ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ САРАЕВО

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

САРАЕВО

— Актеры как дети. Окажите им сотню услуг, но откажите в одной, и они забудут про эту сотню, а один отказ или несправедливость запомнят хорошо, — жаловался директор Сараевского театра Бранислав Нушич, снова отважившийся взять на себя бразды правления. Белградский, Новосадский, Скопльский театры уже видели его своим директором. Добром это редко кончалось. Теперь он решил принять предложение своего преемника на посту начальника отдела искусств Ристы Одавича возглавить театр, который сам же открывал в 1921 году, выступив с блестящей речью.

После отставки Нушич получал крохотную пенсию, гонорары с постановок поступали нерегулярно, а он никогда не был прижимист и порой тратил больше, чем зарабатывал. Сараево прельстило его хорошим жалованьем, атмосферой полувосточного города, к которой он привык, составом труппы, успевшей вобрать в себя многих из его старых знакомых, и, главное, возможность снова дышать воздухом театра, окунуться в родную суетливую стихию, распоряжаться, шутить, творить…

В декабре 1924 года он получил назначение, а в феврале следующего года уже восседал в большом, залитом солнцем директорском кабинете театра. Из окон кабинета видна река Миляцка. В нескольких кварталах вверх по набережной в мостовую вделана цементная плита с отпечатками ног: на этом углу Гаврило Принцип убил эрцгерцога Фердинанда. Нушич сразу подружился с драматургом и режиссером Борой (Боривое) Евтичем, товарищем Принципа по младобоснийскому движению. Эта дружба сохранилась до конца жизни Аги. Боре он поверял свои планы и написал много писем, впоследствии опубликованных.

Мы сказали, что Нушич «восседал»… Нет, человек огненного темперамента, он не мог усидеть на месте. Несмотря на свои шестьдесят лет, он был необычайно крепок и так подвижен, будто «в его небольшом и худом теле сидела тысяча чертей».

Новому директору приходится туго. Публика в Сараеве к театру не приучена. Незадолго до его приезда газеты писали о «полном моральном и материальном банкротстве театра». Громадная труппа, делившаяся на драматическую и опереточную части, сжирала доходы, прихватывая и кредиты, обрекавшие театр на жизнь в долг. Дисциплины в театре не было, прежняя дирекция не имела никакого авторитета.

Как человек с громадным опытом, Нушич был призван на роль спасителя театра. Начал он с рекламы. Направляемая опытной рукой, газетная братия стала писать о театральных событиях и планах, сдабривая свои заметки доброй дозой юмора, на который не скупился новый директор.

В семь утра господин директор уже в театре. Всегда чисто выбрит и тщательно одет. Уже давно вошли в моду пиджаки, но Нушич прекрасно знает, что при своем маленьком росте в кургузом пиджачке он выглядел бы несолидно. Длиннополый сюртук, а по торжественным дням — фрак, белоснежный пластрон, на голове — цилиндр или котелок, прибавлявшие роста, — вот неизменный костюм Нушича на протяжении последних сорока лет его жизни.

Пальто и сюртуки, которые Ага шьет даже из твида, у него всегда в талию. Галстук, тонкая черная трость с кривой серебряной ручкой и щегольская зажигалка носят печать отменного вкуса и строгости. Никаких золотых цепочек и цветков в петлице. Со своим большим носом и квадратным выдающимся подбородком особенно внушителен бывал он в парадном фраке, усеянном сербскими и иностранными орденами. В таких случаях он говорил домашним: «Вот теперь я похож на рождественскую елку».

Не успел господин директор войти в свой кабинет, а ему уже несут кофе. Буфетчику театра приказано доставлять крепкий турецкий кофе каждые полчаса, не дожидаясь специального приказания. Директор всегда считал кофе полезнейшим бодрящим напитком (как, впрочем, и почти все на Балканах), и дневная норма его доходит до четырех десятков чашечек в день. Курение он считает занятием куда менее полезным, но не может отказать себе в удовольствии выкуривать в день до ста штук сигарет. Если комната, в которой он находится, не слишком велика, то, по выражению одного из его современников, «дым в ней можно резать ножом».

