Глава IV Восхитительная Зоя

Глава IV

Восхитительная Зоя

После расставания с Верочкой я почувствовал себя бесконечно одиноким. Спасали вечерние прогулки по Москве. В это время женщины для меня перестали существовать. Друзья диву давались тому что со мной происходит. Будучи от природы мужчиной, одаренным большими сексуальными способностями и силой в этом непростом деле, я и сам не понимал, что происходит. I^e это вечное влечение самца к самкам? Куда оно исчезло? Зато теперь, освободившись от вечной охоты за призрачной в большинстве случаев Любовью, я посвятил время на то, чтобы изучить город, в котором родился и вырос. Я обходил долгими вечерами улицу за улицей, наблюдая за его жизнью. Тогда, в 1957-м году, Москва была совершенно иной, чем теперь. Множество старинных купеческих и мещанских домов по сторонам изгибистых улиц были еще не снесены. Дома не блистали какими-то архитектурными излишествами.

В основном они были два с половиной, три этажа и были покрашены в желтые и светло-коричневые тона. Несмотря на их простоту, они создавали тот московский уют, который описал Теофиль Готье лет так 150 тому назад.

Обычно посередине дома располагался широкий подъезд. От улицы эти подъезды отгораживали красивые резные двери, со временем сильно обветшавшие.

Деньги на оружие для разных стран у коммунистов были, а вот на ремонт домов их не было. Двери подъездов не закрывались, и москвичи, не имея общественных туалетов, использовали их как уборные.

Асфальт на узких московских улочках был в ямах, кривой и горбатый. Соответственно рельефу и трамвайные пути были извилистыми и горбатыми.

По ним, грохоча и вызванивая звоночками, шли трамваи. Кондукторы, на груди которых висела связка билетов, отрывая их, валились из стороны в сторону, хватаясь то за поручни, то за пассажиров. Билет на проезд в одну сторону через всю Москву стоил три копейки.

За окнами, полузакрытыми дешевыми занавесками, шла вечерняя сумрачная жизнь. Свет в окнах был неяркий из-за громадных абажуров, поглощавших его. То я видел дерущихся мужчин и женщин, то мать, склоненную над колыбелью ребенка, то какого-то читающего книжку интеллигента.

Вдруг появлялись картежники с замусоленными картами в руках. Частенько я видел женщин, которые шили что-то на швейных машинках. Нищета и безысходность выпирала в вечернее время из этих домов.

А вот и старик-часовщик с лупой на лбу, привязанной веревкой, на газете возится с часами в кружке скудного света. Запахи от вечерней готовки заполняли переулки. Все дворы заполняли кривые тополя, деревья, совсем не подходящие городу. В месяцы их цветения было не продохнуть. Пух залетал в рот, за шиворот, в волосы. Часто толстый ковер пуха мальчишки поджигали, и он горел, как порох, сжигая чулки у женщин. Все жили одинаково, за исключением тех, кого выпускали заграницу. Они жили в хороших домах и имели машины.

Но таких домов в Москве было не очень много. Во всех домах в теплую погоду перед подъездами сидели бабушки, лузгая семечки, и обсуждали все и вся. Звучало все так: «Ох, эти времена! И девушки не те, и „Боржоми“ не тот». Шел вечный стариковский разговор. И еще всегда рефреном звучало: «Только бы не было войны». Нагулявшись по темным переулкам, я через каменный мост проходил через Красную площадь и подходил к метро «Охотный ряд». Это была наша улица-кормилица — «Бродвей». Это был другой город, другая страна.

С левой стороны — гостиница «Националы», в которой жил «Картавый», т. е. Ленин, дальше театр Ермоловой, дальше, через пару домов, Центральный телеграф, у подъезда которого вечно толпилась толпа из грузин в кепках с огромными козырьками. Что они там целыми днями делали, осталось для меня глубокой тайной. Напротив телеграфа в переулке был Художественный театр, а на углу — особый магазин, где продавалось шампанское в розлив с шоколадными конфетами. Мой папа, пока его не забрали и не уничтожили, часто после работы туда забегал и, пахнущий вином и табачком, приходил домой, что маме очень нравилось. Мама понимала, что это было единственное развлечение мужа в этой серой жизни.

