2. Додо

2. Додо

Додо Сушкова[140] очень популярна среди передовой молодежи конца 20-х – начала 30-х годов. Современник Лермонтова – Огарев много лет спустя вспоминал девушку, жившую у Чистых прудов[141]. Она была в той счастливой поре юности, когда «жизнь нова», «сердце живо», «и вера в будущность жива».

Я помню (годы миновали!)…

Вы были чудно – хороши;

Черты лица у вас дышали

Всей юной прелестью души[142].

Этой девушке-москвичке Лермонтов посвятил новогодний мадригал:

Додо

Умеешь ты сердца тревожить,

Толпу, очей остановить.

Улыбкой гордой уничтожить,

Улыбкой нежной оживить;

Умеешь ты польстить случайно

С холодной важностью лица

И умника унизить тайно.

Взяв пылко сторону глупца! –

Как в Талисмане стих небрежный,

Как над пучиною мятежной

Свободный парус челнока,

Ты беззаботна и легка.

Тебя не понял север хладный;

В наш круг ты брошена судьбой,

Как божество страны чужой,

Как в день печали миг отрадный! – [143]

В стихотворении Лермонтова есть намек на конфликт между Додо и светским обществом. «Тебя не понял север хладный», – говорит ей поэт. Дело в том, что Додо поступала вопреки предрассудкам, нарушала законы светского общества. Писать стихи считалось неприличным для светской девушки. Стихотворение Додо «Талисман» было даже опубликовано, правда, без ее ведома, в альманахе «Северные цветы» на 1831 год. Юная поэтесса выдержала семейную бурю и подверглась осуждению в гостиных фамусовской Москвы.

В новогоднем мадригале, посвященном Додо, Лермонтов не имел возможности упомянуть о других ее стихах, которые он, конечно, знал. Много лет спустя Огарев вспоминает «заветную» тетрадь Додо:

В те дни, когда неугомонно

Искало сердце жарких слов,

Вы мне вручили благосклонно

Тетрадь заветную стихов.

Не помню – слог стихотворений

Хорош ли, не хорош ли был,

Но их свободы гордый гений

Своим наитьем освятил.

С порывом страстного участья

Вы пели вольность, и слезой

Почтили жертвы самовластья,

Их прах казненный, но святой.

Листы тетради той заветной Я перечитывал не раз,

И снился мне ваш лик приветный,

И блеск, и живость черных глаз[144].

Тетрадь до нас не дошла. Но среди бумаг декабриста Захара Григорьевича Чернышева было найдено одно из стихотворений заветной тетради Сушковой – Додо.

Послание к страдальцам

Соотчичи мои, заступники Свободы, –

О вы, изгнанники за правду и закон, –

Нет, вас не оскорбят проклятием народы.

Вы не услышите укор земных племен!

Удел ваш не – позор, но – слава, уваженье,

Благословения правдивых сограждан,

Спокойной совести, Европы одобренье,

И благодарный храм от будущих Славян!

Сушкова выражала надежду, что революция уничтожит деспотизм, свергнет царя, и тогда свободные «сограждане» совершат «тризну» в честь погибших:

Быть может… вам и нам ударит час блаженный

Паденья варварства, деспотства и царей,

И нам торжествовать придется мир священный

Спасенья Россиян и мщенья за друзей!

Тогда в честь падших жертв, жертв чистых, благородных

Мы тризну братскую достойно совершим,

И слезы сограждан ликующих, свободных

Наградой славною да будут вечно им!..

«(писано когда мне было 15 лет)»

«Захару Гриторьевичу Чернышеву, в знак особенного уважения, от Граф. Евдокии Ростопчиной»[145].

Это стихотворение, обращенное пятнадцатилетней Сушковой к сосланным декабристам, ставит ее в ряды передовой молодежи 20-30-х годов.

Стихотворение Лермонтова, адресованное «Додо», выделяется среди других его новогодних стихов своей значительностью. Оно больше по размеру, отличается глубиной содержания и каким-то внутренним теплом. Это стихотворение помогает расшифровать инициалы в заглавии двух других и установить, что они также адресованы Е. П. Сушковой.

Новогодние эпиграммы и мадригалы Лермонтова дошли до нас в его черновой тетради, заполненной зимой 1831/32 года[146]. За пять страниц до стихотворения «Додо» помещено стихотворение с надписью «К: д». В этом стихотворении, которое полно большим, серьезным чувством, Лермонтов упрекает свою героиню в холодности и напоминает ей о прошлом расположении к нему.

«Будь со мною, как прежде бывала», – просит юноша-поэт.

