Глава 18 «СВЕТИЛО СКРЫЛОСЬ ЗА ТУЧИ…»

Глава 18

«СВЕТИЛО СКРЫЛОСЬ ЗА ТУЧИ…»

Деятельность Шрёдера, разносторонне одаренного, ищущего художника, вызвала отклик многих выдающихся современников, и прежде всего величайшего из них — Иоганна Вольфганга Гёте.

Монолог «Быть или не быть» прозвучал в Германии впервые осенью 1776 года. А в следующем, 1777-м, Гёте начинает писать роман «Театральное призвание Вильгельма Мейстера». Это своеобразный документ, вобравший сведения по истории немецкой культуры XVIII века. Среди его действующих лиц крупнейшие реформаторы сцены — Каролина Нейбер и Фридрих Людвиг Шрёдер, выведенные под вымышленными именами мадам де Ретти и господина Зерло.

Одаренная директриса де Ретти ставит в своей труппе драму «Валтазар» героя книги, Вильгельма Мейстера. Эта женщина, гордая, властолюбивая, талантливая, обладающая поистине мужской энергией, с ее заявлением: «Я сожгла Гансвурста!» — едва ли не точный портрет знаменитой Нейберши. Деятельный, хорошо образованный антрепренер Зерло первым в Германии осуществляет переделку и постановку шекспировского «Гамлета». Это произошло в городе, обозначенном автором «Г***» и названном «оживленным и промышленным местом».

«Театральное призвание Вильгельма Мейстера» — ранний вариант романа «Годы учения Вильгельма Мейстера», который, как и «Фауста», Гёте писал почти всю жизнь. Произведение это во многом автобиографично и знакомит с эстетическими взглядами молодого Гёте. Герой его — Вильгельм Мейстер — пламенный энтузиаст театра, который, подобно самому Гёте, не знал ничего более высокого, чем сцена, и не раз пробовал писать пьесы. Вильгельм мечтал стать актером и драматургом — творцом будущего национального искусства — и льстил себя надеждой, что ему посчастливится «найти в большом мире природы источники, которыми он сможет утолить жажду публики».

Шекспир стал его надежным ориентиром. Он помог Вильгельму, как и Гёте, разобраться в противоречивых явлениях мира, осознать, понять их. В романе дано истолкование «Гамлета», проникнутое пиететом к великому писателю. Свою высокую цель Вильгельм видит в широком образовании, самосовершенствовании, которых надеется достичь через театр. Он убежден: искусство дает знание жизни, безгранично расширяет кругозор. Оно заставляет задумываться, искать, находить, воодушевляться, разочаровываться и снова искать. Но проходит время, и Вильгельм, вслед за автором книги, видит в театре не источник, а одно из средств образования, развития лучших граней личности. Вильгельм понимает, что искал универсальных знаний там, где их нельзя найти. Все устремления его направлены теперь к созидательному, социально полезному труду. И в «Годах учения…» Вильгельм пишет: «Я покидаю театр и связываю себя с людьми, общество которых в каждой своей мысли должно привести к чистой и уверенной деятельности».

В романе часты описания театрального быта, показаны репетиции, являющиеся, по мнению Гёте, поучительными: именно такая подготовка спектакля способна привести к высоким художественным результатам. Гёте не случайно интересуется практикой реформаторов отечественной сцены. Размышляя о творчестве Нейбер, Шрёдера, он убеждается в пользе их усилий, в необходимости активного преобразования немецкой драматургии и актерского искусства. Не случайно, негодуя на «готшедо-геллерто-вейссовское наводнение» в отечественном репертуаре, Гёте искренне приветствует «Эмилию Галотти» Лессинга. Но новые, просветительски-реалистические пьесы требовали и принципиально иного воплощения. В романе о Вильгельме Мейстере Гёте касается вопросов актерского мастерства, эстетики театрального искусства. Позднее ряд намеченных здесь мыслей он окончательно сформулирует в «Правилах для актеров». Эти правила, которые, по утверждению их автора, «никем еще не были выдвинуты», он продиктовал молодым артистам веймарского театра Карлу Грюнеру и Пию Александру Вольфу в августе 1803 года. Сожалея, что изложенные там основы «не успели получить достаточно глубокого развития», так как жизнь вынуждала и его и актеров усиленно заниматься «областью практики», Гёте, в 1817 году покинувший театр, не отказывался от намерения вернуться к сохранившимся наброскам «Правил», чтобы «вновь пересмотреть сей предмет». Однако заняться «черновиком этого катехизиса или азбуки» поэту не довелось.

