ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Первая любовь… Ей казалось, что она так и останется единственной. Когда-то эта уверенность помогала ей жить. Но потом…

Когда весной сорокового года он появился в этом маленьком пограничном городке, почти не осталось ни одной девчонки от пятнадцати до двадцати лет, которая не мечтала бы о том, чтобы новый инструктор райкома комсомола хоть раз пригласил ее в кино или на прогулку в парк, раскинувшийся на высоком берегу быстрой реки.

То ли слухи о его героической юности, то ли густая, совершенно седая шевелюра, резко контрастировавшая с румяным, гладким лицом и живыми черными глазами, но влюблялись в него и девушки постарше, а некоторые открыто навязывали знакомство. Он довольно настороженно относился к влюбленным взглядам, а близких знакомств избегал. И вовсе не потому, что был излишне скромен, а просто испытывал неловкость оттого, что легенда о его прошлом так цветисто разукрашивалась, а слава романтического борца с кулацкими бандами создавала ореол вокруг его седой головы.

А между тем ничего героического он в жизни не совершил. Действительно, поседел он в одну минуту, и виной тому были восставшие в его дальнем селе кулаки. Но все, что с ним произошло, было и проще, и будничнее, чем этого хотелось девичьей молве.

В тридцатом году в богатом сибирском селе, куда его отца назначили начальником отделения милиции, вспыхнуло кулацкое восстание. В ту ночь отца в селе не было – он поехал повидаться с матерью, учительствовавшей в маленьком городке, расположенном верстах в пятидесяти от села.

Сергей проснулся среди ночи от странного треска, который принял сперва за скрип раскачивающихся на ветру деревьев. Собрался было снова уснуть, но комната осветилась вдруг тревожным, колеблющимся светом. Он понял – это не ветер, а треск близкого огня. В одних трусах выбежал из хаты и вначале не мог понять, где горит. На мгновение внимание его отвлекли странные, редкие хлопки; похоже было, будто пастух подгоняет кнутом отставшую от стада корову.

И тут он увидел, как вспыхнул соседский сарай, выбросив вверх несколько ярко-оранжевых языков.

Ему было только четырнадцать лет. И первое, о чем он подумал, – о своих голубях, запертых в клетке на высокой крыше их хаты. Он бросился спасать не свои и отцовские вещи, а торопливо полез по приставной лестнице наверх, к своим птицам. Шар уже бил в лицо, но он добрался до клетки, выхватил распорку из скобы, распахнул дверцу. Увидел, как первая пара белых голубей взмыла вверх, размахивая крыльями, в свете зарева ставшими алыми. И тут же услышал грохочущие по железу шаги и возглас:

– А, вот где ты, пащенок!

Но пока двое огромных людей бежали к нему по коньку, он успел выхватить еще несколько птиц, подбросить их. Они взмыли, и шум их крыл на минуту заглушил и шаги, и треск близкого пожара. Потом он почувствовал, как кто-то схватил его за руки и за ноги, раскачал и швырнул. Ему показалось, что он летит вверх. Последнее, что слышал, – шум крыльев улетающих птиц.

Он не помнил, как нашел его отец, вернувшийся из города с небольшим отрядом, разоружившим бандитов, не помнил, сколько пролежал в больнице. Только одно он знал точно – все время, что он болел, над ним летали, шумя крыльями, красные голуби…

Первое, что он увидел, придя в сознание, было осунувшееся, постаревшее лицо отца и заплаканные глаза матери.

– Очнулся! – вскрикнула мать.

И тотчас затих сухой стрекот голубиных перьев. Он слышал только голос матери:

– Что же они с тобой сделали, сыночка! Ты весь седой!

– Ну, что плакать, – прервал отец. – Шивой, это главное…

Потом учился, окончил школу, служил в армии. Перед демобилизацией его вызвали в райком комсомола и предложили пойти работать инструктором райкома сюда, в пограничный городок.

Отец служил на Дальнем Востоке, мать была с ним. За последние три года он виделся с ними только один раз и как-то немного отвык от них. Решил, что ехать на три-четыре дня так далеко не стоит, лучше через год-два перетащить стариков к себе; не использовав отпуска, поехал к месту будущей работы. В армии он ни на минуту не оставался один и радовался теперь тому, что сможет почитать, порыбачить в одиночестве, по-своему построить свою самостоятельную жизнь.