За этим магазинчиком был магазин духов. Духи были только советские. Женщины, побывавшие заграницей, обходили его стороной, чтобы избежать запахов этой «замечательной парфюмерии». Там продавались духи «Сирень», «Красная Москва», «Камелия», одеколон «Тройной».

Около этого магазина и магазина «Подарки» вечно крутились резвые спекулянты с дорогущими французскими духами. Милиция их не трогала, так как жены милиционеров к советским духам не имели никакого отношения.

Дальше шел магазин, который их-за его длины и ужины москвичи прозвали «Кишка». Во время войны он был нашим кормильцем. Все десять витрин были заполнены тысячами банок со сгущенным молоком в виде стенок, зданий, да и просто кучами. Посреди них лежали сотни банок с крабами и банки с печенью трески. Они стоили недорого, но их никто не покупал. Не покупали крабов дальневосточных, которым сейчас цены нет.

За яйцами, мясом, хлебом, молоком, колбасой стояли длиннющие очереди. Эх, сейчас бы мне, западному человеку, вскрыть баночку крабов, развернуть пергаментную бумажку внутри нее, выпить сок из баночки, а затем съесть эту невиданную вкусность — самих крабов. Я отдам 20 евро за эту баночку, но не купить… На Запад настоящий дальневосточный краб и «клешни не сует». Жалко, так жалко…

Дальше я перехожу площадь с Юрием Долгоруким и через два дома попадаю в «Филипповскую булочную». Этот магазин, роскошный магазин был построен купцами в «Серебряном веке», в XIX столетии. Барокко и ампир, мозаика и стенная роспись. Изумительно расписанный лучшими художниками потолок, мозаичный пол необыкновенной красоты, но это, при советской власти запущенное, все равно радовало глаз. Какое было несоответствие роскошного интерьера магазина с входящими в него плохо одетыми и дурно пахнущими людьми.

В этом магазине я по карточкам во время войны получал на маму 250 г черного мокрого хлеба, на брата — 200 г, а на себя — 150 г. Часто, умирая от голода, я садился под прилавок и собирал крошки хлеба, если они иногда падали вниз с огромного тесака, которым хлеб разрезался.

Часа через четыре у меня в руках был шарик грамм так на 80. Он был для меня дороже любого шоколада.

После «Филипповской» шел большой отель, из которого в 1937–1939 годах Сталин отправил умирать в лагеря сотни немцев-коммунистов, назвав их «врагами народа». Затем следовали несколько домов, а за ними — знаменитый «Елисеевский магазин».

Он повторял «Филипповскую булочную» по интерьеру, но был раз в двадцать больше. По всему периметру зала стояли на огромной высоте китайские вазы четырехсотлетней давности, а с потолка свисали три люстры, по 6 тонн каждая. Немыслимое количество скульптур из мрамора украшало магазин.

Кассы, выдающие чеки, звенели звоночками. Они сами по себе были произведениями искусства. Чернил не хватит, чтобы описать всю эту роскошь. Высшие советские «бонзы» отоваривались в этом магазине, и в благодарность за услуги во времена Андропова директора этого магазина расстреляли, причем ни за что. Слишком много людей наверху были завязаны в коррупции.

Вот рядом с этим магазином в переулке и притулился маленький домик, в котором жил мой приятель, барабанщик Сема Лифшиц. Он был нарасхват в разных оркестрах, да и на халтурах зарабатывал прилично. И вот в один из дней, ведомый одиночеством, я вошел в незапертый подъезд его коммуналки. Я был с Семой одного возраста и не привык предупреждать его о своем приходе. Так же и он мог посетить меня. Все делалось спонтанно. Вот и я, не постучавшись, открыл дверь в комнату Семы и замер от удивления и какой-то щемящей надежды на будущее. На широкой кровати, повернувшись лицом к стенке, похрапывал Сема. Рядом с ним, не прикрытая одеялом, лежала божественная женщина рубенсовских форм, белокожая блондинка «а ля» Мэрилин Монро.

Я оторопел и даже пожалел, что не ударник, а гитарист. Зря так подумал. Оказалось, что в женских глазах гитарист, да еще поющий, в сто раз ценней, чем вечно стучащие барабанные палочки. Если бы эта «чувиха» жила во времена Рубенса, она наверняка стала бы его натурщицей и прославилась на века.

