ВСЯ НАША НАДЕЖДА

ВСЯ НАША НАДЕЖДА

1

С давних пор у нас установилась хорошая традиция — перед праздниками устраивать «вечера поколений». Сходятся люди разных возрастов и эпох, и мы как бы читаем «летопись века», слушаем живую историю нашего общества.

Вот на одном из таких вечеров мне довелось побывать в прославленном районе Москвы — в Ленинской слободе.

Пришли пожилые люди, начинавшие в этих местах свою сознательную жизнь на заре революции, рядом с ними оказались те, кто вынес на своих плечах бремя войны, и, наконец, совсем молодые, вожаки бригад коммунистического труда. Но несмотря на эту очевидную разность возрастов, все они вели речи с удивительным юношеским увлечением. И разговор между ними шел не об общих истинах, а о конкретных делах. Может быть, именно этой способностью и даже органической потребностью переводить теоретические формулы на язык будничных дел, этим умением все выражать языком, фактов они, люди эти, выполняют один из заветов Ленина.

«Если в прежнее время, — говорил он, — мы пропагандировали общими истинами, то теперь мы пропагандируем работой. Это — тоже проповедь, но это проповедь действием…»

Так вот, люди эти собирались и с волнением говорили о своей работе. Да, просто о работе. В самых различных сферах нашей жизни.

И, сами того не замечая, доказывали тоже, в общем, простую истину: есть органическая связь между программами и планами, намечаемыми в масштабе всего государства, и жизнью, судьбой, надеждами, мечтами каждого человека. Вот почему на этом вечере разговор о семье, о детях перемежался с воспоминаниями о революционных событиях, о встречах с Владимиром Ильичей Лениным.

На этом давнем вечере я впервые услышал Алексея Федоровича Акимова.

Молодой человек, лет двадцати пяти, не больше, начавший разговор (все сидели за длинным столом, это называлось «встречей за чаем»), представляя Акимова, назвал его «живой историей». Конечно, не так-то просто удостоиться такого представления в Ленинской слободе, где живут целые династии, корни которых уходят в глубь нашего века, где можно встретить, как за этим столом, патриархов рабочих семей, не раз нюхавших горечь пороха на баррикадах. Словом, нужны серьезные основания, чтобы при этих людях называть кого-то «живой историей». И все-таки молодой человек именно так представил Акимова, и все повернулись к седому моложавому человеку, поднявшемуся над своим остывшим чаем.

Алексей Федорович Акимов с улыбкой сказал, что когда-то, до революции, ему готовили блестящую карьеру пастуха в имении князя Долгорукова, в деревне Сергиево Тульской губернии. Но в его судьбе произошел головокружительный поворот, и уже в тридцатых годах он стал доцентом кафедры истории архитектуры и градостроения Архитектурного института в Москве.

Было время, когда судьба Акимова вызывала удивление в его родном селе Сергиево. «Неужели это тот самый Алешка-пастушонок, мальчик из мастерской Червякова, а потом — слесарь на Тульской самоварной фабрике, тот самый Алешка, который еще в детские годы отведал из всех «горьких котлов», потеряв семью, беспризорничал и, наконец, в поисках какой-нибудь работы отправился в Москву; неужели это тот самый Алешка кончил два института, стал сперва инженером, а затем и архитектором, строит дома и учит строить других?»

Но мало-помалу это удивление исчезло, как исчезло и само село Сергиево. Вскоре акимовские односельчане на своей судьбе убедились, что волшебное крыло революции коснулось не только княжеского пастушонка, но и их самих. На месте села Сергиева раскинулись благоустроенные улицы нового подмосковного города, а сергиевские юноши стали шахтерами, горными техниками, инженерами, то есть сильными мира сего в полном смысле этого понятия. И хоть поется в старинной песне, что у счастья быстрые крылья и поэтому, мол, оно всегда впереди, но подмосковные горняки и земледельцы, химики и металлурги, вопреки песне, настигли свое счастье и теперь крепко держат его в руках.

