V

V

Владимир мог изучать Андрея Белого самостоятельно, но Сергею, Ольге и Елене пора было снова идти в школу. Поэтому в конце сентября семья переехала ближе к Ялте — в Ливадию, бывшую царскую резиденцию, расположенную в трех километрах от городской черты. Набоковы поселились в Доме певческой капеллы (ныне неврологическое отделение городской больницы) в пяти минутах ходьбы от великолепных садов дворца, на холме, к северу от них. Это был скромный двухэтажный дом с семью спальнями во втором этаже, ничем не напоминавший сам дворец — ослепительно белый, элегантно-строгий и легкий, несмотря на все арочные колоннады и пилястры. Поскольку спальни Набоковых были расположены по обеим сторонам коридора, их новый дом очень походил на отель — хорошая подготовка к ожидавшему их будущему⁴⁹.

У Владимира не было поблизости друзей, и многие из тех, с кем он так весело провел лето, покинули Крым. Когда стало прохладнее, он принялся за учебу, прежде всего разработав собственную программу первого курса университета, чтобы «сразу поступить на второй (это будет возможно)», — как он признался одной из своих подруг, к тому времени уже покинувшей Крым. У какого-то учителя в Ялте он стал брать уроки латыни и составил для себя весьма своеобразный список книг из ялтинской библиотеки: энтомология, дуэли, путешественники-естествоиспытатели, Ницше. Впрочем, он мог не только утолять любознательность, но и углубленно заниматься благодаря «императорской библиотеке в нашем ливадийском доме, в котором (стараниями маленького библиотекаря с лысиной святого) были собраны полные комплекты старых исторических и литературных журналов, а также тысячи сборников современных поэтов, таких как Брюсов и Белый. Именно в Ливадии я завершил в 1918 году освоение русской поэзии и прозы»⁵⁰. Его суждения становились более строгими: например, перечитав «Преступление и наказание», он нашел роман «многоречивым, ужасно сентиментальным и плохо написанным». (Год спустя он сочинит дерзкие, но остроумные стихи о Достоевском:

Услыша вопль его ночной,

подумал Бог: ужель возможно,

что все дарованное мной

так страшно было бы и сложно?)

Он читал запоем и, подчинив себя жесткому распорядку, проанализировал по системе Андрея Белого тысячи стихотворных строк русской классики. Сохранились две тонкие тетради, одну из которых Набоков отвел под ямбические гекзаметры Василия Жуковского, а вторую — под гекзаметры Евгения Баратынского, но потом внес в них также стихи Михайлы Ломоносова и Владимира Бенедиктова⁵¹. Каждая страница испещрена подробными и тщательными схемами — результат анализа сотен стихотворных строк: кружки, означающие стопы с пропущенным ударением, соединены линиями, которые образуют треугольники или трапеции. В некоторых схемах кружки закрашены цветными карандашами в зависимости от места стопы в строке: в желтый — первая, в зеленый — вторая и т. д.

Владимир объяснил эту систему своей восторженной почитательнице — двенадцатилетней сестре Елене, которая помогала ему чертить и раскрашивать схемы. В Ливадии он проводил с ней гораздо больше времени, чем раньше, — обучал ее рисованию, проверял ее знания о бабочках, которыми она живо интересовалась, читал ей свои стихи⁵². Елену он всегда любил больше других братьев и сестер.

Перечитав все свои стихи, Владимир с ужасом заметил, что вместо замысловатых, запутанных схем, которые обнаружил Андрей Белый при анализе ритмических структур у классиков, его собственные стихотворные строчки составляют простой рисунок с частыми пробелами, в котором преобладала прямая линия и отсутствовали модуляции — «и с той поры, в продолжение почти года, — скверного, грешного года, — я старался писать так, чтобы получилась как можно более сложная и богатая схема:

Задумчиво и безнадежно

распространяет аромат

и неосуществимо нежно

уж полуувядает сад, —

и так далее, в том же духе: язык спотыкался, но честь была спасена»⁵³.

Набоковская пародия преувеличивает нелепость и совсем не передает странного очарования, которое присуще некоторым его поэтическим опытам. Так, например, в конце сентября — меньше чем через месяц после открытия Набоковым метода Белого — он пишет стихотворение «Большая Медведица», метрическая схема которого повторяет положение звезд в созвездии. Несмотря на этот серьезный недостаток, стихи получились совсем неплохие⁵⁴.

