Раннее детство

Раннее детство

Дед его застал еще крепостное право. Это было поколение крепостных уральских рабочих. Из всех слоев рабочего народа самая униженная, оскорбленная и зверски эксплуатируемая часть. Он был шахтером, рудокопом медных рудников с девяти лет. Как раз в этот год пришло «освобождение», «раскрепощение», и «вольный» ребенок был взят в шахту.

Мальчик не зачах, это был ствол от могучего корня. Старался, рубал руду не от зари до зари, а от темна до темна, по неделям не видя солнца. Вот так и вырос, женился на красивой девушке Дуне, труженице, мастерице на все руки. Да ведь Терентий и сам был красив, богатырской силы и доброго, верного сердца человек. Не заметил, как прошло время, а уж стали подниматься один за другим пятеро малышей. Отцу тогда еще и тридцати лет не было. Смотритель ему говорил:

— Трудненько приходится, Терентий Семенович?

— Ничего. По воскресеньям охотой промышляю, известно. Лес рядом. Дровишки на зиму заготовить, с ребятами грибов, ягод насбирать, а то и на Турье порыбалить.

— Способный ты работник. Послушай совета, бросай углубку. Помогу устроиться в технический надзор.

Терентий вежливо отказывался. Помимо других своих добрых душевных качеств, он был также преданнейшим товарищем и не мог пойти против своих. А быть надзирателем, надсмотрщиком за рабочими в то время считалось перейти в стан врагов. Правда, надсмотрщикам легче жилось — и усадебка, и коров парочка, и овцы, и свинья с поросем. И детей полегче в люди вывести. Но дед будущего воздушного рыцаря, небесного аса, по-прежнему спускался в шахту, когда рассвет еще не золотил дальние горные вершины.

Пользовался шахтер кайлом да матушкой лопатой и их подспорьем — ломом да клином. Вот и вся техника. Взрывы производились черным порохом, и лишь нескоро, впоследствии — динамитом. Нередко приходилось отбивать породу, лежа на спине, вытаскивать ее на себе и относить на свободное пространство. Молча, упорно углублялся он в черные недра. Горная вода, просачиваясь сквозь стены, непрестанно капала ему на спину, на голову, на плечи. Воздух был тяжелым. Углубщик с трудом переводил дыхание, тело покрывалось испариной. Изнемогая, выдюживал он каторжный «урок». Этого «урока» хватало на 12–14 часов. Да хоть и раньше управься, его все равно не выпустят на-гора до определенного часа. Пройдя по выработкам к стволу, он будет сидеть у «западни». Западней называли рабочие выход на клеть. Вымокший и дрожащий после ледяного душа подземной капели будет ждать. Ревматизм давно уже стал постоянным жильцом в организме углубщика.

Придя домой, старался размяться и согреться за колкой дров или починкой сарая.

Порой выходил на порог, присаживался на ступеньки, и тотчас его обсыпали играющие на дворе мальчишки. Вот тут-то проходил свою первую школу младший его сын Костя. Этот, еще крошка трех-пяти лет, заслушивался чудесными сказами, былями и небылицами, передаваемыми у рудокопов из поколения в поколение. Жадному воображению рисовались богатства, таящиеся в недрах. Вставали богатыри — охранители недр, окаменевшие и спящие тихим сном. Кто разбудит богатырей и отгадает три загадки, тому откроют они сказочные кладовые матери земли. Но только такой же сильный богатырь сможет их пробудить.

Домик стоял напротив дремучего леса. Поселок, где жил Серов, назывался Фроловские Самосуды. Название шло, видимо, от глухих времен кровавых расправ и диких нравов. Но и во времена углубщика Серова дичь и глушь царствовали в этих местах Северного Урала. Кое-где были школы и училища, кое-где селилась ссыльная братия революционеров — и свет знания редкими и тонкими лучиками пронизывал темноту. Кое-где!

— Учиться надо, — говорил Терентий старшему сыну.

— Буду шахтером, — отвечал Миша.

— Учись. Не шахтером станешь, а человеком.

— Разве шахтер не человек?

— Жизнь у него нечеловечья.

Костя-малыш угадывал:

— Богатырем будешь. Я вот стану богатырем.

— Ну, добро. Пожалуйста, хоть ты научись, стань большим богатырем и подыми братьев и мать к той самой человечьей жизни. С товарищами. Товарищества, сыны, не забывайте.

В темное утро летом 1885 года Терентий Семенович был поднят на-гора в бесчувственном состоянии. Он умер в тот же день.

«Шахтерский век — тридцать лет» — ходила горькая поговорка. Серов одолел этот рубеж, он прожил тридцать три года. Богатырю Илье Муромцу было тридцать три года, когда он отправился в свой славный путь. А вот миллионы других русских богатырей долгие века находили свою могилу, едва достигнув этих лет. Выдюживая свой жизненный «урок», они неизбежно надрывались, как надорвался Терентий.

Сыновья были еще малы. Но старшие пошли на шахту. Их труд оплачивался так низко, что мать, при муже оставившая было работу поденщицы, снова стала наниматься чернорабочей на сортировку руд за 30 копеек в день.

По давнему завету отца, Константин, едва подрос, пошел учиться. Старшие братья были настоящими шахтерами, когда он закончил народную школу. Он любил учиться. На книги, тетради и разные пособия зарабатывал черчением географических карт для более обеспеченных учеников, исполнял поручения конторских служащих. Бывало, очень трудно приходилось семье, и вставал вопрос о том, чтобы и ему пойти в шахтеры. Костя еще более старался помочь матери — и по хозяйству, и немного денег заработать для нее. Он умел готовить обед, печь хлеб, шить и сапожничать.