Вот почему об успехах Алексея Федоровича Акимова начали говорить как о явлении обычном, естественном, что, впрочем, само по себе является признаком великой победы. Ведь обычным и естественным считают то, что носит повсеместный, широко распространенный, массовый характер.

Поиски «какого-нибудь дела», как он выразился, привели шестнадцатилетнего Алексея Акимова в Москву, на самолетостроительный завод «Дукс». Здесь он третьего мая 1917 года был принят в Коммунистическую партию, участвовал в октябрьских боях, вступил в отряд Красной гвардии, с которым уехал на фронт. Но уже через полгода рабочего-красногвардейца, проявившего себя в боях с врагами, направили в охрану Кремля. Так Алексей Акимов попал во вторую цепь кремлевских часовых.

Он стоял чаще всего на посту в приемной Владимира Ильича Ленина или на лестнице, которая вела в его кабинет. Но иногда ему приходилось выполнять и другие поручения — мчаться, например, на самокате на радиостанцию или телеграф и передавать особо важные ленинские телеграммы. В таких случаях он увозил с телеграфа не только подлинник телеграммы, но и телеграфную ленту.

И вот после передачи одной из таких депеш Ленина телеграфист сказал Акимову, что ленту он не отдаст, а будет хранить у себя, на всю жизнь, и будет передавать ее детям и внукам.

— Не имеешь такого права, — возразил Акимов.

— Имею, — настаивал телеграфист, — я, можно сказать, день и ночь все депеши Ленина передаю, а человек я уже не молодой и хочу сохранить себе что-нибудь, чтобы и после моей смерти все знали.

— Нет, — прикрикнул Акимов, — такого приказа нет, чтобы телеграфисты оставляли у себя депеши нашего вождя революции.

Но тут нашла коса на камень: телеграфист взял со стола свернутую в кружок ленту и спрятал в ящик.

— Я сам скажу Владимиру Ильичу, и он не откажет, — телеграфист даже отвернулся и сделал вид, что собирается что-то передать по своему аппарату.

— Положь ленту на стол, — крикнул Акимов.

— Не шуми, самокатчик, — с усмешкой ответил телеграфист, — еще молод кричать на меня.

Акимову тогда шел девятнадцатый год, и намек на его молодость воспринимался им, как оскорбление. К тому же Акимов приехал не на своем самокате, как тогда говорили, а на дежурной кремлевской машине — депеша была срочная и важная, говорили даже, что на той машине ездил Керенский, а до этого какой-то царский сановник — не то министр двора, не то комендант Петрограда. Словом, тот факт, что теперь на той быстроходной по тому времени машине приехал Алешка Акимов, имел для него немаловажное значение, и он чувствовал и вел себя не как один из многих кремлевских самокатчиков, а как курьер особой важности. Вот почему слова телеграфиста о молодости и презрительное, как Акимову показалось, слово «самокатчик» он стерпеть не смог и, вынув наган, направил его на телеграфиста.

— Стой, стрелять буду, — еще громче прежнего крикнул он.

— Стою, — оторопел телеграфист.

— Подними руки вверх, — скомандовал Акимов.

Телеграфист поднял руки, а Акимов, держа в одной руке пистолет, другой открыл ящик, достал ленту с ленинской телеграммой, скомандовал «вольно» и быстро пошел с телеграфа. Уже на ходу он спрятал наган в кобуру и, не оглядываясь, с чувством исполненного долга вскочил в ожидавшую его машину и помчался в Кремль.

Но когда он вернулся к секретарю Ленина с подлинником телеграммы и телеграфной лентой, к Акимову подошла молодая женщина и тихим голосом сказала:

— Молодой человек, пройдите, пожалуйста, к Владимиру Ильичу, он хотел вас видеть.

Акимов был убежден, что его ждет новое ответственное задание, и он вошел в кабинет Владимира Ильича бодрым строевым шагом, как того требовал от всех часовых командир роты.

— Явился по вашему приказанию, товарищ Председатель Совета… — начал Акимов.

