Глава одиннадцатая ПЕРВАЯ БРЕШЬ

Глава одиннадцатая ПЕРВАЯ БРЕШЬ

16 января 1920 года Верховный Совет Союзников постановил отменить блокаду Советской России. Это было событием первостепенной важности для Советской страны, хотя этим далеко еще не были ликвидированы все существовавшие трудности. Гражданская война к этому времени еще не закончилась. В политике Франции и Англии по отношению к России все еще продолжались колебания. О признании советского правительства, об обмене послами, о политическом сотрудничестве не было и речи. Отказ от блокады означал лишь, что разрешены торговые сделки; но и торговля, согласно тому же постановлению Верховного Совета Союзников, была ограничена. Резолюция Верховного Совета Союзников разрешала обмен товарами на основе взаимности между русским народом и союзными и нейтральными странами», но лишь «через кооперативные организации, которые находятся в прямой связи с Россией» (имелось в виду заграничное бюро старой кооперативной организации Центросоюза). Далее, в той же резолюции, подчеркивалось, что это решение «не означает перемены в политике союзных правительств по отношению к советскому правительству». Отмена блокады была большим успехом, но далеко не полным. Как действовать дальше? Ленин добивался полного признания советского правительства со стороны союзников, и решение Верховного Совета он рассматривал лишь как первую брешь в глухой стене изоляции. Для Ленина и в дальнейшем политические цели стояли на первом месте, а экономические возможности, открывавшиеся после решения союзников, должны были служить лишь средством для осуществления основной политической задачи. Существовала, однако, и другая точка зрения, широко распространенная даже в коммунистической среде. Союзники открыли возможность товарообмена, - следовательно, надо наладить экономическое сотрудничество, и оно само собой, почти автоматически, приведет и к политическим уступкам. Согласно этому взгляду, экономические цели приобретали первостепенное, чуть ли не самодовлеющее значение. Столкновение этих двух тенденций приводило к закулисной внутренней борьбе в Кремле и Наркоминделе, и мне пришлось наблюдать ее в качестве близкого свидетеля. Во всяком случае, независимо от дальнейшей линии поведения, чтобы завязать первые торговые связи, надо было послать за границу советское представительство. Эта функция выпала, естественно, на долю Внешторга. Столь же естественно было, что во главе первой делегации за границу должен был стоять Красин: и по своему прошлому, и по своему положению в советском правительстве, он был единственным подходящим для этого человеком. Возникали, правда, сомнения, не повредят ли ему его долголетние прежние связи с германскими концернами и не будут ли на него косо смотреть в союзных странах, ставя ему в укор и грехи советские, и «ориентацию» германскую. Но вскоре решили - и вполне разумно - этим пренебречь.Так как торговля разрешена была Верховным Советом Союзников лишь кооперативным организациям, то делегацию должно было снарядить московское правление Центросоюза. Оно состояло в большинстве из беспартийных, антикоммунистических элементов, сотрудничества с которыми именно добивались Франция и Англия. Но Ленину нужна была политическая делегация, руководимая видными коммунистами. Поэтому советское правительство заставило податливых руководителей тогдашнего Центросоюза послать за границу группу людей, человек около 20, во главе которой стояли лица, ничего общего с кооперацией не имевшие: Красин, Ногин и Розовский. Остальные члены делегации были крупными хозяйственными специалистами, также никогда не работавшими в кооперативном движении. Большинство из них являлось видными представителями различных сфер народного хозяйства. Был здесь, например, крупный специалист по железным дорогам, главный инженер Сормово-Коломенских заводов, Ивицкий; главный инженер старой текстильной Серпуховской мануфактуры; по машиностроению - директор крупного петроградского завода Киршнер; по хлебному делу - профессор Волков; по электротехнике - В. В. Старков; по финансовым делам - Бельгард, принадлежавший к старой русской аристократии; по лесной промышленности - я. Секретарем был приставлен к нам Грожан, старый друг Красина, в прошлом большевик. В качестве переводчицы и стенографистки с нами поехала талантливая музыкантша Лунц; она не вернулась в Россию, ибо вышла замуж, пока мы вели в Лондоне разговоры о лесе и машинах. Поездка за границу была в то время большим событием; очень многие в первый раз отправлялись в Англию. Мы все быстро перезнакомились. Само собой вышло, что мы, беспартийные спецы, стали держаться отдельно от коммунистов: это было почти инстинктивно. Маленькое ядро из 4-5 человек (Старков, Киршнер, Ивицкий и я, позднее также и Бельгард) с молчаливого согласия остальных стало руководить всей беспартийной частью делегации по вопросам внутреннего характера и нашего общего поведения. Эта группа сделалась тем центром, который сносился по делам делегации с коммунистическими руководителями - Красиным, Ногиным и Розовским. Мы все помнили, что нам придется вернуться в Россию, быть может, отвечать на допросах; все были в страхе и повторяли друг другу, что «стены имеют уши». Мы выехали из Москвы в марте 1920 года, вечером, часов в 8. В 2 часа ночи, когда все спали, раздался страшный грохот и треск. Какой-то железный стержень врезался в окно