«Ну и Сема, ну и стервец, скрывать месяцами такое сокровище от друзей — это нехорошо», — подумал я. Взялся за ум, вышел за дверь, тихонько прикрыл ее — и громко постучался. «Кого там черт несет? Поспать не дают!» Сема сел на кровати, приоткрыл один глаз. «Это ты, Ферд? Заходи». Его чувиха быстро натянула одеяло на себя. Я подошел к кровати, поздоровался с Семой. Из-под одеяла высунулась рука его подруги с изящной тонкой кистью и ухоженными ноготками. Я поздоровался. «Меня зовут Зоя».

Я подумал про себя, что, наверное, весь СССР погряз в этих Зоях. До этой Зои у меня побывало целых три Зои. Все они, как на подбор, были чудесными и честными «давалками», но их минус был в том, что при моем расставании с ними они долго плакали, терзая мое сердце. «Очень приятно познакомиться». Мне показалось, что при этих словах Сема даже вздрогнул. Как показало время, вздрогнул совсем не зря. «А как зовут вас? Хотя Сема вас назвал по имени, но я, простите, позабыла». Ну, я и напомнил, что зовут меня Фердинанд. «Какое прекрасное имя, но очень длинное. Можно, я вас буду звать „О, Ферри“. Так на некоторое время у меня появилось новое имя, и мне даже это очень понравилось. К моей куртке это имя подошло больше, чем Ферд.

«Я что-то не встречала вас на „Бродвее“. И как я могла такого симпатичного парня, да в такой шикарной куртке, пропустить?»

Про себя я подумал, что лучше бы она оценила мои песни, чем куртку. Тогда бы я определил, управляет ею вещизм или душевные порывы, хоть поплакала бы. Перед уходом я сказал: «Сема, я не ожидал от тебя такого сокрытия этакой красоты. Мы же ни одну из наших „чувих“ от тебя не скрывали». «Ну ладно, Ферд, не обижайся — вот и познакомился». В тот момент, когда он мне это сказал, я почувствовал, что Сема очень недоволен моим приходом. Немного поговорив, я распрощался с Семой и Зоей № 4 и ушел, твердо решив заполучить такое чудо.

С этого дня я постоянно дежурил недалеко от дома Семы и подловил Зою, когда она подходила к его подъезду. Я очень был удивлен тем, что мне не пришлось долго ее просить к Семе не заходить. Я очень постарался накопить деньги на ресторан к этому дню «X». И они мне очень пригодились. Я ее пригласил в ресторан Всесоюзного театрального общества, чем ее просто очаровал.

Имя «О, Ферри» плюс ресторан, плюс гитарист, плюс «сердцеед», прочитавший сотни книг, сделали свое дело. Зоя мне рассказала, что она устала за год дружбы с Семой, устала от его некрасивого лица, хотя отметила, что парень он хороший. Сказала, что устала ходить на его «халтуры», куда он постоянно ее таскал.

Добавила, что не может больше слышать стука его барабанных палочек, так как от этого у нее болят ушки, особенно на репетициях. Сама она работает переводчиком с английского на русский в какой-то редакции. Имена англичан, которые что-то писали и говорили 1000 лет назад, посыпались на меня.

Я о них и слыхом не слыхивал, конечно, за исключением больших имен. Но я был хитрый и делал вид, что, конечно, всех их знаю и «снимаю перед ним и шляпу». «О, Ферри, какой вы умный, — лепетала она. — Вы мне все больше и больше нравитесь». На меня посыпались бесконечные комплименты.

Я понял, что ухватил рыбку крючком за губу, и теперь она моя. Но у меня в голове копошилась неразрешимая проблема: где найти свободную «хату», так как в данный момент с нею у меня не ладилось. Стыда, что я увел Зою № 4 от Семена, у меня не было.

Во-первых, у нас не было случая, чтобы кто-нибудь скрывал свою девушку от друзей. Во-вторых, она не была его женой. А в-третьих, она уходила от Семена добровольно. И вдруг Судьба прислала мне избавление от моих страданий.

Мой друг Володя Кузьмин уехал на месяц в командировку и оставил ключи от комнаты в коммунальной квартире. Теперь все было шикарно — эта почти Мэрилин Монро была моя. Спасибо тебе, Семен, хотя я зря сказал это.