Оба варианта повествования о Вильгельме Мейстере для историков сцены примечательны прежде всего как своеобразный манифест принципов того искусства, в духе которых Гёте хотел бы перестроить отечественный театр. Впервые обнародованная в этом романе ранняя театральная программа Гёте, позднее значительно дополненная, найдет практическое применение в Веймаре, когда с 1791 года Гёте возглавит дирекцию придворной сцены герцога Карла-Августа.

Театральные главы книги о Мейстере, мысли, заключенные в них, высоко ценили современники. Так, преемник Шрёдера по руководству Гамбургским театром, Фридрих Людвиг Шмидт, писал о романе в своих «Драматургических афоризмах»: «Он должен рассматриваться как катехизис для актеров-художников и как таковой должен непрерывно изучаться. Почти каждая страница раскрывает актеру тайну его профессии. Поэтому я смело утверждаю, что тот актер, который после длительного изучения этого произведения не станет благородным воплотителем человеческих образов, может отбросить свои притязания именоваться художником». Заметим, слова эти принадлежат человеку, не безоговорочно относившемуся к театральной эстетике Гёте.

Что касается самого автора, то рукопись «Театрального призвания Вильгельма Мейстера», работа над которой длилась до 1780 года, не удовлетворив его, не была ни закончена, ни издана. Современники познакомились с героем этой повести, лишь когда поэт решился опубликовать второй вариант книги — «Годы учения Вильгельма Мейстера». Что же касается ранней версии, то до 1910 года она известна была лишь в отрывках небольшому кругу исследователей. Рукопись романа считалась затерянной; не была она обнаружена и в 1885 году, когда ученые смогли ознакомиться с архивом Гёте. Но четверть века спустя случай помог найти полный текст «Театрального призвания Вильгельма Мейстера», хранившийся в Швейцарии. То была копия; ее сделала для себя жена цюрихского коммерсанта Барбара Шультес, дружба с которой связывала Гёте много лет.

Существует мнение, будто 1775–1785 годы — первое веймарское десятилетие — время поэтического отречения Гёте, который, став министром и тайным советником веймарского двора, посвятил себя государственной деятельности. Но известно, что это не принесло поэту полного удовлетворения. Именно в ту пору он продолжает работу над романом, что опровергает ошибочное представление о спаде литературной энергии писателя.

В 1780–1788 годах Гёте путешествовал по Италии. Его письма предитальянского периода свидетельствуют о тоске по художественному творчеству. И в это время работа над вторым вариантом книги о Мейстере — центр внимания Гёте, он называет роман своим «основным занятием». Подготовка книги помогла автору глубоко осознать свое истинное призвание, поверить в свой поэтический дар. В его письме к Шарлотте фон Штейн от 10 августа 1782 года говорится: «Сегодня утром окончил главу „Вильгельма“, начало которой я тебе диктовал. Это доставило мне приятные часы. Положительно я рожден быть писателем».

Много лет спустя, в беседе со своим секретарем Эккерманом, Гёте скажет, что не считает роман историко-театральным документом и рассматривал там сцену лишь как ступень на пути понимания жизни. «Это произведение принадлежит к числу наиболее трудно постигаемых продукций, — признавал он, — и ключа к нему у меня и самого нет. Ищут центральный пункт, найти его не легко, и, пожалуй, искать не стоит. Мне кажется, что богатая, разнообразная жизнь, проходящая перед нашими глазами, значит кое-что сама по себе, без выраженной тенденции, которая дает ведь лишь отвлеченное понятие. Ежели все-таки непременно искать такую тенденцию, то надо обратить внимание на слова Фридриха, обращенные в конце к нашему герою: „Ты похож на Саула, сына Киса, который вышел, чтобы искать ослиц своего отца, и нашел царство“. Таков смысл. Ведь, в конце концов, произведение говорит лишь о том, что, несмотря на все глупости и заблуждения, человек, направляемый высокой рукой, достигает счастливой цели».