нашего вагона, но случайно это купе было занято вещами, и людей в нем не было. Говорили потом, что это было покушение на нас и что мы спаслись лишь чудом: из встречного поезда кто-то протянул железный стержень, который должен был зацепить наш вагон и произвести крушение. На утро Красин сказал мне смеясь: - Каждый из нас должен помолиться. Если бы не чудо, от нас остались бы рожки да ножки. Из Ревели мы отправились пароходом в Копенгаген, куда навстречу нам выехали эмиссары английского правительства; там должен был выясниться вопрос о выдаче нам виз в Англию. В Ревеле мы услышали, что старые представители Центросоюза за границей, узнав о коммунистическом руководстве делегацией, заявили протест и стали противодействовать выдаче нам разрешений на въезд, в особенности нашей коммунистической головке. Насколько помнится, Англия готова была разрешить въезд нам, беспартийным хозяйственным деятелям, но не Ногину, Красину и Розовскому. Между тем, с русской стороны настаивали на допущении делегации в полном ее составе. Переговоры об этом велись в Копенгагене после нашего приезда и отняли не менее двух месяцев, в течение которых большинство из нас без пользы и толку слонялось по датской столице. Максим Максимович Литвинов, который тогда был помощником Наркоминдела Чичерина, прибыл в Копенгаген, чтобы совместно с Красиным вести переговоры с представителями английского правительства о нашей поездке в Лондон. Литвинов говорил по-английски, в отличие от Красина, и лучше знал английскую политику: ведь он был женат на англичанке и жил раньше в Лондоне, откуда был выслан за «большевизм». Литвинов вел переговоры с англичанином Вайсом, представителем Ллойд-Джорджа; этот Вайс сыграл впоследствии большую роль в деле англо-советского сближения. Позднее он перешел на службу в лондонское представительство Центросоюза. Я с ним близко сошелся во время нашей поездки, а впоследствии пригласил его в качестве одного из директоров представительства лесопромышленного общества в Лондоне. В качестве негласного английского представителя, явился в Копенгаген и выходец из России, сыгравший позднее большую роль в англо-советской торговле по продаже советских товаров и на этом наживший миллионы. Это был гениальный авантюрист, ухитрившийся убедить Ллойд-Джорджа, будто он с давних времен близок с Красиным, а Красина - будто он неофициальный представитель ЛЛлойд-Джорджа в Интеллидженс Сервис. С шефом Интеллидженс Сервис он, по-видимому, был, действительно, близок: он показывал письма, в которых шеф этот обращался к нему по имени: Мой дорогой Эн… В Копенгагене между Литвиновым и Красиным обнаружились разногласия, которые соответствовали отмеченным выше различиям в «политической» и «экономической» ориентации. Красин был настроен более оппортунистически, согласен был на разного рода компромиссы, лишь бы получить право на въезд в Англию, Литвинов же хотел добиться от Англии принципиальных уступок в деле о визах для представителей советского правительства. Уступчивость Красина была Литвинову не по душе; она, по его мнению, шла в разрез с основной политикой партии. Красину тоже не чужда была идея перехитрить буржуазию, но он надеялся достичь этого на путях внешней торговли между Советской Россией и Европой; он был убежден, что торговля, а не дипломатия, явится решающим фактором. Он поэтому меньше говорил с англичанами о своих политических взглядах, а больше о своей роли в качестве хозяйственного руководителя: наши, мол, партийные убеждения не столь важны, главное - наше практическое дело; мы с вами, англичанами, сядем за стол и будем говорить о конкретных вещах. Литвинов же, наоборот, был с ног до головы партийным деятелем и отказывался от компромиссов и уступок, которые, казалось ему, понижают престиж советской власти. Он ведь, в качестве стопроцентного большевика, был приставлен своей партией к наркому Чичерину, которому коммунисты не могли простить ни его былого меньшевизма, ни его аристократического происхождения. Много воды утекло, прежде чем из такого упрямого коммунистического деятеля, каким был Литвинов ранее, выработался тот осторожный дипломат, которого Европа узнала пятнадцать лет спустя… Вполне естественно, что в этом соревновании Литвинова и Красина симпатии делегатов-спецов были на стороне последнего. Это отчетливо проявлялось на заседаниях нашей делегации, на которых Литвинов присутствовал: от него веяло холодом, да и к нему отношение было весьма прохладное. Поэтому много было смеха вокруг одного ничтожного эпизода. Красин и Литвинов были приглашены на обед английскими представителями. Многие члены нашей делегации сидели в приемной гостиницы, когда Литвинов и Красин спустились из своих комнат, чтоб ехать на торжественный обед. Литвинов, полагая, что будут и дамы, надел фрак с белым галстуком, а затем по совету Красина переменил фрак на смокинг, но забыл о галстуке. И вот он спустился вниз в смокинге, но с белым галстуком, - что является, как известно, официальной формой метрдотелей! Красин подошел к нему и, не говоря ни слова, потянул его за злополучный белый галстук. Литвинов, смущенный, поднялся опять к себе. А наши спецы были горды, что их начальник Красин так хорошо знает этикет! * * * Во время нашего довольно праздного пребывания в Копенгагене, я ближе познакомился с одним из влиятельных деятелей того времени, Виктором Ногиным, членом «коммунистической