ДВОЙКА ЗА СОЧИНЕНИЕ
ДВОЙКА ЗА СОЧИНЕНИЕ
На восьмой день пребывания в подмосковном доме отдыха Наталья Ивановна получила странное письмо. Оно начиналось так: «Дорогая Тата! Простите, что называю Вас так, но Вы для меня всегда были Татой. О первых двадцати годах Вашей жизни я знаю почти все, обо мне же Вы наверняка никогда ничего не слышали».
Неприятное ощущение, будто кто-то подглядывает за нею, заставило Наталью Ивановну невольно оглянуться.
«Первые двадцать лет? – подумала она. – Значит, уже девять лет за мною никто не следил… Кто же это? Мужчина? Женщина?»
Она решила не смотреть на подпись. Может быть, это просто розыгрыш, неумная шутка кого-нибудь из знакомых? Стала читать дальше. Но по мере чтения какая-то странная тревога начала овладевать ею. И чем дальше читала, тем становилось беспокойнее. Нет, это не анонимка, не розыгрыш – письмо было искренним, она это почувствовала. Человек был в горе. И ждал помощи именно от нее, Натальи Ивановны Смирновой.
«Вы, Тата, единственный человек, который может мне помочь. Если то, что я о Вас знаю, – правда, Вы бросите все и приедете. Торопитесь, умоляю!! Я живу не так уж далеко от Москвы – в Воронеже. Зовут меня Мария Казимировна Островец. Ведь я права? Вы и понятия не имели о моем существовании? Умоляю, приезжайте! Только скорее!»
Мария Казимировна Островец? Нет, она действительно никогда не слышала этого имени. Откуда же эта женщина знает о ней «почти все»? Может быть, это имеет отношение к ее бывшему мужу, с которым Наталья Ивановна давно уже развелась и с тех пор ничего о нем не слышала? Но тогда как же она может помочь незнакомой Марии Казимировне? Нет, тут что-то не то. К Владимиру Степановичу Короткову все это не имеет никакого отношения.
Встревоженная, она спустилась с террасы и медленно пошла по тропинке к лесу.
Было всего только пять часов дня, но в лесу уже начало темнеть. Сумерки медленно ползли вверх, постепенно заволакивая узкие просветы неба, высоко и безразлично расстилавшегося над деревьями.
Наталья Ивановна вышла на широкую просеку. Здесь было светлее и не так душно, пахло хвоей и подгнившей листвой. Она присела на ствол поваленной березы.
Вот уже много, много времени она не вспоминала ни о бывшем муже, ни о своем браке, длившемся всего лишь год.
А сейчас почему-то ей вспомнился не только муж, но и вся ее жизнь.
Отец ее был геологом и часто надолго уезжал в дальние экспедиции. До третьего класса она училась в Москве, в английской школе. В середине третьего года учебы отец увез ее с собой, и с той поры она вместе с ним объездила почти всю страну. Бывала она и на Севере, и в Средней Азии, и на Дальнем Востоке. Куда бы он ни уезжал, он неизменно отдавал ее в школу-интернат, а приезжая, очень строго и придирчиво проверял, чему она научилась за время его отсутствия. Чтобы не забывала английского, занимался с нею сам, либо находил кого-нибудь из местных, знавших язык, и по приезде из экспедиции весьма строго экзаменовал и ученицу и учителя. Несмотря на то, что школы были самые разные – и те, в которых вместе, в одной комнате, сидели ученики первого и седьмого классов, как это было в Северной Якутии, и новые, светлые, как во Владивостоке, – она занималась усердно и школу окончила с хорошими отметками. А по-английски говорила свободно, много читала; может быть, потому, что считала себя некрасивой, мало интересовалась мальчишками и даже в десятом классе не мечтала о замужестве, как втайне мечтали ее одноклассницы.
О матери своей она вспоминала неохотно.
Ей было десять лет, когда мать исчезла из ее жизни. Больше года был тогда отец в экспедиции и за это время один лишь раз прилетал на несколько дней в Москву.
Она совершенно не помнит, как и почему, но она еще тогда почувствовала, что между отцом и матерью происходит что-то тяжелое, непонятное.
В отсутствие отца в доме часто появлялся какой-то высокий, сухой дядя, говоривший только по-английски. Когда Тата бывала в комнате, они переходили на какой-то другой, незнакомый ей язык, и оба настороженно поглядывали на нее. Она ничего не понимала, как мало еще тогда понимала и по-английски.
Мать преподавала историю английской литературы в институте иностранных языков; на Татину учебу она мало обращала внимания. Отец снова улетел в свою экспедицию, а мать, не предупредив Тату заранее, просто как-то утром запаковала ее вещички и отвела в интернат. Только из разговора матери с директором интерната Тата поняла, что мать уезжает в командировку за границу и пробудет там не менее года.
– Веди себя хорошо и как следует занимайся языком, – сказала мать, прощаясь. – Это тебе в жизни может еще здорово пригодиться. Отцу я обо всем написала. Ну, я пошла. Извини, тороплюсь.
Вот и все…
Три дня Тэта плакала, лежа на своей узкой постели, три дня не желала ничего есть и ходить в школу.
А на четвертый приехал отец, молча, ни с кем ничего не обсуждая, взял в одну руку ее чемоданчик, другою легонько погладил Тату по плечу и увел из интерната.
Так и остались они вдвоем – ездили, учились, болели, выздоравливали и крепко дружили. У них не было тайн друг от друга, даже самых маленьких, – они обо всем, решительно обо всем могли говорить откровенно. Только никогда не вспоминали о матери. Ни разу.
Тата не забыла мать. А главное, не забыла ее предательства. Она всегда считала предательством, а выросши, – прямой подлостью то, каким способом мать отделалась и от нее, Таты, и от отца. Уехала, не вернулась и ни разу не написала. Первые дни, чтобы успокоить Тату, отец говорил, что мать скоро вернется, но и он, и Тата прекрасно знали, что это не так. И однажды, поздней осенью, когда они возвращались из Средней Азии в Москву, домой, Тата сказала серьезно:
– Знаешь, папа, не говори мне больше о маме. Она нам уже не нужна. Оба мы ее больше не любим. Правда?
