ЛЕЙПЦИГ

ЛЕЙПЦИГ

До начала процесса в Лейпциге мировая общественность организовала контрпроцесс в Лондоне. Председатель Международной следственной комиссии по делу о поджоге рейхстага известный английский адвокат Д. Н. Притт на заседании 20 сентября 1933 года огласил доклад следственной комиссии. В заключении этого доклада утверждалось, «что есть серьезные основания для подозрения, что рейхстаг был подожжен руководящими лицами национал-социалистской партии или же по их поручению». Следовательно, уже с 20 сентября 1933 года имелся только один обвиняемый — гитлеризм. Но битва только еще начиналась…

21 сентября 1933 года начиналось большое сражение. К зданию имперского суда в Лейпциге неслась большая закрытая автомашина, охраняемая полицейскими. Вслед за ней летел автобус, полный штурмовиков. Каски их зловеще горели под короткими лучами осеннего солнца. По улицам города патрулировали гитлеровские отряды. Перед входом в здание имперского суда торчали военные и штатские, они проверяли документы у желавших войти в здание.

Девять часов утра. Машина с заключенными остановилась у главного входа. Охрана мигом окружила машину. Из нее медленно вышел молодой человек с безвольно повисшими руками. Лицо его, понуро опущенное к земле, было бледно, с синеватым оттенком на скулах, глаза мутные, пустые. Этот живой труп был голландцем Ван дер Люббе, арестованным 27 февраля в здании рейхстага в момент возникновения пожара.

Следом за Ван дер Люббе вышел худой и тихий человек с бледным печальным лицом. Это был депутат германского парламента, член Германской коммунистической партии Эрнст Торглер, обвиненный в соучастии в поджоге. После Торглера из автомашины вышли болгары Попов и Танев и, наконец, Димитров. Арестованных ввели в здание имперского суда. Там в небольшой комнате их обыскали, а потом ввели в судебный зал.

В зале царила тишина. Журналисты и официальные лица тихо переговаривались, поглядывая на балкон, где суетились штурмовики. Всюду висели знамена с переломленными крестами, фашистская свастика красовалась и на одежде штурмовиков. Казалось, на всем зале лежала тень большого переломленного креста. Штурмовики молча смотрели с балкона, оглядывая каждого входящего в зал.

Торжественно, один за другим проследовали к судейскому столу девять членов суда в длинных красных мантиях. «Красные мантии» выбросили вперед правую руку. Присутствовавшие в зале ответили тем же жестом гитлеровского приветствия. Образовался лес вытянутых рук, грозно направленных на подсудимых, безучастно стоявших во время этой церемонии.

Члены суда заняли свои места. Уселась публика. Председатель суда д-р Вильгельм Бюнгер поднялся и, положив руки на кафедру, начал свою речь:

— Господа, огромное значение события, которое лежит в основе этого процесса, приведет к тому, что судебное следствие будет страстно и энергично комментироваться печатью всего мира. Уже предпринимались многократные попытки сделать поспешные предсказания относительно еще неизвестного хода процесса. Недопустимо, однако, приступать к такому процессу с предварительно составленным мнением…[33]

В голосе Бюнгера звучала неуверенность, чувствовалось стремление оправдаться. Казалось, он сам сомневается в ловко скроенном обвинительном акте, который лежал у него на столе в виде пухлого тома в двести тридцать пять страниц. Страшное и трудное дело — доказать вину невинных людей, выполнить приказ фюрера, Геринга, Геббельса, приказ нацистской партии!

Бюнгер не верил тому, что говорил. Но что иное мог сказать он, покорный слуга и блюститель законов третьего райха?

Первый и второй день судебного следствия были посвящены Ван дер Люббе. Полубезумный голландский каменщик беспомощно сидел перед судом, глядя в пол помутневшими глазами, и вяло отвечал на вопросы председателя суда. Около него стоял адвокат и время от времени вытирал ему нос, так как подзащитный был не в состоянии себя контролировать. Он потерял память.

На третий день допросу был подвергнут Георгий Димитров.

С самого того момента, когда он предстал перед имперским судом гитлеровской Германии, он не думал защищать только свое личное дело, оно было для него на втором плане. Самым важным в данный момент он считал защиту правого дела коммунизма, против которого ополчился гитлеризм.

Лишь только Димитров поднялся, председатель суда Бюнгер обратился к нему с предупреждением:

— Димитров, я имею сведения, что во время следствия вы держались очень недисциплинированно. Должен вас предупредить, что вы находитесь перед верховным имперским судом и что вам необходимо, сообразуясь с этим, изменить свое поведение.

Неожиданно для председателя и публики Димитров ответил:

— Если бы вы были невиновным и гнили семь месяцев в тюрьме, из которых пять месяцев — в кандалах, вы бы поняли, что человек может лишиться спокойствия.

Публика зашевелилась. Некоторые в последних рядах поднялись, чтобы лучше увидеть этого дерзкого человека. Полиция забеспокоилась. Как можно так отвечать председателю имперского суда?

Димитров подался вперед, оперся руками о стол, впился глазами в людей в красных мантиях и начал излагать, как того требовал установленный порядок, свою биографию.

Внимание всех сидящих в зале было захвачено тем, о чем говорил Димитров. Это не была обыкновенная биография человека, это была жизнь, переплетенная с историей народа, класса, партии.

