Тоска по дому

Тоска по дому

Я скучал по дому весь свой первый учебный год в школе св. Петра. Это как болезнь, и болезнь эту иногда называют ностальгией. Это вроде морской болезни. Пока ею не страдаешь, не знаешь, как она ужасна, а когда уж подхватил ее, она бьет тебе прямо под дых и хочется умереть. Единственное утешение как в ностальгии, так и в морской болезни — то, что от обеих мигом поправляешься. Первая сразу же проходит, стоит только выйти за ворота школьного двора, про вторую забываешь, как только корабль входит в портовую гавань.

Я так жутко тосковал по дому в первые две недели школы, что решил изобрести какую-нибудь вескую причину, из-за которой меня отправили бы домой, хотя бы на пару-другую дней.

И додумался до того, чтобы сделать вид, что у меня аппендицит и меня вдруг страшно схватило.

Вам, чего доброго, кажется глупостью, что девятилетний мальчик воображает, что сможет кого-то провести такими незамысловатыми проделками, но у меня были веские основания, чтобы попробовать предпринять нечто в этом духе. Всего месяц тому назад у моей сводной сестры, которая была на двенадцать лет старше меня, в самом деле случился аппендицит, и несколько дней накануне операции я мог наблюдать ее поведение с близкого расстояния и в мельчайших подробностях. Я заметил, что чаще всего она жаловалась на сильную боль в животе внизу справа. А еще ей все время было дурно, она ничего не ела и у нее была высокая температура.

Вам, может быть, будет интересно узнать, что аппендикс у сестры вырезали не в операционной комнате какой-нибудь больницы, где яркий свет и медсестры в халатах, а на столе в детской комнате у нас дома, и оперировали ее местный врач и его нарколог. Обычная практика в те времена: к вам в дом приходил врач с набором медицинских инструментов в чемоданчике, застилал простыней самый подходящий стол и укладывал на него домочадца, нуждавшегося в операции. По этому случаю, помнится, я торчал в коридоре все то время, пока шла операция. Прочие мои сестры тоже старались подглядеть за происходящим, и мы стояли там, как зачарованные, вслушиваясь в негромкое медицинское бормотание, доносящееся из-за плотно закрытой двери, и представляли пациентку, у которой живот разрезан, словно это какой-нибудь кусок говядины. Мы даже чувствовали запах паров эфира, просачивающихся через щель под дверью.

Я еду домой в следующую пятницу 17 декабря, в 1³⁶(один тридцать шесть) поездом, пожалуйста, встретьте меня. Это самое большое письмо, которое я писал вам в этой учебной четверти.

Это мое последнее воскресное письмо.

Назавтра нам позволили посмотреть на сам аппендикс — его поместили в стеклянную бутылочку. Это была такая продолговатая, похожая на червяка, черная штучка, и я сказал:

— И у меня такая внутри, да, няня?

— У каждого есть одна такая, — отвечала няня.

— А зачем?

— Бог так сотворил, и пути его неисповедимы, — сказала она ту самую фразу, которая всегда была у нее наготове как типовой ответ на те вопросы, на которые у нее не было ответа.

— А от чего ему делается плохо? — спросил я у нее.

— От щетинок. Тех, что на зубной щетке, — ответила она, не задумавшись ни на миг.

— Щетинки от зубной щетки? — изумился я. — Как это щетинки от зубной щетки могут сделать плохо аппендиксу?

Нянюшка, наделенная, на мой взгляд, куда большей мудростью, чем царь Соломон, отвечала:

— Всякий раз, когда из твоей зубной щетки выпадает щетинка, а ты ее глотаешь, она застревает у тебя в аппендиксе, и тот начинает гнить. В войну, — продолжала она, — немецкие шпионы то и дело подбрасывали коробки с дрянными зубными щетками в наши магазины, и миллионы британских солдат заболели тогда аппендицитом.

— Честно, няня? — закричал я. — Честно-честная правда?

— Я никогда не обманываю тебя, дитя, — отвечала она. — Так что пусть это будет тебе урок: нельзя пользоваться старой зубной щеткой.

Столько лет прошло с тех пор, а я до сих пор вздрагиваю, если на языке вдруг остается щетинка от зубной щетки.