тройки», возглавлявшей всю делегацию. С Ногиным у меня установились очень дружеские отношения, и часто мы проводили вместе вечера. Я, как сейчас, вижу перед собой Ногина, высокого, стройного, с рыжеватой бородкой, с большой шевелюрой, зачесанной назад. По происхождению он был рабочим, но очень любил подчеркивать свое образование; он уже раньше в качестве рабочего-эмигранта живал в Англии. Его отличало чувство меры, глубокого такта, особенно в отношениях со спецами: он никогда не кичился своей партийностью. Он очень уважал Красина за его хозяйственные способности и осуждал другого члена официальной делегации, Розовского, за некультурность и «партийное чванство». Мы часто гуляли с ним по Копенгагену. Однажды в воскресенье, когда мы прохаживались по нарядным и чистым улицам уютной столицы, я сказал Ногину: - Посмотрите на витрины этих продовольственных лавок. Вот как эта гниющая капиталистическая Европа может питаться! Сравните-ка с нашей социалистической Россией! Ногин сперва не возражал. Потом, посмотрев на массы людей, выходивших из церквей, он ответил: - А Европа все-таки обеднела, рабочим живется хуже. Я сужу по обуви идущих из церквей: сколько поношенных ботинок и рваных подметок! А магазин, которым вы восхищаетесь, это не для них, а для буржуев. Говорил он мягко, как бы извиняясь. Он часто жаловался, что по вечерам ему приходится надевать свою «прозодежду», смокинг, и встречаться с дипломатами. Но к нему возвращалась самоуверенность, лишь только разговор заходил о текстильной промышленности: он был в прошлом рабочим-текстильщиком. Ногин говорил тогда, как старый провинциальный учитель: - Бог знает на пять, я - на четыре, а все вы на три. * * * Переговоры с Англией затягивались - они, действительно, затянулись до мая, - и наше пребывание в Копенгагене было довольно бесцельным. Решено было, что некоторые члены делегации воспользуются свободным временем, чтобы побывать в Стокгольме и сделать там некоторые закупки для Советской России. Нас поехало - не помню точно - 4 или 5 человек. Для поездки в Стокгольм было несколько причин. Во-первых, в Лондоне было известно, что запасы золота, предоставленные в наше распоряжение, ограничены и что, если мы будем тратить их в Швеции, то на долю Англии останется немного. (Узнав о наших стокгольмских сделках, некоторые лондонские фирмы, действительно, стали энергично требовать от своего правительства предоставления нам возможности въезда в Англию). Во-вторых, совершая закупки в Стокгольме, мы тем самым доказывали коммерческому миру, что мы не занимаемся одной лишь пропагандой, как говорили иные газеты. Для Красина, одним из мотивов было желание освободиться от надзора со стороны Литвинова, которому не давали визы ни в Швецию, ни в Англию: ему приходилось, таким образом, оставаться в Дании. Нашей непосредственной задачей в Стокгольме была закупка вещей, наиболее необходимых в тот период с точки зрения и экономической, и военной: железнодорожных материалов, главным образом, паровозов. Кроме того, мы закупили еще и некоторые машины. Но паровозы - купили их, помнится, 250 штук - были ннашим главным приобретением. Увы, мы израсходовали в Швеции почти весь наш золотой запас, и наши ресурсы для других стран очень быстро иссякли… В Швеции отношение к нам определялось интересами различных групп: машиностроительная промышленность за нами очень ухаживала, надеясь захватить большой рынок, на котором раньше господствовала германская промышленность. Наоборот, шведская лесная промышленность, видя в нас конкурентов, очень скептически отзывалась о нашей миссии. Из ее кругов шли слухи, что все это один блеф, что в России нет ни рабочих, ни технических сил для производительной работы на современных машинах и т. д. Закупили мы также машины для лесопильных заводов. Нужно сказать, что в это время машины для этой индустрии быстро совершенствовались и что новые модели, которые работали необыкновенно быстро, постепенно заменяли собой старые. Некоторые машиностроительные фирмы, быть может, иной раз под влиянием наших недругов, старались продать нам новейшие, самые быстроходные машины, с которыми далеко не каждый русский рабочий мог справиться. Мы решили, наоборот, закупить самое усовершенствованное оборудование лишь для одного большого завода, который мы хотели сделать образцовым и, так сказать, учебным заводом; остальные машины мы купили более старых моделей и приобрели их поэтому за сравнительно дешевую цену. Казалось бы, это было разумно. Но впоследствии - значительно позже - кое-кто вздумал виить мне веревку из этих закупок. В ГПУ стали обвинять меня… во вредительстве: я сознательно закупил менее быстроходные машины, чтобы вредить советской промышленности! Однажды, когда я - это было, вероятно, в 1921 или 1922 г. - явился с очередным докладом к Ленину, он неожиданно задал мне вопрос: - А скажите, почему комиссия ваша закупила тогда в Стокгольме старые модели? - Думаю, - ответил я, - что в каждой стране техника развивается параллельно с развитием мозга рабочего. Шведские заводы переходили постепенно от машин в 150 оборотов к машинам в 375, и пальцы, глаза, движения и соображение рабочих тоже постепенно приспособлялись к новым темпам. Если мы сейчас поставим русского рабочего к машине в 375 оборотов в минуту - при условии, что обработка каждого дерева требует, сверх того, особого соображения и комбинирования, - то