— Постойте, постойте, — остановил его Владимир Ильич, — это вы, товарищ Акимов, были сейчас на телеграфе?

— Так точно, — вытянулся Акимов.

— Что же вы там натворили, товарищ?

Акимов хотел все по порядку рассказать — как его оскорбил телеграфист, как он самовольно спрятал важную депешу вождя революции, но Владимир Ильич снова спросил:

— Это верно, что вы угрожали телеграфисту оружием?

— Верно, товарищ Ленин, — ответил Акимов, — действовал как подсказывала обстановка.

— Вот как, — удивился Ленин, — а вы знаете, молодой человек, какую телеграмму вы везли?

— Нет, товарищ Ленин, не знал, — признался Акимов, — не имею права…

— Это был выговор одному важному лицу за нарушение закона, за превышение власти. А вы что сделали? Еще хуже того лица, — угрожали оружием своему же товарищу? — Ленин остановился перед Акимовым.

— Простите, Владимир Ильич, — начал Акимов, но, увидев перед собой усталое лицо Ленина, его воспаленные глаза (разговор происходил поздно вечером), осекся, замолчал, по-мальчишески покраснел.

— Дело не в прощении, молодой человек, — Ленин вернулся к своему столу, — вы должны это понять — вам доверили оружие, а вы направили его против друга. Вы же представитель новой власти, а сами же допустили беззаконие, произвол. Вот что вы натворили, молодой человек.

Акимов пытался что-то объяснить Владимиру Ильичу, но, сам того не замечая, произносил мало вразумительные фразы: «Хотел, чтобы лучше…», «Виноват, по глупости…», «Думал — революционный порядок». Акимов встречал Ленина в ночные часы, когда Владимир Ильич возвращался с прогулки или шел в позднее время из совнаркомовского кабинета в свою квартиру. Ленин шел медленно, очень медленно, останавливался перед Акимовым — то Владимиру Ильичу казалось, что часовой стоит слишком долго и его пора бы сменить, но Акимов уверял Ленина, что начальник караула человек точный, аккуратный и в назначенное время произведет смену караула; то Владимир Ильич допытывался, как живут, о чем думают, что читают такие молодые люди, как Акимов. И от этих коротких встреч Акимову запоминалось не только каждое слово Ленина, но и его бесконечно усталые глаза. В таких случаях Акимов корил себя за то, что согласился быть часовым, а не выполнил более трудные и более деятельные обязанности. И вот теперь, в кабинете Ленина, он видел те же усталые глаза, но смотрели они на Акимова строго, сурово, с укором. Я, мол, с тобой как с человеком говорил, верил тебе, а ты вон чего натворил. Так воспринимал ленинский взгляд Акимов. Он только краснел, шевелил губами, но слова где-то застревали у него, и он уже ничего не говорил. Слышен был только клекот в горле.

— Это хорошо, что телеграфист сразу же позвонил мне и обо всем рассказал, — видя растерянность молодого красноармейца, сказал Владимир Ильич с едва заметной улыбкой. — Вы поняли свою ошибку, товарищ Акимов?

— Так точно, Владимир Ильич, все осознал, — торопливо проговорил Акимов, стараясь занимать как можно меньше времени у Владимира Ильича.

— Вы обидели человека — это нельзя допускать ни при каких условиях, — уже как будто не Акимову, а кому-то другому сказал Ленин. — Отправляйтесь-ка на телеграф, — добавил Владимир Ильич, — и публично извинитесь перед телеграфистом. Публично, молодой человек, — и, кивнув Акимову, отошел к столу.

Акимов сразу же, в этот вечер, помчался на телеграф и, поклонившись телеграфисту, сказал:

— Простите меня, товарищ. По молодости лет, глупости всякие тут позволил, — и снова поклонился.

А телеграфист подошел к нему, обнял, ответил:

— Не гневись и ты, дружок, за жалобу самому Владимиру Ильичу. Верь мне — не зла, а добра хотел тебе. Так оно и получилось. Ведь сам Ленин учил тебя уму-разуму. Каждый из нас был бы рад на твоем месте. На всю жизнь, на всю жизнь, друг.