После завтрака, поднявшись по ступенькам и постучав в дверь, я почти не испытывал ужаса перед экономкой.

— Войдите! — громыхнуло из-за двери.

Я вошел, поддерживая живот рукой с правой стороны и жалостливо спотыкаясь.

— Что случилось? — крикнула экономка, и от силы голоса здоровенная грудь у нее затряслась, как тарелка с муссом.

— Болит, — заныл я. — Ох, как больно! Вот тут!

— А нечего обжираться! — рявкнула она. — Целыми днями лопать смородиновые пироги, так чего ж ожидать-то?

— Да я уже несколько суток ничего не ел, — соврал я. — Не могу я есть! Просто не могу!

— Лягте на постель и спустите штаны, — велела она.

Я лег на кровать, и она стала больно давить мне живот своими пальцами. Я бдительно следил за ее действиями, и когда она приблизилась к тому месту, где, по моим представлениям, находился аппендикс, я так заорал, что оконные стекла зазвенели.

— Ой! Ой! Ой! — вопил я. — Не надо, пожалуйста, не надо! — Потом я выложил свою козырную карту. — С самого утра мне плохо, — заныл я, — и вроде бы не от чего болеть, а болит.

Это был верный ход. Я увидал, что она заколебалась.

— Не надо пока вставать, — сказала она и быстро вышла из комнаты.

Конечно, она была злобной и вздорной бабищей, но как-никак у нее было медицинское образование — она выучилась на медсестру, — и ей было ни к чему пятно на репутации из-за нераспознанного вовремя и поэтому лопнувшего аппендикса.

Не прошло и часа, как явился врач и проделал те же самые ощупывания и похлопывания, через которые я уже прошел, и я опять вопил и стонал в те самые моменты, которые мне казались подходящими. Потом он поставил мне термометр.

— Гммм, — сказал он. — Температура нормальная. Ну-ка, я еще раз прощупаю живот.

— Ой-ой-ой! — зашелся я, как только он коснулся мне живота внизу справа.

Врач вышел вместе с экономкой. Через полчаса она вернулась и сказала:

— Директор звонил вашей матери, она приедет сегодня вечером и заберет вас.

Я ей не ответил. Я просто лежал, стараясь казаться очень больным, но сердце мое распевало всевозможные чудесные песни радости и счастья.

Домой меня везли через Бристольский залив на колесном пароходе, и мне было так здорово и так чудесно, что я не в этой отвратной школе, что я почти совсем забыл, что надо строить из себя больного. В тот же вечер меня смотрел доктор Данбар в своей хирургической клинике в Кардиффе, и я попытался снова пустить в ход те же уловки. Но доктор Данбар был умнее и опытнее, чем экономка или школьный врач. После того, как он ощупал мой живот, а я воспроизвел все заученные уже подобающие вопли и стоны, он сказал мне:

— А теперь оденься и сядь вон в то кресло.

Сам он уселся за письменный стол и задержал на мне проницательный, но вполне дружелюбный взгляд.

— Прикидываешься, а? — сказал он.

— Откуда вы знаете? — ляпнул я.

— Да потому что живот у тебя в совершеннейшем порядке, — ответил он. — Будь у тебя там воспаление, живот стал бы твердым и не растягивался бы. Куда уж проще.

Я молчал.

— По-моему, ты по дому скучаешь, — сказал он.

Я только жалобно кивнул.

— У всех так поначалу, — сказал он. — Надо привыкать жить на чужбине. И не обижайся на мать за то, что она тебя отправила в закрытую школу. Она спорила со мной, говорила, что ты еще маленький, но именно я убедил ее, что откладывать не надо. Жизнь — штука крутая, и чем раньше научишься с нею справляться, тем лучше для тебя.

— А в школу вы что сообщите? — осторожно спросил я.

— Скажу, что у тебя очень серьезное заражение желудка, но я лечу его таблетками, — улыбаясь, отвечал он. — Это значит, что тебе надо будет пробыть дома еще три дня. Но обещай мне, что ты больше не станешь выкидывать таких штучек. У твоей матери и без того хватает хлопот, чтобы еще то и дело стремглав мчаться забирать тебя из школы.

— Обещаю, — сказал я. — Больше не буду.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.