А девушки? Что ж, ни одна из них не нравилась ему настолько, чтобы хотелось побыть с нею наедине. Поэтому они всегда собирались возле него кучками, не очень искренне пересмеиваясь и не очень складно запевая песенки из новых кинофильмов; но как только появлялась мужская компания, они безропотно уступали ей место и удалялись, боясь, что в городке пойдет про них недобрая слава.

Только одна из – них, самая младшая и самая некрасивая, никогда не отступала – она всюду как тень бродила за Сергеем, никогда с ним не заговаривая, только глядя на него сквозь очки своим узкими, чуть подслеповатыми глазами. Сама того не замечая, она все время механически расплетала и снова заплетала негустые, темные косички, и, если взгляд Сергея случайно падал на нее, краснела и смущалась почти до слез. Пальцы ее судорожно застывали, и казалось, даже останавливалось дыхание. Но как только он отворачивался, она опять начинала заплетать прямые волосы и смотрела на него завороженно и преданно. Звали ее Зоя Зайцева. Еще в первом классе кто-то прозвал ее Зайка-очкарик, так до сих пор она им и осталась.

Конечно, он знал ее в лицо – городок был слишком мал, чтобы кого-нибудь в нем не знать, но никогда не обменялся с нею ни словом, ни улыбкой, даже когда встречал ее в деревянном клубе, где еженедельно крутили новые картины. Впервые он услышал ее робкий голос, когда ее принимали в комсомол – она ответила на какой-то вопрос секретаря райкома. Потом она надолго исчезла – поступила в Минске в медицинский институт. Он окончательно забыл о ее существовании.

Весной сорок первого она вернулась. Встретились они случайно, на улице. Он не узнал ее, хотя она нисколько не изменилась – тот же нескладный подросток в очках.

Увидев его, она приостановилась, сказала робко:

– Здравствуйте, товарищ Сергей. Он удивленно приподнял брови.

– Здравствуйте. И прошел мимо.

Она еще долго стояла, смотрела ему вслед. Все в нем нравилось ей – и стремительная походка, и то, как он держал седую голову, чуть склонив к правому плечу: шея у него ворочалась туго после падения с крыши. Но и это казалось ей трогательным свидетельством его героизма и красоты. Все по-старому – он ее не замечает, не узнает, она может и дальше восхищаться им, радоваться тому, что он где-то рядом. Зоя стояла, глядела ему вслед, словно стараясь получше запомнить его высокую фигуру и светящуюся на солнце седину…

В ту ночь ее мать – старшая хирургическая сестра – дежурила в больнице, и Зоя была одна в их маленьком деревянном доме, почти крайнем от леса, начинавшегося тут же, за последней городской постройкой, по ту сторону глубокого, заросшего ежевикой оврага.

Зоя немного боялась колючего оврага, а главное – леса; даже в самые ясные дни он казался ей темным, непроходимым и страшным. Лес и правда был очень густой, а километра через два-три переходил в настоящую пущу; говорили, там водится зверь. Не важно – какой. Зверь. Одного этого сознания для Зои было достаточно, чтобы никогда не заходить дальше опушки.

Зоя спала, когда началась бомбежка. Никто в городке не ждал этого, не понял сперва, что это за грохот. Полураздетые люди выбегали из домов, метались по узким улочкам и один за другим падали, сраженные либо взрывами бомб, либо пулеметным огнем отбомбившихся самолетов.

Деревянный городок вспыхнул, как стог соломы. Крики женщин, плач детей, рев скотины, ошеломленной не меньше людей, разрывы, выстрелы – все слилось в единый страшный гул.

Зоя тоже выбежала из дома, но, увидев, что творится вокруг, бросилась обратно – спрятаться, забиться под стол, под кровать, куда-нибудь, только бы не видеть и не слышать ничего. Но не успела добежать даже до порога – сильный удар оглушил ее. Она ничего не слышала, только увидела, как в полной тишине их крепкий, надежный дом в одно мгновение превратился в груду пылающих поленьев. Прикрыв голову руками, она бросилась бежать вон из города, туда, к лесу, – сейчас он казался ей единственным на свете надежным, нестрашным местом, где можно было укрыться от всего этого ужаса. Споткнулась, упала и надолго потеряла сознание. Когда пришла в себя, солнце уже поднималось. Медленно выползало оно из-за леса, и Зое показалось, что деревья тоже охвачены пламенем. Но треска огня не было слышно. Только далекий, стрекот удаляющихся самолетов.

Зоя приподнялась на руках, еще раз посмотрела на поднимающееся солнце, сказала громко:

– Это просто утро.

