Перовское озеро

Перовское озеро

Друзьям детства: Юрию Бересневу и Евгению Вахрамееву погибшим на фронтах Великой Отечественной войны; «Ките»[2] Владимиру Мишеневу

Из всего, что связывало нас с детством, одним из самых значимых остается Перовское озеро – этакий райский уголок за околицей нашего древнего городка. Чудесное местечко любили и взрослые, и мы – дети – с малых лет. Своим названием озеро было обязано известному и замечательному человеку, земскому врачу Михаилу Автономовичу Перову. Он возглавлял один из трех врачебных участков в уезде, в самом Никольске. Врач Перов зарекомендовал себя умелым организатором, прекрасным знатоком своего дела и пользовался уважением. В 1892–1893 годах было построено двухэтажное здание больницы, а за ним и второй корпус. Здания эти служат и поныне, а самой больнице присвоено имя врача М.А. Перова.

От нашей тихой, тогда еще Красноармейской, улочки, где жил я и мои товарищи, до Перовского озера – рукой подать. Стоило пройти квартал, пересечь главную бывшую Миллионную улицу с огромными тополями на ней, спуститься с угора к реке Юг, перебрести за нее, тут и озеро. Точнее сказать, старая река, ее русло, как обычно изогнутое подковой. Но все давно привыкли к названию, поэтому пусть и будет оно таким, как прежде – Перовское озеро. Места около него – изумительные, живописные и веселые. Каждый раз, когда раньше по радио пели песню «На Муромской дорожке стояли три сосны», а часто исполняла ее Русланова, мне непременно виделись сосны Перовского озера, стоящие на его бережку, в том месте, где вытекает ручеек в реку Юг. Сосен было тоже три, а скорее, и четыре, теперь уже не помню. Могучие, с распростертыми по сторонам толстыми сучьями, разросшиеся вширь, в стороны – ведь здесь так много простора и света.

Сосны на Перовском озере запечатлены на картине всеми уважаемого, талантливого местного художника А.Д. Щепелина – бывшего морского пехотинца, участника Великой Отечественной, орденоносца. Конечно же, картину он нарисовал не случайно, а с тем, чтобы сохранить красоту для потомков.

Озеро состояло из нескольких курпаг. От сосен начиналась первая из них – круглая и мелководная, заросшая у берегов осокой и хвощом. Вторая была самой глубокой, с темной, не просвечиваемой водой. В ней жили крупные зубастые щуки, язи и караси. За второй курпагой, чуть подальше, озеро поворачивало влево. Дальше шла полоса воды – протока. Она вела к самой большой и длинной курпаге озера, его первой половине. Курпага эта почти сплошь заросла зелеными кувшинками. Сюда из глубины второй курпаги приплывала на кормежку рыба. Небольшая перемычка, заросшая кустами ивняка и ольшаником, с полувысохшей летом канавой, в которой жили лягушки, отделяла первую часть озера от второй. Она заболачивалась, зарастала осокой и другими болотными травами. Весной канаву захлестывало талой водой, паводком. Летом же только в нескольких местах можно было увидеть зеркальце открытой воды.

Весна на озере для меня начиналась в апреле, когда на безлистных вербах, подступавших к самому берегу, появлялись желтые барашки, от которых веяло душистым, сладостным ароматом меда. В ту пору особенно будоражил чистый, по-весеннему прозрачный воздух с нежным ароматом тронувшихся в рост почек, смолистым запахом хвои, озона, талой воды-снеговицы.

Сами собой возникали в памяти строки стихотворения Вероники Тушновой:

Воздух пьяный, нет спасенья,

С ног сшибают два глотка.

Облака уже весенние.

Кучевые облака…

А откуда название «апрель»? Оказывается, по латыни он означает «все открывается». И разве не так?

Вскрываются реки, оживает лес, сходит снег с полей и лугов, зацветают подснежники, начинается весенний сев, просыпаются медведи-топтыги, барсуки и ежи.

С весны-водополицы озеро становилось особенно привлекательным. Проходила неделя-другая после зацветания вербы, и в поднебесье шли птичьи караваны. Летели гуси и белоснежные лебеди, журавли, длинноклювые кулики и множество других перелетных птиц. Из густых зарослей кустарников лесных рощиц и перелесков, приречных лугов доносились веселые птичьи голоса. Раным-рано, ни свет ни заря, просыпалась маленькая, с оранжевой грудкой, птичка зарянка. Она усаживалась на самую маковку ели, где-нибудь на опушке, и сыпала, и сыпала свои звенящие, «серебристые» песенки. Не умолкала зарянка вечером и пела всех дольше, до темноты, до самой ночи.

Громко и звучно, с росчерком на конце, распевали зяблики. Только перед дождем их песенки становились отрывистыми. Зяблики, как говорят, «рюмили».