Повзрослев, мальчик уже не говорил, что будет богатырем. Но твердо верил в свои силы, чтобы стать настоящим рудознатцем, искать дороги к тем подземным богатырям, о которых мечтал отец и которые одни укажут путь к правильной человеческой жизни.

В четырех километрах от Фроловского, в Турьинске, на средства Богословского горного округа было основано горное училище. Промышленная компания воспитывала в этом училище своих техников. Константин Серов, отличавшийся успехами, был принят в эту кузницу горных мастеров. С тех пор немало горных дорог и бездорожий, логов и берегов золотоносных уральских речек исходил молодой разведчик.

…Об отце своем, рудокопе, гордившемся тем, что перевалил тридцатилетний шахтерский век — на три-то годика! — о постоянной мучительной борьбе за кусок хлеба, за кроху школьных знаний, вспоминал сейчас молодой штейгер, стоя на пороге дома ранним весенним утром.

Ночь на 20 марта (по старому стилю) была вьюжной. Мороз перехватил брызнувшие накануне первые слезы капели и сковал их, одев крыши поселка в блестящий серебряный убор. Редкие домики поселка стояли тихо, еще люди спали, и все вокруг казалось заколдованным миром — ни звука, ни шелеста, ни единого движения.

И вдруг в доме раздались крики — не страшные, не пугающие, как в первую минуту послышалось Константину, а полные радости: «Мальчик!.. Мальчик!..»

Константин ринулся в дом, но дорогу ему загородила бабушка-повитуха.

— Нельзя, батюшка, нельзя. Потерпи чуток. Ну, да с сыном вас, Константин Терентьевич!

— А кричали почему? Как Люба?

— Да как не кричать — с радости-то. Молодец родился, богатырь. Крупный, здоровый, полный да белый, да сам кричит громче всех. Ты послушай… Только не заходи, батюшка. Ничего, ничего, Любушка вам кланяется.

Вытолкнув его легоньким толчком, она закрыла дверь. Константин успел услышать здоровый крик ребенка. Может, показалось? У него все кружилось и гудело в голове. Сын! Хороший, здоровый сын! И Любушка в полном порядке, слава богу!

Только что обуревавшие его тяжкие воспоминания и тревога за жизнь Любы и новорожденного сменились таким полным чувством счастья, что он в растерянности осмотрелся кругом. И будто весь поселок ожил: задымили трубы, на отдаленных порогах появились женщины, издали махали ему руками, кричали, спрашивали, смеялись. Тяжело пролетела старая ворона, но крикнул-то раньше ее во дворе горластый петух, известный своим боевым нравом. Серов невольно рассмеялся сквозь выступившие на глаза слезы.

«Сын! Внук сказочника-рудокопа Терентия Серова! Уж ему-то достанется тайна гор златых, наказ богатырей, которых давно пора пробудить от каменного сна. Я помогу моему сыну. Положу все силы, чтобы у него спорей шла разведка. Вырастет спортсменом, грамотным, честным, замечательным, в общем, человеком. А что? Разве это невозможно? От уральского корня должен вырасти славный богатырь. И учиться ему будет легче, чем его деду, у которого все учение шахта, или отцу: за каждый день учения платил работой».

Вошел в дом, стараясь не стучать сапогами. Какова-то она, бедная Люба… Вспомнилось, как тяжело проходили первые ее роды. У Любови слабое сердце. Тревожно вглядывается в ее побледневшее лицо. На ее губах слабая улыбка. Константин ринулся к постели, нагнулся, припал к груди жены, шепча ласковые слова, целуя ее руку, растрепавшуюся косу. Из глаз брызнули слезы. Потом подошел к люльке, стал пристально и взволнованно вглядываться в личико ребенка, правда, крупного, двенадцатифунтового!

Рядом вертелась пятилетняя дочурка.

— Не тормоши колыбель, — сказал он. — Лучше отойди. — Но увидев ее огорченное, милое лицо, погладил по головке и пошел вон. Повитуха вышла следом за ним.

— За такого сына причитается с вас, Константин Терентьич, это же будет полковник!

— Где это видано, Анна Денисовна, чтобы внуки шахтеров ходили в полковниках! — усмехнулся Константин. — Дай бог, будет славный парень. Спасибо и за Любу, что уберегли ее. Подарок вам готов.

— Да я смеюсь, какие подарки. За Любушкой еще надобно приглядеть недельку-две. Сердчишко-то у нее все падает, все падает. Что ее поддерживает, так это любовь. Вас она любит, дочурку да новорожденного. Любовь эта и дает ей силу. Не зря нарекли ее при рождении Любовью.

Любовь Фроловну все знакомые звали Флоровной. Константин как-то услыхал, что Флора была богиней цветов. И хотя он отлично знавал своего тестя, старого горняка Фрола Платонова, под окошками дома его не раз по вечерам певал «Стонет сизый голубочек» или проезжал мимо верхом, переглядываясь с той, что пряталась за кисейной занавеской, — ему нравилось, что она именно Флоровна: имя и отчество ее полны были радости цветения и любви.

Скоро весь Воронцовский рудник узнал о прибавлении семейства у штейгера Серова. Люди при встрече весело поздравляли, а иные сами приходили в дом и приказывали передать поздравление. Константина Терентьевича уважали. Он пользовался прочным авторитетом не только как знающий и опытный горняк. Его знали как близкого каждому рабочему человеку, справедливого и честного сына рудокопа. Константин не раз заодно с шахтерами и горными разведчиками добивался облегчения их адского труда, вместе с ними делил невзгоды, вступался за их права. И хоть на Воронцовском руднике служил недавно (в 1909 году работы по золоту сократились, новые месторождения открывать было невыгодно, и главное внимание было обращено на железное дело — поэтому Серова назначили тогда на железный Северо-Песчанский рудник, входивший в группу Воронцовских рудников Богословского округа), добрая его слава раньше его самого дошла до ушей рабочих. Да и приветливая жена его быстро сошлась с женской частью поселка. Все приняли участие в ней, все тревожились за ее жизнь, так как повитуха Анна Денисовна Нестерова помнила, как в первых родах чуть не умерла Любушка. А от Нестеровой узнали и другие. И, можно сказать, рождение сына Серова встретили почти как своего родного, и не одна стопка и не в одном доме была в тот день выпита в его честь!