ясно, что рабочий либо машину сломает, либо порежет себе руки; помимо того, половина товара окажется браком. Затем, у нас заработная плата стоит не так высоко, чтоб необходимо было пользоваться самыми быстроходными машинами. Если всю промышленность построить на новых машинах, то нам надо импортировать и заграничных рабочих. Я объяснил дальше Ленину, что один завод - кажется, это был номер 6 - будет оборудован по последнему слову техники и он будет показательным; на этот завод надо будет пригласить нескольких иностранных техников. Ленин меня внимательно слушал, записывая что-то на бумажке, и, по существу, согласился с моими доводами. Главные наши закупки в Стокгольме составляли, как уже было упомянуто, паровозы. Мы даже открыли там особое советское бюро для приемки паровозов и расплаты по ним - расплату нужно было растянуть на долгий срок. Во главе этого бюро был поставлен известный русский инженер, профессор Ломоносов. Это был необыкновенно толстый человек, с окладистой черной бородой, с мягкими, кошачьими движениями. Утверждали, что в университете он принадлежал к монархистам, но теперь он объявил себя не только лояльным спецом, но и коммунистом. Он с подчеркнутым достоинством носил имя своего предка, великого русского ученого XVIII века, Ломоносова. Его завтраки, на которые он нас приглашал, отличались невероятным обилием рыбных блюд и вина; это были лукулловские пиршества, продолжавшиеся с 12 до 3 часов. А обеды затягивались иногда до глубокой ночи. Со служащими в своем стокгольмском бюро он обращался по патриархальному, но над всеми ими доминировала его секретарша. Ломоносов был в большом фаворе у Ленина, но через несколько лет он сделался «невозвращенцем». Передавали, что когда он принял решение порвать с советской властью, он созвал весь свой штат служащих, угостил их большим обедом, затем выстроил их в полукруг и произнес речь, объясняя, почему он дальше не может работать. Он распрощался со своими сотрудниками со слезами на глазах, некоторых из них перекрестил, затем, выйдя из комнаты, вернулся опять, снял свои галоши, поставил их посреди комнаты и ушел:«Я отряхнул прах с ног своих». * * * В конце лета 1920 г. все члены делегации получили, наконец, английские визы; Литвинов визы не получил. Этому предшествовал обмен нотами между Москвой и Лондоном. Английское правительство в ноте от 1 июля требовало предоставления ему права отводить тех или иных представителей из состава советских торговых и мирных делегации. 7 июля Москва приняла, в основном, английские условия. Но затем Лондон оборвал переговоры и начал поддерживать Польшу в ее войне против Советов. Первое торговое соглашение было заключено в марте 1921 г., а признание СССР со стороны Англии последовало значительно позже, в феврале 1924 года. Мы сели в Бергене на пароход и с первой же минуты почувствовали, что окружены группой людей в штатском платье, которым поручено было следить за нами. В Лондоне делегации было отведено помещение в «Ферст Авеню Отель», и мы обязаны были там жить. У некоторых из нас были в Англии друзья и даже родственники, но никто не получил разрешения поселиться частным образом. Лишь через два месяца мне первому удалось добиться права на переезд в другую гостиницу. В вестибюле нашей «Ферст Авеню Отель» всегда находилось несколько полицейских инспекторов, специально прикомандированных, чтобы следить за каждым нашим движением. Гостиница эта была далеко не первоклассной. Мы прежде всего принялись за свое обмундирование и заказали, кроме обычной одежды и обуви, еще и смокинги для всех делегатов. В прессе появлялись заметки - и даже фотографии - о советских дикарях, которые едят с ножа, сморкаются в кулак и т. п. Нам было поэтому указано свыше, что следует ознакомиться с английскими порядками и обращать внимание на внешние формы и правила поведения в обществе. Появились, конечно, и добровольные инструктора, которые стали обучать нас хорошему тону. Но первые шаги делегации на коммерческом поприще были не слишком значительны. Трудно было рассчитывать на большие операции в Англии, ибо, после шведских закупок, наши ресурсы были очень ограничены; об экспорте же из России в Англию почти не могло быть и речи. Несмотря на это, с момента нашего приезда гостиница стала наполняться дельцами второго и третьего ранга. Иные из них являлись с грандиозными планами прорыва блокады. Было много «прожектов», но мало дела. Красин в то время не говорил по-английски ни слова, и во всей нашей делегации было лишь два-три человека, которые кое-как могли объясняться на этом языке. Руководители делегации были поэтому всегда окружены переводчиками; что же касается меня, то с самого нашего приезда у меня было наибольшее число посетителей, в связи с моей деятельностью в лесной промышленности. Лесное хозяйство России всегда было связано с Англией. А теперь к этому присоединилось еще и то обстоятельство, что разные английские фирмы закупили прежде лес в северной России, и их капитал застрял, таким образом, у нас. Тем временем все запасы лесных товаров были национализированы, и их бывшие владельцы, либо финансировавшие их фирмы, являлись теперь с предложением продать им по дешевой цене эти запасы леса. Некоторые следили за мной и всячески препятствовали сделкам, опасаясь, что я продам принадлежавший им раньше лес третьим лицам. На следующий день после нашего приезда, с нами завязал