Семен страшно разозлился, что Зоя ему, известному барабанщику, предпочла гитариста, к тому же неизвестного. И своими барабанными палочками он пробил мне не только голову, но и душу. Чуть позже я расскажу об этом. В то время, когда мы сидели в ресторане, я предпринял честную попытку кое-что рассказать о себе. Я сказал, что таких денег, как у Семена, у меня нет, да и вообще редко бывают. Я ей сказал, что представлю ее всем четырем друзьям, нисколько не боюсь, что она уйдет от меня к ним. Что я человек хороших правил и никогда не упрекну ее в измене. По моим понятиям, «рубль на полтинник не меняют».

Я уже кое-что в ней разглядел, что, несмотря на серьезную профессию, больше трех извилин в ее головке не было. Она жила, работала и порхала по жизни, как бабочка. Меркантильности у нее не было, и она даже предложила располовиниться на ресторан. Конечно, я отказался. К первому вечеру у Володи Кузьмина я подготовился основательно. Я и мои друзья были страстными меломанами. В комнате тихо пел рокочущий бас Луи Армстронга, или нежный голос Эллы Фицджеральд, или новый певец Элвис Пресли.

И вот наступил первый вечер нашей встречи. Хочу заметить, что Семен был первым мужчиной у Зоечки. В Сексе она понимала так же, как в теории относительности Эйнштейна. В отличие от нее, я знал формулу Е=МС², что делало меня в ее глазах почти ученым почти такой же величины.

Я сидел напротив нее с бокалом «Киндзмараули», бутылочку которого достал по знакомству, и любовался ее полной грудью, выступавшей из довольно смелого разреза кофточки. Мне так хотелось носом, носом влезть в эту очаровательную складочку между грудями и обцеловать, что только можно. Она была свежая и неизношенная, чем очень отличалась от Зои № 1, Зои № 2 и Зои № 3. Те были простыми девчонками или работницами, уже лет с 15-ти поменявшими десяток мужиков. От моей новой Зои пахло французскими духами, которые купить было невозможно в ее положении.

Наверное, об этом она попросила кого-нибудь перед свиданием, и сердобольный сотрудник прыснул на нее французскими духами. Я всегда страшно волнуюсь, открывая для себя новую женщину.

У меня все напряжено и пробивает мелкая дрожь, не видная для других. Хорошо тем, кто этого не знает. Я был как бы кладоискатель, который находит грязный комок руды, но не знает, что под слоем наслоений. А вдруг золото? Или новая порода бабочки с Амазонки, которую он видит издалека. Энтомолог весь трясется, а вдруг это что-то совсем новое, т. е целое открытие. Для меня это новое исследование таинственного и неизвестного, того, что называется женщиной. А в этих исследованиях бывает всегда по-разному.

Внезапно из объекта исследования течет, как из ведра, страсть какими-то флюидами, так она тебя чувствует. Другой объект — сухой, как саксаул в пустыне, и абсолютно тебя не чувствует. В других случаях только дотрагиваешься до него, и он полностью готов ко всему, что предложишь. Другой не сдается, и осаду приходится проводить целый месяц, а когда добьешься своего, пожалеешь, что столько трудов потратил. Больше одного способа не применишь. Скука смертная. Только наступило утро, а ты находишь тысячу причин, чтобы поскорее удрать куда попало. Они, как некоторые женщины в религиозных общинах. Мужчина не имеет права никогда видеть ее голой. Поэтому перед тем, как лечь на жену он накрывает ее простынью. В этой простыне есть маленькая дырочка, которая как раз сверху замечательной ловушки, в которую благоверный и должен попасть, чтобы зародить дите.

Тук-тук, тук-тук, и секс закончен. Будь здоров. И так бывает, только без простыни. Бывают такие, что им не до Секса. Страх «залететь» их сковывает так, как будто они лежат не в теплой постели, а их закопали в колотый лед. Вот и дождись от них страсти. Бывает так, что за ночь тебе не дадут заснуть ни на секунду. Женщина вертится, как волчок, на тебе. Так и кажется, что что-то у тебя оторвется и, возможно, думаешь об этом не напрасно. Ну, довольно об этом, бумаги и чернил не хватит. Зоя сидит передо мной, и я жду, когда начнется цирк. Я стал многоопытным и хочу-хочу теперь медленно наслаждаться тем, что будет происходить. Себе говорю: будь хладнокровным. Рыбка поймалась, и «держи марку», ведь у тебя было уже предостаточно всего и вся, к тому же всех мастей.