В странной, почти абсолютной тишине она четко услышала свой голос. Значит, она не оглохла, ей это только показалось. Но всего происшедшего ночью она еще не осознала. Саднило разбитое колено. Она встала, чтобы осмотреть его. И тут увидела, что улицы, ее родной до каждого кустика в каждом палисаднике, знакомой улицы просто нет, не существует: кое-где торчали только почерневшие печные трубы. И никого вокруг. Ни души.

Босиком, в длинной ночной рубашке, в наскоро накинутом ночью мамином старом ватнике, она бросилась бежать в город, туда, где еще вчера стояла нарядно побеленная городская больница. Но больницы тоже не оказалось – куски обвалившихся стен, обгоревшие кирпичи, стекла, стекла.

Несколько человек, плотно сгрудившись, стояли неподалеку от развалин. Зоя бросилась к ним, закричала:

– Мама! Где моя мама?

– Сестричкина Зойка, – жалостливо сказала какая-то старуха. – Увезли маму-то. Ранили ее. Больных, раненых – всех увезли.

Куда?

Кто же его знает?

– Известно куда – на восток, в Россию… Да и всем уходить надо, говорили, – к вечеру немцы здесь будут.

– Какие немцы? – ужаснулась Зоя.

– Какие, какие? Я их в четырнадцатом немало повидал… Нам со старухой не уйти, дорогой помрем. А ты беги. Беги, милая. Лесом, там схорониться легче…

Зоя еще раз оглядела неузнаваемую улицу, свои босые, грязные ноги, изорванную рубашку, уродливо свисавшую из-под ватника, повернулась и побрела вниз, к оврагу.

– Эй, девонька! – услышала она за собой слабый крик старика. – Больничный обоз тоже лесной дорогой поехал. Беги, может, догонишь…

– Куда там! – сказала старуха.

Зоя бросилась было бежать, но снова остановилась. Тоска, отчаяние, страх – за мать, за себя, потерянную и одинокую, давний детский страх перед лесом словно сковали ее на минуту. Ей нестерпимо захотелось вернуться к людям, прибиться к ним, не быть одной. Но тотчас она снова побежала, перебралась через овраг, бросилась под деревья, в панике разыскивая лесную дорогу… Бежала, не останавливаясь, ни разу не обернувшись, будто за нею уже гнались те таинственные, неизвестные немцы, о которых она, в сущности, ничего не знала, но уже панически боялась. И вдруг остановилась, пораженная: прямо перед нею лицом вниз лежал человек. В лесном полумраке она сразу увидела его странно вывернутые ноги, раскинутые руки с обращенными вверх ладонями, седой затылок. Убитый? Свой, не военный – белая рубаха вздернулась, открывая голую спину. Нагнулась над лежащим. До нее донесся чуть слышный, булькающий стон. Жив! И в ту же секунду она поняла, что перед нею он, Сергей. Осторожно перевернула его на спину, присела на корточки, смахнула с лица землю, прилипшие травинки, рукавом ватника стерла со лба кровь, тихо позвала:

– Сергей! Товарищ Сергей!

Он ее не услышал. Только прерывисто, со всхлипом вздохнул.

Высоко в небе раздалось нудное, уже знакомое ей гудение.

Она вскочила, подхватила его под мышки, попыталась приподнять. Но он был слишком тяжел для нее. Тогда она взяла его за руки, впряглась в них, словно в оглобли, и потащила в глубь леса, под деревья, в темноту, – спрятать его, укрыться самой от налетавшего ужаса. Она почти бежала, задыхаясь, не выпуская его неподвижных, словно окостеневших рук. Закачалась, упала. Все сдвинулось, поплыло… Первое, что увидела, придя в себя, была нежная, елковидная вершинка сочного хвоща, по которой медленно взбирался маленький черный жук. После всего, что она видела, слышала, пережила этой ночью, нелепыми показались ей усилия жучка добраться до вершинки хвоща, дикой – спокойная лесная тишина, запах подгнившего иглива и травы. Болело все тело, саднило разбитое колено, но рядом со всеми этими ощущениями, отчаянными мыслями, тоской крепло решение – действовать, спасать Сергея, спасаться самой; надо попытаться пробиться к людям, к своим. Как? Где они сейчас, эти свои? Неизвестно. Надо искать. Но это потом, сейчас главное – помочь Сергею, не дать ему умереть здесь, в лесу. Переползла поближе к его голове, дотронулась – руки сразу стали липкими. С трудом, помогая себе зубами, разорвала на нем рубашку, туго перетянула голову, села, прислонившись к стволу, уложила голову Сергея к себе на колени. Сейчас ничего больше она придумать не могла.