В сербском театре директор — это монарх, властитель со всеми прерогативами абсолютной власти. Но Нушич — монарх просвещенный. Он может казнить или миловать и предпочитает миловать. Он превосходно понимает актеров. Чтобы сыграть одну роль, нужны такие усилия, такой темперамент, столько нервов! И за эту роль еще надо бороться. Нушича не тяготила вечно грозовая закулисная атмосфера.

— Все это естественная и понятная борьба за самоутверждение художника, — говорит он.

Однако оговоров и интриг не любил. Вот приходит к нему актер и начинает издалека искусно критиковать своего конкурента на роль. Нушич протягивает ему чистый лист бумаги.

— Вы напишите, дорогой, напишите все по порядку, а я рассмотрю…

Но одно дело постараться уронить конкурента в глазах директора, а другое — охаивать его официально. И тем не менее один из двух обойденных в конце концов закатывает сцену, с пафосом говорит о своей популярности у театральной публики и протягивает заявление об уходе.

Директор вызывает секретаря.

— Зарегистрируйте.

Через два дня актер снова входит в кабинет.

— Знаете…

— Знаю, знаю, дорогой, — снисходительно говорит директор.

Он понимает, что у актеров детская психология, что издержки их профессии накладывают свою печать.

— Вы напишете книгу — она остается, какой бы ни была. Или создадите картину, статую, композицию… А что остается от творчества актера, даже самого замечательного, после того как опустится занавес? Впечатление? Впечатление, дорогой мой, остается лишь до тех пор, пока вас не сморит сон.

Наверное, Нушич был прав. Говорят, туземцы на Огненной Земле превосходно рисуют пингвинов… пальцем в воздухе. Гениальность актера тоже повисает в воздухе. Даже новейшие технические средства не могут запечатлеть великих театральных побед. Ибо исключается публика, настроение зала.

При распределении ролей директор особенно осторожен. Он превосходно знает тексты всех пьес репертуара, очень много и быстро читает. Читает на добром десятке языков, изученных на дипломатической службе и в эмиграции. Со времени его пребывания на посту начальника отдела искусств сохранились короткие аннотации, которые он сделал собственной рукой на каждую из прочитанных им за короткий период ста пятидесяти французских пьес.

Репертуар… Сколько с ним мороки! Какие страсти пробуждаются при той или иной постановке! Всем не угодишь.

В одной из статей, посвященных деятельности Нушича в Сараеве, мы читаем: «Большая и сильная еврейская буржуазия, как главный контингент посетителей театра, хотела смотреть венско-будапештскую оперетту и французские бульварные пьесы. Местное мусульманское население требовало постановки пьес по мотивам боснийско-герцеговинского фольклора. А интересы остальной публики поделились между этими двумя направлениями».

Нушич пытается угодить всем, и поэтому дело его заранее обречено на неудачу. А под угрозой была сама национальная основа, народность искусства. Надо было твердо решать, на чьей ты стороне.

Австрийская оккупация оставила Боснии и Герцеговине в наследство сплоченную еврейскую колонию, при помощи венских банкиров прибравшую к рукам большую часть торговли и фабричной промышленности. Финци, Кабильо, Саломоны старались влиять и на культурную жизнь боснийской столицы. Оперетта в театре возникла еще до приезда Нушича при финансовой поддержке богача Финци. Космополитическая по своей природе, эта прослойка не желала вдаваться в тонкости сербского языка, не понимала народного юмора и вообще считала всякое проявление национального духа в искусстве скучной чепухой.