Наверное, знаете, дорогой читатель, сказку Пушкина «Царь Никита» — нет? Напомню. У одного царя были очень красивые дочки, но при всех их достоинствах у них не было между ног того, что привлекает мужчин. Ну вот, царь обещал отдать их в жены тем, кто найдет эту деталь. Ну вот, один молодой посланец нашел на одном дереве десяток сидящих и весело щебечущих этих, так нужных царским дочерям, деталей. Привел к этому дереву молодого человека его нос.

В сказке сказано: «Черт возьми, знакомый дух!» Ну вот, они и сидели на дереве, все в кудряшках, да причем разных мастей — и рыжие, и черные, и блондинки, и брюнетки, и всякие разные. Молодой человек заплакал, не зная, как их достать с дерева. Затем догадался: вынул то, чем женщин соблазняют. Они обрадовались и колечками нанизались на его мужское достоинство. Так все дочки царя получили то, что просили. Вот и сказке конец. Поэтому я упомянул, что столкнулся со всеми мастями.

Моя Зоя № 4 совсем не была развращена. Вина почти не пьет, не курит. В этом отношении мне с ней скучно. Ну посмотрим, что будет, что будет. Зоя подсаживается ко мне и спрашивает: «Я тебе нравлюсь?» «Конечно, нравишься, а зачем же я тогда вытащил тебя из Семиной постели?» Я нарочно немного грублю. «Знаешь, когда мы ложились спать с Семой, он только и говорил о марках барабанов. Он и сам как барабанная небольшая палочка… Ляжет на меня, простучит по мне своей барабанной палочкой минут пять, потом отвернется и заснет. Неужели все мужчины такие? О, Ферри, а что теперь мне надо делать?» Семен, ты что, дурак, что ты делал с Зоей семь месяцев, до чего ты ее довел! Она не умеет себя подать: пококетничать, посопротивляться, поиграть. Ну, чисто начинающая робкая студентка перед маститым профессором. Говорю строгим тоном: «Что тебе делать? Раздевайся, раз пришла».

Что творится у меня внутри, я тщательно скрываю. Ведь пройдет немного времени, и я вопьюсь в нее всем, чем только можно — членом, зубами, руками, ногами, языком.

Волнительный момент. Снимается блузочка. Снимая ее, она поднимает руки вверх, и я вижу свежевыбритые подмышки.

Мужчины! Вы же знаете, как сладко целовать женские подмышки, прижимаясь к ним лицом, да притом если они пахнут французскими духами. Снимается лифчик, освобождая два больших нежнейших полушария, нисколько не опускающихся вниз. Снимаются юбочка, туфельки и чулочки. И вот она стоит передо мной в свои 20 лет голая, свежая, как сдобная булочка. Я сгораю в страсти. Но лобке нет треугольничка — растительного покрова. Она гладко побрита, т. е. эта часть тела как у 11-летней девочки.

«Вот это да!» — думаю я. Ну, раз так, значит, так. Принимаю с удовольствием. Мне хочется откусывать от нее маленькими кусочками частицы ее тела. Но я держу себя в руках. Медленно раздеваюсь и встаю перед ней.

Я представляю собой симпатичного мужчину 22-х лет с узким лицом, довольно глубоко сидящими глазами, очень живыми. Рост у меня невысокий, 1 м 64 см. Хорошо развитая спортивная грудь, в меру покрытая темными волосами.

Хорошие ровные плечи и развитые бицепсы на руках. Стальной живот с рельефной мускулатурой. Немного кривоватые ноги устойчиво держат меня на земле. Они минимально покрыты волосами. Попа крепкая, нормального размера. Эти хорошие формы дал мне институт спорта и ему я очень благодарен за это.

Глаза у меня карие, очень выразительные, хотя и небольшие. Что касается моего мужского достоинства в его физическом выражении, то позволю себе сделать маленькое отступление. В оркестре есть скрипки и виолончели. Так вот, их величине соответствуют смычки.

Я с друзьями часто бывал в бане, ну как в фильме «С легким паром».

Так получилось, что все мои друзья, как очень крупные ребята, играли бы на скрипках. Их мужское достоинство больше соответствовало среднему смычку. Я же был наделен смычком от виолончели. Если я возбуждался, то на этот смычок можно было навесить приличную гирю, и он бы не сломался.