В другой тетради того же времени[147], – на страницах, заполненных в самом начале декабря или в конце ноября, то есть за месяц до эпиграмм и мадригалов (написанных в конце декабря), есть стихотворение «К Д ***». Число звездочек при начальной букве имени соответствует количеству букв в слове «Додо». Такая прозрачная зашифровка была принята в альбомах со стихами.

Героиня юношеской лирики Лермонтова – Н. Ф. Иванова. Она царит в ней с 1830 до весны 1832 года. На маскараде поэт обращается к Н. Ф. Ивановой с резкой эпиграммой.

В феврале 1832 года Сушкова пишет стихотворение «Отринутому поэту». Светская кокетка, оттолкнувшая поэта, обрисована в стихотворении чертами, которыми Лермонтов наделяет Н. Ф. Иванову в стихах 1832 года.

И как не знать ему заране,

Что все кокетки холодны,

Что их могущество в обмане,

Что им поклонники нужны?

Она кружится… и пленяет,

Довольна роком и собой;

Она чужой тоской играет,

В ней мысли полны суетой[148].

Три стихотворения в юношеских тетрадях Лермонтова представляют особый интерес в связи с позднейшими фактами его биографии.

В конце 30-х – начале 40-х годов Лермонтов часто встречается в Петербурге и очень близок с прославленной светской писательницей графиней Ростопчиной. Графиня Ростопчина – это та же Додо Сушкова, вышедшая замуж за сына московского губернатора и богача Ростопчина. Лермонтова и Ростопчину соединяет дружба юности и годы, вместе проведенные в Москве.

Для поколения 30-х годов Москва – большая связующая сила – общая родина. Поэтесса Каролина Павлова в 40-х годах напоминает Ростопчиной, что она «дочь Москвы», что она не может забыть «юных лет», проведенных в Москве. Об этом же времени общей юности в Москве говорит ей и Огарев в приведенном выше стихотворении. То же самое имеет в виду и Лермонтов в обращенном к ней стихотворении 1841 года:

Я верю: под одной звездою

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны[149].

Стихи написаны на странице альбома, который Лермонтов подарил Ростопчиной весной 1841 года, перед своим последним отъездом на Кавказ. Незадолго перед тем Ростопчина писала:

«На дорогу! Михаилу Юрьевичу Лермонтову».

Есть длинный, скучный, трудный путь…

К горам ведет он, в край далекий;

Там сердцу в скорби одинокой

Нет где пристать, где отдохнуть!

Стихотворение кончалось надеждой на скорый возврат поэта:

Но заняты радушно им

Сердец приязненных желанья, –

И минет срок его изгнанья,

И он вернется невредим![150]

Этой надежде не суждено было оправдаться. Поэт не вернулся. Он был убит на дуэли Мартыновым. Осенью Ростопчина писала:

О жаль Его!!.. О! трижды жаль Его, –

Как юношу, – как друга, – как поэта!!!..[151]

В период нарастания революционного движения, в середине 50-х годов, между Ростопчиной и молодым поколением происходит разрыв. Некогда передовая поэтесса оказалась в лагере реакционеров-крепостников. Ростопчина сжигает свою заветную тетрадь, где она прославляла подвиг декабристов, и воспевает их палача Николая I.

Во второй половине 50-х годов в России пользовалась исключительным влиянием газета «Колокол», которую издавал в Лондоне Герцен в собственной типографии, созданной им для печатания запрещенных в России книг.

Ростопчина ополчилась против Герцена. Друг и единомышленник Герцена – Огарев дал Ростопчиной жестокую отповедь. Он назвал ее отступницей. Огарев призывал Ростопчину просить прощения у молодого поколения и вернуться к забытым идеалам юности..

Мне жалко вас. С иною дамой

Я расквитался б эпиграммой;

Но перед вами смех молчит,

И грозно речь моя звучит:

Покайтесь грешными устами.

Покайтесь искренно, тепло.

Покайтесь с горькими слезами,

Покуда время не ушло!

Просите доблестно прощенья

В измене ветреной своей –

У молодого поколенья,

У всех порядочных людей.

Давно расстроенную лиру

Наладьте вновь на чистый строй;

Покайтесь, – вам, быть может, миру

Сказать удастся стих иной, –

Не тот напыщенный, жеманный,

Где дышит холод, веет тьма,

Где все для сердца чужестранно

И нестерпимо для ума;

Но тот, который, слух лаская,

Звучал вам в трепетной тиши

В те дни, когда вы, расцветая.

Так были чудно-хороши[152].

Ростопчина не покаялась. Еще резче выступала она в сатире «Возврат Чацкого в Москву» и, незадолго до своей смерти, в «Доме сумасшедших».