Слова эти сказаны Гёте в последние годы жизни. В них — раздумье человека, с вершины горного хребта обозревающего преодоленный гигантский путь. Но если бы он обратился к воспоминаниям и мысленно всмотрелся в едва заметную под пеной облаков тропинку у подножия, по ней, как и семь десятилетий назад, шагал бы мальчик, горячо влюбленный в театр. Сначала маленького Иоганна Вольфганга заворожила старая легенда о «Докторе Фаусте», показанная бродячими комедиантами. Затем — собственный кукольный театр, полученный в подарок от бабушки. Став его единственным универсальным актером, Гёте играл мистерию о Давиде и Голиафе, пылко декламируя тирады Давида и Ионафана. Мало-помалу куклы перестали его удовлетворять. Тогда Гёте собрал группу сверстников, и юные актеры несколько лет играли на домашней импровизированной сцене.

Но любительский театр нуждался в репертуаре. Гёте начал переделывать для сцены поэмы, романы. В юности он читал много пьес, увлекался преимущественно французским театром. Вскоре он пробует свои силы в драматургии. К этому времени относятся сохранившиеся в набросках пьесы «Валтазар», «Каприз влюбленного», «Аминта».

В студенческие годы, в Лейпциге, интерес Гёте к театру не убывает. Он постоянно посещает спектакли, пишет пьесы, сочиняет либретто опер, играет на любительской сцене.

В ноябре 1775 года, приняв приглашение герцога Карла-Августа и переехав в Веймар, Гёте стал душой придворного любительского театра. Он — его директор, драматург, актер и постановщик. Гёте обрабатывает для сцепы произведения современных авторов и пишет собственные драмы — «Лида», «Рыбачка», «Шутка», «Коварство и месть», «Брат и сестра» — пьесу, в которой сам он сыграл роль Вильгельма.

Репертуар Веймарского театра, актерами которого были приближенные герцога, составляли комедии Мольера и Гоцци, бюргерская драма «Минна фон Барнхельм» Лессинга. В 1779 году здесь показали «Ифигению в Тавриде» Гёте, и автор исполнил роль своевольного Ореста.

Иногда для участия в спектаклях приглашали и профессиональных артистов. Поэтому в 1777 году в Веймаре появилась известная актриса оперы и драмы Корона Шрётер. Год спустя публика имела удовольствие видеть Конрада Экгофа, выступившего в «Индийце» Кумберленда.

Преданность театру не покинула Гёте и в зрелые годы. Когда герцог Карл-Август решил укрепить придворную сцену и просил Гёте руководить ею, тот согласился.

В своих дневниках 1791 года Гёте говорил, что берется за это с удовольствием. Однако он согласился принять пост директора Веймарского театра, лишь когда переговоры, которые до того велись с Фридрихом Людвигом Шрёдером, окончились безрезультатно. Осторожность, проявленная здесь Гёте, объясняется большой ответственностью, которую сознавал поэт, принимая заботу о будущем местной сцены.

7 мая 1791 года, в день торжественного открытия Веймарского театра, шла драма Иффланда «Охотники». Но прежде на просцениум вышел актер Иоганн Фридрих Домаритиус. Он прочел стихотворный пролог «Труднее всего — начать». Его написал Гёте. Автор не таил сложностей, которые должна преодолеть новая труппа: приглашенным в Веймар артистам предстоит добиваться не простого, привычного ансамбля, но овладеть «прекрасным целым» — секретом высочайшего искусства. А в финале пролога, как и в давние времена, раздавался призыв к заполнившей зрительный зал публике — явить не только строгость, но и милость.