Каждое утро включались в веселый птичий концерт варакушки, болотные камышевки, речные сверчки, луговые чеканы, лесные коньки и многие другие птахи. По ночам сонно крякали на озере утки, пиликали кулики, а иногда кричала по-бычьи скрытная птица – выпь. Позднее других пернатых из центральной Африки прилетали кукушки. И как радостно было услышать грустно-задумчивый голос сероватого, похожего на ястребка, длиннохвостого самца: «Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!» А рыжевато-бурая, жуликоватая самка лишь иногда диковато похохатывала и кликала: «Кли, кли, кли»… Но, согласитесь, не будь весной голоса кукушки, и в природе чего-то бы не хватало, что-то бы утратилось, не стало бы той весенней благодати.

А потом, когда (по народному поверью) соловей мог напиться росы с зеленого листика березы, от зари до зари, целую ночь напролет слышались чудесные трели этих замечательных, скромно одетых птах. Знатоки птичьих песен утверждают, что есть у соловья и бисер, и флейта, и россыпь горошка, и лешева дудка. Многие горожане по вечерам приходили на озеро, чтобы послушать пернатых солистов. Однако пели они лишь до Петрова дня.

Каждый погожий майский день начинался с алой зари на небосводе. И когда появлялись первые лучики солнца, они озаряли купола Сретенского собора. С бережка, от сосен, юго-восточная часть города открывалась, как на ладони. Совсем скоро вынырнувшее из-за лесных увалов светило озаряло и сами сосны. И стволы их становились фиолетовыми. Потом солнце забиралось выше и заглядывало в озеро, освещая его водную гладь. Тогда чистая, зеркальная вода отливала голубизной. Озеро густо заросло кувшинками с их зелеными, овальными листьями, похожими на сердечки.

Интересно то, что блестящие листья кувшинок с белыми цветами каждый вечер уходят под воду. Их утаскивают туда длинные, прочные, как шпагат, стебли. А утром, когда солнце обогреет озеро, листья, как ни в чем не бывало, вновь всплывают и раскрывают свои белые с желтыми рыльцами и тычинками цветы. Так устроено это растение – чудесное создание мудрой природы.

Отец мой Николай Александрович, учитель химии и биологии, рассказывал, что кувшинки в старину называли в народе одолень-травой. Она почиталась волшебной и, как утверждалось, имела свойства оберегать людей от разных бед и напасти.

Незаметно приходило перволетье. Цвела и благоухала своими прелестными розовыми лепестками наша лесная роза – шиповник, источая нежный, божественный аромат. На лугах буйствовали и цвели травы: лилово-голубые колокольчики, красные луговые васильки, отливающий желтизной и, в то же время, фиолетовый марьянник (иван-да-марья). В цвету были красный клевер, пышные гвоздики. И такие же нарядные, как цветы, порхали над землей бабочки: махаоны, «мертвая голова», павлиний глаз, лимонницы, голубые мотыльки. В траве стрекотали кузнечики, шелестели слюдяными крылышками стрекозы, ползали какие-то букашки. Озеро, таинственные обитатели подводного мира, травяные заросли и укромные местечки, где гнездились утки и жили ондатры, словно магнитом затягивали нас, пацанов, в этот замечательный уголок природы. И было так радостно побывать здесь, побродить в его окрестностях. Летом спозаранок бежали мы к своим любимым местечкам. С утра удили рыбу в омутках и заводинках. Насадкой на крючки служили закорыши, личинки стрекоз, ручейники. В перволетье рыба брала хорошо, и наши уловы были богатыми. Попадались красноперые головли, подъязки, полосатые колючие окуни, а иногда и щуки.

Мы с нетерпением ждали июль – пору настоящего лета с его теплынью: вода в реке – как парное молоко, и сухой, горячий песок речных кос. Как угорелые, шлепая босыми ногами, мы носились по бережку, загорали, купались. Купались чаще всего на правом берегу реки под Крутиком. Около песчаного берега было мелко, и каждый мог выбрать для себя ту глубину, какую хотел. Некоторые в воду заходили осторожно, не торопясь, ойкая и боясь окунуться. Но какой-нибудь озорник, успевший окунуться, бил по воде ладошками, потом, сложив их лодочкой, беспрерывно плескал в лицо другому, не давая ему вздохнуть. Тот не выдерживал, круто поворачивал и пускался наутек, к берегу. Убежать не удавалось, и он бросался в воду, на мелкоту. Купались подолгу, иной раз не вылезали из воды часами.

Во второй половине августа или чуть позднее с отцом мы ходили ловить щук на Перовское озеро. Но сначала надо было позаботиться о насадке. Для этого недалеко от озера в реку ставили мордушку, сплетенную из тальника. Горловину ловушки, чтобы приманить рыбу, намазывали тестом, в которое добавляли анисовые капли и даже валерьянку. Снаружи, у входа в мордушку, заплетали зеленые веточки берез, которые тоже привлекали рыбу. Попадались головли, сорожняк, крупные ельцы, а иногда и окуни. Жерлицы ставили в самой большой курпаге озера, в окна между кувшинок. Летом рыбу на озере почему-то никто не ловил. Только один раз видел, как дошный мужичишка длинным, прочным шестом выметывал сеть с бережка, обводя ею траву, а потом тем же шестом бухал, пугал рыбу, чтобы она забегала в ловушку. И попадали ему щучки и подъязки.