И когда на одном из партийных собраний в Кремле комендант начал говорить о нетактичном поступке коммуниста Акимова, Владимир Ильич, состоявший в той же парторганизации и присутствовавший на собрании, поднялся и сказал:

— Мне кажется, что о поступке красноармейца Акимова здесь не следует говорить — молодой человек уже осознал свою ошибку.

И никто уже ему не поминал об истории с телеграфистом. Правда, Владимир Ильич всегда узнавал его, если встречал на собрании или во время прогулки по Кремлю.

Однажды Акимов пришел платить партийные взносы секретарю партийной ячейки. Впереди Акимова стояли три коммуниста, и образовалась маленькая очередь. Акимов терпеливо ждал — никаких особых дел до дежурства у него не было. Он услышал, как скрипнула дверь комнаты секретаря ячейки, кто-то вошел и стал в очередь сзади Акимова. Все оглянулись и увидели Ленина. Секретарь заволновался, встал, предложил Владимиру Ильичу пройти вне очереди.

— Лучше всего я сам к вам приду, Владимир Ильич.

— Вы не курьер, а секретарь ячейки, а я в данную минуту такой же коммунист, как все — ничего не надо, занимайтесь своим делом, — с укором сказал секретарю Владимир Ильич. И, улыбнувшись Акимову, спросил: — Как ваши дела, молодой человек?

— Очень хороши, Владимир Ильич, — ответил Акимов и почему-то смутился, покраснел.

Владимир Ильич еще раз улыбнулся смущенному Акимову и уже деловым тоном спросил:

— Сегодня не дежурите?

— В десять вечера, Владимир Ильич, — ответил Акимов и по привычке вытянулся.

— Ваша очередь платить, — кивнул Ленин и углубился в газету, которую держал в руках.

А вечером, когда Акимов стоял на посту, Владимир Ильич вновь перед ним остановился. Расспрашивал о заводе, где Акимов до этого работал, о технологии сборки самолетов, об испытателях самолетов, а потом неожиданно спросил:

— Вы учитесь, товарищ Акимов?

— Учусь, Владимир Ильич, вот готовлюсь к экзаменам за четыре класса.

— А потом?

— Хочу и дальше учиться, — ответил Акимов.

Владимир Ильич живо начал интересоваться программой, в каких условиях и по каким учебникам учится Акимов.

— Учиться тяжело, — сказал Владимир Ильич, — но учиться надо обязательно…

Владимир Ильич дважды повторил это слово — «обязательно» и спросил Акимова:

— А какую профессию решили избрать, молодой человек?

— Еще не решил, — признался Акимов, — да и какая теперь профессия, Владимир Ильич, идет война.

— Идет война, — раздумчиво повторил Ленин, — это верно. Но вам, молодой человек, еще жить и жить и надо думать не только о войне, но и о мире. А после войны надо будет всю Россию перестраивать. Нужны будут строители, архитекторы. Люди различных профессий и самых разнообразных знаний. Вот о чем надо помнить, молодой человек. Ведь вся ваша жизнь — впереди, — подчеркнул Ленин и пожал руку Акимову.

Прошла неделя. Ленин вновь вернулся к разговору о будущем, о строителях нового общества. Но Владимир Ильич говорил уже не с одним Акимовым, а с юным поколением Москвы. Был первомайский праздник. Владимир Ильич выступал на Красной площади в Москве. Акимов стоял у самой трибуны среди тысяч и тысяч людей, слушавших Ленина.

Владимир Ильич говорил о молодежи, которая увидит расцвет коммунизма, и Акимов был убежден, что ленинский взгляд, ленинская улыбка, наконец, ленинская рука обращены именно к нему. Акимов даже кивал головой в такт ленинской речи на Красной площади. Потом Владимир Ильич повернулся к детям, обступившим трибуну. И снова Акимов услышал слова, которые Ленин говорил и ему: «До сих пор, как в сказке, говорили о том, что увидят дети наши, но теперь, товарищи, вы ясно видите, что заложенное нами здание социалистического общества — не утопия. Еще усерднее будут строить это здание наши дети».