Я и стою перед Зоечкой в том виде, который описал: очень возбужден, в висках и между ногами пульсирует кровь. С другими женщинами я бы мог сбить это пламя страсти с помощью «увертюры». Но это мне не поможет. Она в Сексе ничего не понимает, да и не скоро поймет. Я сажусь на стул и зову ее: «Зоечка, иди ко мне». Она подходит. «Повернись ко мне спиной и садись ко мне на колени». Она садится и вскрикивает. Я обнимаю руками ее груди и тихонечко заставляю опускаться вниз.

Я медленно нажимаю на нее, и она скользит по моему горячему, очень большому для нее члену С большой силой обхватив ее грудь, я заставляю ее опускаться. Мне надо, чтобы она своей попкой коснулась моих колен и, наконец, несмотря на ее всхлипывания, она их касается.

«О, Ферри! Мне кажется, что ты достанешь до моего сердца». «Не достану, Зоечка, до этого надо немножко подрасти». Сев на меня очень плотно, она вдруг захотела меня обнять руками. Рановато. Ведь сесть мне на колени — это все равно, что преступнику во времена Ивана Грозного сесть на приличный кол. Но «чертовка» находит выход. Она медленно поворачивается и уже сидит боком ко мне, а затем перебрасывает одну ногу через меня и оказывается ко мне лицом. Как она ухитрилась это сделать, я не понимаю.

Ей было очень больно по первой. Теперь она лицом ко мне. Мое лицо упирается в ее роскошную грудь, руки обнимают за талию. Она прижимается ко мне, крепко обнимает меня и замирает, в глубоком поцелуе сплетаясь с моим языком. Так мы сидим, тихо поднимаясь, опускаясь, покачиваясь где-то 30 минут. Затем она кладет свою головку на мое плечо и, обнимая меня, говорит: «Я тебя люблю и с твоих колен не сойду. Как мне хорошо!»

«Сойдешь-сойдешь, дорогая, придет время, и ты перестанешь быть первоклассницей для своей и моей же пользы. Я научу тебя „кончать“ вместе со мной, чтобы ты почувствовала, что это такое — настоящий, не барабанный или заячий Секс, который начинается и заканчивается через несчастные 20 минут. Так почти у всех, но этого у нас не будет. Я научу тебя, когда буду сгорать от страсти, в последнюю минуту высасывать ее из меня без остатка. Не спрашивай, как, потом узнаешь. А сейчас марш в постель, я научу тебя, что значит быть настоящей женщиной».

Затем я провожу Секс по более углубленному курсу. Подошел момент, я вышел из нее, и она, подчиняясь какому-то инстинкту, подтянула мое тело к своему лицу и выпила все, что мужчину делает мужчиной. Дурак ты, Сема, дурак. Только и умеешь прятать девушек в своей никчемной постели. Таким, как ты, нужно иметь в подружках какую-нибудь сорокалетнюю старуху [6] или «фригидную молодуху».

Слава провидению, что я уворовал у тебя мою Зоечку. Если бы нет, не узнала бы она, что такое Секс, а осталась навеки «фригидной телкой». А может быть, женился на ней, ничего ей не дав, кроме своей маленькой барабанной палочки и, может быть, маленького барабанщика. Счастливые деньки и вечера, которые я проводил с Зоей, подходили к концу. Оставался один вечер и одна ночь до приезда Володи. Зоечка всему быстро училась, по крайней мере, старалась. Но все-то у нее получалось как-то коряво, не в такт со мной. Иногда получалось, что в самый нужный момент я терял ее, и прерывалась вся моя страсть. И вообще мне показалось, что она достаточно холодна и не умна. Я почувствовал, что получив от меня опыт общения с мужчиной, она меня бросит первая, а этого я допустить не мог. И все равно мне досталась редкая женщина, телом которой я мог наслаждаться бесконечно.

«О, Ферри! Ты знаешь, между нами что-то идет не так. Я так устала, ведь ночью я сплю два-три часа, а остальное время ты спать мне не даешь. Ты очень любвеобильный. С Семой мне было спокойнее. Посмотри на меня». Она придвинула ко мне свое лицо, чтобы продемонстрировать якобы появившиеся морщинки под глазами. И правда, выглядела она усталой. Я подумал про себя: «А в чем я виноват? Если на пару тысяч мужчин попадается только одно такое редчайшее тело, да еще не умеющее ценить себя». Я подумал, что пришла пора отдать Семе то, что у него забрал.