знакомство очень крупный английский лесопромышленник, который был в то же время «королем виски». Одним из его компаньонов был канадский генерал, стоявший во время войны во главе лесного корпуса в Канаде (лесозаготовки в Канаде в военное время были милитаризированы). Эти лица хотели встретиться с Красиным и со мной, и с этой целью пригласили нас на завтрак. Первая наша встреча с английскими промышленниками была обставлена очень таинственно. В одной из весьма фешенебельных гостиниц Лондона была заказана особая комната, вход в которую был не с главной, а с боковой лестницы. Комната была полутемная, стены были обиты красным деревом, портьеры тоже были темные. Не без волнения явился я на этот завтрак, где должен был выступить в качестве советского спеца по лесным делам, хотя я тогда еще очень плохо говорил по-английски. Кроме Красина и меня, присутствовали только упомянутые англичанин и канадец. Красин ни слова не знал по-английски, но говорил немного по-французски. Англичанин знал несколько слов по-французски, но язык его был довольно оригинальный: он ездил иногда поразвлечься в Париж и употреблял выражения, бывшие в ходу в веселых местах и казино. Канадец, наконец, хоть и говорил по-французски, но на каком-то особенном канадском диалекте, и понять его было очень трудно. Стол был богато сервирован, на нем красовалось внушительное количество вилок и ложек. Я все боялся, как бы чего-нибудь с ними не напутать и не дать основания нашим англичанам говорить о нас, как о дикарях. У нас было сомнение, будут ли нас обслуживать настоящие лакеи или переодетые агенты Интеллидженс Сервис. Красин говорил мне шутя: - Надо осмотреться, а то, пожалуй, эти агенты подложат нелегальную литературу под стул, и потом нам придется доказывать, что мы тут не при чем! Мы уселись за круглый стол и начали сразу же говорить о русском лесе, главным образом, о шпалах, ибо один из наших собеседников был комиссаром английского правительства по обеспечению железных дорог шпалами. Разговор шел по-французски и по-английски, причем англичанин, говоря о железных дорогах, перескакивал на карточную игру шмен де фер и рассказывал о своих похождениях во Франции. У меня был сумбур в голове, а Красин меня подталкивал и требовал, чтоб я поддерживал разговор. Нам сервировали жареную курицу с английским горошком. Будучи в напряженном состоянии и желая помочь Красину ответить соседу, я как-то неловко повернулся, и, к моему ужасу, вся моя порция курицы и горошка очутилась у меня на коленях. К счастью, там лежала салфетка. Мои собеседники были так поглощены разговором и едой, что ничего не заметили. Я сделал вид, что продолжаю есть остатки жареной картошки. Затем я связал под столом курицу в салфетку и тихонько положил ее под мой стул. В течение трех дней после этого я все боялся, что в газете появится фотография курицы в салфетке, которую я, якобы, пытался унести с собой. Это не только было бы для меня позором, но и Чека, наверное, решила бы, что я сделал это нарочно, для вящего посрамления советской власти. Через несколько дней я обо всем этом рассказал Красину, а когда месяца через три я вернулся в Россию и явился в Совет Труда и Обороны, вся эта история была уже там известна, и все со смехом рассказывали друг другу, как Либерман ест курицу с горошком. Коммунисты особенно смаковали этот анекдот: они знали, что я придавал большое значение (внешним формам. * * * Через несколько дней после нашего прибытия в Лондон, Красин был принят Ллойд-Джорджем, тогдашним премьером. Ллойд-Джордж был, в общем, расположен в пользу англо-советской торговли. Зная настроения английских торговых кругов, Ллойд-Джордж рекомендовал Красину на практике показать английским покупателям, что Советская Россия будет выполнять свои обязательства по договорам. Красин решил пойти путями, которые рекомендовал Ллойд-Джордж. Для того чтобы пробить стену недоверия со стороны частных английских фирм, мы заключили первые договора с правительственными учреждениями, созданными во время мировой войны. Одной из таких организаций был комитет по закупке железнодорожных шпал. Мне удалось добиться сделки с ним на миллион шпал. Но при обсуждении договора, члены комитета, в состав которого входили английские промышленники, спрашивали у меня, в какой мере советское правительство может гарантировать аккуратное выполнение своих обязательств, так как железные дороги будут в очень трудном положении, если шпалы не будут доставлены. Я заверил их, что лишь только откроется навигация из Архангельска, первая партия шпал, а именно 200.000 штук, будет отправлена в Англию. Мне было известно, что в Архангельске имелось такое количество; но я знал также, что на одном из заседаний СТО советские железные дороги предъявили требование на эти шпалы для себя. Чтобы обеспечить выполнение договора и закрепить эти шпалы за английскими покупателями, я телеграфировал Ленину, прося отменить постановление СТО о передаче этих шпал русским железным дорогам: лишь только мы поставим первую часть запроданного нами товара, весь договор на миллион шпал будет считаться в силе. Я вскоре получил постановление СТО, что дело в порядке. Правда, после открытия навигации в Архангельске, выполнение договора оказалось очень затруднительным. Архангельский порт был так дезорганизован, что лишь часть шпал могла быть приготовлена для отправки. Поэтому шпалы не были