В Боснии и Герцеговине только что закончившаяся победой освободительная борьба выдвинула молодую национальную интеллигенцию, горячо ратовавшую за возрождение собственного, народного искусства, загнанного во время оккупации в подполье. Младо-боснийцы, и бывшие террористы в том числе, были не из тех людей, которые легко уступают свои позиции. Вчерашние гимназисты и студенты выросли в активных деятелей, часто совмещавших занятия политикой с литературой. Да и в самой еврейской общине в те времена не было единства. Такие писатели-евреи, как Исаак Самоковля и Михаил Мирон, писавшие о еврейской бедноте, эксплуатируемой и забитой собственной буржуазией, предпочитали общество мятущейся, горячей боснийской молодежи обществу своих богатых единоверцев. Шаблонные мнения сильных мира сего, их симпатии и антипатии высказывались так единодушно, словно бы определялись беспрекословным подчинением чьим-то приказам.

Громадное здание синагоги, почти примыкавшее к театру, слишком бросалось в глаза, чтобы можно было игнорировать мнение богатых и щеголеватых людей, с одинаковым усердием посещавших и храм искусства.

Новый директор реорганизовал ансамбль, набрал хороший хор, пригласил известных солистов — оперетта стала процветать. Драма старалась привлечь и задобрить «главный контингент» современными французскими бульварными комедиями. Нушич объяснял свою политику тем, что сараевская публика еще не приучена к серьезному репертуару, Бора Евтич яростно противился этому, требуя, чтобы директор обратил внимание на «серьезную литературу».

— Сараевская среда, — объяснял ему Нушич, — среда в театральном отношении неискушенная. Главное сейчас — привлечь публику, научить ее вообще посещать театр, стараться, чтобы она привыкла к нему, полюбила. А что касается вашего стремления повысить театральный вкус публики… это мы сделаем без труда! Все придет само собой. Сама публика будет требовать, от сезона к сезону, постановки все лучших пьес.

— Но это же не варьете! — горячился Евтич, кривя худое аскетическое лицо. — Государство отпускает нам деньги не на эти венские и мадьярские опереточные гуляши. Это духовное рабство хуже и опаснее того, что было прежде, — физического. И какая польза, наконец, нашей духовной культуре от всего этого? Учтите, здесь Босния, господин директор!

Много лет спустя Бора Евтич писал: «Старый боец и патриот, отдавший единственного сына ради того, чтобы страна была свободна, только посмеивался и поглядывал на меня с почти искренним сожалением.

Это меня взбесило еще больше. Я говорил о вредном влиянии опереточного актерского шаблона на развитие молодых талантов. Это все трюки, дешевка, немного голых ног, и… дешевые ненужные аплодисменты. А что будет, если вкус широкой публики совершенно испортится? Кто за это ответит?

Но у старого комедиографа были свои особые взгляды на театр и репертуарную политику. Он верил в некоторые „дедуктивные методы“, когда шла речь о той стоглавой гидре, которую мы называем театральной публикой. Я… не верил.

Потому я и до сих пор не убежден, что Нушич был прав».

Боривое Евтич слишком пристрастен к Нушичу. В полемическом задоре, не выветрившемся и за десятки лет, он забыл о том, какое участие принимал Нушич в судьбах молодой боснийской литературы. Он устраивал в театре чтения, он превратил театр в центральное культурное учреждение города. Нушич поставил на его сцене фольклорный спектакль Йована Палавестры «Алмаса», «Чудеса Хаджи Насреддина» Милана Чурчича, «Царские когорты» Боривое Евтича, «Старину Новака» Михаила Мирона и многие другие произведения сараевских писателей.

Бора Евтич, отсидевший три года в австрийской тюрьме по делу «Молодой Боснии», в 1924 году написал книгу о сараевском покушении, которая расходилась с официальной версией и вызвала серьезные нападки на нее. Возникла даже угроза ареста. Нушич предложил Евтичу уехать на казенный счет в Вену и поучиться режиссуре в тамошнем «Бургтеатре». Между ними завязалась оживленная переписка. В декабре 1925 года Нушич сообщал Евтичу, что работает над спектаклями «Анна Каренина», «Пигмалион», «Путешествие вокруг света» и хочет поставить «Ревизора». Спрашивая о венских постановках, директор советовал: «Прошу вас, не ходите в оперетту, не тратьте денег. Мне кажется, особенно выбирать тут нечего. Лишь бы оперетта, лишь бы голые ноги, и публика валит как сумасшедшая. Директор театра предстает в скверном виде, но что поделаешь, если дотация так мала, если государство само толкает театр на то, чтобы он вносил в свою программу погибель вкуса».