Акимов уже давно вышел из детского возраста, да и не было у него детства, когда он жил в деревне Сергиево и пас помещичьих коров. Ему казалось, что он сразу стал взрослым. И все же в тот момент, на Красной площади в Москве, во время первомайского праздника 1919 года слова Ленина воспринимались им, Акимовым, так, как будто они обращены не к детям, стоящим у трибуны, а к нему, будто Владимир Ильич продолжал начатый с Акимовым ночной разговор. «Надо будет всю Россию перестраивать». И хоть шла еще тяжелая война с Деникиным и Колчаком на юге и востоке России, хоть «весь цивилизованный мир» шел тогда против молодой социалистической республики, но Владимир Ильич уже думал о том времени, когда надо будет строить. И молодой коммунист Алексей Акимов видел какую-то органическую связь между тем, что Ленин говорил ему, и тем, что говорил молодежи, детям на Красной площади. И был горд сознанием, что и он приобщен к этой семье будущих строителей.

2

Конечно, иные могут подумать, что после беседы с Лениным, после встреч с ним молодому красноармейцу легко было учиться, ему, мол, создали все условия, и он катил к своей ученой степени по дороге, устланной розами. Действительно, к Акимову проявили исключительное внимание, и вскоре после этого разговора с Лениным его направили вместе с отрядом особого назначения на фронт, где он был тяжело ранен, а потом два года лечился, возвращался к жизни в лазаретах Минска, Орла, Вязьмы и Москвы.

После гражданской войны Акимов вернулся к своей прежней профессии — слесаря в вагонных мастерских Московско-Белорусско-Балтийской железной дороги и одновременно учился. Поступил на вечерний факультет строительного института. В 1927 году Акимов закончил институт, стал инженером-строителем. Потом, с тем же упорством, выполняя инженерные обязанности на стройках Москвы, Акимов начал учиться на факультете жилых и общественных сооружений Московского архитектурного института. «Учиться тяжело, но учиться надо обязательно», — никогда не забывал он ленинские слова.

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов Акимов уже не только строил дома, но и сам разрабатывал их проекты. Опыт Акимова-инженера помогал Акимову-архитектору. В то время были широко распространены конкурсы на проекты различных сооружений. Ни одно сколько-нибудь крупное здание не обходилось без конкурса, в котором принимали участие архитекторы разных поколений. Живое и свободное творческое соревнование зодчих особенно увлекало молодых, только начинавших архитектурную практику выпускников Московского архитектурного института. Только возникал новый стиль жилых и общественных зданий. Сочетание монументальности и экономичности, функциональной целесообразности и простора — всем этим отличались проекты молодого архитектора Акимова, и в ряде конкурсов того времени он одержал победу. Так, он получил первые премии за проекты Института Маркса — Энгельса — Ленина в Москве, гостиницы в Уфе, больницы в своем родном городе, возникшем на месте села Сергиево, вокзалов в Брянске и Бежице. В те годы Акимов много проектировал и много строил — в Магнитогорске, Уфе, Красноярске, Абакане, Москве. Ему предложили вернуться в Московский архитектурный институт — учить молодых зодчих. Он избрал кафедру истории архитектуры и градостроительства. Написал кандидатскую диссертацию об одном из крупнейших памятников русской архитектуры — Горьковском кремле. И в то же время не переставал проектировать и строить новые города.

Акимова можно было в те годы встретить в Сибири и на Урале, где возникали новые индустриальные комплексы.