Этот вечер, надолго запомнившийся в городе, открыл новую страницу деятельности Гёте. Почти четверть века затем Гёте станет настойчиво формировать репертуар придворной труппы; в первые же годы существования Веймарского театра появятся новые, во многом следующие античным образцам трагедии Гёте и Шиллера. Они потребуют созвучных постановочных принципов и актерского искусства. С самого начала работы в театре Гёте решительно отказывается угождать невзыскательному вкусу публики, стремится неуклонно образовывать и воспитывать ее.

Озабоченный просветительной миссией немецкой сцены, поэт размышляет о законах актерского искусства, отечественных реформаторах театра, смысле их усилий. И делится своими мыслями и планами с человеком, мнением которого очень дорожит. Человек этот — Фридрих Людвиг Шрёдер.

В апреле 1791 года Шрёдер посетил Веймар. Директор Гамбургского театра совершал тогда поездку по Германии. Он хотел посмотреть спектакли различных трупп, познакомиться с новыми, молодыми актерами и пригласить самых способных в свой театр. Едва Шрёдер появился в Веймаре, Гёте встретился с ним. Они были знакомы давно, с августа 1780 года, когда актер посетил резиденцию Карла-Августа. Сейчас центром их бесед был театр, творческие и организационные задачи которого Гёте предстояло решать. Внимательно впитывал поэт ценные советы и указания Шрёдера, проявившего симпатию к новому делу. Гёте счел полезным внедрить в свой театр строгие правила и законы, предписанные Шрёдером, — «будет только выгодно использовать опыт человека, которого отечество признало мастером искусства».

Руководителю дирекции Веймарского театра полезны были сведения, касающиеся не только художественной, но и административной практики гамбургской антрепризы. Поэтому, еще продолжая свою поездку, 7 мая из Мангейма Шрёдер посылает в Веймар подробные сведения о кассовых делах собственной труппы, и Гёте сразу вводит тот же порядок у себя.

А вскоре после торжественного открытия театра, 24 мая 1791 года Гёте делится со Шрёдером своими размышлениями: «В общем наш театр доставляет мне удовольствие; он значительно лучше предыдущего (труппы антрепренера Белломо. — Н. П.); сейчас основное, чтобы актеры сыгрались и постепенно выкарабкались из той отвратительной рутины, в которой пребывает большинство немецких актеров. Я сам напишу несколько пьес; постараюсь в какой-то мере приблизиться к вкусам сегодняшнего дня. Посмотрю, нельзя ли постепенно приучить актеров к более стройной и искусной игре».

Годы спустя отмечая высоту, которой не могли достаточно нахвалиться пожилые люди — свидетели расцвета Веймарской сцены рубежа веков, Гёте, не без удовлетворения вспоминая то время, скажет: «Я не обращал внимание на великолепные декорации и блестящие костюмы, — я обращал внимание на хорошие пьесы. Я признавал все жанры — от трагедии до фарса; но каждая пьеса должна была представлять собой кое-что, чтобы заслужить себе милость. Она должна была быть значительной, талантливой, веселой и грациозной, во всяком случае здоровой, и должна была иметь некоторый внутренний стержень. Все болезненное, слабое, слезливое и сентиментальное, а также все, возбуждающее ужас и отвращение и оскорбляющее добрые нравы, было раз навсегда исключено; я боялся испортить этим и актеров и публику.

Хорошими пьесами я поднимал актеров. …Я находился в постоянном личном общении с актерами. Я руководил считками и старался каждому актеру уяснить его роль; я присутствовал на главных репетициях и обсуждал с актерами, как улучшить то или другое. Я всегда бывал также на самом представлении и на другой день указывал все то, что мне показалось не совсем удачным».

В пору своей театральной деятельности Гёте нередко не только обращается к Шрёдеру — режиссеру, актеру, но и к Шрёдеру-драматургу. Он поставил шрёдеровский вариант «Короля Лира» и подготовил спектакли по четырнадцати драмам и комедиям, сочиненным великим актером; они выдержали сто десять представлений — количество для своего времени весьма значительное.