Очевидно, директор уже стал прислушиваться к словам своего молодого друга.

Со временем репертуар становится все серьезнее. Шекспир, Бальзак, Ибсен, Шоу, Толстой, Мольер, Софокл, Голсуорси и многие другие классики занимают прочное место в репертуаре театра, разумеется, наряду с отечественными классиками — Поповичем, Трифковичем, Янко Веселиновичем и самим Нушичем, представленным «Народным депутатом», «Путешествием вокруг света», «Найденышем» и прочими произведениями.

Нушич пропадал в театре с утра до вечера, устраивая себе перерыв лишь с полудня до трех часов, которые тратились на обед и непременный дневной сон. Он присутствовал на всех важных репетициях, а собственные пьесы ставил сам. По воспоминаниям актеров, он не любил шаржирования в своих комедиях, запрещал шутовство, требовал реалистической игры.

— Это же люди, а не куклы, — говорил, он. — Надо, чтобы в них верили.

Но свободы актера не стеснял. Темп и пластичность — таковы были основные требования Нушича-режиссера. Он не придирался к актерам по пустякам, но они побаивались его иронии.

Театр выезжал на гастроли. Самым веселым из путников обычно бывал директор. Он рассказывал анекдоты, разыгрывал актеров, импровизировал.

Однажды по пути в Мостар он на пари за сорок минут сочинил комическую сценку «Запонка», в которой «чиновник первой категории шестой группы» получает приглашение на ужин от самого министра. Одеваясь, он роняет запонку, в поиски которой постепенно включается весь дом, ибо от нее, и только от нее, зависит будущее, карьера. Сценка кончается всеобщим препирательством и баталией. Запонка так и не найдена, карьера погублена, брак под угрозой…

Через несколько дней ее уже сыграл молодой талантливый, но рано погибший от туберкулеза актер Летич, который вышел на сцену, загримировавшись под Нушича. Это было на одном из многочисленных вечеров, которые актеры устраивали для узкого круга. Обычно директор сам составлял программы таких вечеров, выступал на них в качестве конферансье и… фокусника.

Он же ввел в Сараевском театре обычай после каждой премьеры вручать цветы и денежную премию актеру, игравшему лучше всех. Вместе с Евтичем директор организовал школу для молодых актеров и сам учил их играть, двигаться по сцене.

* * *

В сараевский период жизни Аги появились первые признаки нездоровья (если не считать нервных расстройств после смерти сына). Он начал страдать от жестоких болей в желудке.

Как все редко болеющие люди, при первых же болезненных симптомах он ударился в панику и помчался в Белград на обследование. Столичные врачи нашли у него язву и даже предупредили, что, если он в ближайшие три дня не сделает операцию, дело кончится плохо. В тот же день Нушич оформил документы и выехал с Даринкой в Вену, где работал известный врач, профессор Ковач. Посольство помогло попасть к нему на прием вне очереди. После приема Нушич писал Миме и Гите:

«Странный человек этот Ковач. Я ему пространно рассказывал о своей болезни, а он вроде бы меня и не слушал, и при этом постоянно перебивал вопросами, не имевшими никакого отношения к болезни. Спрашивал, продолжаю ли я писать, много ли пишу, хороший ли у меня аппетит, вспыльчив ли я, легко ли сержусь, сколько пью и т. д. Тут уж я его перебил и спросил:

— Господин профессор, мои врачи думают, что завтра я умру, но, если завтра ничего со мной не случится, я хотел бы знать, что мне делать со своей язвой?

— Придерживайтесь строгой диеты, и ничего больше, — ответил Ковач.

— А что это за диета? — спрашиваю я его.

— А почем я знаю, — говорит Ковач. — Ешьте то, что желудок принимает, не ешьте того, что приносит ему беспокойство.