3

К тому времени относится рассказ Акимова о давнишнем его споре с двумя американскими инженерами-консультантами фирмы «Перин и Маршалл» — Стюардом Маршаллом и Фрэнком Эстеном. Они возвращались, как и Акимов, из Магнитогорска, где американская фирма консультировала, а точнее — помогала строить новые цехи Магнитки. В вагоне скорого поезда Магнитогорск — Москва возник спор о будущем. Акимов вспоминал и рассказывал об этом споре с торжеством и радостной улыбкой человека, выигравшего пари. Впрочем, никакого пари не было — каждый из спорящих судил о будущем, как и о настоящем, со своей точки зрения. А они были диаметрально противоположны.

В то время Магнитогорск — город на стыке Европы и Азии — только возникал, и на огромном пространстве у реки Урал царило великое строительное напряжение первой пятилетки, и строители старшего поколения учились сооружать современные заводы. Учились у американцев, у французов, у англичан, у шведов — все лучшее и совершенное в мировой технической культуре они стремились сконцентрировать на наших строительных площадках. Мы вступали в эпоху созидания и щедро платили за каждую крупицу опыта и знания. И вот два американских инженера-консультанта были носителями этих знаний.

Они возвращались в Москву в первомайские дни. На привокзальных площадях не стихала музыка, всюду пели, танцевали, веселились с обычной в нашей стране душевной непосредственностью. И, поддаваясь праздничному настроению, все в вагоне перезнакомились, а в коридоре устроили маленький «дипломатический прием» с речами, тостами, взаимными любезностями. Но официальную атмосферу нарушил наш молодой инженер Сергей Казарин, ездивший в Америку на практику и теперь сопровождавший инженеров фирмы «Перин и Маршалл».

— Я предлагаю тост, — сказал он, — за то время, когда мы, советские строители, будем не только учиться у иностранцев, но и учить их.

Все повернулись к американцам. Они переглянулись, немного помедлили и с улыбкой приняли тост.

Вечером они вернулись к этой теме. Назидательным тоном проповедников и учителей американские консультанты говорили своему молодому советскому спутнику:

— Мы не сомневаемся, что вы построите самые лучшие заводы, мало того, быстро построите. Мы не сомневаемся, что вы выполните пятилетку в четыре года. Мы восхищаемся вашими людьми, всем, что у вас видели. Но вы, молодой человек, должны помнить, что учить других можно только при одном-единственном условии — если есть знания и опыт в таком избытке, который позволяет быть щедрым. А такой избыток опыта и знаний создается столетиями.

— Стало быть, через сто лет, — усмехнулся Акимов.

— Нет, через двести, — ответил американец.

— Вы так мало верите в способность наших инженеров, строителей? — спросил Акимов.

— Если бы речь шла о какой-нибудь другой стране, я бы сказал — триста лет, — заметил Маршалл.

Это был долгий и взволнованный спор. Поезд мчался по бескрайним русским землям, редкий электрический огонек мелькал в ночной непроглядной мгле. Еще не поднялись здесь новые заводы и города, нефтяные вышки и высоковольтные мачты, не пришли сюда тракторы Сталинграда и Челябинска, еще не родились люди, сооружавшие гидростанции на Волге и Ангаре, заводы и города — в Сибири, на Дальнем Востоке, в Средней Азии. А в ночном вагоне люди разных континентов и разных миров, разных мировоззрений и разных социальных надежд — советские и американские инженеры — спорили о будущем. Они оперировали масштабами столетий, оспаривали друг у друга века. И еще долго в вагоне никто не мог уснуть — по-видимому, трудно было примирить эти полярные точки зрения.

— Но этот спор разрешил великий и мудрый судья — жизнь, — продолжал свой рассказ Акимов, — разрешила история нашего государства, тот скромный и непоседливый человек с обветренным лицом и веселыми глазами труженика, человек, именуемый простым и прекрасным словом — строитель.