Отец промолчал, только посмотрел на нее внимательно и кивнул.
Так навсегда ушла мать из жизни Таты.
После окончания школы Тата поступила в тот же институт иностранных языков, где когда-то преподавала мать. Поступила на английское отделение.
Отец снова уехал в экспедицию, но уже один – Тата училась, и не было никакого смысла срывать ее с учебы.
Она прекрасно знала, что никакими особыми способностями не обладает. Разве что память у нее была великолепная. Ей не составляло никакого труда запомнить десятки, сотни иностранных слов. Английский она знала прекрасно, поэтому на первом же курсе принялась изучать еще два языка – французский и испанский. Студенческая жизнь ее была заполнена учебой, зубрежкой, как сама она ее называла, и ожиданием известий от отца. А, в общем-то, жила она скучно. К концу первого года она поняла, что больше так не выдержит и в один прекрасный день бросит институт, учебу, Москву и уедет к отцу в экспедицию. Вот тогда-то она и встретилась со своим будущим мужем. Это был старший брат одной из ее сокурсниц. Высокий, статный, красивый и очень моложавый подполковник больше всего в жизни боялся демобилизации. Он откровенно говорил Тате и вообще всем, кто хотел его слушать, что ничего в жизни не знает, кроме строевой службы, не имеет никакой гражданской специальности, потому что с семнадцати лет в армии, всю войну провел в пехоте, ни разу, кстати, не был ранен, а вот теперь вышел приказ, по которому годы, проведенные на фронте, считаются год – за два, и время его службы в армии подошло к концу. Что он будет делать? Куда пойдет работать? Кем? Это волновало его беспрестанно. Гораздо больше того, что жена его, на которой он фактически уже давным-давно не был женат, не дает ему развода, боясь потерять прекрасную квартиру из двух комнат в самом центре Москвы, которую придется разменивать. Почти все время он жил в десяти минутах езды от города, где была расположена его часть, в маленькой комнатке при казарме. Свободное время проводил то у сестры, то у одной женщины, то у другой, то у кого-нибудь из товарищей, не замечая, что мешает и сестре, и друзьям. В свою квартиру он вернуться не мог – там безраздельно правила жена, у которой давно уже был постоянный друг, спокойно поселившийся в бывшей его комнате.
Что привлекло Тату в этом человеке? Может быть, как раз его неустроенность, его страх перед будущим? А может быть, как раз его легкомысленная бездумность?
Кто знает, что может привлечь девушку, которой в данное время тоже кажется, что жизнь ее плохо, неинтересно устроена и не сулит ей впереди никаких особых неожиданных радостей?
Во всяком случае, после нескольких встреч у подруги Владимир Степанович Коротков перенес свой мундир и единственный штатский костюм в удобную, обжитую квартиру Смирновых.
Через месяц его действительно демобилизовали. Вернулся в Москву отец. Защитив докторскую диссертацию, он навсегда осел в Москве, стал работать в министерстве геологии.
Ему не понравился зять. Не понравился с первого взгляда. Не потому, что он все-таки немного ревновал Тату, даже не потому, что дочь ничего ему не написала о своем решении выйти замуж, а просто так, сам по себе. Не понравилось то, с какой фатоватой наглостью он обращался с дочерью, не понравилось, что Владимир Степанович по целым дням валялся на диване, оправдываясь тем, что еще не избрал себе поле будущей деятельности, не понравилось, как несерьезно, чуть снисходительно относился он к Татиной учебе, как отговаривал ее начать заниматься четвертым языком – итальянским, убеждая ее, что это ей ничего не даст, кроме знания еще нескольких сотен иностранных слов. И еще не нравилось отцу, что Владимир Степанович часто приходил домой выпивши, а иногда и не ночевал дома, отговариваясь тем, что надо ему хоть изредка ночевать в своей квартире, а то он потеряет прописку и право на площадь. Оба – и Тата и отец – знали, что это неправда, но никогда ничего не говорили Владимиру Степановичу.
А Тата становилась все грустнее и замкнутее, уже не ждала мужа по вечерам и чаще допоздна засиживалась в библиотеке.
Владимир Степанович все не находил себе применения «на гражданке», продолжал бездельничать и валяться на диване. Единственным его занятием было от корки до корки прочитывать «Огонек» и «Крокодил» и во время ужина рассказывать не очень остроумные анекдоты.
В конце концов, Смирнов не выдержал.
В этот вечер он чувствовал себя особенно усталым. Да еще начало сильно болеть сердце. Врачи давно говорили, что надо обратить внимание на здоровье, но, привыкнув всю жизнь не считаться со своим самочувствием, с условиями жизни, с погодой, он легкомысленно отмахивался от трезвых советов. Валидол уже не помогал; надо бы попросить у докторов более действенное средство – сердце ноет и после трех, четырех таблеток.
Но сегодня был торжественный день – Тата защитила диплом и уже договорилась о работе в Библиотеке иностранной литературы.
На столе стояли цветы, ужин был особенно пышный, и Смирнову не хотелось вспоминать о болевшем сердце.
Знаешь, папа, – весело сказала Тата, – я была сегодня в библиотеке и все узнала. Оказывается, там платят еще какие-то проценты за язык. Понимаешь? У меня – четыре. Значит, я буду просто Крезом!
Даже так? – удивился Владимир Степанович. – Здорово! Вот если бы мне тоже платили за язык, я мог бы и на гражданке немало заработать!
Тату покоробила эта немудреная острота. Но она, как обычно, промолчала.
Иван Константинович исподлобья посмотрел на зятя и сказал сухо, недоброжелательно:
– Не грех было бы, если бы вам платили хотя бы за руки. На голову я уже не надеюсь!
– Папа! – тихо сказала Тата.
– Ну что – папа?! Здоровый мужик, на нем пахать можно, а целыми днями только и делает, что читает «Крокодил»! Стыдно!
Владимир Степанович сердито покраснел:
– Я, кажется, отдаю почти всю свою пенсию! Неужели этого не хватает на мое содержание?