Гёте и Шиллер очень хотели также видеть Шрёдера гастролирующим на Веймарской сцене. Но это было время, когда гамбургский директор, по окончании в 1796 году своей второй антрепризы, принял решение проститься с театром. Шиллер, в 1798 году завершавший драматическую трилогию «Валленштейн», открывшую цикл его веймарских трагедий, мечтал видеть Шрёдера в роли полководца Валленштейна. Но участие корифея немецкого театра в предстоящем спектакле с каждым днем становилось все менее и менее реальным. 10 марта 1798 года в письме Шрёдера к Францу Кирмсу, помощнику Гёте по Веймарскому театру, говорилось: «Вы непременно прежде других узнаете, если я решу выступить на сцене. Мои нынешние планы таковы: все лето проведу в деревне, где предстоит заниматься постройкой и всяким обзаведением. Я охотно совершил бы также небольшую поездку, прежде всего в Копенгаген. Если она состоится и я выберу не Копенгаген, а Берлин или Веймар — это ни в коем случае не будет гастролями. Если где-то и выступлю, что могло бы случиться в Берлине или Веймаре, произойдет это не раньше осени. Здесь, в Гамбурге, я появлюсь на сцене не более двенадцати раз, зимой, и в 1800 году, если буду еще существовать, непременно закончу свой театральный путь. Меня не увидят более, хотя бы я жил на свете. Мне было бы приятно выучить новую роль, и особенно приятно, если шиллеровский Валленштейн и в театральном смысле оказался бы выдающимся».

Письмо вселяло надежду, что Шрёдер выступит в новой трагедии. И в апреле приезд его не вызывал сомнений. Но уже в мае уверенность эта, к досаде и Гёте и автора трилогии, заметно пошатнулась. Переговоры велись через драматурга Карла Августа Бёттигера. Шрёдер назвал срок, в течение которого желал бы иметь законченную Шиллером роль. Но завершить работу над «Валленштейном» так быстро автор не мог. К тому же он сильно опасался, что, появись Шрёдер в спектакле, его яркая индивидуальность неизбежно могла затмить игру партнеров и тем нанести значительный ущерб постановке. Но Гёте все еще хотел верить, что Шрёдера увидят в новом спектакле. Об этом же говорили и строки Пролога, который Шиллер предпослал «Лагерю Валленштейна», открывшему театр после перестройки 12 октября 1798 года. Они содержали горячил призыв к корифею немецкой сцены:

«О если б слава сих старинных стен

Достойнейших к нам привлекла, сбылась бы

Так долго вызревавшая мечта,

Блистательно б исполнилась надежда!»

(Пер. Л. Гинзбурга)

Седьмого октября Гёте отправил Шрёдеру копию шиллеровского Пролога. Эта прелюдия была не обычным, традиционным обращением к публике, а своего рода драматической программой Шиллера, подчеркивавшего, что, создав «Валленштейна», он вступает на новый путь:

«Та эра новая, что для Талии

На этой сцене нынче настает,

Внушает смелость и поэту с прежней

Сойти стези и вас перенести

Из тесных рамок повседневной жизни

В круг более высокий и созвучный

Великим дням, в которые живем.

Лишь то, что величаво, в состоянье

Людскую душу взволновать до дна;

В ничтожном круге дух мельчает, — с ростом

Своих задач растет и человек.

Теперь, на остром рубеже столетья,

Когда вся жизнь становится поэмой,

Когда борьба из-за высокой цели

Одушевляет мощные натуры

И спор идет за то, что человеку

Всего важней, — за власть и за свободу,

Искусство тоже выше воспарить

Теперь пытаться может — и должно.

Чтоб жизнь ему не бросила упрека».