Первые детские годы Толи Серова протекли на Воронцовском руднике. Природа здесь изумительная, хотя и суровая, северная. Константин Терентьевич после долгих лет кочевой жизни решился, наконец, обосноваться. Он и раньше настаивал, чтобы были выделены средства на строительство домов для рабочих и технического персонала, следил за стройкой, доставал материалы и сам учился у сибирских плотников, как строить дом, достаточно утепленный для северных условий. Рабочие и ему давали советы, помогли построить небольшой, крепкий, теплый дом. Окна выходили на реку Песчанку, рядом был лес, луга — приволье для детей. После Анатолия родился второй сын — Евгений. Казалось, для семьи наступило счастливое время благополучия.

Но недолго пришлось прожить в этом доме. Началась война. Толе тогда шел пятый год. Он видел, как отец приходил с работы утомленный, с невеселым лицом.

Росла дороговизна. Обращение начальству с рабочими ухудшилось. Серову не раз уже приходилось ссориться с представителями компании из-за рабочих, которым и уйти было невозможно, так как все считались мобилизованными. А владельцы акций клали в свой карман огромные прибыли, наживаясь на поставках.

— Живешь, как в тюрьме, — с горечью говорил Константин. — Никто даже заикнуться не имеет права о том, что делается.

Любовь Фроловна с тревогой смотрела на него. Понимала: как у любого рабочего, у ее мужа не было уверенности в завтрашнем дне. В любую минуту его могли перегнать на другое место или снять с работы. Сколько раз он пытался обжиться, построиться, создать угол, как его бесцеремонно бросали в другой конец округа, гоняя по разведкам. Так и в этот раз. 17 сентября четырнадцатого года собирались праздновать день рождения Любови Фроловны, как пришлось справлять новоселье — Серова срочно перевели в северную тайгу, на Покровский рудник. Оттуда до ближайшего культурного центра, то есть до Турьинских рудников, надо было добираться по плохой узкоколейке 65 километров.

Но ребятам здесь было приволье. Рудник располагался на отрогах Урала, среди лесистых холмов, обегаемых рекой Колонгой. С высоких холмов видны были горные вершины Кумба и Золотой Камень.

— Мы пойдем туда, папа? Оттуда далеко видно, правда? — спрашивал малыш. — Там кто живет?

— На вершинах? Орлы живут. У них знаешь какие крылья? Во!

— Эх, вот бы нам такие крылья! Мы бы еще выше Золотого Камня поднялись.

Забраться на эти вершины стало заветной мечтой маленького Серова.

Рос Толя здоровым, веселым и любознательным мальчуганом. Нередко приходил к отцу на работу, с любопытством рассматривал машины и инструменты.

Особенно его интересовали паровозы. Рабочий состав, увозивший руду куда-то далеко за пределы рудничного двора, уносил с собой его затаенную мечту догнать паровоз, помчаться на нем в неизвестные края. Толя ходил с отцом на каменоломни, сам мастерил себе самодельные инструменты маленьким топориком, подаренным отцом. Константин Терентьевич охотно водил его с собой, рассказывал о работе горняка. Он приучал сына к самостоятельности, поощрял в нем храбрость, занимался с ним гимнастикой. У Константина Терентьевича была своя давнишняя мечта, может быть, близкая к мечте сынишки — развить в нем стремление к поискам и достижениям. Малыш и обещал быть таким, как хотел отец. В этом взрослые могли убедиться, например, в то пыльное летнее утро, когда по дороге мчалась казачья конница, возвращаясь с реки. Дети, игравшие посреди улицы, разбежались, лишь крохотный мальчишка, младший брат шестилетнего Толи, не замечая охватившей всех тревоги, целиком был поглощен строительством «крепости».

Толя схватил брата под мышки, но тот не давался, и тащить его было уже поздно. Конница, несущаяся в галоп, летела прямо на ребятишек. Казаки не успели их рассмотреть, чтобы свернуть в сторону.

Кто-то вскрикнул страшным голосом:

— Женюрку затопчут!

Толя опустил малыша на землю, выскочил вперед, загородил его, широко раскинув руки.

То ли кони сами отвернули, то ли гонщики сумели сбавить ход и объехать мальчуганов, только, когда опасность миновала, казаки оглядывались назад, одобрительно кричали:

— Молодец! От горшка два вершка, а уже казак! Мать, бледная как смерть, подбежала, схватила Женюрку на руки и, обняв Толю за плечи, еле проговорила:

— Толя, как же это ты…

— Я на минутку отошел от Женьки, а они уже выскочили на дорогу.

— Как ты смог, как не побоялся стать у них на дороге? Ведь они как бешеные, господи спаси… Могли и затоптать!

— Ну да как же?! Сами сдрейфили. Как припустят! Видела?

Константин Терентьевич иногда брал Толю с собой на рыбалку. Толя потом с жаром рассказывал Ксане и Женюрке, как он помогал вынимать рыбу из «морд» и какая замечательная эта рыба хариус. И за обедом оглядывал всех с торжеством, видя, что и уха, и пироги с рыбой, приготовленные мамашей, всем нравятся и все так веселы. С ранних лет для него было счастьем доставлять людям радость, видеть их лица веселыми.