– Содержание! Именно! Мужчина в вашем возрасте не имеет права быть на содержании! Он должен работать. Понимаете? Работать!
– Папа, успокойся! – перебила его Тата.
– Какое там – успокойся! Мне просто… просто противно смотреть на него…
Он резко поднялся и вышел из комнаты.
Несколько дней после этого разговора Владимир Степанович не появлялся в доме Смирновых. Но однажды вечером, когда отец и дочь вернулись домой, они застали его все в той же позе, на том же диване, с неизменным «Огоньком» в руках. На этот раз он с мудрым видом решал очередной кроссворд.
Едва кивнув вошедшим, он деловито спросил:
– Иван Константинович, поделочный камень из шести букв?
– Гранит, мрамор, – механически ответил Смирнов и ушел к себе в комнату.
Последние дни он чувствовал себя совсем плохо – по утрам сердце колотилось и ныло, руки и ноги отекали до того, что он с трудом натягивал ботинки, а среди дня иногда на какую-то секунду то ли засыпал от усталости, то ли терял на мгновение сознание. Он понимал, что надо хоть несколько дней просто полежать дома, отдышаться, отдохнуть, но одна мысль, что придется целый день быть вместе с ничего не делающим зятем, приводила его в трепет – ему хотелось вообще как можно меньше времени проводить дома, а если было бы можно – уехать куда-нибудь далеко-далеко, на Север, на Юг – все равно, только бы подальше от этого человека, на свежий воздух, в тайгу, на простор. Но он понимал, что не выдержит далекой поездки, вообще – перемены. Так тянулось и тянулось, пока однажды ночью, во сне, он не почувствовал такую нестерпимую боль в сердце, что закричал громко, отчаянно. Все, что произошло дальше, он помнил очень смутно. Вбежала Тата, потом кто-то стоял над ним, потом его куда-то везли. Очнулся он много времени спустя в больничной палате. Ему не позволяли шевелиться, говорить. Но он и не хотел ничего. Только лежать неподвижно и прислушиваться, не заболело ли снова сердце…
Вечером следующего дня, когда Тата пришла домой, в передней ее встретил Владимир.
– Ну что? – спросил он.
– Инфаркт. Обширный. Положение тяжелое, – торопливо ответила Тата, ушла в комнату отца и плотно прикрыла за собой дверь.
Через несколько минут постучался Владимир Степанович.
– Таточка! Иди, я согрел тебе поесть. И кофе сварил. Надо же что-нибудь.
Она не стала есть, только маленькими глотками тянула обжигающе горячий кофе.
– Ну, не огорчайся так. Может, еще обойдется, – негромко сказал Владимир Степанович.
Она промолчала. Допила кофе, поднялась, собираясь снова вернуться в комнату отца.
– Погоди, – остановил ее Владимир. – Я вот что… Я хотел с тобой поговорить…
– А можно – завтра?
– Как бы ни было поздно, – ответил Владимир.
– Что – поздно? – испугалась Тата.
– Ну, сама говорила – положение тяжелое…
– Да.
– Так вот. Я хотел тебе сказать – я решил потребовать у жены развода. Срочно. Хватит тянуть бодягу. И тогда я тут же пропишусь здесь. Поняла? То есть – мы раньше распишемся…
– Лицо у Таты стянуло, будто обдал ее порыв морозного, колющего ветра.
– Нет. Не поняла.
– Ну, ты же сама говорила – обширный инфаркт.
– Так? И положение тяжелое. Так вот… если несчастье случится, тебе немедленно кого-нибудь подселят…
Тата молча долго смотрела в красивое, чуть смущенное лицо мужа.
– Так, – наконец, сказала она.
– Вот видишь, ты сама понимаешь. Лучше свой, чем…
– Кто это – свой? – тихо спросила она. Владимир Степанович растерянно уставился на нее.
– Нет, ты не поняла…
– Отчего же? Мне все совершенно ясно. И… пожалуйста, уходи. Сейчас же.
– Как это?
– А вот так. Сию минуту! И – навсегда. Я больше не хочу тебя видеть. Никогда!
Она говорила тихо, внешне абсолютно спокойно, и это больше всего напугало Короткова.
– Ты что, Тата?! Что ты такое говоришь?
– Уходи!
– Но мы же… мы любим друг друга…
– Нет. Не любим. Мне это только показалось. Прости меня – мне только показалось.
Медленно повернувшись, она вышла из комнаты. Села в отцовское широкое кресло и незаметно для себя уснула. Когда проснулась, за окном уже начинался рассвет. Она встала, вышла в столовую. Там, все на том же диване, укрывшись пледом, спал Владимир Степанович Коротков. Она с минуту смотрела на его красивую голову, на сильную руку, спокойно лежавшую на подушке, вышла. Сняла со шкафа чемодан, аккуратно уложила костюм, рубашки, галстуки, с трудом заперла и вынесла чемодан в переднюю. Потом вернулась в комнату, где спал Коротков.
– Вставай, – сказала она негромко, дотрагиваясь до его плеча. – Вещи я уложила. Побреешься где-нибудь в другом месте. И отдай, пожалуйста, ключи. Мне надо перед работой в больницу, я должна запереть квартиру.
– Ты это… ты серьезно?
– Совершенно серьезно. Поскорее, пожалуйста, я тороплюсь…
Больше она его никогда не видела и ничего о нем не слышала…
А через год, от второго инфаркта, умер отец. Умер в метро. Сразу. Незаметно. Когда поезд пришел на последнюю станцию, дежурный обнаружил, что человек, сидящий на скамейке в углу – мертв.
С тех пор ее больше никто не называл Татой.
И вот – это письмо.
Всю ночь она почти не спала. Она старалась убедить себя, что никуда ей ехать не надо, что это глупо – терять отпуск неизвестно из-за чего и из-за кого. Но, убеждая себя в собственной глупости, она уже твердо знала, что поедет в Воронеж.
Она уложила вещи, взяла в конторе паспорт и уехала.
В Воронеж приехала ранним утром. Город только-только просыпался и казался чистеньким, умытым, каким-то очень свежим и веселым.
