«Всюду жизнь!»

«Всюду жизнь!»

После Енисейского Большого порога люди, которые уцелели и не погибли во время страшного сплава, казалось, успокоились и смирились со своей судьбой. Все вели себя безропотно, спокойно, отдавшись воле Божьей, и молились не переставая днём и ночью. Могучий Енисей, вырвавшись из саянских скал, взял после порога стремительный разбег, нёс плоты быстро. Грести не было нужды, и через несколько дней мы причалили к левому берегу Енисея недалеко от устья реки Абакан. Здесь выгрузились на берег в ожидании новой команды. Куда нас везут, не знал никто. Маршрут следования по-прежнему держался в глубочайшей тайне.

Каким-то образом о прибытии каравана узнали наши родственники в Минусинске – Николай Ильич и Евдокия Васильевна Ермишины. Они переплыли Енисей на лодке и полдня провели с нами. Привезли немного продуктов, погоревали со всеми вместе, поплакали и вечером опять уплыли к себе домой.

Мы же несколько дней ждали на берегу прибытия вагонов для нашего дальнейшего следования. Наконец подошли подводы – на каждую семью по одной. Взрослые и старшие дети шли пешком, а на подводе располагались только вещи, маленькие дети и хозяин лошади.

Через весь Абакан нас повезли на вокзал. Самого города тогда ещё не существовало. Был обычный посёлок, грязный и пыльный. На вокзале стоял состав из телячьих вагонов. Их в основном использовали для перевозки скота, а теперь погрузили нас. Никто не чистил вагоны от оставшегося навоза. На скорую руку это пришлось делать самим ссыльным. Кое-как навели порядок. Устроили в вагонах двухъярусные нары. Затащили внутрь обрубленные железные бочки для параш.

Вагоны забили людьми, как говорится, под завязку – дышать нечем (на дворе был уже знойный июнь). Теперь нас везли на север. Открывать вагоны на станциях запрещалось, да и поезд останавливался не на вокзалах, а на железнодорожных путях на подъездах к ним. Единственный доступ воздуха был через маленькие окошечки-отдушины. Туда попеременно пробивались детские личики, чтобы глянуть, где едем. А пока смотреть было не на что. Однообразный пейзаж – степь да степь кругом. Таёжникам такие картины казались непривычными и странными.

Всегда, когда я вижу известную картину художника Николая Ярошенко «Всюду жизнь!» (1888), мне вспоминается наша поездка в телячьих вагонах. На дореволюционной картине изображён товарный вагон на железнодорожной станции. Через зарешеченное окно люди смотрят на перрон, где гуляют голуби, а я вновь вижу наш арестантский вагон с той лишь разницей, что во времена Ярошенко заключённые могли свободно смотреть на мир через широкое окно (пусть даже и сквозь решётку) и дышать свежим воздухом. У нас не было и этого удовольствия.

В царское время всех заключённых, даже каторжников и убийц, обязательно кормили «на этапе» из казны. Мы же и этого были лишены. Нас везли на какое-то «политическое исправление», а питаться мы должны были за свой счёт. Никакая другая власть, кроме большевиков, не придумала ничего подобного.

Теперь, и уже надолго, нашим начальством стал комендант в форме сотрудника ОГПУ. В народе существовала своя расшифровка этой зловещей организации: «О, господи, помоги убежать!», а если читать в обратную сторону, то «Убежишь – поймают, голову оторвут». Коменданту было придано несколько сотрудников в форме рядовых ОГПУ. Мы их называли стрелками. Все они были при оружии и очень этим гордились. Любая отлучка за пределы лагеря или вагона – только с разрешения коменданта. А для оперативного управления ссыльными назначался староста. Он подчинялся непосредственно коменданту и организовывал хозяйственные и общественные работы, а в дальнейшем составлял списки на выдачу пайка. Комендант мог любого арестовать, избить, посадить в каталажку.