Когда отец приходил с работы расстроенный и долго не мог успокоиться, Толя то крутился возле него, стараясь привлечь к себе внимание и чем-либо развеселить отца, то, чуть не плача, прятался в уголке, понурив голову.

Это было особенно часто в конце шестнадцатого, начале семнадцатого года, перед самой революцией. Рудничная администрация бесцеремонно придиралась к рабочим, и Серов то и дело вступал с ней в конфликты. Так, однажды он обнаружил, что штейгер на земляных работах замерял забои наобум, преступно уменьшая показатели выполнения.

— Что вы делаете! — вскричал Серов. — Ведь рабочие возмущаются — вы отнимаете у них часть заработка.

— Не вмешивайтесь не в свое дело. Я имею указание от начальства. Лучше убирайтесь, батенька, пока вас не выставили.

— Нет уж, это мое дело. Рабочим запрещено жаловаться, вы и пользуетесь каторжными правилами военного времени. Штейгер хочет наживаться на шахтерах, как и его начальство. Не стыдно вам?

Рабочие были доведены до крайности невежественным и злобным штейгером, который обращался с ними, как с арестантами, штрафовал, грозил ингушами, крал продовольствие и вместе с кладовщиком варил самогон из дрожжей, муки, сахара, взятых со склада. Однажды люди не вышли на работу. Были вызваны солдаты. Серов предупредил рабочих, и они на время скрылись в лесу. Ингуши с саблями и плетками в руках носились по рабочему поселку и, не найдя никого, ускакали. Толя с другими ребятами сидел на заборе, орал и свистел им вслед. Мать еле затащила его в дом. Штейгер, налившись вином, орал на всю улицу, всячески кляня и грозя Серову, который стоял у своего порога:

— За двадцать рублей будешь мне служить. Даром будешь служить, разбойник. Вы все Серовы — этакие… разбойники. И ты, и братья твои пираты, бунтовщики. В полицию попадешь, имей в виду. Все вы в моих руках. Да постой, куда уходишь? Постой! Голубчик, скажи, куда они, черти, попрятались? Пошли к ним кого-нибудь, скажи, чтоб становились на работу. Ингушей нет, я все прощаю, что делать! Ведь с меня спросят.

Толя не мог понять всех этих сцен, но отец был прав, отец был справедлив, он не боялся страшного пьяницу и доносчика. И Толя гордился отцом. Что он хорошо понял, так это радость и торжество отца, когда все требования рабочих были удовлетворены, кладовщик и его компаньон на время перестали обвешивать и обворовывать шахтеров. Отца не тронула полиция, потому что компания дорожила этим знающим и опытным горным техником. Но через некоторое время отец снова приходил в отчаяние. Положение рабочих становилось все хуже. Администрация не обеспечивала взрывных работ, требовала больше и больше руды, а крепления валились, происходили завалы и взрывы в шахтах, случались человеческие жертвы.

Атмосфера была накалена. Ожидался взрыв уже другого — общенародного масштаба. Взаимная ненависть между рабочими и хозяевами достигла предела.

26 февраля 1917 года было низвергнуто царское самодержавие. Полиция некоторое время скрывала от населения вести из Петрограда, и даже в Турьинске нельзя было достать газету, но от отдельных работников почты и телеграфа начала просачиваться необычайная новость; и вдруг потоком хлынули вести о революции, всколыхнув людей по всему Богословскому округу.

На митинге рабочие Покровского рудника открыто говорили об издевательствах над ними, разоблачали хозяйских лакеев и шпионов, обирал и взяточников-подрядчиков, штейгеров, надсмотрщиков. Константин Терентьевич Серов, хотя сам служил штейгером, был у рабочих на высоком счету. Ему одному они доверяли. Вся жизнь его прошла в тяжелых горных разведках, расшатавших его здоровье, и в стычках с администрацией он был на стороне рабочих и нередко добивался справедливости. Серова избрали в «деловой совет» и в другие выборные органы копей. Он был счастлив доверием, потому что всегда помнил, что кровно связан с народом, сын и внук рабочих.

— Раз ты прав, борись и не отступай до конца, и ты победишь. А остановишься, усомнишься в своих силах — тут тебя и сомнут. Все потеряешь, чего добился.

Но народ победил лишь в октябре! Прогремела Великая Октябрьская социалистическая революция.

С первых ее дней уральские рабочие под руководством большевиков принялись за строительство новой, лучшей человеческой жизни, о которой раньше только мечталось, за которую погибли их многие братья. Не дождавшись этой жизни, преждевременно умер добрый рудокоп Терентий Серов. Его сыновья Константин с братьями — должны были своими руками воздвигать эти новые, прекрасные отношения и условия жизни. Его маленький внук Анатолий, которому в апреле исполнилось всего семь лет, распевал с ребятами песню «Вышли мы все из народа» и «Сбейте оковы, дайте мне волю, я научу вас свободу любить» песни, оставленные им политическими ссыльными.

В августе 1918 года К. Т. Серова назначили заведующим Богословскими каменоломнями. Тамошние рабочие на своем собрании единодушно утвердили его в этой должности. С присущим ему воодушевлением и добросовестностью он целиком ушел в работу.

В Богословске Серовы прожили семь лет. Здесь пробежали дни светлого детства Анатолия, полные ярких впечатлений, которые, раз отложившись в сознании, не стираются в памяти и вместе с последующим опытом образуют основу душевного склада человека.

Серовы жили в поселке близ каменоломни и стекольного завода, на правом берегу реки Турьи. В этом месте в Турью вливалась речка Антипка. Между ними раскинулось десятка два домиков стекольного завода. Он стоял тут же, на борту известкового карьера, и выпускал стеклянную посуду для химического производства.