Улицу она нашла быстро. Войдя с солнца в темноватый подъезд, она не сразу различила цифру «один», нарисованную серой краской прямо на двери. Позвонила. Довольно долго никто не откликался. Позвонила еще раз. И тотчас же в распахнутой двери увидела худенького мальчика в синих трусишках. Он смотрел на нее сонно и испуганно.
Мария Казимировна здесь живет? – спросила Наталья Ивановна. – Здравствуй, малыш.
Здесь, – не отвечая на приветствие, ответил мальчик сумрачно. – Идите, я покажу.
Длинный коридор показался Наталье Ивановне очень светлым и чистым, – вероятно, потому, что в противоположном его конце была широко распахнута дверь в залитый солнцем двор; там, в траве копошились куры, как тень пронесся, промелькнул черный кот.
– Сюда, – сказал мальчик, указав на последнюю по коридору дверь, и выбежал во двор.
Наталья Ивановна постучала. Очень слабый, как ей сперва показалось, старческий голос ответил:
– Входите. Открыто.
В небольшой комнате тоже было светло и чисто. В раскрытое окно заглядывал отяжеленный гроздьями невысокий куст сирени. Наталье Ивановне показалось, что комната пуста: слева у стены не застеленная детская раскладушка, справа – пузатый комод. Наталья Ивановна шагнула в глубь комнаты и вдруг заметила, что на кровати, которую прежде прикрывала дверь, кто-то лежит.
Простите, – растерялась Наталья Ивановна. – Мне сказали, что Мария Казимировна…
Это я, – донесся с постели тот же слабый голос. – Входите.
И тут Наталья Ивановна увидела лицо говорившей. Оно было так бледно, что почти не отделялось по цвету от подушки. Это было уже не лицо, это был почти череп – высокие, острые скулы натягивали кожу, рот с бледными, почти невидными губами запал, выпуклые веки прикрывали глаза. Лицо показалось Наталье Ивановне страшным.
И все-таки что-то подсказало ей: когда-то оно было прекрасным. Не красивым, а именно – прекрасным. Тонкий нос с нежно вырезанными ноздрями, высокий, крутой лоб, а над ним – масса разметанных по подушке светло-пепельных волос. Женщина с видимым трудом разомкнула рыжеватые ресницы, и на Наталью глянули продолговатые, ярко-голубые глаза.
«Боже, какая красавица! – восхищенно подумала Наталья Ивановна. – Я ничего подобного в жизни не видела!»
– Вы – Тата, – сказала женщина. – Спасибо, спасибо, что поторопились!
– Что с вами? – спросила Тата. – Вы больны?
– Умираю, – спокойно ответила женщина. – Потому и позвала вас…
– Я… я не понимаю…
– Садитесь. Поближе. Я не могу громко говорить. Да и нельзя – он услышит.
Мальчик, который открыл мне двери? Он убежал во двор.
– Я велела… Вы устали?
– Нет, что вы…
– Тогда – слушайте. Я, понимаете, очень тороплюсь… На днях операция. Но я знаю – это напрасно. Все равно – конец. Сами видите… Я держалась. До последнего. Ради него…
Она задохнулась, закашлялась, но вскоре затихла, устало прикрыв глаза.
– Вы отдохните, – сказала Тата. – Вам нельзя…
– Мне уже все можно… Слушайте. И не перебивайте. Мне трудно говорить. А надо сказать очень много. Очень много…
Она снова помолчала недолго.
– Этот мальчик – ваш брат, – сказала она неожиданно громко. – Брат. Это сын вашего отца… Дайте, дайте мне все сказать… Нет, он не знал… Он никогда ничего не знал… Он не знал, что мальчик родился… Он ни в чем перед ним не виноват… не был виноват… Это я… я сама не хотела, чтобы он знал…
Наталья Ивановна, словно защищаясь, откинулась па стуле, плотно прижалась к его прямой спинке.
«Брат? Как это?» – растерянно подумала она.
Больная с трудом, со всхлипом вздохнула и, будто угадав мысли гостьи, торопливо заговорила:
– Конечно, вы можете мне не поверить… Но я… клянусь… Слушайте же! Помните, вы поступили в институт, и отец впервые оставил вас одну в Москве? Десять лет назад. Помните?
– Конечно.
– Тогда его не было дома целый год. Верно? Так вот… Нет, я должна начать сначала. С самого начала…
– Я слушаю.
Это была не первая экспедиция, в которой мы с вашим отцом, с Иваном Константиновичем, работали вместе. Вы не знали этого, но и в Средней Азии, и на Дальнем были в одной с ним поисковой партии; я всегда старалась попасть в его партию… Я давно и безнадежно любила его. Еще с института, с первой практики… Он не знал. Он просто не обращал на меня внимания. Никогда. И я решила больше с ним не ездить… А тут, когда узнала, что вы остались учиться в Москве, – не выдержала… Ему было очень тоскливо, плохо без вас. Вот тогда он и заметил меня впервые. И все, все рассказал мне о своей жизни. И о вас. Я знала – он и тогда уже был болен. Сердцем. Но никому, ни одному человеку, никогда не жаловался…
– А я ничего не знала…
– Никто не знал, кроме меня. Хоть и мне он никогда ничего не говорил о болезни… Только один раз обмолвился, что это, наверное, последняя его экспедиция…
– Да, он больше не ездил…
– Не ездил… Тогда ему было особенно тоскливо, и мы сошлись. Он говорил, что я слишком красива, слишком молода, чтобы остаться с ним навсегда… Он ведь не знал… Он ничего не знал… Я не хотела, чтобы он знал, сколько лет он был для меня единственным… Я не хотела отягощать его еще и этим… Он решил, что это экспедиционная связь – ведь так бывает, если люди подолгу, годами живут и работают вместе, в поле, в тайге… Когда мы расставались, я уже знала, что у меня будет ребенок. Но я не хотела… я ничего ему не сказала…
– Но почему? Ведь он… ведь он был свободен, не женат…
– Ну как же вы не понимаете? Он ведь не любил меня. Не любил. Зачем же?