Об увлечении Набокова метрической системой Андрея Белого нужно сказать подробнее. Вряд ли его можно объяснить одним лишь честолюбием молодого поэта, обнаружившего, что его стихам не хватает гибкости и свободы, как у тех, кто уже занял место в пантеоне поэтической славы России. Набоков с таким же пылом анализировал гекзаметры Жуковского, с каким позднее он станет считать под микроскопом пятнышки и штришки на чешуйках бабочек (за столь тонкую работу до него никто не брался)⁵⁵. Он полагал, что реальный мир прячет свои секреты, что скрытые детали могут образовать узоры, полные таинственного смысла. Естественно, с этой точки зрения метод Белого был близок Набокову, который видел в нем возможность включить в собственные произведения некий узор, действующий на подсознание. Эти методы сами по себе были небезошибочными, но в своей зрелой прозе Набоков станет искать и найдет способы сочетания незаметных деталей в гармонические единства, полные скрытых значений.

Быть может, основы этих более поздних набоковских приемов были уже заложены к тому времени, когда он открыл для себя «Петербург» Белого и четыре раза с упоением перечитал его⁵⁶. Неясно, когда именно это произошло: первая редакция романа вышла отдельным изданием в 1916 году, вторая, сокращенная, — в 1922-м. Эксперименты Андрея Белого — бомба, взрывающая закономерности и язык литературы, — отличались по своему характеру от исканий Набокова. Белый стремился проникнуть в область иррационального, имитируя распад логических связей; Набоков же пытался выйти за пределы рационального, создавая некую зеркальную поверхность, на безукоризненной глади которой так хорошо отражается все окружающее, что за ней не виден город, погрузившийся на дно. Тем не менее звуковые и смысловые переклички, которые пронизывают весь «Петербург», — например, скрытые ассоциации, связанные с формой, или ритмом, или звуком, — предвосхищают и набоковскую звукопись и тайнопись. Но там, где приемы Белого вьются вокруг встревоженным роем, приемы Набокова так ладно пригнаны друг к другу, как кружки на схеме «Большой Медведицы» или фигуры в отлаженном механизме шахматной задачи.

Что касается шахматных задач, то интерес к ним Набокова стремительно возрастал. Единственная уцелевшая рабочая тетрадь, которую он вел в сентябре — октябре 1918 года, имеет название «Стихи и схемы», удивительным образом предвосхищающее его «Стихи и задачи» 1970 года. «Схемы» здесь — это не только стиховедческие записи по Белому, но и диаграммы нескольких шахматных задач. Фрагменты прозы и черновики писем (одно — Люсе Шульгиной, одно — подруге, уезжающей из Ялты в Харьков, еще одно — некоей Наталье Дмитриевне) заставляют лишь пожалеть о том, что он оставил так мало черновых материалов этого рода. Небольшая деталь, вероятно попавшаяся ему на глаза в их новом доме в Ливадии, — «К двери приклеены два лоскутка бумаги. На каждом — по крупному нулю. Остроумное применение календарных праздников» — через восемь лет проглянет в его первом романе. Есть в тетради заметка о цветном слухе, где он так же приписывает разным фонемам определенные цвета, как несколько десятилетий спустя в своих автобиографических книгах: например, буква «Л» в 1917 году «грязно-белая», в «Других берегах» — это «вермишель» из «белесой группы», а в «Память, говори» она белая и «вялая, как лапша». В другой записи Набоков изображает себя во время вечерней прогулки: глядя на первую, самую любимую свою звезду, он подыскивает для нее сравнения, но все, что он видит вокруг, — фонтаны, красные розы, черные от лунного света, горы вдали — все уступает ей в красоте. И вдруг он слышит ее голос:

Глупенький человек! — нежно сказала звезда. — Чем ты восхищаешься? Ведь я тоже мир, не такой, как тот, в котором ты живешь, но тоже темный и шумный. В нем много печального и грубого, и — если хочешь знать, — в этот самый миг один из обитателей моих — поэт, как и ты, — смотрит на ту звезду, которую ты называешь «Землей», и шепчет ей: «О чистая, о прекрасная!»