Об этом увлекательно рассказывал Толе отец, когда водил его по новым местам и вспоминал, как сам работал, разыскивая и находя разнообразные ценные и драгоценные руды в богатейших недрах этого края.

Между устьями рек стояли два домика, где раньше жили главноуправляющий и протопоп. Теперь эти домики были отданы для детских садов богословских рабочих. Дальше, на запад, по левому берегу Турьи, на двух сопках раскинулся живописный городок Богословск, в зелени садов.

Из окон домика, где жили Серовы, открывался вид на речной простор, зеленые берега, покатые сопки и ближний лес, который подходил к самому берегу Турьи. Толя любил забираться на крышу и отсюда смотреть на широкое приволье. Перед домом шелестела серебристая листва высоких тополей. До самой реки тянулся огород с небольшим садом и банькой, на крышу которой частенько лазил не только Анатолий, но и младший — Женюрка, всюду бегавший за братом. А вон та живая стена вечнозеленого соснового бора волновала воображение мальчишек и манила к поискам приключений и опасностей. Интересовали Анатолия и озера на местах старых затопленных выработок.

Толя и Женюрка чуть свет были уже на ногах. Отец приучил их к ежедневной гимнастике, они росли выносливыми и здоровыми. Младший был худенький и подвижной, Толя — тот в детстве и отрочестве страдал от избытка веса и от своей неуклюжести, но был неутомимый в гимнастике, беге, стрельбе камушками по цели, которой служили то обломок жести, то рельс, подвешенные к сухому дереву. Он славился как заводила ребячьих игр и затей, командовал или комиссарил в мальчишеских войнах. С наступлением теплых дней Толя с ребятами рвался из дому. Отец разрешал сыновьям «учить ногами географию». Бывало, с товарищами по Стекольной улице Толя прибегал на каменоломню, смотрел, как опытный рабочий обучал молодого бросать долготье в печь:

— Чтобы не ты за ним, а оно по твоей указке летело. Во, гляди… Плечо подсобляет, нога упор дает, и рука не больно устает…

Толя потом и сам тренировался, кидая на определенное расстояние небольшие поленья.

Бывал он и у забойщиков и познакомился с молодыми рабочими Антоном и Василием. Константин Терентьевич на примере этих рабочих учил других забойщиков:

— У них низ не отстает от верха. У вас же забой при почве не подбирается вовремя. Низ отстает, отстает и ваш заработок.

Толе хотелось стать забойщиком. И не на каменоломне, а в настоящей шахте, глубоко под землей, и выдавать на-гора уголь, медь, золото — много, целые горы! Он представлял в своем воображении фигуру человека, слабо озаренного светом лампочки, в глубине, во тьме, окруженного опасностями и добывающего золото, тепло, радость для жизни всех людей. Этот человек снился ему по ночам. Одной маме он рассказывал эти сны.

Но не скоро наступили дни спокойного труда для советских людей. Шла и все больше разгоралась гражданская война. Толе было восемь, девять, десять лет, когда в доме и поселке говорили о сражениях на Дону и на Украине, о Красной гвардии, в ряды которой уходили и молодые рабочие каменоломни, ушли в Красную Армию и умельцы-забойщики Антон и Василий.

В ребячьих играх отразилась гражданская война, шли нескончаемые битвы с «беляками», «махновцами», «колчаками», захватывались вражеские крепости. «Воевали» ребята со Стекольной улицы и с Пензенской, и все хотели быть красноармейцами, и никто не желал быть «беляками». Приходилось меняться ролями по очереди. Толя «мобилизовал» не только Женюрку в свои войска, но и Ксану, старшую сестру, играть пленных или сестер милосердия.

Между тем Колчак захватил Екатеринбург. На Урале начались расправы с рабочими. Руки белогвардейцев дотянулись и до Богословска. Явились какие-то люди на каменоломни. Они хотели завладеть казенной кассой. Константин Терентьевич позаботился выдать рабочим зарплату ранее назначенного срока.

Под нажимом колчаковцев рабочим снизили зарплату. Серов шел на разные ухищрения, выдерживая стычки с начальством, но до прихода наших войск сохранял уровень зарплаты, какой был достигнут при Советской власти.

В доме об этом говорилось тихо и не при детях, но и они понимали многое. Жизнь отца и матери была в опасности. Толя ненавидел белых и людей, которые прислуживались им. Страха он не испытывал и, если бы не предостережения мамы, натворил бы дел! Особенно остро переживал он вместе с Ксаной опасные дни, когда колчаковцы хотели взорвать мост через Какву. Представители белого командования потребовали у К. Т. Серова выдать динамит, угрожая расстрелом. Под всевозможными предлогами тот оттягивал выполнение приказа. В июле 1919 года на Урале восторжествовала власть Советов. Центр северной части области был перенесен в Надеждинск. В состав Надеждинского металлургического комбината вошло и Богословское рудоуправление. К. Т. Серов вновь был утвержден заведующим каменоломней.

Район медленно возвращался к жизни. Были затоплены шахты, закрыт медеплавильный завод, потухла жизнь на Турьинских рудниках. Толя видел, как тяжело переживал отец эту разруху. По вечерам он часто расспрашивал его об Урале.

— Знаешь, сколько лет Уральскому хребту? Пятьсот миллионов лет. Можешь сосчитать до полмиллиарда? Это Великий пояс мира, так его называли древние географы. Этот пояс отделяет Европу от Азии.

— Нам говорили на уроке географии.

— А о кладовых уральских недр ты что-нибудь знаешь?

— Расскажи, — просил Толя, хотя отец не один раз говорил об этом.

Он не только пояснял, но и показывал на картах-трехверстках богатство одного только Богословского округа или Надеждинского района, как теперь говорили. Он водил сыновей по лесу, знакомил с различными породами деревьев.