Надо подойти к карте мира, чтобы представить себе масштаб триумфального шествия советского строителя по городам, странам и континентам. Индия и Непал, Цейлон и Бирма, Индонезия и Гвинея, Иран и Афганистан, Египет и Куба. Впрочем, нам пришлось бы занять слишком много места, чтобы перечислить страны, которым в той или иной мере оказывают техническую помощь наши изыскатели, проектировщики, строители, монтажники. Я имею в виду главным образом тех наших строителей, которые находятся в этих странах. Но гораздо больше людей — проектировщиков, машиностроителей, монтажников — принимают участие в зарубежных стройках как бы издалека, — в Москве и Ленинграде, в Донбассе и на Урале, на Украине и в Сибири. Во всяком случае, количество разбросанных по всему миру заводов и фабрик, электростанций и дорог, институтов и больниц, в которые вкладывают опыт и знания советские строители — инженеры, архитекторы, проектировщики, экскаваторщики, сварщики, бетонщики, словом, люди разных профессий, — исчисляется сотнями.

Некоторые из них сооружаются в порядке технической помощи, другие — на условиях долгосрочного кредита. Как известно, в капиталистическом обществе долгосрочный кредит богатого государства другому — менее богатому связывается с такими политическими условиями, которые фактически лишают это государство независимости. Зловещий шекспировский образ Шейлока, требующего в уплату долга «мяса фунт» — с достаточной полнотой характеризует экономические взаимоотношения между сильным и слабым в буржуазном мире.

Техническая же помощь социалистической страны не сопровождается никакими политическими требованиями. Впервые в истории мира между СССР и многими государствами возникли экономические отношения на основе взаимной выгоды и взаимного уважения. Мало того, техническая и экономическая помощь является спутниками и вестниками дружбы между народами, а не их порабощения.

Да, тот самый строитель, который с таким усердием учился в годы первой пятилетки, который начал учиться строить, когда владел только лопатой и грабаркой, теперь шествует по миру и строит порой лучше, чем те, кто его поучал. И учит новые поколения строителей в Азии и Африке, на самых дальних континентах и в далеких странах.

Что ж, пусть на всей земле строители вытеснят воинов — это будет счастье для человечества.

Все это Акимов рассказывал с тем увлечением и горячностью, которые были свойственны человеку, соединявшему в себе глубокие знания историка и ученого, педагога и архитектора, инженера и строителя. И невольно, сам того не замечая, он вел спор со своим давним оппонентом.

4

Вскоре мне довелось услышать еще один рассказ, как бы продолжающий первый, акимовский, правда, он касается уже не только Акимова, но и его родного села Сергиева.

Молодому советскому инженеру-конструктору Юрию Петровичу Анисимову предложили сопровождать иностранных архитекторов в их поездке по советским городам. Перед вылетом из Москвы Юрия Петровича предупредили, что со стариком французом он «хлебнет горя». Старик отличается капризным и своенравным характером, отказывается от изысканных блюд, которые ему готовят в ресторане, и предпочитает наиболее распространенные русские блюда в обычных столовых, отказывается от машин и ходит пешком и, наконец, когда ему рассказывают о чем-то, касающемся советской жизни, молча выслушивает, вежливо благодарит — и только. Юрию Петровичу посоветовали: «Не обращайте на него внимания, пусть делает, что хочет».

В пути Юрий Петрович однажды попытался заговорить со стариком, но беседа приобрела односторонний характер: француз молчал. Словом, он опровергал все представления Анисимова о национальных чертах французов — их общительности, живости, экспансивности.

Сперва они отправились на восток, побывали в городах Казахстана, потом вылетели на юг, в Новую Каховку, в Запорожье, посетили новые приволжские города и завершили поездку в подмосковном городе Новомосковске. На последнем пункте настаивал архитектор-француз, и его просьба была выполнена. Здесь старик задал только один вопрос:

— Где находится деревня Сергиево?

Юрий Петрович навел необходимые справки и ответил, что такой деревни в этом районе нет. После этого француз один ушел бродить по городу, сказав, что встретится со своими спутниками за ужином.

Это был прощальный ужин: поездка подходила к концу. Все иностранцы произносили обычные в таких случаях тосты и слова благодарности. Но старик и тут молчал.

Это никого не удивляло: все давно решили, что француз устал от славы, почета и знаний (судьба щедро одарила его и тем, и другим, и третьим) и теперь он уже ничем не интересуется.