– Но он мог бы… полюбить ребенка…
– Нет. Для него единственным ребенком были вы.
– Больше, чем дочерью… Я не знаю, как это сказать. Но никого на свете он не мог бы уже полюбить…
– Вы не имели права решать все одна… решать за него! – возмущенно сказала Наталья Ивановна.
– Имела. Я это право выстрадала. Понимаете? Наталья Ивановна промолчала. Ей стало так грустно, словно отец второй раз умер сейчас, вот в эту минуту. Она отвернулась, чтобы Мария Казимировна не заметила ее слез, которые она не сумела удержать. Теперь она верила всему, что говорила больная, каждому ее слову. И внезапно почувствовала ее правоту – если со стороны отца это был только случайный порыв, – ребенок, мальчик, по праву принадлежал ей, ей одной, этой несчастливой женщине. А может быть, и ей, Тате, жилось бы лучше, если бы она родила ребенка? Нет, не то, ведь эта женщина любила…
И больше не стесняясь своих слез, она нагнулась почти к самому лицу Марии Казимировны.
– Вы правы, – сказала она тихо. – Да, правы… Больная улыбнулась, и Наталью Ивановну поразила ее улыбка. Словно бы и не было ничего страшного в этом изможденном лице – только радость, только сознание, что в жизни она сделала именно то, что должна была сделать…
– Вот видите! – неожиданно легко вздохнув, сказала больная.
– Как же вы жили? Потом? Когда он родился?
– Я приехала сюда, к матери. Она снова примолкла.
– Ну, – поторопила ее Наталья Ивановна. Ей захотелось как можно больше узнать об этой женщине, все, всю ее жизнь.
С обостренной интуицией умирающей та тотчас же ответила, словно Наталья Ивановна произнесла это вслух:
– Мой отец – внук сосланного на Дальний Восток польского офицера. Вы знаете, за восстание шестидесятых годов. Он родился уже на берегу Тихого океана. Вырос там. Их было немного, несколько польских семей. И все они женились обязательно на дочерях сосланных поляков. И не забывали ни языка, ни своих традиций. Отец стал охотоведом и некоторое время ходил по тайге с Арсеньевым, знаете? Со знаменитым Арсеньевым, «Дерсу Уза-ла». Знаете, конечно. Женился он тоже на польке, моей матери. Она была очень красива и образованна, но по-русски до конца жизни не научилась как следует говорить – только по-польски и по-французски. Вскоре после моего рождения отец заболел туберкулезом, и врачи посоветовали ему переменить климат. Вот так и попала моя семья сюда, в Воронеж, как бы на юг. Отец вскоре умер – климат ему не помог. А мать начала преподавать сперва в гимназии, потом и в советской школе французский. Во время войны были далеко, в Казахстане, потом вернулись сюда. Мать проработала здесь почти до самой смерти – она ушла на пенсию всего за несколько месяцев до конца. Простите, я устала. Немного отдохну…
Наталья Ивановна поднялась, налила воды из графина, стоявшего на комоде, подала больной. Но та не стала пить, отмахнулась, продолжала:
– Я кончила школу, уехала в Ленинград учиться, на геологический. Первой моей поездкой как раз и был Дальний Восток. Я прошла по маршрутам отца, вычерченным для меня матерью. Мне помог Иван Константинович. И с тех пор… с самого первого дня я уже не могла его забыть… Через много лет, я уже говорила вам, я вернулась сюда, к матери. И родила. До последнего дня мать ухаживала за мальчиком. И ни разу не призналась, что больна. Слегла только за пять дней до смерти. Тогда и выяснилось, что у нее… что она была больна тем же, чем сейчас больна я…
Наталья Ивановна молчала. Что она могла сказать этой чужой женщине, так неожиданно ставшей для нее чуть ли не единственным близким человеком? Ничего.
Она просто ждала, что будет дальше, что она скажет еще о себе и, может быть, об отце.
Мария Казимировна закрыла глаза и, казалось, уснула.
В комнате было тихо, солнечно: легкий ветер занес из палисадника приторный запах куриного помета, смешанный с влажным запахом сирени. Кто-то свистнул во дворе, и мальчишеский хрипловатый голос ответил сердито:
– Не пойду. Отстань!
Наверное, этот голос и разбудил Марию Казимировну.
– Простите. Уснула, кажется… А теперь – самое главное, зачем я просила вас приехать…
И снова надолго замолчала.
– Я слушаю…
– Да… Так вот… Я не могу примириться с мыслью, что мальчик останется один… Как же он будет жить? В детском доме?! Нет, нет! Ведь у него есть вы!
– Я?
Мария Казимировна не расслышала вопроса.
– Я ничего ему не говорила. Он не знает… он не знает, что у него… был отец… Он никогда ни о чем не спрашивал. Он вообще… редко спрашивает… Учится отлично, перешел в третий… очень способный… вам будет с ним легко… как говорится, он легкий ребенок – сам умеет себя занять, много читает… И главное, абсолютно правдив. Ни разу, никогда еще он не соврал ни мне, ни учителю, ни товарищам… Вот он такой…
– Я не совсем вас понимаю, – растерянно сказала Наталья Ивановна.
– Сейчас. Сейчас я все скажу… Я знаю, – передохнув, продолжала она, – только мы двое по-настоящему любили Ивана… Ивана Константиновича… А теперь… теперь мне не к кому больше обратиться… Вы одна можете помочь в том горе, которое на меня, на нас свалилось… Я сказала ему, что вы за ним приедете и, пока я лежу в больнице, он будет жить у вас, в Москве… Только это… Больше я ему ничего не говорила… Но, я думаю, он понимает, что я… что вряд ли я выйду из больницы… он умный… и чуткий… он понимает…
– Но как же я… я совсем не умею… и я живу одна. Как же он будет…
Мария Казимировна с трудом оторвала голову от подушки, пытаясь приподняться. Секунду она очень пристально смотрела в лицо Натальи Ивановны, словно стараясь что-то прочесть в нем или запомнить его навсегда.
– Вы верите, что это ваш брат? – спросила она сурово.