— От мхов и лишайников северной тундры до дремучих лесов Южного Урала более тысячи пятисот названий деревьев, кустарников, трав.

И перед зачарованными глазами мальчиков, словно в безмолвном хороводе, проплывали, кружась, высоченные ели и сосны, темные пихты, горделивые лиственницы, рощицы берез, таких светлых и высоких, точно вершины их купались в летнем бледно-голубом небе. Отец превосходно знал родной край и мог рассказывать о нем часами, не утомляя детей. Они шли за отцом, собирая шишки и желуди, отыскивая птичьи гнезда, выбирая гибкие прутья для лука и стрел. Он знал лес, и ребята желали стать лесниками. Он был охотник, и мальчишки мечтали о настоящей охоте, хотели, как их дед, быть рудознатцами и шахтерами или, как отец, быть разведчиками золота, меди, сланца, угля, марганца… Когда отец говорил о фауне Урала, о буром мишке или рогатом лосе, о злой рыси, о росомахе, барсуке, бурундуке, у них глаза разгорались.

Отец научил их мастерить самодельные ружья-пистонки, луки, стрелы, метко целиться в подвижную и неподвижную мишень, чувствовать себя в лесу как дома.

В азартных поисках настоящей дичи Толя однажды подбил на опушке соседскую курицу. Мать заставила отнести ее хозяйке и просить прощения. Это было очень неприятно. Но, преодолев муки стыда, мальчик пошел, извинился так искренно, что соседка не стала его бранить.

Константин Терентьевич водил ребят к берегам Каквы, рассказывая, как он разведывал золото, как работал на обогатительной фабрике, как ночевал в лесу морозной зимней ночью, выкладывая с товарищами «нодью» — заграждение из срубленных стволов — своеобразный костер.

Толя и Женюрка с захватывающим интересом слушали эти рассказы. В них не только была заманчивость приключения, но и выдержка, спокойствие и отвага их отца. Он не страшился ни всемогущих хозяев, ни полиции, был заодно с рабочими, был сильным. Константин Терентьевич и правда был красивый, высокий, с развитой мускулатурой, еще молодой человек. Ребята гордились отцом, учились у него всему.

Особенно они увлекались рерховой ездой.

Толя и его приятели частенько летом пробирались на конный двор, где отдыхали рабочие лошади. Кто-либо прихватывал с собой мешочек с махоркой Серовы, как многие другие, разводили махорку у себя в огороде. Подходят к конюху:

— Дядя, хотите, мы с ребятами поведем купаться лошадей. Тут близко, на Турью.

— Ну, ловите, — конюх охотно брал махорочку. — Каких поймаете, садитесь и — айда. Искупаете, напоите, и марш обратно, значит.

Мальчишки ловили лошадей, взбирались на них и степенно выезжали из поселка. Но лишь только скрывалась из глаз кровля конного двора, как они ударяли пятками в конские бока, кричали, присвистывали, и кони во весь дух мчались пять-шесть километров до Илимки (все-таки дальше, чем до Турьи!). Проносились мимо сосны и ели, мелькали лесные полянки, скрежетал сухими ветками старый кустарник, шумели над головой деревья, порой заблестит под копытами и тут же пропадет лесной ручеек. Вперед, вперед! В этом смелом движении было столько радости, так полно в нем тратилась и возрождалась детская энергия.

Ребята въезжали верхом прямо в речку. Прыгали с коней в прохладную воду, ныряли, затевали шумную и крикливую возню. Купали лошадей, отдыхали на берегу, бессознательно отдаваясь веселой гармонии лесных звуков, свету солнца, блеску водяных брызг.

Возвращаясь на конный двор и прощаясь с конюхом, Толя говорил:

— Когда маленьким был — хотел стать машинистом на паровозе. А теперь думаю служить в кавалерии.

Конюх с любопытством смотрел на решительное лицо малыша.

— Это как пить дать. Настоящий конник, казак! Сказал — на Турью, а сам скакал до Илимки. И кони в порядке. Тебе хоть сейчас — в командиры эскадрона.

Однажды отец пришел домой мрачный. Любовь Фроловна встревожилась.

— Что, опять там неладно? Неужели снова перебираться на новые места?

Толя прислушался. Он не понимал, почему родители так огорчаются перемене мест. Ему и Женьке это, наоборот, очень нравилось. Но любящее сердце забилось сильней, когда он понял беспокойство отца.

— Хотят закрыть каменоломню. Говорят, на Семеновском руднике известняк добывается вместе с рудой, и это дает экономию, а здесь надо затрачивать специальные средства на его добычу. Разве в этом дело? Я доказывал директору, что на Семеновском качество известняка гораздо хуже, да и доставка его в Надеждинск за 60 километров только затормозит работу завода. У нас же и ближе к заводу, и прямое сообщение. Но приказ получили сократить смету на вскрышку известняка. Меня вызывают на завод. Буду и там драться. Жаль, время уходит!..

Время действительно шло, наступили холодные дни, порода промерзла, работы остановились. К Серову приходили рабочие, давали советы. Отец уже добился разрешения продолжать добычу известняка, но оно запоздало. Что делать? Рабочие предложили:

— Достать бы топлива, мы почву отогреем. Субботник проведем. Не задержим.

Константин Терентьевич обрадовался. Он приложил всю энергию, достал три вагона каменного угля. Уголь разложили на поверхности породы и разожгли. Порода стала оттаивать. Немедленно собрались на субботник все рабочие каменоломни, и торфа были вскрыты.

Отец говорил, что вот как этим углем разогрета порода, так сердце труженика разогрето любовью к родному делу. На таком холоде, бесплатно, за так, все как один пришли и вот — побеждают нашу сердитую, но благодарную природу.