полностью отосланы. Впрочем, это объяснялось отчасти и тем, что, после инцидентов в Голландии (когда советские пароходы подверглись наложению ареста по жалобе голландских лесопромышленников, прежде работавших на севере России), возникло опасение, что голландцы попытаются наложить арест на наши шпалы также в Англии. * * * В Москве вокруг деятельности нашей делегации шла большая борьба. Спорили, в сущности, о том же вопросе, который разделял Красина и Литвинова, когда они были в Копенгагене, но разногласия тем временем выросли до размеров серьезного конфликта. Весь Наркоминдел и, в частности, Литвинов были склонны видеть в нашей делегации «троянского коня», который должен был доставить в Англию политическое представительство советской власти. На коммерческую сторону нашей деятельности они смотрели, как на приманку; серьезных торговых операций от нас не ожидали, желая, наоборот, показать Англии, как велики перспективы, которые откроются перед нею, если она вступит на путь политического соглашения. Это течение хотело, чтоб у англичан «по усам текло, а в рот не попало». Красин же смотрел на дело иначе. Он ставил своей задачей заключение реальных коммерческих сделок; он хотел убедить упрямых практиков-англичан, что и сейчас уже советская власть является серьезным и необходимым контрагентом. Он думал, что политические отношения наладятся постепенно, по мере развития торговой деятельности. В Москве настроения были различные. Многие недруги Красина объсняли его политику беспринципностью и упрекали его в безразличии к основным идеям советского правительства. Все начинания Красина стали встречать противодействие со стороны многих его московских сотрудников. Против него был его заместитель во Внешторге - Шейнман, в Наркоминделе - Литвинов; были у него противники и в ЦЦентросоюзе. В частности, указывалось на то, что Красин, истратив в Швеции большую часть золотого запаса и совершив крупные коммерческие операции, так ничего и не добился от шведского правительства в смысле политического признания советской власти. Его единственным защитником в Москве, но зато защитником постоянным и верным, был старый его друг Авель Енукидзе. В связи со всем этим, Красин решил отправить двух членов делегации - Старкова и меня - обратно в Москву с докладом. Почему-то решено было, что мы должны ехать отдельно. Старков, личный друг Ленина, вез письмо Красина к главе правительства. Позднее поехал и я, имея с собой первый договор на поставку советского леса в Англию. Из Лондона в Москву я избрал путь через Швецию и Ревель. Тогда не было регулярного пароходного сообщения из Швеции в Ревель, и мне пришлось две недели ждать в Стокгольме. Наконец, мне позвонил некий шведский адвокат, видный деятель шведской коммунистической партии, и сообщил, что имеется место на пароходе, идущем в Ревель. Я попал на небольшое суденышко, около ста тонн, где я был единственным пассажиром. Переезд был очень тяжелым, он отнял втрое больше времени, чем полагалось нормально, и мне пришлось несколько раз надевать спасательный пояс. Позднее я узнал от капитана, что это суденышко принадлежало шведской коммунистической организации и занималось перевозкой контрабандного оружия в Россию; ему приходилось поэтому идти особыми путями, чтобы не попасть в руки дозорных властей. Капитан рассказывал, что он часто совершает эту поездку, но редко берет с собой пассажиров, и что мне лишь в виде исключения дали место, ибо знали, что я еду по срочному делу советского правительства. Я был, признаться, очень рад, когда вышел в Ревеле на берег. На следующий день после моего приезда в Москву, я явился к Ленину. Наш разговор продолжался два часа. Его первый вопрос был: - Что говорят в Англии о нашей войне с Польшей? Я рассказал Ленину, что в этом конфликте симпатии почти всей Англии на стороне России, не столько, правда, из любви к Советскому государству, сколько из антипатии к польской экспансии. Сильное впечатление произвело на Англию заявление прежнего царского генерала Брусилова о вступлении в Красную Армию. Это побудило и часть русской эмиграции заколебаться и пересмотреть свое отношение к Советской России. В связи с этим, рассказывал я Ленину, укрепилось и улучшилось положение Красина в Лондоне. Однако, я не скрыл того, что продолжение войны и образование в Белостоке, так называемого, «Революционного комитета Польши» (во главе с Дзержинским и Мархлевским) - который, как это было очевидно для всех, был подготовленным заранее коммунистическим правительством для будущей Польши - вызвало некоторое охлаждение, и даже, по мнению многих английских друзей Советской России, этот акт мог оказать Москве медвежью услугу. Рассказывая Ленину об этом, я не знал, что инициатором этой политики был он сам. Я несколько удивился, когда заметил на его лице неудовольствие при упоминании об отрицательном отношении английского общественного мнения к образованию белостокского Комитета. Это было время, когда Москве казалось, что в Европе разыгрываются вновь большие, быть может, решающие революционные битвы; Ленин и его сторонники рассматривали и войну с Польшей, как один из элементов этой международной борьбы. Летом 1920 г. английские тред-юнионы транспортных рабочих постановили не перевозить больше вооружения, предназначенного для врагов Советской России. Совпало это и с рядом других выступлений, свидетельствовавших о повышающейся