— Ради этого не стоило ехать в Вену. Значит, завтра я не умру и могу еще сегодня взять на завтра билет в „Бургтеатр“?

— Вполне можете, — сказал Ковач, возложив таким образом на меня обязанность прописывать диету самому себе…»

У В. Глигорича, одного из исследователей творчества юмориста, есть указание, что Нушич во время своего пребывания в Приштине, подобно своему другу Воиславу Иличу, харкал кровью. Глигорич утверждает, что обоих друзей отправили на юг специально, как бы в ссылку, чтобы, во-первых, удалить их от белградских дел и, во-вторых, погубить их в гнилом климате. Ни устные, ни письменные источники не подтверждают болезни Нушича, а также подобных мотивов его пребывания на дипломатической службе.

Судя по всему, здоровье у Нушича было железное. Ни работа на износ, ни ночные бдения с приятелями (правда, крепких напитков Ага не пил), ни бесчисленные чашечки кофе, казалось, не отражались на его организме. Впервые заболев в шестьдесят два года, он почти не изменил своим привычкам и, по воспоминаниям Боривое Евтича, нисколько не утратил прежней живости.

«Нушич теперь весь в движении, и есть у него только две большие страсти: театр, который он возглавляет, и работа за письменным столом. Некогда, в молодые годы, особенно в Белграде, он был склонен к богемному образу жизни, вероятно, под влиянием тогдашнего литературного круга, который находил удовольствие в богемных чудачествах, как в единственно возможном протесте против мещанской полугородской-полусельской среды; теперь же он вроде бы солидный человек и примерный семьянин: из театра — домой, из дома в театр. Не любит он больше ночных сборищ, не посещает кафан, не пьет алкогольных напитков (вместо них глотает ложками соду), но курит много, сигарету за сигаретой, гася каждую в пепельнице после нескольких затяжек, и пьет чашку за чашкой кофе, приготовленный в джезве по-турецки. Его общественная деятельность очевидна, всякий это знает, и все же его преследует молва, раздутая, как обычно, театральным людом, поскольку у него молодое и горячее сердце, которое легко разнеживается перед женской красотой (что нельзя считать большим грехом, учитывая среду, в которой он вращается; впрочем, он никогда и не старался притворяться святым, он не страдал тартюфовским лицемерием)».

Действительно, для «молодого и горячего сердца» театральная среда таила в себе много соблазнов. Особенно настойчиво старались завладеть вниманием директора обольстительницы из хора и кордебалета, мечтавшие сделать карьеру самым легким и приятным способом. Примерно год директор крепился, по-отечески одаривая прелестниц, называвших его «папочкой», лишь мандаринами и сыром пармезаном, которыми всегда были набиты его карманы.

Так продолжалось до тех пор, пока в театре не появилась Любица Д.

В то время ей было около девятнадцати лет. Родители ее, актеры бродячей труппы, скончались очень рано: отец, призванный в австрийскую армию и попавший в плен к русским, умер в Киеве в 1915 году, мать пережила его на шесть лет. Круглая сирота, Любица осталась на попечении бабушки, с которой они едва сводили концы с концами, добывая хлеб насущный рукоделием.

Труппа в Сараевском театре была громадная — около шестидесяти человек. Кроме того, директор создал еще актерскую школу, в которой преподавал и сам. Впрочем, он скоро отказался от своей затеи и прикрыл ее, сказав по этому поводу:

— Искусству нельзя научиться. Его можно только совершенствовать… если есть талант.

Часть учеников была отчислена за неспособностью, а талантливые влились в труппу драматических актеров и в ансамбль оперетты. Среди них была и Любица.

Знакомство ее с директором театра началось едва ли не в первый день учения. Воислав Турински, режиссер оперетты, проводя смотр новому пополнению будущих актрис, велел им приподнять юбки и показать ноги. Ноги женственной Любицы были столь длинны, а форма их столь совершенна, что профессиональный интерес режиссера тотчас сменился чисто мужским, и он тут же попытался обнять и поцеловать вспыхнувшую девушку.