Толя прибежал на место работ. Он увидел, что отец работал наравне с другими; работали весело, дружно, несмотря на холодный ветер. С краю поля было укреплено и хлопало на ветру Красное знамя. Вот отец объявил перерыв. Все собрались под навесом.

— Ты зачем прибежал? — спросил отец Анатолия.

— Я покурить принес.

Серов хоть сам не курил, но разводил махорку для товарищей. И в этот раз он похвалил сына за умную догадку.

Толстый мешочек с махрой быстро был разобран на щепотки. Задымили, заулыбались добрые люди. Когда работы были окончены и Толя с отцом возвращались домой, тот сказал:

— Вот чего можно добиться, когда возьмутся всем народом. Все дело в крепком товариществе. Субботники — это и есть святое товарищество новых людей, тех, кто верит в силу народа. Всегда держись закона товарищества, сынок.

У Толи на Стекольной улице были два близких друга — Юра Щербаков и Коля Колин. Однажды он рыбачил с ними на своем любимом месте — под мостом, где река пересекала трактовую дорогу из Богословска на Турьинские рудники. Вдруг Толя обнял товарищей за плечи и, оглянувшись, не услышит ли кто, тихо сказал:

— Бежим в Америку.

Юра и Коля чуть не упустили свои удочки. Еле поймали их.

— Бежим! — сразу ответил Юра, смелый паренек, сын лесничего.

— Да вы что? — Коля покрутил пальцем у виска. — Со сна, что ли? Америка вон где! И деньги где возьмем? Да и мама не пустит.

— Я все обдумал. Слушайте. Отсюда пойдем — пешком до железной дороги, а там поедем. Конечно, без билетов, на что они! Беспризорники по всей России катаются без билетов.

— Я не беспризорник, — обиделся Коля.

— Мы тоже не беспризорники. Мы — товарищи. Если ты не товарищ, — можешь отправляться к маме, не держим… Ну, как? Согласен?

— Я — за товарищество.

— Так слушай. На большой станции можно будет слезть, поразмяться, город посмотреть и — дальше, и дальше! На другом поезде. До самой Москвы. Там пойдем в Кремль. Поглядим на Царь-пушку, на Царь-колокол, нас пустят на колокольню Ивана Великого, понимаешь? Ведь везде же наши люди, товарищи! Думаешь, не пустят? Посмотрим на Троицкие ворота, на них еще дырки остались от пуль, когда Красная гвардия выбивала юнкеров из Кремля.

— А Ленина увидим? — спросил Коля, затаив дыхание и еще Сомневаясь.

Толя с бьющимся сердцем кивнул.

— Во что бы то ни стало. А если не теперь, то когда вернемся из Америки и доложим ему про американскую революцию. Мы сами будем в ней участвовать.

— А если не дойдем до Ленина?

— Тогда поездом до Севастополя или до Одессы, оттуда на пароход, в море, потом через океан и — пожалуйста, Америка!

Младший братишка с удивлением и завистью следил за странным поведением Толи и его товарищей. Заговорщики чистили и смазывали свои ружья-пистонки, заготовляли сухари, сахар, кое-что из продуктов, которые разложили по мешочкам и сумкам. Запаслись чайником, спичками и даже карманным фонариком, который припас Юра Щербаков. На расспросы Женьки Толя отвечал:

— Собираемся в лес на охоту.

Родители Толи и его друзей разрешали мальчикам уходить в лес поохотиться, а под воскресенье даже ночевать в лесу. И в этот раз разрешение было получено. Тем не менее таинственность сборов заинтересовала Женьку. В субботу под вечер он устроился у слухового окна и стал наблюдать.

Неожиданно он увидел, что ребята оставили свои ружья под крыльцом. Значит, не на охоту! Потом посовещались, пошли к воротам, прошмыгнули на улицу и понеслись к реке. Разулись, подвернули штаны, перешли Турью вброд, вышли на тот берег, вытерли ноги о траву, сели, снова обулись. Вот они вскочили на ноги и пошли к лесу. Через минуту все трое исчезли, скрывшись в лесу.

Женя слез с сеновала и побежал домой. Занятый своими ребячьими заботами, он забыл обо всем и вспомнил лишь вечером на следующий день, когда Толю не дождались к ужину. Мать несколько раз вставала из-за стола и выходила на крыльцо. Отец успокаивал ее:

— Придут. Не в первый раз мальчишки ночуют в лесу.

— А ружья-пистонки они не взяли с собой, — сказал Женя. — Я сам видел под крыльцом бросили.

— Убежали! — Мать схватилась за сердце.

Отец бросился к лесничему Щербакову, отцу Юры. Начались поиски.

…Стемнело. Над лесом поднялась луна. Деревья толпились по сторонам просеки. И все эти мохнатые сосны, кудрявые березы, клены с листьями, как опахала, столь знакомые и простые при дневном свете, теперь казались будто ожившими и следящими за каждым твоим движением. Словно подстерегают тебя. Далеко позади остался поселок, но мальчики шли, не останавливаясь, не теряя времени на ранний привал. Наконец, забрались в такую чащобу, что лунный свет туда уже не проникал. Тропинка пропала. Тут Юра засветил своим фонариком и даже подпрыгнул от радости, когда свет упал на тропу. Но Коля засомневался:

— А что, если это другая тропинка и приведет она нас не на станцию, а к леснику. Так и знайте, без всяких разговоров домой отведут. Неприятностей не оберешься.

— Я здесь ходил с отцом! — вспомнил Толя. — Это не к леснику вовсе, а к старым выработкам. Там были завалы, шахта давным-давно заброшена. Если залезть туда, и штреки можно увидеть, и забои. Сколько там задавлено было людей — пропасть. Некоторых не смогли вытащить, так и остались там. Под землей.