В вагоне днём невозможно было дышать от скопления людей. Несло и от параши, находившейся за холщёвой ширмой, несмотря на то что на остановках её выносили и чистили. У людей начались болезни, поносы. Проехали город Ачинск и стали гадать, куда нас повезут дальше: на восток или на запад? Наконец определили, что дальше путь идёт на Боготол, потом на Мариинск. Начальство ехало в отдельном вагоне и лишь на остановках проверяло, всё ли у нас в порядке.

Конечной железнодорожной станцией нашего пути стала станция Ижморка. Из вагонов выгнали всех на площадку возле вокзала. Станция была небольшая, с куцым бетонным перроном. Она и сейчас осталась прежней, такой же, как была. И опять на жаре мы ждали подвод, которые должны были везти нас дальше, а куда – неизвестно. Продукты у всех уже кончились, а государственного пайка нам пока не полагалось. Люди болели от недоедания и невыносимых дорожных условий. И пожаловаться было некому, да и бесполезно. Ссыльные – бесправные люди.

Дети днём играли на перроне, и машинист формировочного паровоза-«кукушки» любил давать перед нами гудки. Как только машинист давал гудок, мы со страха падали на землю. А ему забавно было смотреть на нас, дикарей, и он снова гудел для собственного удовольствия.

Наконец лошади были поданы, на каждую семью по подводе. Телега напоминала голый рыдван, без всякой подстилки. Ямщики были народ злой. Их на эти дела мобилизовали госразвёрсткой, оторвали от своих хозяйств, и выполняли они свои обязанности скверно, срывая всё зло на нас. На замечания и просьбы отвечали матом или грубостью. В пути следования ямщики менялись. Лишь мы, изгои, оставались постоянными.

Конвой ехал на отдельной подводе и гнал нас, малолетних детей, пешком. Идя за телегой, отец подбрасывал на неё уставших ребятишек, а отдохнувших ставил в строй.

Прошли четыре дня пути по пыльной просёлочной извилистой дороге на север. Чувствовалось, что везут нас в необжитые места. Деревни встречались всё реже. Местное население к нам было настроено враждебно, видело в нас мироедов, настоящих кулаков, а у нас не было средств, чтобы приобрести кусок хлеба или крынку молока. Какие вещи были, их уже променяли на еду, а бесплатно никто ничего давать не собирался. В милостыне тоже отказывали.

Вот здесь-то мы действительно почувствовали, что живём как «свои среди чужих» или как «чужие среди своих». Оказалось, у нашей власти был мощный рычаг, как настроить общество против невинных людей. Вы найдёте ещё какой-нибудь народ, который бы мог так безжалостно относиться к своим соотечественникам, попавшим в беду? Ведь мы лучше относились к вчерашним врагам – немцам после войны, чем к своим. Я сам это видел и хорошо знаю. Сам помогал побеждённым немцам в их нелёгкой борьбе с голодом и разрухой. А здесь в мирное время свои люди стали врагами, изгоями общества.

Здесь, на изнурительном стокилометровом пути, у нас появились первые покойники. Их хоронили без всяких почестей. Сколачивали примитивные гробы, на ходу отдавали христианские почести умершим и двигались дальше.

Наконец снова достигли реки Чулыма, который впервые переезжали в районе Ачинска. Тут же на левом берегу, на большой поляне, нас выгрузили. Повозки сразу умчались, а мы, холодные и голодные, остались ночевать. И сразу почувствовали на себе, на что способны тучи томских комаров. Рядом были кустарники. Место не проветривалось. Из нас буквально высасывали кровь. В нашем Верхнеусинском комаров было очень мало, и никто из нас не привык к подобным истязаниям и не имел средств для борьбы с кровососами. За ночь нас прямо съели. Пытались спастись от напасти, но как? Закроешься с головой – становится жарко, нечем дышать. Да и худенькую одежонку летучая нечисть прокусывала насквозь.