Любица расплакалась и побежала искать защиты у директора театра. Увидев перед собой прелестнейшее существо с громадными серыми, какими-то совершенно прозрачными глазами, тонким правильным носиком, золотистыми вьющимися волосами, шестидесятидвухлетний Бранислав Нушич пришел в восторг и не замедлил оказать Любице свое покровительство.

Нушич влюбился. Это была его последняя и, пожалуй, самая жестокая любовь.

Душа Любицы была мятежной, неистовой. Она никогда не любила «папочку». И любила других. Всякая любовь ее была трагичной. Она могла бежать со сцены и броситься в реку, увидев в зале возлюбленного с другой женщиной. Она изводила Нушича капризами, нервными припадками, и он был готов на что угодно, лишь бы увидеть на лице ее улыбку, услышать снисходительно-ласковое слово. Он исполнял малейшие ее прихоти и не задумываясь тратил на ее туалеты и забавы все деньги, которые у него были и, как говорили злые языки, которых у него не было…

Ханжи и скаредники, берегущие свое нерадостное спокойствие и невесть для чего набитый карман, наверное, никогда не поймут щедрой натуры Бранислава Нушича, который подобно очарованному страннику, швырявшему под ноги цыганке сторублевых «лебедей», испытывал величайшее наслаждение даже оттого, что имел возможность одарять прекраснейшее из творений природы — любимую женщину. В извечном споре о неразделенной любви (что лучше — любить или быть любимым?) прав тот, кто утверждает, что любовь — это счастье, мучительно-жестокое, но все-таки счастье.

Красота Любицы не была холодной, спокойной. В каждой черте ее прекрасного лица, в каждом движении совершенного тела сквозила нервность и страстность…

Внимания ее домогались самые блистательные мужчины высшего сараевского общества, из-за нее устраивали поединки молодые офицеры. Ее взбалмошность терпеливо сносил директор театра, а скандальная хроника их отношений вскоре стала притчей во языцех. Любица оказалась способной актрисой. Не без содействия господина директора она стала получать заметные роли — Лизы в «Смерти Гоголя» Донадини, Зоны в «Зоне Замфировой», некогда написанной по нушичевскому сюжету… Играла в оперетте, где с блеском пела и танцевала.

В одной из анонимных рецензий, помещенной в местной газете, помимо прочего говорилось о ней и о Нушиче в связи с постановкой комедии Мэннерса «Пег, мое сердце»:

«Г. директор Нушич двинулся по пути так называемого развлекательного репертуара, которым угождает нашей публике, желая постепенно завлечь ее на драму… Это первая большая роль мадемуазель Д. У мадемуазель красивая театральная внешность, довольно хорошая мимика, уверенные движения… Она усердно поработала над своей благодарной ролью. Наш театр получает в лице мадемуазель Д. большое дарование, и ей можно пророчить хорошую театральную будущность…

В постановке заметна заботливая рука режиссера г. Сибирякова, хотя вещь и не годится для режиссерского дебюта. Хотелось бы видеть в постановке г. Сибирякова более сильную вещь».

Среди режиссеров сараевского театра мы встречаем имена Александра Сибирякова и Лидии Мансветовой, часто фигурирующих в переписке Нушича с Евтичем. Русских в Югославии в послевоенные годы было много, более двадцати пяти тысяч человек. Кроме офицеров и солдат белой армии, которых приютил король Александр, в эмиграции оказалось много писателей, врачей, актеров, художников, ученых. Почти все они тосковали по родине, но, не имея возможности вернуться, честно и много работали и заслужили глубокое уважение югославов.