И мы удачно ловили щук в озере. Одна из них весила более восьми килограммов. Надо было видеть, как она бултыхалась и выпрыгивала, раскрывала зубастую пасть, когда отец подводил ее к берегу. Щука была толстая, темно-зеленая, с белым брюхом.

Под осень мы с пацанами продолжали ходить на Перовское. И снова удили рыбу, пекли свежую картоху в золе костра недалеко от сосен. По тропинке, которая вела вдоль изгороди, можно было кратчайшим путем пройти в наши другие заветные местечки. Очень скоро, едва поднимаешься на горушку, начинались паленины – выгорки. Пал, скорее всего, пустили сами горожане, чтобы выгорел хилый лесок и лучше росла трава на пастбище. Почему-то после пожара там, на горельнике, появилось много кустов можжевельника с зелеными и синими ягодами. Впрочем, кувшинки на озере и можжевельник на пастбище – это хорошие приметы чистой воды и чистого воздуха.

Тропинкой вдоль изгороди можно было пройти на лесную речку Погорелицу, пруд на ней около Полькиной мельницы, к глубокому омуту – Чёртовой яме на реке Юг. В Чёртовке водилось много крупной рыбы: щук, головлей, язей, окуней, сорог. Туда мы иногда ходили на рыбалку, только обязательно с ночевкой. И рыбалка была всегда удачной.

Таков он был, наш мир беззаботного детства, хотя и кончился для нас слишком рано, началась война. В юности своей тоже любил бывать на Перовском. Весной там ловил рыбу мой бывший учитель географии А.А. Ельцин. Тогда это не запрещалось. К нему мы приходили ночевать с его братом Павлом Алексеевичем, который раньше был другом моего старшего брата Артема, погибшего в первые дни войны. В войну Павел Алексеевич перегонял самолеты «Дугласы» по ленд-лизу. Он писал мне, тогда еще пацану. Прислал как-то фотографию. На ней молодой, стройный летчик, старший лейтенант, симпатичный, с волнистыми и черными, как смоль, волосами. Подпись на фото и сейчас помню: «В этих сердитых глазах (они такими никогда и не были), в этом суровом лице, ты всегда можешь найти доброту к тебе, заботу и ласку»…

В послевоенные годы мы еще больше подружились, я почти каждый день бывал в его семье, часто ходили и на охоту.

И как хорошо было посидеть в шалаше под соснами у костерка, поговорить, послушать голоса весенней ночи…

И я вновь рассказывал товарищам о том, что озеро это обладает какой-то неведомой, притягательной силой. С детства, всю жизнь так хочется побывать здесь…

Вскоре меня призвали в армию. Было это в начале апреля пятидесятого. Река и озеро находились еще под ледяным панцирем. Но я пришел проститься с озером. Посидел на проталинке – крохотном пятачке оттаявшей земли напротив второй курпаги. Пожалел только, что не было еще кувшинок, и я не смог их взять с собой как талисман. Поклонился озеру и ушел. Знал, что безвозвратно и навсегда ушло прошлое, детство и юность, а что меня ждет впереди – неизвестно.

Служить пришлось вдали от Родины. И долго, не как сейчас, почти четыре года. Около нашего дивизиона, который располагался в серых приземистых зданиях какой-то бывшей немецкой части, и днем, и ночью останавливалась электричка, шедшая из Западного Берлина. Были часты нападения на посты и караулы гарнизона. Тогда командующий группой войск генерал Чуйков приказал перенести остановку подальше, в другое место. Потом, позднее, был день «икс» – как нам объявили – путч. Много чего было. Не все выдерживали тоску по Родине, возникали те или иные непредвиденные жизненные ситуации. Часто после работы, вечерком, со своим другом Юрием Карандашевым и приятелем Айсой Ямбековым мы уходили в сад или садились на скамеечку на улочке и вели неторопливый разговор, вспоминая прошлое, Айса рассказывал нам о Татарстане, мы о своей «семнадцатой республике» (так шутя называли Вологодскую область). В годы разлуки мысли и думы не всегда были радостны. Порой было грустно. Но наплывали воспоминания о детстве. Ничто так не согревало душу как память о родных местах: Перовском озере, речке Погорелице, Полькиной мельнице. Часто они снились во сне. Понимал: «Надо уметь ждать! Надо надеяться!». Только так можно выжить. И, наверно, не было на всем белом свете людей счастливее нас, когда мы вновь ступили на родную землю Отечества.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.