МЫС ДЕЖНЕВА

МЫС ДЕЖНЕВА

Я проработал на траулере весенний сезон, побродил по Восточно-Сибирскому морю, — а затем расстался с рыбаками. Случилось это на Чукотском полуострове, в селе Уэллен. Певекский траулер дальше не шел, поворачивал назад. А я назад — не хотел! И «списавшись» на берег, стал подыскивать какое-нибудь новое судно… Уэллен — место бойкое. Оно расположено на скалистом берегу, у входа в Берингов пролив — на самом перекрестке водных дорог. Здесь сходятся и пересекаются все пути, ведущие из Ледовитого океана — в Тихий. Здесь-то как раз и начинается легендарный "Северо-Западный проход"!

И, как каждый людный перекресток, Уэллен всегда выглядит шумным и оживленным.

Когда я появился там, на рейде стояло несколько кораблей. Маячила военная канонерка, виднелись какие-то катера. И были также три промысловые шхуны.

Я уже научился немного различать силуэты. И быстро понял, что одна из шхун — китобоец. На приподнятом ее носу виднелась тупорылая гарпунная пушка. Другое же судно — типичный зверобой, охотник за котиком. (Высокие мачты, смотровая марсовая бочка — наверху мощная скошенная труба и гибкие обводы.) А поодаль стояла еще одна посудина — и она показалась мне странно знакомой…

Я вгляделся пристально — и узнал старую американскую шхуну "Юкон".

* * *

Встретились мы, как друзья… И я рассказал американцам о том, как и чем завершился скандал в бухте Тикси.

— Мало того, что я потерял тогда службу, — добавил я в заключение, — я чуть без носа не остался. А все — из-за этого каннибала! Еще хорошо, что удар был не прямо нанесен, а — сбоку…

Переводил, как обычно, Стась. Выслушав его, каннибал оскалился весело, затрясся от смеха. Но тут же посерьезнел. И долго, сосредоточенно разглядывал меня, и деловито щупал мне нос толстыми своими, черными, татуированными пальцами.

Потом он что-то прохрипел… И Стась склонился ко мне, участливо:

— Это все не страшно! Он уверен, что кривизну можно легко исправить.

— Правда? — обрадовался я, — каким же способом?

— Да самым простым… Надо теперь ударить — с другой стороны!

— Ну уж нет, спасибо, — сказал я поспешно, — этот рецепт пусть он прибережет для себя самого.

Мы сидели — как и в первый раз — на берегу, в столовой. Но пили теперь мало. А в карты и вовсе не играли. Все были озабочены делами, заняты мыслями. Я — своими, американцы — своими. Они, насколько я смог понять, браконьерствовали (незаконно добывали котика и морскую выдру — колана.) И для забот у них имелось немало причин.

Отправляясь на свой «Юкон», Стась сказал:

— Не знаю, сколько мы здесь проторчим. Власти пока не дают разрешения выходить в ваши воды… Разрешат — пойдем к Новосибирским островам. А нет повернем к Алеутам. Но при всех обстоятельствах эту субботу и воскресенье мы здесь пробудем. Так что решай! Хочешь с нами — приходи на шхуну. Ребята уже знают тебя, верят тебе…

— Но это значит — бежать с родины, — пробормотал я.

— Естественно, — сказал Стась, — а что? Или ты беспокоишься о чем-то?

— Беспокоюсь…

— О чем? О документах? Пустяки! Сделаем.

— Нет, я — о другом… Ну, скажи: что я буду в Америке делать? Что я там — могу?

— А в самом деле, что ты можешь?

— Да ничего… Ну, стреляю неплохо, еще умею бросать ножи. Но ведь это и там умеют, и почище, чем я! Да и вообще, — разве это дело?

— А чего же ты хочешь?

— Иную судьбу.

— Какую же? — Стась внимательно посмотрел на меня. Махнул рукою друзьям — чтоб не ждали. Затем уселся поудобнее и подпер кулаком подбородок.

— Ну? Я слушаю!