Нушич общался с известными режиссерами Андреевым, Ракитиным, Верещагиным, бывшими артистами Художественного театра Греч и Павловым. В его доме бывали Лиза Попова и Ксения Роговская, ставшая женой известного композитора Христича. В белградском Народном театре работал художник Леонид Браиловский. Жена его, Римма Браиловская, создала костюмы к постановке исторической трагедии Нушича «Найденыш». Учениками Браиловского были Жедринский, Загоренюк, Исаев, Вербицкий и известнейший югославский художник Сташа Беложански, который оформлял все нушичевские спектакли, кроме «Госпожи министерши» (художник Вербицкий). Юрию Ракитину принадлежит первая послевоенная постановка «Путешествия вокруг света». В опере были известны Холодков, Юренев, в балете — Кирсанова, Фортунатов…

Попытка привлечь публику опереттой, а затем приучить ее к серьезным вещам оказалась несостоятельной. Хотя театр и ставил хорошие пьесы, оперетта постепенно стала пожирать драму. Требовались хорошие оркестранты, роскошные костюмы. В сезон 1926/27 года публика принесла в кассу 2 миллиона динаров. Из них оперетта дала миллион 300 динаров, но истрачены на нее были и те 700 тысяч, которые заработала драма. Театр просил дотации. Оперетту прикрыли, но было уже поздно.

Еще в первый год своего пребывания в Сараеве директор решил усовершенствовать техническое оснащение здания. Городская община обещала 750 тысяч динаров, но когда работы были окончены, обозначился долг в 2 миллиона динаров.

Долги росли, и в поисках выхода из положения Нушич предложил министерству просвещения слить театры в городах Сараево и Сплит в один театр, надеясь этой мерой сэкономить деньги на театральном инвентаре и получить возможность распоряжаться сразу двумя государственными дотациями.

Предложение Нушича приняли, но дотацию оставили только одну. Многих актеров пришлось уволить, что вызвало гнев Союза актеров. Положение еще больше обострилось, когда из-за отсутствия денег в кассе актерам стали выплачивать половинное жалованье. Дело кончилось забастовкой. Актеры покинули театр, и 11 марта 1928 года основали собственную труппу в кафане «Европа». В самом театре разыгрывались неприятные сцены. Судебные исполнители выносили из здания все ценное имущество. Фоторепортеры публиковали сенсационные снимки.

У Нушича опустились руки. 1 апреля 1928 года он тайком покидает город, в который приехал преисполненный радужных надежд. О том, как встретил его Белград, мы узнаем из письма Нушича Боре Евтичу, после отъезда Нушича исполнявшему обязанности директора театра. Письмо помечено 14 мая.

«Поверьте, сегодня я впервые сел за письменный стол. Вы и сами знаете, что в Сараеве у меня была депрессия в тяжелой форме, и я едва дождался возможности бежать из той среды и отдохнуть душой. Но никакого отдыха не получилось. Только я приехал в Белград, как мне пришлось пережить смерть доброй старушки, матери моей жены… Похороны, горе в доме, плач и все новые расстройства. Только это прошло, как перевернулся транспорт с вещами, прибывшими из Сараева. Вся моя мебель переколочена, о чем вы, наверно, читали в газетах. Убыток оценивается в более чем 27 тысяч динаров.

А когда я наконец вселился с поломанными вещами в квартиру, меня загнала в постель неимоверная нервная слабость. Вот почему я не выполнил своего первейшего долга и не написал Вам…

Я Вас не спрашиваю, как идут там дела. Знаю, что ничего хорошего и быть не может, раз театр находится в таком тяжелом финансовом положении. Вашим нервам можно только позавидовать, так как после всех неприятностей вы все еще способны трудиться. Я потерял целый месяц и только сейчас начинаю работать. Посмотрим, что из этого получится…

Я не получил жалованья за январь, февраль, март. Я здесь нуждаюсь, так как вынужден жить исключительно на свою пенсию в 2500 динаров ежемесячно, а за квартиру плачу 3000 д. Разве нельзя высылать мне деньги небольшими суммами, в счет неполученного мною жалованья? Как сейчас дела у новой труппы? Есть ли у вас что-нибудь новое в репертуаре? Как с посещением? Раскаиваются ли диссиденты (отколовшаяся и создавшая собственный театр часть труппы. — Д. Ж.), что не приняли нашего первого предложения? Что они собираются делать дальше?..»

Денег из Сараева Нушич не получил — их попросту не было в театральной кассе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.