Одной из возможностей «воспарения искусства» Шиллер, очевидно, считал участие Шрёдера в своей пьесе, поэтому и хотел видеть его исполнителем заглавной роли. Понимая величие задачи, связанной с использованием в драме масштабной, исторической темы, Шиллер, утверждавший прежде, что пьесы надо писать быстро — «драма может и должна быть цветком лишь одного лета», — отдал «Валленштейну» почти восемь лет жизни; поэт чувствовал, что трилогия может стать его решающим произведением, и выразил свои мысли о новом пути словами Пролога, прозвучавшего в день премьеры.

Гёте, внимательно следивший за его работой над этой пьесой, также придавал ей особый смысл. «Судьба Вашего Валленштейна, — писал он Шиллеру, — имеет для нас величайшее теоретическое и практическое значение». Отсюда ясно желание главы Веймарской сцены заинтересовать прославленного исполнителя центральным образом трилогии.

В сопроводительном письме к копии шиллеровского Пролога Гёте учтиво просил Шрёдера: «Примите это сообщение как знак искреннего почтения, оказанного прекраснейшему таланту, и как символ надежды, что светило, так долго радовавшее Германию, лишь скрылось за тучи, а не совершенно ушло за горизонт».

Шрёдер, живший тогда в своем имении в Реллингене, уже 17 октября отвечает Гёте:

«Ваше любезное письмо очень согрело человека, навсегда удалившегося от общества; не думал, что это могло еще случиться. Если бы не зависимость от обстоятельств, я поспешил бы показать остатки моего искусства такому избранному кругу, который был бы достаточно справедлив, чтобы ничего более не ждать. Нынешняя дирекция придает большое значение тому, что я не появляюсь уже на сцене здешнего театра. Я не должен, однако, обижать публику, которая прошлой зимой — когда скверные люди снова вытащили меня на сцену — так превосходно меня встретила; нанеся обиду ей, я проявил бы глупое тщеславие, когда, чувствуя спад своих способностей, появился бы в другом городе. Возможно, в будущем году обстоятельства изменятся и это принесет мне полную свободу! Но боюсь, к тому времени не сохранятся и остатки искусства. Если я получу Валленштейна — как того хочу и на что надеюсь, — спектаклю должен предшествовать замечательный пролог, и это мое условие позволит устроить прекрасный праздник для небольшого круга ценителей театра. Вы и автор простите мне тщеславие, здесь проявленное.

С совершенным почтением преданный Вам

Шрёдер».

Был ли прав Шиллер? Какова истинная причина дипломатичного отказа от роли, так отвечавшей масштабам стареющего художника? Ведь если Шрёдер и не знал еще текста трагедии, то об образе главного, предназначавшегося ему героя, достоинствах его, о просторах шиллеровского полотна, благодаря откликам ценителей искусства, успел уже составить представление. И уязвивший Шиллера отказ рожден был не недоверием к художественной мощи поэта, воссоздавшего грандиозность сцен Тридцатилетней войны. Причина, скорее всего, коренилась в творчестве, в различии метода Шрёдера и актеров, руководимых Гёте.

Шрёдер хорошо знал особенности придворной сцены и никогда не питал к ней любви. Но сейчас речь шла не только о социальных чертах Веймарского театра. Артист понимал всю меру несовместимости собственного искусства и искусства питомцев Гёте, вооруженных чуждым ему, противоположным творческим методом. Это различие актерской манеры неспособна была снивелировать даже самая утонченная режиссура.

В самом деле, реалистическое искусство Шрёдера-актера не могло безмятежно сочетаться с веймарским классицизмом, царившим на подмостках, властно опекаемых Гёте. А Шрёдер не представлял себе спектакля, лишенного органического единства искусства исполнителей. Предвидя неодолимость сложностей, которые не могли не возникнуть в новой веймарской постановке, Шрёдер предпочел уклониться от манящей, но, увы, невыполнимой задачи. Невыполнимой потому, что, открыто порицая компромиссы, которые позволял себе кое-кто из знакомых коллег, актер категорически отвергал уступки в творчестве собственном. И потому не чувствовал себя вправе браться за образ колосса Валленштейна. Власть авторитета и крепнущая слава Гёте и Шиллера, настойчиво звавших Шрёдера в Веймар, оказались бессильными изменить его решение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.