«О, Ферри! У меня все болит!» «Что болит?» «Язык, грудь и там болит», — она показала ручкой куда-то вниз по направлению к ногам. Интересно, Зоечка! Вот у тебя все болит, а как ты думаешь, у меня ничего не болит? Я что, железный, что ли?

Ее последнее заявление еще больше подтвердило меня в желании с ней расстаться. На душе было очень плохо. Расстаться с этой чудесной шелковой грудью, расстаться с чувственными полными губами, расстаться с чудесными волосами, коса из которых не умещалась в ладони. Как расстаться с ее интимнейшей частью, очень красивой, которая просто заволакивала и поглощала меня целиком. Но время подошло. Наступило утро. Я встал, оделся, она тоже.

Я еле удержался от соблазна откусить кусочек от ее тела и груди, наклонился, поцеловал в сладкую складку между ее грудями, поцеловал в губы, обещав позвонить, и мы расстались.

Приехал Володя. Я отдал ему ключи и, ничего не рассказав, пришел домой. Одиночество охватило все мое существо. Черт побери! У нее, видите ли, все болит. В конце концов, ты имела дело со страстным мужчиной. Я много знавал женщин и видел, какие они были по утрам радостными, наводя марафет, и какими они были колкими и раздражительными после проведенной плохой ночи. Если были счастливы, то, наверно, благодарили меня как хорошего садовника, который никогда не забывал орошать их садик по утрам, как и полагается в молодости всем делать. Иди к черту со своими болями! Станешь старушкой и будешь звать меня: «О, Ферри, приди ко мне и наломай, как следует, мои косточки». Но я не приду. У меня у самого болят все косточки, только не из-за Секса, а из-за старости. Поздно-поздно, Зоечка! Если держишь все в голове, чему я тебя научил, то и наслаждайся сном, если, к большому счастью, он придет к тебе. Пришла серая, безысходная пора. Пришли сумерки жизни, и ты никогда не присядешь на мужской член…

Итак, после горестного расставания я просидел дома четыре дня один. Занимался чтением. Я большой книголюб. Книги читаю за один-два дня. Затем я подумал: «А ну все это к черту! Книги останутся на сотни лет, а молодость моя через десяток лет уйдет в небытие». За эти дни я придумал замечательную идею и решил воплотить ее в жизнь. Вечером я перешел улицу Горького и увидел моих четырех друзей, по которым очень соскучился. Володя, Женя, Александр и Виктор стояли, как всегда, в восемь часов вечера около памятника Долгорукому на «Бродвее». «Ферд! Ну, наконец-то! Мы по тебе соскучились. Не заходили, потому что не хотели тебе мешать с Зоечкой». Прежде чем приступить к изложению моей замечательной идеи моим друзьям, я немножко отвлекусь. Я уже писал о нашей главной улице, улице нашей юности. Еще раз напишу.

Начиная от Центрального телеграфа, стояли мощные красивые дома вплоть до Моссовета. Цоколи их были на высоту человеческого роста облицованы красно-серым гранитом, тем самым, который Гитлер готовил для себя, привезя его из Карелии. Победитель привез этот изумительный гранит из Германии и облицевал дома, включая высотки. Эти дома занимали высшие «бонзы» государства, холуи, вылизавшие Сталину жопу, хотя тоже до поры, до времени, а затем частенько попадали на нары.

Права «Бессмертная Библия» — «Доносчику — первый кнут». Они, эти коммунисты, делавшие власть для тирана, и получили по заслугам за то, что замучили великий народ и довели его до крайней нищеты. Я помню, как в 1946-м году пленные немцы, обычные ребята, работяги, вовлеченные подлецами в этот Ад, начали строить дома для высших воротил этой власти. «Здравствуйте, меня зовут Фердинанд», — это говорит им мальчик одиннадцати лет.

