16. Владимир Кириллов
16. Владимир Кириллов
Мы встретились в д[оме] о[тдыха] «Малеевка» в 1928 году. Владимир Тимофеевич держался общества Ивана Рахилло[174], высокого парня с плоскими рассказами, бренчаньем на гитаре и наклонностью балагурить.
В д[оме] о[тдыха] было всего 17 человек, разнородных и пестрых: художник Синезубов; автор «Рыжика» Свирский; ленинградский критик Юдифь Райтлер; молодой поэт Попов, через год покончивший с собой (его хвалили за стихотворение «Деревья»); недоразвитая, иногда трогательная своей откровенностью поэтесса Анна Земная; писатель Давид Хаит[175] и др. Программы развлечений никакой не было — играли в крокет, в городки, гуляли в лесу. А лес был дремучий, оживленный капризной речкой Вертушинкой: то — ручеек, то — бурный поток.
Владимир Тимофеевич, не отличаясь красотой, был очень привлекателен собой: невысокий, с пышной шевелюрой, того возраста, когда осень похожа на весну, с той фигурой, которая неумышленно оказывается в центре пейзажа. Он обладал искусством обхождения с людьми, мягкий и гибкий в обращении, лукавый, сердечный и дразнящий. Он не то что «любил природу», он был с ней органически связан: серый, теплый день звал его в поля, в леса, затягивал за горизонт; он уходил из дома и шел, шел без цели, без оглядки, оставив все. Случалось, — на нем оказывалась женская кофта вместо рубашки, и он слабо замечал, во что одет.
Он был прекрасным рассказчиком, хорошо передавал простонародный говор, знал близко многих поэтов: Рукавишникова[176], Клюева, Есенина, жил в гуще литературной борьбы.
На нашей лесной даче он пожалел истеричную одинокую женщину с ребенком, хотел дружески ободрить ее. Он говорил, что многие обращались к нему за помощью, и никогда он не отказывался похлопотать за других перед возглавляющими именами.
Мы встречались с В. Т. и впоследствии: ехали вместе на такси с вечера Малишевского[177], шли на рассвете по Красносельской и говорили о совместной поездке; вдруг прошли мимо друг друга в Доме Герцена[178], как бы не узнавая; сговаривались о встрече в «Театре рабочих ребят»[179] на читке пьесы Кириллова и Мещерякова[180]. Но авторы тогда поссорились, и читка не состоялась. А дальше след его пропал, пропал и для близких, семейных[181].
Из отдельных высказываний помню:
«Без музыки — и прекрасной — вы жить можете, а без пенья птиц — нет».
На слова собеседника, что в Шопене есть еврейская кровь, возмутился: «Шопен — поляк! Способность евреев, вообще говоря, организаторская, а не творческая. Они из малого дара умеют сделать что-то».
«Множество женщин приобрели мужские навыки, проявляют решительную инициативу в отношениях, но это не располагает к ним».
Прослушав мое прочтение стихов о камнях (порфир, базальт), он вздохнул: «Вы мне напомнили тот каменистый пляж, куда я приходил на свиданье. Мы встретились с ней после долгой разлуки, но все уже было не то; и только камни не изменились».
«Мы проделывали в Союзе поэтов такие шутки: окружали кого-либо из поэтов восторженными похвалами, говорили, что он равен Шекспиру, Данте, Державину, что его произведения — эпоха в мировой литературе, льстили ему самым неумеренным образом. У поэта кружилась голова, он таял, верил любому преувеличенью, был счастлив. Когда мы находили, что эффект достигнут, мы постепенно снижали свои похвалы все больше и больше и, наконец, говорили то, что думаем на самом деле, но он, упоенный, ничего уже не замечал, уверившись в своем исключительном значении. На эту удочку попадались все без исключения».
«Если и стали историей времена „Кузницы“[182], всякий культурный читатель должен знать мою последнюю книгу стихов. (Там центральное стихотворение — бухгалтер-дьявол, считающий ночами)»[183].
«Пастернак на ложном пути. Незапоминаемая абракадабра слов».
Спрашивал: «Откуда у Вас такая глубина?»
В. Т. не разделял прозаической реалистичности в стихах: «Подскакиваю рыбою живой / На раскаленной сковородке мнений»; «Ёкает селезёнка»[184]. Такой уровень стихотворных выражений его не удовлетворял.
«Меня любили, любили безумно, страстно прекрасные женщины. Много».
«Люблю лермонтовское: „Когда волнуется желтеющая нива“. Но имею возражение против строки: „Из-под куста мне ландыш серебристый приветливо кивает головой“[185].
Ландыш никак не характеризуется приветливым кивком головы. Да и стебелек с рядом колокольчиков нельзя назвать головой. Ландыш прячется, он сокровенный, застенчивый. Его упругий, невысокий стебель не хочет движений. Здесь Лермонтов ограничился „общепоэтичной“ неточностью выражения».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.