На другой день осмотрелись. Оказалось, что мы находимся двумя-тремя километрами ниже по течению Чулыма от районного села Зырянки. Наше беспрерывное движение на север приостановилось из-за сильного разлива Чулыма. Надо было ждать, когда осядет вода. Ждать, так ждать! Развернули палатки. У кого пологов не было, стали делать шатры из веток. Кто-то вырыл землянки на высоком берегу.

Здесь нам впервые выдали продовольственный паёк, состоящий из ржаной муки, растительного масла и солёной воблы. Поскольку не было никаких печек, из муки поначалу делали баланду. Потом кое-как сляпали примитивные глиняные печки и принялись печь хоть плохой, но хлеб.

Возле Зырянки к нам прибавились такие же горемыки – ссыльные из Хакасии. Хакасы были, видать, из зажиточных: в хорошей яркой длиннополой одежде с бусами, с золотой расшивой. Все с косами. И обувь у них была ладная. Они стояли отдельным табором неподалёку, и дети ходили на них смотреть. Поразило, что в хакасском таборе и не подумали ничего делать наподобие сортиров. Наши мужики сразу, как только разгрузились, выкопали ямы и сделали туалеты, а хакаски «ходили до ветру», где им приспичит. Присядут на корточки, сделают своё дело и пошли дальше. Всё у них закрыто длинной и широкой одеждой. Наши над ними подсмеивались. Что с них возьмёшь? Таков был у них обычай – дети степей и кочевой жизни!

Примерно через неделю уровень воды в Чулыме спал, и нас всех перевезли на правый берег для дальнейшего следования. И опять та же разбитая просёлочная дорога. На телеге сидеть было невозможно. Первая длиннущая деревня по пути – Змеинка. Ринулись просить подаяния, но не тут-то было. Требуют деньги или вещи на обмен, а у нас ничего нет. Всё уже променяли в Зырянке.

Дальше дорога шла в основном лесом. Глушь несусветная, лишь местами попадаются поля, которые готовят к посеву. Второй деревней на пути была Калиновка, а за нею небольшой эстонский хутор Линда. За хутором входим в зону тайги, где перемежаются елово-пихтовые, берёзовые, осиновые и кедровые леса.

Просёлочная дорога круглогодичного действия кончается, становясь узкой, по ней может проехать только одна телега, да и то только в сухую погоду. Так продолжается километров тридцать-сорок. Остаются в памяти уплывающие за нами деревушки: Волынка, Киселёвка, Зимовское. За Зимовским дальше на северо-восток шла только таёжная тропа, по которой зимой на санях добираются до самых глухих деревень: Гришино, Богданові®, Килинки.

Картина, конечно, представлялась жуткой: тебя обступал сплошной лес, и только вверху виднелось небо, как в горах между скал. Почва крутом была болотистая. Вокруг рои комаров и мошки. Они просто съедали людей заживо. От гнуса здесь тоже не было покоя ни днём, ни ночью. В наших Саянских горах, конечно, тоже бывала сия летучая саранча, но ночи там холодные, и поэтому хоть ночью от этой заразы можно было отдохнуть.

Под конец испортились отношения между охраной, возчиками и ссыльными. Нам грубили, нас материли, иногда даже применяли рукоприкладство. Отстававших толкали в спину, всячески обзывали. Так, один стрелок толкнул маму за то, что она держала меня за руку и отстала от подводы. Досталось и мне. Он так меня пихнул, что я полетел кубарем. Вмешался отец, и стрелок присмирел.

Дальше деревни Монастырки дороги не было. Ссыльным надо было делать её самим. Впереди шёл отряд с топорами и пилами. Мужики прорубали просеку, строили временные мостики, гатили болота и потихоньку пробирались к точке, кем-то намеченной на карте как место поселения. Теперь в пути ночевали, где застигала ночь, лишь бы рядом была вода. И так прорубались по тайге целых сорок километров. Питались теперь таёжными дарами. Ели черемшу, пестики, марьи-ны коренья, саранки, жевали кедровую серу, лишь бы как-то утолить голод.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.