— Я сын рабочего класса Болгарии. Вырос и получил воспитание в рядах революционного рабочего движения… В течение тридцати лет я член Болгарской коммунистической партии. В течение двадцати трех лет — член Центрального Комитета Коммунистической партии Болгарии.

Журналисты едва успевали записывать то, что слышали. Это было изумительно.

Бюнгер, склонив голову, слушал с нескрываемой досадой.

— Верно, что я большевик, пролетарский революционер, — продолжал Димитров. — Я должен подчеркнуть: пролетарский революционер, так как ведь сейчас все идет навыворот, даже германский кронпринц объявляет себя революционером, а попадаются даже и такие сумасшедшие «революционеры», как, например, Ван дер Люббе! — Димитров окинул взглядом судей: — Также верно, что я, как член Центрального Комитета Болгарской коммунистической партии и член Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала, являюсь ответственным и руководящим коммунистом.

Прокурор д-р Вернер писал что-то в блокноте. Увидев это, Димитров повысил голос, будто хотел чтобы господин прокурор лучше его слушал:

— И я вполне готов нести полную ответственность за все решения, документы и действия моей болгарской партии и Коммунистического Интернационала. Но именно поэтому я не авантюрист, не заговорщик и не поджигатель.

Передохнув, Димитров вновь обратился к красным мантиям:

— Далее, также совершенно правильно, что я — за пролетарскую революцию и за диктатуру пролетариата. Я глубоко убежден, что в этом спасение и единственный выход из экономического кризиса и военной катастрофы капитализма. И борьба за диктатуру пролетариата и за победу коммунизма, бесспорно, составляет содержание моей жизни. Я желал бы еще по крайней мере двадцать лет прожить для коммунизма и затем спокойно умереть. Но именно поэтому я решительный противник методов индивидуального террора и путчизма.

Некоторое время Димитров продолжал еще говорить спокойно, а потом, повысив голос, бросил в зал:

— К поджогу рейхстага я не имею абсолютно никакого — ни прямого, ни косвенного — отношения. Поджигателя рейхстага Ван дер Люббе я вижу впервые здесь, в этом зале.

Подняв руку, внимательно глядя в глаза Бюнгера, точно пытаясь ему внушить, Димитров далее сказал:

— Теперь я более склонен предположить, что поджог рейхстага — это антикоммунистическое деяние — возник на почве союза политической провокации и политического сумасшествия.

— На кого вы намекаете, Димитров? — встрепенулся Бюнгер и постучал карандашом по столу.

— Моим утешением было и остается лишь то, что мои болгарские соратники, товарищи по классу за границей, революционные пролетарии в Германии и все те, кто меня хоть сколько-нибудь знает, ни на одну минуту не могли усомниться в моей невиновности. Я могу спокойно сказать, что к поджогу рейхстага я имел такое же отношение, как, например, и любой иностранный корреспондент, сидящий в этом зале, или сами господа судьи. Я хочу со всей силой подчеркнуть, что я не имел абсолютно никакого, даже случайного или совершенно отдаленного, отношения к этому преступлению.

Димитров прищурился, поглядел в сторону иностранных журналистов и, казалось, только для них сказал:

— Все предварительное следствие против меня велось с предвзятостью и с явным намерением любой ценой, вопреки всем противоречащим этому фактам сфабриковать из меня для имперского суда поджигателя рейхстага, после того как длившееся месяцами предварительное следствие оказалось не в состоянии, как это теперь для меня ясно, найти настоящих виновников.

Бюнгер не вытерпел, отложил папку, которую только что листал, и снова постучал по столу.

— Говорите суду, Димитров… Как вы думаете, для чего вы здесь?

— Я здесь для того, чтобы защищать коммунизм и себя самого, — ответил Димитров и опять повернулся к публике.

Бюнгер встал. Он был бледен,

— Говорите по существу, Димитров, иначе я вас лишу слова!

Но Димитров продолжал бросать в зал свои такие убедительные доводы.

Иностранные корреспонденты — враги и друзья — были ошеломлены революционной энергией этого человека. Уже на другой день иностранная печать заговорила о Димитрове.

«У этого болгарина, — писал лондонский «Таймс», — как бы врожденное достоинство». Реакционная газета «Пти паризьен» заявляла: «Димитров не отвечает на вопросы. Он нападает». Другая реакционная газета, выходившая в Варшаве, добавляла: «Димитров — человек блестящей интеллигентности и дарования, он превратил скамью подсудимых в скамью обвинителя».

А гитлеровская печать отмечала:

«Он настоящий психолог. Не легко было д-ру Бюнгеру справиться с этим вулканическим человеком на скамье подсудимых. Он злоупотреблял микрофоном для своих целей и никогда не забывал косвенно обратиться к иностранным корреспондентам. Это — эхо, которое он ищет и которое найдет».

Димитров действительно нашел это эхо. Мир заговорил о его первой речи в имперском суде. «Человек, который горд тем, что руководил революционным восстанием, который кричит в лицо каждому буржуа, что он борется против него, который отметает от себя всякую сентиментальность, вызывает аплодисменты буржуазных корреспондентов из-за границы», — писала «Нейе Лейпцигер Цейтунг».

Это был очень печальный день для д-ра Бюнгера. Его хозяева сделали ему строгое внушение за то, что он потерял инициативу. Он должен это хорошо запомнить и обуздать коммуниста[34].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.