Гостей принимал управляющий строительным трестом крупный инженер-строитель Иван Андреевич Горячев. На правах хозяина он пригласил всех на концерт, который уже начался во Дворце культуры. Но в эту минуту поднялся французский инженер и, поглаживая свою загорелую лысину, сказал:

— Нет, нет, нет.

— Почему? — послышалось со всех сторон.

— Во время поездки я, кажется, никого не утруждал своим любопытством. Но теперь я бы хотел кое-что узнать. Может быть, это представит интерес для всех моих спутников и коллег.

Юрий Петрович перевел последнюю фразу и уже от себя сказал:

— Пожалуйста, мы слушаем вас.

— Я бы хотел все-таки знать: что стало с деревней Сергиево? — спросил старик, и наступившую тишину нарушил чей-то вздох: «Далась ему эта деревня!»

С изысканной вежливостью, за которой, однако, можно было легко обнаружить едва скрываемое раздражение, Юрий Петрович ответил:

— Такой деревни здесь нет, я уже сказал вам…

— Я имею в виду не дома, а людей, — заметил француз.

— И все же такой деревни нет.

— Простите меня, молодой человек, когда вы родились?

— В тысяча девятьсот тридцать седьмом, — отчеканил Юрий Петрович.

— Я был в этой деревне за десять лет до вашего рождения, в 1927 году, — сказал старик. — Я приезжал сюда вместе с архитектором, который был приглашен тогда консультировать проект реконструкции Подмосковного угольного бассейна. Мы ночевали с ним в деревне Сергиево. Эту ночь я запомнил на всю жизнь: рядом со мной лежало юное существо, известное под названием «теленок», в течение ночи оно поднималось, обнюхивало меня, облизывало — словом, проявляло ко мне необычайное внимание. Я подумал тогда: «Как могут люди, живущие в одной избе со скотом, даже мечтать о новых современных городах!» Теперь, когда я ехал в Советский Союз, все время перед моими глазами стояла эта деревня, изба, теленок, коптящий керосиновый фитиль. Но всего этого я не нашел. На том месте, где была деревня Сергиево, возник современный город. Это я точно установил. А люди, что стало с людьми? Может ли мне кто-нибудь ответить?

— Я могу, — сказал Горячев и поднялся. — Конечно, не о всех. Но судьбу одного из них я знаю. Впрочем, и для вас деревня Сергиево — это не только сотня покосившихся домиков, за нею вы видите всю страну. Может быть, судьба одного жителя этой деревни откроет вам нечто большее, чем историю одного человека. Я имею в виду Алексея Петровича Акимова. Был такой пастушонок в этих местах. Вам, конечно, не довелось с ним встретиться в двадцать седьмом году, он уже учился в Москве. Теперь он кандидат архитектуры, ученый, историк, архитектор, инженер-строитель.

— Признаться, — усмехнулся старик, — я знал, что вы скажете мне что-нибудь подобное. Но хотел, чтобы это услышали все. Мне не давала покоя мысль: неужели это сделали те самые люди? Неужели люди, ходившие в лаптях, не видевшие никакой крыши, кроме соломенной, жившие в хлеву, пользовавшиеся светом лучины, как тысячелетия назад, когда впервые был открыт огонь, неужели те самые люди построили Ангарск, Запорожье, Новую Каховку, Караганду? Наконец, построили, да, да, как бы заново построили грандиозный город Москву? Неужели безграмотный хозяин избы, в которой я ночевал в 1927 году и который не знал даже о существовании Парижа, стал ученым и историком архитектуры? Вот о чем я думал во время нашей поездки. И понял глубокий смысл той простой фразы, которая высечена на фронтоне одного из московских домов: «Вся наша надежда покоится на людях, которые сами себя кормят». Это так и есть, это правда. Слава человеку, который сам себя кормит, — крикнул старик и залпом выпил свой бокал, к которому не притрагивался весь вечер.

Москва, 1958

Данный текст является ознакомительным фрагментом.