– Верю, конечно, верю…
Мария Казимировна обессиленно опустилась снова на подушку, сказала уверенно, твердо:
– А я, Тата, знаю вас очень хорошо. И верю, что вы никогда его не бросите. И никому не отдадите. Я знаю…
– Да, – выдохнула Наталья Ивановна.
– И если свершится чудо и я из этой больницы выйду – я приеду и заберу его у вас. Заберу… Но этого не будет… Не надейтесь… И не ждите меня… И сделайте все, чтобы хоть как-то заменить ему меня… Дайте мне слово… Больше ничего не надо – только дайте слово… Я тогда… я буду спокойна…
– Честное слово…
– Позовите его. Вам надо спешить. У меня уже все собрано. Есть дневной поезд…
– Я бы хотела остаться… подождать, как пройдет операция… я не могу вот так бросить вас…
– Нет, – твердо, почти резко сказала больная. – Он не должен… ждать… Он должен сегодня же уехать… Я уже решила. Давно. Перерешать не буду… Позовите… Можно через окно.
Наталья Ивановна перегнулась через подоконник, оглядела двор, но никого не увидела.
– Малыш, иди! – крикнула она. – Зайди в дом. – Никто не отозвался. – Как его зовут? – спросила она.
– Андрик.
– Андрюша! – снова крикнула Тата.
Молчание. По двору снова промчался худой черный кот.
– Андрик! – поправила больная.
– Андрик, иди, мама зовет!
Сипловатый голос откликнулся неожиданно близко:
– Иду.
Мальчик вошел, сумрачно глянул на Наталью Ивановну, обернулся к матери.
– Что?
– Поздоровайся, Андрик, – тихо сказала больная. – Что же ты?
– Здравствуйте, – неприветливо кивнул мальчик.
– Вот, Андрик, с этой… тетей ты сегодня поедешь в Москву.
– Я знаю.
– Да.
– Билеты я купил. Вот. Один взрослый, один детский. Поезд – в тринадцать сорок. Вагон четыре. Места…
– Хорошо, – перебила Мария Казимировна. – Отдай… тете Тате. И вот – деньги, документы, – она вынула из-под подушки плотную пачку, передала мальчику, тот протянул Наталье Ивановне.
– Зачем? – смутилась та. – Не надо. У меня достаточно.
– Нет. Берите, – устало сказала Мария Казимировна. – Мало ли что?
– А у вас…
– Мне не надо. То есть – все, что понадобится – приготовлено. Идите. Чемодан понесет Андрик – он не тяжелый. Не забудь ранец с книгами. Все. Идите же скорее. Опоздаете.
– Еще много времени…
– Нет. Идите сейчас же. Андрик вам покажет город. Хорошо, сынок?
Мальчик кивнул. Взял со стола приготовленный ранец, вытянул из-под кровати небольшой чемодан, глянул на мать.
– Барсика тоже, – сказал он упрямо.
– Можно? – умоляюще посмотрела на Наталью Ивановну больная.
– Кота? Бери. Конечно, бери.
– Я его в сумку. Он послушный, не замяукает. Никто не заметит, – обрадовался мальчик.
– Да, да. Конечно, никто не заметит. Мальчик стремительно выбежал из комнаты.
Обе женщины молчали. Во дворе мальчик звал кота:
– Барсик, Барсик, иди скорее, мы сейчас уезжаем. С тобой вместе. Иди же!
– Скорее, скорее уходите! – вдруг быстро зашептала Мария Казимировна. – Умоляю вас, скорее! Я больше не выдержу…
Наталья Ивановна шагнула к кровати, наклонилась, хотела поцеловать бледную, худую щеку больной, но в последнюю секунду почему-то передумала, взяла ее сухую руку, поднесла к губам и крепко, нежно поцеловала тонкие пальцы.
– Прощайте, – прошептала Мария Казимировна. – Берегите его. Я вам верю.
Когда мальчик вбежал в комнату с котом в руках, Наталья Ивановна торопливо вышла.
– Я подожду тебя на улице, – на ходу сказала она, плотно прикрывая за собою двери…
– Дай-ка, я понесу кота, – сказала Наталья Ивановна, отбирая у мальчика сумку.
– Мне не тяжело, – чуть слышно ответил мальчик.
– Тогда – чемодан.
– Нет. Мама велела, чтобы я.
Наталья Ивановна силой отобрала сумку с котом, неожиданно оказавшуюся довольно тяжелой.
– Что ты туда насовал?
– Там еще мой конструктор. И подводная лодка. И еще – космический корабль.
– Вот как? А коту не будет тесно?
– Нет. Барсик терпеливый. Ничего…
– Надо купить еды на дорогу. Покажешь, где?
– Покажу… А вы любите ливерную колбасу?
– Люблю.
Если не будет очереди – успеем. Возьмем целое кило, ладно?
– Ладно, – с трудом улыбнулась Наталья Ивановна, не понимая, как мог он думать о ливерной колбасе, когда минуту назад расстался с матерью, может быть, навсегда. Что это – выдержка или… или равнодушие? Но глянув сверху на мальчика, она вдруг увидела, как по лицу его, по загорелым щекам быстро, будто струйка из не завернутого крана, бегут светлые слезы.
Мальчик молча шел рядом, стараясь попасть с ней в ногу.
– Мы будем с тобой жить дружно, правда?
– Не знаю.
– И никогда не называй меня «тетя Тата». Хорошо? Просто – Тата.
– Хорошо… А почему? Разве вы мне не тетя?
– Нет. Не тетя. Просто – Тата.
Ну как объяснить этому маленькому человеку все, что свалилось на нее, да и на него в это странное и страшное утро? Потом когда-нибудь, решила она…
Поезд шел враскачку, ходить по вагону было трудно. У Натальи Ивановны сильно разболелась голова. Она была рада, что им с мальчиком повезло – в купе, кроме них, никого не было. И еще она была рада, что мальчик, казалось, всецело был занят тем, как поудобнее устроить Барсика, как покормить его, чтобы никто не обратил на него внимания…
В Москву они приехали поздним вечером, долго ждали такси на сумрачной вокзальной площади и, когда наконец вошли в дом, Андрик почти спал. Ей пришлось помочь ему раздеться, уложить, как маленького. Есть и мыться он был уже не в силах.