активности рабочего класса. Эти факты, представленные в Москве в несколько преувеличенном виде, создавали неверное представление о размерах массового движения в Европе. Во время нашего разговора я показал Ленину вырезку из одной консервативной английской газеты (это был орган Керзона), в которой помещен был следующий рисунок: около глобуса стоит поляк небольшого роста и рядом с ним английский джентльмен. Последний обращается к поляку с вопросом, указывая на глобус: - Чего же Польша требует? В ответ поляк, указывая палочкой, говорит: - Весь глобус. Ленину этот рисунок очень понравился, и он долго рассматривал его во всех деталях. В конце концов он оставил его себе. Затем я рассказал Ленину о наших сделках в Англии и об обязательствах поставки значительного количества шпал с первой навигацией. По моей просьбе Ленин отдал распоряжение о том, чтоб резервировать необходимые для отправки шпалы и обеспечить выполнение первых торговых договоров советской власти с Англией. Но в этом разговоре мне пришлось коснуться и того трудного положения, в котором оказался Красин в Англии. Он вел переговоры по вопросам чисто-хозяйственным, часто добивался известных успехов, уступок, принципиального согласия, - но из этих переговоров, по большей части, ничего не выходило. В самый последний момент, когда все уж, казалось, было готово, в переговоры включался, по инициативе из Москвы, политический элемент: подымались вопросы гораздо более широкие, чем та или другая коммерческая сделка, недруги Красина в Москве - так казалось нам в Лондоне, по крайней мере, - начинали обвинять его в слишком узком практицизме и забвении больших политических целей, - и дело срывалось. Когда я изложил Ленину эту трудную, почти невыносимую для Красина ситуацию, он согласился с тем, что положение очень сложное, но сказал: - Советская Россия не только купец, но еще и первое революционное правительство в мире, и все наши шаги за границей мы должны рассматривать в двух аспектах: в политическом и коммерческом. В зависимости от обстоятельств, одни соображения могут превалировать над другими. В настоящий момент, если Англия хочет поддерживать с нами нормальные отношения, она должна раньше всего признать советское правительство. Выводы мои, которые я изложил Ленину, сводились к следующему. Во-первых, мы можем закупать за границей необходимые товары, пока у нас есть еще остатки золотого запаса. Продавать нам будут охотно, несмотря ни на какую политическую агитацию; рады будут также выкачать из России последние остатки золота. Правда, за границей относятся скептически к нашей способности рационально использовать закупаемые у них машины и полагают, что им удастся справиться с Россией без труда, несмотря на снабжение нас орудиями, материалами и т. д. Во-вторых, нам, чтоб приобрести новые фонды для дальнейших закупок, надо продавать свои товары за границей. Англия с удовольствием будет брать наше сырье, в частности наши лесные материалы. Однако, в этом деле нам придется искать компромисса с английским капиталом. Дело в том, что крупные лондонские посреднические фирмы (так называемые, брокеры) распоряжались огромными капиталами, вложенными в русское лесное хозяйство; теперь они их потеряли. Но без участия брокеров восстановить нашу торговлю лесом с Англией невозможно. Поэтому приходится искать компромисса с ними. В заключение я прибавил: - Владимир Ильич, верите ли вы мне? Я пришел к заключению, что единственная возможность урегулировать этот вопрос состоит в том, чтоб создать концессионные общества совместными силами Советского государства и иностранного капитала. Таким путем удастся пройти между советской Сциллой и капиталистической Харибдой. Эта идея пришла мне в голову, когда я уже находился на обратном пути из Англии в Москву; она ни в каком случае не внушена мне коварным Альбионом, как хитрый замысел для разрушения Советского государства. - В Архангельске, - говорил я, - лежат большие количества пиленого леса, которые в свое время были запроданы Англии русскими лесопромышленниками; деньги под этот лес уже были получены. Но заводы в архангельском районе перестали работать, так как заводчики бежали за границу, старые запасы заполняют все склады, - и вообще в этом хозяйстве Севера царит разруха. Необходимо прийти к соглашению с англичанами, чтоб сдвинуть это дело с мертвой точки. Без такого соглашения мы рискуем тем, что лишь только мы начнем вывозить запасы леса, его прежние владельцы (англичане или русские) наложат на него за границей арест и будут создавать нам большие трудности. Концессионные общества, по моему предложению, должны были создаваться, как акционерные компании, в которых 50% акций принадлежало бы заграничному капиталу и 50% советскому правительству. Назначая своих представителей в эти общества, советская власть могла делегировать и представителей профессиональных союзов, чтоб интересы занятых в этих концессионных предприятиях рабочих были обеспечены. Ленин отнесся положительно к идее таких концессионных обществ; он хотел, однако, избежать таких шагов, которые могли бы создать за границей впечатление о слабости советской власти, о ее вынужденных, якобы, уступках и т. д. Но основной принцип был им одобрен. * * * По долгу моей службы, в качестве директора-распорядителя лесной промышленности, мне пришлось быть свидетелем дипломатических переговоров между Советской Россией