Эта мысль оформилась в стихотворение и утратила свою силу, чтобы через пятьдесят лет снова возродиться в Антитерре романа «Ада»⁵⁷.

Главным достижением набоковской поэзии этого периода стал написанный по просьбе Владимира Поля и посвященный ему цикл «Ангелы» — девять стихотворений, по числу ангельских чинов в небесной иерархии. В обращении к образам ангелов иногда видят доказательство религиозных чувств Набокова, но он сам позднее отрицал какое-либо влияние христианства, несмотря на то что в его говорливой поэзии следующего десятилетия изредка встречаются библейские сцены и метафоры. Это отрицание было совершенно искренним и не объяснялось — как предполагают некоторые — тем, что он стыдился молодого пыла, который с возрастом остыл. Об этом свидетельствуют уже первые два стихотворения цикла. В «Серафимах» несколько слезинок ангелов превращаются в звезды, а другие падают на землю:

живые отблески небесной красоты,

хвала, предчувствие сияющего Бога,

и пламенной любви блаженная тревога,

и вдохновенья жар, и юности мечты.

В «Ангеле-хранителе» ангел смотрит на спящего поэта, которому утром жизнь кажется ненавистной, пока он не видит первую тень, а за ней — первые лучи солнца: золотые перья крыльев незримого ангела. Как замечает сам Набоков, его интересовала не религия, но разработка византийской системы образов⁵⁸.

Страстный поклонник оккультных наук, Поль попытался заинтересовать своего юного соседа мистицизмом. Набоков попросил у него книги по этому предмету, которые Поль принес из большой библиотеки Гаспры⁵⁹. Однако ни мистицизмом, ни христианством нельзя объяснить те особенности философии более позднего Набокова, которые уже заметны в цикле «Ангелы» и в других его ранних стихотворениях. Цикл в целом создает очень набоковское ощущение многоуровневости сущего, и здесь его любовь к игре — кажется, что все это он делает лишь из удовольствия соорудить воображаемый ковчег и бороздить небесную твердь, — свидетельствует о нежелании однозначно судить о том, что лежит по ту сторону человеческого бытия. Он намекает на то, что за пределами видимого и осязаемого мира как будто бы есть нечто иное, но вопрос остается открытым, и как художник он имеет это в виду, показывая бесконечное многообразие конкретного. Такой взгляд не имеет ничего общего с формальными религиозными условностями, которые соблюдал его отец, когда водил своих малолетних детей в церковь или, по русскому обычаю, читал вслух на Пасху Евангелие⁶⁰. Он намного ближе к мироощущению Елены Ивановны, которое Набоков описал в романе «Подвиг», говоря о матери Мартына:

Была некая сила, в которую она крепко верила, столь же похожая на Бога, сколь похожи на никогда не виденного человека его дом, его вещи, его теплица и пасека, далекий голос его, случайно услышанный ночью в поле. Она стеснялась эту силу назвать именем Божьим, как есть Петры и Иваны, которые не могут без чувства фальши произнести Петя, Ваня, меж тем как есть другие, которые, передавая вам длинный разговор, раз двадцать просмакуют свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище. Эта сила не вязалась с церковью, никаких грехов не отпускала и не карала…⁶¹

Представления Набокова уже распространились на его научные занятия, обусловив интерес к тайным замыслам эволюции, к загадкам превращений жизни. В записи, сделанной в сентябре 1918 года, он размышляет:

Современная биология доказывает, что клеточки всякого организма сами по себе бессмертны. То, что мы называем «душой», находится в полной зависимости с материей. Самосознание — лишь счастливая случайность по одним взглядам, — следствие естественного подбора по другим. Как бы то ни было, все эти материалистические рассуждения совершенно неубедительны. Мечников говорит только о возможном бессмертии. Нам же от этого не тепло и не холодно. Пока наука не разрешит этого вопроса более реально, — мы все равно обречены на уничтожение. Существование вечного бытия — выдумка человеческой трусости; отрицание его — ложь перед самим собой. Каждый, кто говорит: «Нет души, нет бессмертия», втайне думает: «А может быть?»⁶²

Данный текст является ознакомительным фрагментом.