На рассвете она проснулась с неожиданно радостным ощущением. Что же такое случилось хорошее в ее жизни? И почему у нее нет того чувства пустоты, тишины, которое появлялось у нее каждый раз при пробуждении? Ах да, Андрик!
Она вскочила, набросила халат и тихонько приоткрыла двери в столовую, где вечером на диване уложила сонного мальчишку.
Он лежал раскинувшись, одеяло сползло на пол, и грязные пятки смешно торчали над зеленым валиком. В комнате было сумрачно и прохладно. Она испугалась – простудится! На цыпочках подошла, подняла одеяло, укрыла мальчика и долго стояла так, глядя в его загорелое, совершенно спокойное сейчас, круглое лицо.
«На кого он похож? – подумала она. – Да ни на кого. На самого себя!»
И тихонько засмеялась.
Мальчик пошевелился, повернулся на бок и смешно вытянул губы, словно собираясь засвистеть.
– Рано. Пусть поспит, – сказала Наталья Ивановна тихо.
Но ей очень захотелось разбудить его, помыть, покормить и тут же отправиться с ним куда-нибудь гулять, показать Москву, а может быть, съездить в новый зоопарк, где сама она еще не была. Она вышла в кухню, чтобы приготовить завтрак, и с огорчением увидела, что холодильник пуст и выключен – ведь она не была дома уже почти десять дней! Она торопливо оделась, крупными буквами написала записку: «Пошла за покупками. Скоро вернусь. Обязательно помой ноги!» Когда через час она, нагруженная, вернулась с рынка, мальчик все еще спал, даже не переменив позы.
Тихонько выбралась на кухню. Когда завтрак был готов, она, уже не боясь разбудить мальчика, вернулась в столовую, стала накрывать на стол, нарочно громко стуча тарелками, передвигая стулья, открывая и закрывая ящики буфета. Но мальчонка все спал и спал.
Тогда она не выдержала.
– А ну-ка, соня, вставай! – крикнула она.
Мальчик тотчас вскочил, ошарашенно огляделся, удивленно уставился на Наталью Ивановну, кашлянул, спросил:
– А мама… – И осекся. – Сейчас. Покажите, пожалуйста, где у вас все…
Ноги, ноги как следует помой! – крикнула Наталья Ивановна ему вслед.
– Вкусно? – спросила она, когда мальчик, наконец, наелся и вскочил.
– Спасибо… Можно было встать из-за стола?
– Так ты уже встал, – засмеялась Наталья Ивановна. – А теперь – живо одевайся, я выгладила белую рубашку и джинсы. Поедем с тобой в новый зоопарк.
– Куда?
– В новый зоопарк. Я там сама еще не была.
– А вы разве не работаете?
– Работаю, конечно. Но у меня еще почти три недели отпуска. Вот уж погуляем с тобой! Я тебе все-все покажу. И по окрестностям поездим. В театр сходим. Хотя сейчас, летом, они, кажется, не работают. Ну, ничего, в кино пойдем. В планетарий…
– Ой! – крикнул Андрик. – В планетарий! Обязательно! Можно – сейчас?
– Почему такая спешка? Можно и завтра.
– Ну, пожалуйста, пожалуйста, сегодня!
– А разве звери, самые разные, из разных стран, тебя не интересуют?
– Интересуют, конечно. Но я же хочу стать конструктором межпланетных кораблей! Как вы не понимаете, что без астрономии, без изучения всей галактики я не смогу конструировать корабли!
– По-моему, без арифметики тоже! – засмеялась Наталья Ивановна.
– Какой арифметики? У нас – математика!
– Ну, без математики.
– Так я знаю! Но я ведь звездное небо только на карте видел, а тут… Мне бабушка рассказывала все про планетарий. Я помню…
– Ну и ладно, – легко согласилась Наталья Ивановна. – Пойдем в планетарий, а оттуда – в старый зоопарк. Там еще очень много всяких зверей живет. Это совсем рядом. Ну, одевайся, пошли…
Эти дни до окончания отпуска Наталья Ивановна вспоминала потом чуть ли не как самые счастливые за последние десять лет. Где они только не были с Андриком! Она старалась до отказа заполнить его день, ни на минуту не оставлять его одного, не давала ему задумываться, тосковать по дому, матери. Они объездили все парки Москвы и Подмосковья, чуть ли не каждый день бывали в кино, в музеях; несколько раз, хотя она изрядно скучала при этом, побывали на лекциях в планетарии. Словом, целый день они бывали так заняты, что вечером сваливались в постель и засыпали оба тотчас же.
Но часто среди ночи Наталья Ивановна просыпалась и с тревогой думала о том, жива ли Мария Казимировна и почему до сих пор нет еще из Воронежа никаких вестей? Ведь если бы она умерла, вероятно, нашелся бы хоть один человек, который ответил бы на письма и телеграммы, которые она посылала почти ежедневно. Но к кому обращаться, она понятия не имела, просто писала по старому Андрейкиному адресу. А с мальчиком обо всем этом говорить не хотела, попросту – не могла, щадила его.
За день до окончания отпуска она сходила в школу, расположенную в двух кварталах от ее дома, отдала его переходное свидетельство, и, так как там были одни пятерки, его приняли без всяких задержек. Когда она уже уходила из кабинета завуча, та спохватилась, спросила:
– Да, чуть не забыла, а сведения о его семье? Уже от двери Наталья Ивановна продиктовала:
– Мать – Мария Казимировна Островец. И замолчала.
– Отец?.
Помявшись, Наталья Ивановна ответила:
– Иван Константинович Смирнов.
– Вы – мать мальчика?
– Нет.
– А кто же? Тетя?
– Нет.
– Позвольте, так почему же мать сама не пришла? Или отец?
– Ни матери, ни отца здесь нет. Мальчик живет со мной.
– Опекунша? Приемная?
– Нет. Это неважно. Он живет со мной. Мое имя – Наталья Ивановна Смирнова. Адрес есть в заявлении.