— Не знаю, как тебе объяснить, — заговорил я смущенно. — Я, видишь ли, пишу… Только не смейся! Да, сочиняю! И мечтаю как-то начать… Но разве я смогу начать за границей, — там, где все чужое? И язык, и люди, и сама земля?

— Ах, так вот, в чем дело, — сказал он протяжливо. — Ты бы хотел приехать на Запад, как интеллектуал, как фигура почтенная, значительная… А тебе невдомек, что Западу на это плевать!? Мы для него все равно чужие, лишние, каковыми бы мы ни были — интеллектуалами или гангстерами… Быть гангстером даже лучше. Все-таки бизнес!

Белокурый, с худым, костистым лицом, Стась был уже не молод. Но и не стар, — на вид ему можно была дать лет сорок пять. И говорил он, заметно нервничая: сюжет этот, очевидно, его задевал… И глядя на поляка, я подумал: интересно, а кто он сам-то? И как он вообще попал на эту шхуну?

Стась заказал пива. Отхлебнул и сказал — как бы отвечая моим мыслям:

— Я по образованию — историк. Славист. Перед войной был преподавателем в Варшаве. Затем ушел в партизаны. Сражался против Коричневых Рубашек и против Красных Звезд… Ну, и естественно, вынужден был потом уехать! А здесь теперь веду жизнь джеклондоновского бродяги… И я не один такой!

— Жалко, — пожал я плечами.

— Конечно, жалко, — сказал он, — но я все-таки не пойму: откуда у тебя этот снобизм? Мы все, значит, можем быть на простых ролях, а ты, значит, — нет?!

— Ты пойми, Стась, — сказал я. — Вот мы с тобой из разных стран, а живем одинаково! И оба находимся в конфликте со своим законом… Так какой же смысл мне это все перетасовывать? Блатные мудро говорят: "Хер на хер менять — даром время терять".

— Как хочешь, дружок, — сказал он, опуская брови. — Я вовсе не собирался тебя агитировать. Просто думал помочь… Ведь при всех обстоятельствах остается главный резон — свобода! А она — рядом! В хорошую погоду Америку можно увидеть невооруженным глазом.

— Но я сейчас и так свободен, — возразил я. — Скитаюсь повсюду, делаю, что вздумается…

— А политический режим?

— А что мне — режим? При режиме несвободны лишь те, кто служит ему, кто ему подчинены. Всякие чиновники, партийцы, работяги… Но я же бродяга! По выражению одесситов — "подземный человек".

— Та-ак. — Он быстро глянул на меня исподлобья. — Может, ты и вообще уходить не собираешься? Не хочешь?

— Нет, почему же? Хочу, — проговорил я медленно. — Очень хочу увидеть Америку, страну Марка Твена и Джека Лондона, Хемингуэя и Дос-Пассоса…

И есть еще остров, где умер Гоген! Дороги Фландрии, по которым бродил Уленшпигель. Парижские мосты, под которыми спал Франсуа Вийон. И места, где страдал молодой Вертер. И закоулки туманного огромного города, где жили Оливер Твист, Пирипп, Давид Копперфильд.

— Складно говоришь, — усмехнулся Стась. — Что ж, вот тебе и предоставляется возможность…

— Но я не желаю идти там понизу, по дну, жить в потемках. Как тот же Оливер Твист… Я устал от дерьма, с меня хватает нашего! Зачем мне еще хлебать заграничное? Нет, Стась, я намерен — если уж переступлю черту — воспользоваться всеми благами открытого мира!

— Я вижу, ты действительно сочинитель, романтик, — сказал поляк и прищурился иронически. "Всеми благами"… Ну, насмешил! А впрочем, дай тебе Бог.

— Конечно! Но для этого надо чего-то стоить… Надо сначала — кем-то стать!

Стась допил пиво. Со стуком поставил кружку на стол. И поднялся. И вид у него в этот момент был задумчивый, замкнутый.