— Где? — пролепетал Коля. — Далеко отсюда?

— Да тут, прямо под нами, — нагонял страху Анатолий.

Ему и самому становилось жутко. Мальчики тихо ступали по ковру прелой листвы и прошлогодней осыпавшейся хвои. Порой проносился ветерок, обдувая лицо холодным дыханием и шевеля вихры на голове. Где-то, близко ли, далеко ли, казалось, кто-то шептал о чем-то, просил, издавал глухие стоны.

Эти звуки и шорохи вызывали в воображении фантастические картины, даже ноги подгибались от страха. Но никто из троих не показывал своей слабости.

Однако с некоторых пор Коля стал отставать. Вдруг он остановился и сел на траву.

— Ноги болят, — сказал он, вздохнув.

— А у меня фонарик перегорел! — вскричал Юра и уселся рядом.

Толя огорченно свистнул и опустился на землю возле них. Невдалеке шарахнулся какой-то зверек. Ребята вздрогнули, прижались друг к другу. Толе послышалось подозрительное всхлипывание. Это Коля упал духом. Толя братски обнял и прижал его к себе.

— Чур не хныкать! Клятву давали — не трусить, домой не проситься, товарищей не бросать: все за одного и один за всех. Теперь немного осталось. Совсем близенько, не реви.

— И не думал реветь. У меня насморк.

— Насморк? Что ж ты раньше не сказал, что у тебя насморк? Мы бы ни за что не взяли с такой эпидемией.

— Он только сейчас начался. Разве я знал?

— Ладно. Месяц взошел, смотрите! Нам дорогу освещает. Вот здорово! Вставайте, бежим!

— Домой? — невольно вырвалось у Коли.

— На станцию, чудак ты. За мной, вперед!

Он решительно двинулся вперед. Мальчики сделали несколько шагов и вдруг увидели огоньки. Дружно побежали к станции. Там, спрятавшись за будкой, решили ждать поезда. Толя сбегал за кипятком, ребята пили чай с сахаром и сухарями. Потом Юра и Коля уснули. Толя расхаживал возле них взад и вперед. Он видел, как светились окна у начальника станции — в белом домике с палисадником. Луна озаряла домик и старенького сторожа, дремавшего на скамье. Слабо мерцая в лунном свете, рельсы убегали далеко во мглу. И чем дальше, тем черней казалась дорога. Невольно вспомнился родной дом, лицо мамы. К горлу подступил комок.

Но вот мальчик заслышал все нарастающий грохот поезда. Растолкал товарищей.

Это был рабочий состав, возивший смену на рудник. Приятели бросились к нему и побежали вдоль вагонов, подскакивая и заглядывая внутрь. Толя скомандовал:

— Лезем в этот. Да поживей, быстро!

Утром поезд остановился на незнакомой станции и дальше не шел. Ребята соскочили на путь, часа два прятались от глаз железнодорожных рабочих, потом забрались в пустой вагон другого состава, который привез их на станцию Верхотурье.

Выглянув из вагона, Толя увидел людей, направлявшихся к поезду.

— Ребята, ну-ка давай, прячься. За мной, потихоньку!

Мальчишки слезли, пробежали под вагонами и скрылись за водокачкой. Там долго сидели в ожидании нового поезда. Коля горестно заметил:

— Сало и сахар мы весь поели. Юра удивился:

— Когда это?

— Когда! И не заметили, как все слопали, — рассердился Толя. — Ладно, по дороге заработаем на обед. А сухари даже очень свежие, вкусные. И у меня еще куска три сахара осталось. Ничего, братцы. Не пропадем.

— Пассажирский! — негромко крикнул Юра. Подходил действительно пассажирский состав.

Мальчуганы побежали за ним.

Сзади незнакомый голос крикнул:

— Юра! Щербаков!

И только Юра обернулся, как чья-то сильная рука схватила его за шиворот. Это был незнакомый совсем человек, железнодорожник. Юра рванулся было прочь, но увы! Его повели к дежурному по станции. У дверей здания железнодорожник оглянулся и увидел, как и ожидал, остальных из тройки беглецов. Они понуро брели в отдалении. Он крикнул:

— Не отставай, братишки!

Через полчаса всех троих отправили домой.

Немалым утешением для Толи было то, что ехали они на площадке с углем, соединенной с паровозом. Помощник кочегара, седоусый, бывалый человек, с большой охотой рассказывал о своих дальних рейсах. Коля спал. Юра грыз краюху с колбасой, полученную от поймавшего их железнодорожника. Толя не отставал от него, но с великим интересом слушал рассказы о многоверстных просторах родной страны.

— По-е-дем, по-е-дем!.. — ободряюще стучали колеса.

— Не грусти-и! — свистел паровоз, приближаясь к Богословску.

О поимке беглецов и отправке их в Богословск было дано сообщение из Верхотурья. Женька обежал весь поселок, передавая новость:

— Наших везут!

На станции собралось немало ребятни, приятелей по школе, пришли и родные. Вот и поезд. На платформу вышли лесничий и трое «американцев». Лица и руки — черны от угольной сажи. Только зубы сверкают. Толя чувствовал себя героем вроде Тома Сойера. Но, подойдя к матери и увидев ее осунувшееся, измученное тревогой лицо, не выдержал, кинулся к ней и, прижавшись к ее груди, разревелся.

Дома его повели умываться. Он съел все, что ему дали к обеду. Отец взял с него клятву, что обо всех своих решениях он будет ставить родителей в известность. Толя дал это слово и тут же умчался на речку. Скоро он уже выводил свой самодельный плот из заводи и, правя шестом, командовал:

— Полный вперед! Так держать! Есть так держать!