и ее соседями. По мирному договору, подписанному 12 июня 1920 года с Латвией, Советская Россия обязалась предоставить ей в виде концессии 100.000 десятин леса. Помню, как в 12 часов ночи меня вызвал к себе Чичерин и спросил, как составить редакцию этого параграфа мирного договора, чтобы избежать положения, при котором другое суверенное государство могло бы распоряжаться внутри Советской России. Я созвал совещание с участием Кутлера, бывшего министра финансов царского режима, профессора международного права Таля и одного из старых чиновников лесного департамента министерства земледелия, Маркова, - и соответствующая редакция была выработана. Мы знали, что само латвийское правительство вряд ли станет эксплоатировать эти леса, но мы опасались, что Латвия столкуется с какой-либо иностранной группой, которая захочет конкурировать с Союзом в деле эксплоатации этих лесов. Так оно и случилось. Через три года Латвия сговорилась со шведскими лесопромышленниками и стала настаивать на выполнении условий договора. Советское правительство тогда предложило эти сто тысяч десятин леса в различных областях страны и в неодинаковых расстояниях от границы; таким образом, солидная предпринимательская группа была лишена возможности использовать эту концессию. Ссылка в этом случае была на мотивы стратегического характера и безопасности страны. Что касается Польши и ее границы с Россией, установленной в результате Рижского мирного договора 1921 г., я хотел бы отметить следующее. Судьба части Волыни, отошедшей к Польше по этому договору, решалась не по этнографическим или другим подобным принципам, принимаемым в соображение в таких случаях, а по мотивам иного, своеобразного свойства. Все крупные латифундии польской влиятельной аристократии были сосредоточены именно в польско-русской пограничной полосе. Аристократия эта была в родственных связях со многими царствующими домами Европы, даже с русской царской семьей, и влияние всех дипломатов мира - в том числе и Ватикана - было пущено в ход для того, чтобы все эти огромные угодья перешли к Польше и тем избегли национализации. Помню, как во время нашего пребывания в Лондоне и Берлине, приемная Красина бывала полна высокопоставленных ходатаев всякого рода. Эти люди обещали советской власти признание, свое воздействие в пользу Советской России в вопросе об аннулировании долгов и т. д., - лишь бы советское правительство не упорствовало и пошло на уступки, в желательном им направлении, в вопросе о проведении русско-польской границы. Все прошения и документы - так как большинство угодий были в лесной полосе - попадали ко мне. Здесь красовались имеена цвета польской и мировой аристократии, включая даже и имя великого князя Николая Николаевича, так как и его имение «Борисово» находилось вблизи той же границы. Правда, в связи с успешным наступлением Красной Армии, многие владельцы латифундий поспешили продать часть своих лесных угодий промышленникам, но и последние были, в свою очередь, заинтересованы в том, чтобы эти леса оказались в Польше. Как это ни покажется странным, наряду с аристократами и промышленниками, вопросом о границах живо интересовалась другая, социально совершенно противоположная группа: это были еврейские круги, главным образом, ортодоксальные. Они все были убеждены, что только отход этой части территории к Польше спасет колыбель культуры русского еврейства. Такие места, как Словуты, где печаталось знаменитое издание талмуда (за которое многие славные представители еврейства подверглись всяческим гонениям и даже физическим наказаниям), как Кирец, прославленный известной династией раввинов, Пинск и другие - в глазах ортодоксального еврейства были символами расцвета еврейской мысли. Эти круги, через влиятельных раввинов, обращались и ко мне с просьбой помочь в этом Деле, то есть не особенно настаивать на том, чтобы территории эти остались в руках Советской России. Они считали, что русское еврейство обречено на духовное и физическое вымирание, что будет спасено только то, что отойдет к Польше. Конечно, они это делали без ведома русского еврейства, а польское правительство всячески старалось использовать такие настроения. Как смешно и странно было мне - живому свидетелю всего этого - читать во враждебной антиеврейской прессе, что советский режим - это господство и «засилие» еврейства!.. Увы, теперь мы видим, как горько и жестоко посмеялась историческая действительность над всем этим. Спаслась от мук и гибели именно та часть еврейства, которая осталась на территории России и которая двадцать лет тому назад казалась, якобы, обреченной… Утверждение, что эмансипация еврейства прямо пропорциональна его ассимиляции, в полной мере оправдало себя. Еврейство в России показало свою гражданскую жизненность и свою приспособляемость к тем новым и трудным условиям, в которых очутились все народности России, - и ныне взоры многих евреев устремлены с надеждой на Советскую Россию в ожидании помощи тем несчастным, которые очутились под властью беспощадного поработителя народов Европы. Быть может, и нынешняя непримиримость Польши в вопросе о будущих границах тоже объясняется причинами классовых интересов, так как для волынских и белорусских помещиков мало что изменилось с 1921 г. Впрочем, в описываемый мною период, 23 года тому назад, положение России было весьма тяжелое, и власть шла на уступки ради «передышки»...