«А меня — Курт, Фриц», — отвечают они. В них, запуганных до смерти, возникает какое-то оживление. «У тебя немецкое имя», — говорят они. «Да, папа у меня немец». Между нами возникает доверие. За три года плена они научились говорить на ломаном русском языке. Я им рассказываю мою трагическую историю: папу забрали, дядю забрали, маминых подруг забрали и расстреляли. Охранники — два-три человека с автоматами — топчутся вдалеке и разговора нашего не слышат. Война закончилась, и что говорят мальчишки с немцами, они не слышат, да их это и не интересует. Им бы скорей домой по своим бабам.

Я протягиваю пленным пару кусочков заскорузлого плесневого хлеба. Своими заскорузлыми пальцами, разъеденными цементным раствором, они берут эти корочки и сосут. Сволочь Сталин, если для тебя строят дома, то корми хотя бы тех, кто строит. Что же ты мучаешь ни в чем не виноватых ребят голодом… Ты же подонок и сволочь. Такие мысли мелькают у меня в голове. Поэтому, когда тиран издох, наступил самый великий праздник для меня, а кругом «быдло» плакало и рыдало. Я чуть не погиб, в 19 лет почти задавленный толпой в марте 1953-го года, но пробрался в Колонный зал, чтобы надсмеяться над этой, для меня дьявольской, рожей, лежащей в гробу, вокруг которого стояли ближайшие дорогие ему палачи русского народа. Сволочь, сволочь, сволочи…

Немцы были очень благодарные ребята и дарили нам самодельные ножички с ручкой из цветного плексигласа. Один из них я сохранил с той поры. В 1957 году правая сторона улицы по вечерам была заполнена веселой гуляющей молодежью. Кипела жизнь, особенно в весенние и летние месяцы.

Нищие девчонки и мальчишки, надев на себя самое лучшее из самого худшего, спешили на «Бродвей». Было очень много девочек и мальчиков возраста от 16 до 25 лет. Спешили погулять, посмотреть на нищие витрины, познакомиться по чистой дружбе. Но были охотники и охотницы до Секса.

Для нашей компании, как ни странно, лучшими днями для гуляния по «Бродвею» были дни, когда шел нескончаемый дождь. Вот если в этот грустный день мы видели под зонтиком девушку или подруг, гуляющих вместе, то точно знали, что они вышли на охоту.

Наркотиков в те времена мы не знали. Шанс заболеть венерической болезнью был ничтожно мал. Не было условий менять партнера за партнером.

Основой нашей крепкой дружбы была ненависть к Сталину и к системе. Среди нас не было непострадавших. У всех погибли отцы и деды, у всех измученные мамы работали, как волы. Поэтому мы были хорошие ребята, отдававшие мамам все заработанные деньги. Оставляли себе мы самые крохи. Мамы, жертвуя всем, дали нам высшее образование, так никогда не вышли замуж. Вот мы и были хорошо образованы и умны. Но с игрой гормонов в нашем возрасте справиться не могли. Поэтому и занимались, как в России говорят «неприкрытым блядством». Вот мы и выискивали «честных давалок». Наверное, это были девочки, очень похожие на нас. Это было нелегко, не в смысле познакомиться и провести пару ночей, а в том, что не было места, где встречаться можно было чаще, посидеть, послушать музыку, выпить по стаканчику вина, а если можно, остаться на ночь. Туго-туго было с этим делом. «Мама, можно я останусь у подружки ночевать?» Во многих, очень многих коммунальных квартирах, где телефон висел на стене в коридорах, завешанных тазами и велосипедами, раздавался звонок. Ну, как-то девочки все улаживали к нашей великой радости.

Ну вот, я и подошел к своим друзьям. «Ферд! Ты какой-то усталый и бледный, в гробу люди выглядят поприличней». Посмотрели бы на себя. «Блядуны». Они не выглядели лучше, чем я. Сексологи доказали, что у мужчины, проведшего пару бурных ночей, уходило столько энергии, которой бы хватило для разгрузки пары вагонов с дровами. Я вкратце, не углубляясь, рассказал об истории с Зоечкой. Сказал, что оставил ей телефоны всех четверых и что они наверняка поточнее потом узнают, что и как было. Время показало, что все они потом мой путь с Зоечкой прошли. Парни были образованы и умны. «Чуваки», конечно, не растерялись. Расспрашивать, что и как, из-за ревности я не стал. Успела все-таки, прежде чем уйти к барабанщику всех перепробовать. Об этом я не жалел. Счастья тебе, Зоечка!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.