Она сказала все это так сухо, что завуч не решилась больше приставать с расспросами.
– Благодарю вас, – сказала она. – Я записала. До свидания.
А назавтра Андрик незаметно и естественно влился в армию «ключников» – тех мальчиков и девочек, которые целый день носили на шее ключи от квартир, умели сами открывать двери, сами согревать себе пищу, сами занимать себя до прихода родных, чтобы вечером рассказать им обо всех горестных или радостных событиях, которые пережили за день, носясь по двору огромного, многокорпусного дома.
Пятый день пребывания отличника Андрика в новой школе принес неожиданное огорчение – он получил двойку за сочинение. Кроме того, учительница прислала с ним записку Наталье Ивановне с просьбой обязательно прийти вместе с Аидриком в школу сегодня, в семь часов вечера, для беседы.
Учительница была лет на пять моложе Натальи Ивановны. И по молодости своей чрезвычайно сурова и официальна.
– Прошу садиться, – сказала она сухо. – А ты, Островец, постой. Послушай, о чем мы будем говорить.
– Может быть, мы поговорим пока без него? – робко сказала Наталья Ивановна.
– Нет. Он должен слушать. И сделать выводы.
– Хорошо. Так в чем же дело? В чем он провинился?
Учительница, не глядя на Наталью Ивановну, сказала:
– Он дерзок. Даже груб. И не пожелал ничего писать. И поджала губы.
– Как – не пожелал писать? Не понимаю.
– Вот так. Не пожелал. Тема сочинения – мой отец. А он написал: «Не буду писать сочинение». И все. Точка. Ни слова больше.
Она с торжеством посмотрела на Наталью Ивановну.
– Понимаете? Ни слова. На мой вопрос – почему, он сказал, что не желает, и все. Я отправила его подумать в коридор. Он думал до звонка. Пришел после перемены и спокойно уселся на место. Я написала вам записку и отправила его домой.
– Андрик? – тихо сказала Наталья Ивановна.
– Да. Так и было. Я не хочу писать такое сочинение.
– Почему, ну почему? – чуть ли не со слезами, беспомощно произнесла учительница. – Ведь это у нас по плану…
Наталье Ивановне на секунду стало жалко эту беспомощную, неумную девчонку. Но она молчала. Только смотрела на Андрика.
Тот, словно бы отвечая на ее взгляд, негромко произнес:
– А потому, что у меня никогда не было отца.
– Так не бывает! – почти выкрикнула учительница. – У всех бывают или были отцы!
– Нет. У меня не было! И, пожалуйста, не приставайте!
– Вот видите, видите, как он со мной разговаривает!
– Он действительно не знает… – попыталась что-то сказать Наталья Ивановна.
– Ну, предположим. Но он мог бы хотя бы выдумать, придумать, каким бы хотел, чтобы был его отец. Ну, скажем, летчиком, космонавтом или сталеваром!
– А выдумывать нехорошо! – спокойно сказал Андрик. – Мама мне никогда не позволяла врать…
– Да кто же тебя просит врать! – крикнула учительница, снова будто собираясь заплакать. – Каким бы ты хотел его видеть!
– Никаким. У меня его никогда не было, зачем же я себе его буду выдумывать? И, пожалуйста, не кричите, – прибавил он тихо. – Я очень не люблю, когда кричат…
– Нет, я отказываюсь! Пусть переходит в другой класс, пусть идет в «Б». Я не могу с ним…
Наталья Ивановна поднялась.
– Успокойтесь, – сказала она резко. – Вы – учитель. И вам не пристало… Он будет учиться именно в этом классе! Пойдем, Андрик!
У самой двери она обернулась, легонько вытолкнула мальчика в коридор и негромко, но очень сухо произнесла:
– Не грех бы вам запомнить на будущее, моя дорогая, что кроме планов существуют еще живые мальчики и девочки. Если вы, конечно, хотите стать настоящим учителем… Вот так!
Придя домой и, накормив Андрика ужином, Наталья Ивановна ушла в комнату отца, куда последние два месяца почти не заходила. И просидела там долго одна. Потом позвала мальчика, усадила его напротив себя, сказала:
– Андрик, милый, мне нужно с тобой очень серьезно поговорить. Ты умеешь говорить серьезно? Как взрослый?
– Наверное, умею. Попробую.
– Так вот. Слушай. Ты, Андрик, – мой брат. Понимаешь?
– Брат? – удивился мальчик. – Как же так? Значит, моя мама – и ваша?
– Нет. Я – дочь первой жены твоего отца. Ты – сын второй его жены.
– Вы ошибаетесь, мама никогда не была жената…
– Была. То есть – была замужем. Давно. Она просто тебе об этом не говорила, не хотела тебя огорчать, потому что наш отец умер вскоре после твоего рождения. Понял?
– Странно…
– Нет, ничего нет странного.
– Значит, ваша мама… твоя мама, – поправился мальчик, тоже умерла?
– Нет… Да… Впрочем, не знаю. Должно быть, умерла…
– Как же ты не знаешь? Про отца можно не знать, но про мать…
– Вырастешь, я все тебе объясню… А теперь я хочу рассказать про нашего с тобой отца… Он был замечательным человеком…
– Он кто был? Летчик? Он погиб в войну?
– Нет. Он просто умер от инфаркта… от болезни сердца… Он был геологом…
– Как мама?… – обрадовался мальчик.
– Да. Как мама. Они вместе ездили в экспедиции, ватте работали…
– А ты его хорошо помнишь?
– Конечно. Я ведь тоже с ним часто ездила. Мы с ним почти не расставались… Мы крепко дружили… А теперь, теперь мы будем так же дружить с тобой. Верно? Ведь у нас с тобой никого родных больше нет. Понимаешь? Мы с тобой вдвоем… будем всегда вдвоем…
– А он, отец, он тебя очень любил, да?
– Любил, конечно. И я его крепко-крепко любила…
– А… а мою маму он тоже любил? – тихо спросил мальчик.
– Да, дружок. Иначе тебя бы не было на свете…
– А меня?
– Тебя он любил больше всех… больше всех… даже больше, чем меня…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.