Мы стали прощаться. И он вдруг спросил, задержав мою руку в своей:

— Ты говорил, что хочешь "стать кем-то"… Но ты уверен, что станешь? Что это получится?

— Не знаю, — насупился я.

— Смотри, потом спохватишься — а будет уж поздно… Еще пожалеешь об упущенном шансе!

— Может быть, — пробормотал я, — может быть…

* * *

Потом я долго бродил по каменистому берегу, по скользким скалам… Вот уже третий раз в жизни вставала передо мною проблема бегства, проблема эмиграции. Судьба упорно и повсюду подсовывала мне этот шанс! Она как бы искушала меня… Впервые это произошло давно, во Львове, у западных границ отечества. Затем — в Сибирской тайге, у монгольских рубежей. И вот теперь — опять. И тоже у границы, на самой крайней, восточной точке азиатского континента. Я пересек — из края в край — всю свою страну (а это, как никак, одна шестая часть света!). И много перемен случилось за истекшие годы, а проблема бегства так и осталась — мучительной, трудной, больной… И всякий раз, сталкиваясь с ней, я безотчетно колебался, и в самый последний момент — отказывался, выходил из игры.

Сейчас я, наконец, сумел полностью разобраться в внутренних своих противоречиях.

Конечно, мне очень хотелось увидеть мир, пошляться по планете! Но беда в том, что все варианты, предлагаемые мне — не были «чистыми». Старый мой приятель, Копченый (помните его?), был политический авантюрист, а Стась — авантюрист полууголовный. Первый имел дело со всякими разведками, второй же — с браконьерами и контрабандистами… А я не желал «нечистых» путей! Я действительно устал от дерьма. Ну, а для новых, других путей, сам еще был не вполне пригоден… Мне еще предстояло найти себя. Сделать себя! И осуществить это я, конечно же, мог только здесь, на суровой своей земле. На родине.

На родине, которая, кстати, никогда не была ко мне добра. Которая вечно меня отвергала, преследовала, и в общем, сама принуждала к бегству, толкала — прочь, за рубеж…

Погруженный в мысли, я забрел далеко. И как-то незаметно для себя очутился на скалистой возвышенности — на краю мыса Дежнева. Отсюда открывался просторный вид. Тянул с пролива несильный бриз. Шипела набегающая волна — плевалась соленой пеной. Вода вблизи берега была мутной, серо-зеленой. Дальше цвет ее сгущался. А там, где начиналась территория Америки, виднелась темная, испещренная барашками, лиловая полоса.

Словно бы там сама природа провела черту, разделяющую два полушария! Вдоль Берингова пролива проходит не только ведь государственная граница, там еще и лежит меридиональная граница времени, отделяющая Восток от Запада. И когда в Штатах ночь — над Сибирью лучится утро, а когда здесь темнеет — там, на Западе, уже близится рассвет.

Давеча Стась сказал: "Америку можно увидеть невооруженным глазом". Что ж, наверное… Но я, как ни старался, так и не смог ее разглядеть. Очевидно, тут нужны были глаза настоящего моряка!

Семен Дежнев, конечно, ее видел отсюда! Устало, жадно и удивленно смотрел он на незнакомый берег. Он ведь стремился достичь оконечности старого своего материка, но вовсе не думал, что наткнется — на новый… Америку, впрочем, открывали несколько раз и с разных сторон (с Юга и с Севера), и всегда — стремясь к другому, думая о другом… Открывали как-то ненароком, случайно.

А может быть, нет, не случайно? — подумал я тут же, — может, так оно и было задумано свыше; чтоб однажды, из ветреной мути возникла огромная эта земля, и встала — на пути у всех!

Ветер незаметно окреп. Стало смеркаться. Прибой теперь бил в скалы гулко и часто. И под грохот его, под мощный этот ритм, начали слагаться у меня стихи, — о двух несхожих мирах, глядящих в упор друг на друга…

И вот, в тот самый момент, когда я воспарил, вознесся, — кто-то крепко ударил меня сзади по шее.

И я, с высот поэзии, мгновенно упал на мокрый гранит.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.