Так она сидела долго, чутко прислушиваясь к равномерному шуму деревьев, поскрипыванию стволов, легкому шороху листвы над собой. Начало смеркаться. Становилось все темнее, но это уже не пугало, а даже радовало ее. Измученная, не заметила, как уснула. Разбудил ее далекий стрекот мотоцикла. За первым промчался еще один, еще, еще. Звук был приглушенный и, внезапно возникнув, замирал почти сразу.

«Неужели я так далеко его протащила? – подумала Зоя. – И странно обрывается звук. Наверное, близко поворот дороги… Завтра постараюсь разведать».

Откуда к ней пришло это слово – «разведать», – слово из военного, совершенно незнакомого лексикона? Возможно, вычитала из какой-нибудь книги о войне. Во всяком случае, она подумала именно так.

Снова в лесу все затихло. Где-то гукнула сова. Наверное, раньше крик ее до ужаса испугал бы Зою; сейчас он показался ей успокоительно мирным; Сергей завозился, громко вздохнул, сказал почти спокойно:

– Пить хочу. Дайте напиться…

Она испуганно склонилась над ним, прошептала:

– Тише. Ради бога тише. Потерпите. Нет у меня воды…

Она испугалась, что голос его донесется до дороги, до немцев. Но он уже снова затих, отяжелел, видно, потерял сознание. Голова его соскользнула с ее колен, гулко ударилась о землю.

«Он умрет у меня здесь! – в ужасе подумала Зоя. – Что делать?!»

До утра она уже ни на минуту не уснула. А утром, поудобнее уложив его, почти уже мертвого, поползла к дороге. Может быть, думала она, еще не все наши ушли отсюда, может быть, кто-нибудь проедет, пройдет по дороге, поможет ему…

Странно – о себе она уже не думала. И ничего не боялась. Ей безразлично стало, что с нею будет. Главное – спасти его.

«Только бы он выжил, только бы выжил», – эта мысль вела ее, обостряла хитрость, находчивость, осторожность. Наконец доползла до дороги, затаилась в придорожных кустах и стала ждать.

Солнце поднялось высоко, к полудню стало жарко, потом темная, душная туча стала наползать на небо, налетел ветер, где-то мирно, по-домашнему, громыхнуло, запахло дождем. Зоя рванулась было назад, в чащу – укрыть Сергея от дождя, но одумалась: а вдруг как раз в это время появится на дороге тот единственный, кто сможет спасти раненого? Опять притаилась за кустом. Время тянулось, тянулось. Голода она не испытывала, только какая-то сосущая дурнота временами подкатывала к горлу.

Тогда она с трудом разжевывала травинку и высасывала ее горьковатый сок. Ей становилось легче. Постепенно начало темнеть. И вот, когда она совсем уже отчаялась, из-за поворота дороги показалась лошадь. Сперва она подумала, что лошадь бредет одна. Но тут же разглядела медленно идущего старика – он вел лошадь под уздцы, устало шаркал ногами и что-то тихо бормотал. Вот он поравнялся с кустом, за которым притаилась Зоя.

– Дед, – тихо окликнула она его. – Погоди, дед… Тот испуганно шарахнулся, но, разглядев Зою, придержал коня.

– Ты чего? Как ты тут?

– Человека ранило. Тяжело. В больницу надо, а то умрет…

– Так и что я? Как?

Далеко больница?

– Километров десять отсюда. Зоя бросилась к нему.

– Помоги, дедушка! Пойдем, привяжем к лошади, довезешь его… Пойдем…

Она уже схватилась за повод и тащила коня в чащу. И дед поддался ее страстной мольбе, ее отчаянию.

– Жених, что ли? – сочувственно спросил дед.

– Жених, – выдохнула Зоя.

…Они с трудом втащили Сергея на коня, привалили лицом к холке, руки, свисавшие по обе стороны конской шеи, связали поводом, ноги притянули как можно ближе друг к другу и скрепили дедовым поясным ремнем.

На дорогу не буду выезжать, – деловито сказал дед. – Болотом доберусь. Ничего, не плачь, схоронюсь, коли что. Я тутошний. А ты уж тут оставайся – помеха ты нам будешь. Может, кого и встретишь своих, тоже выберешься…

Обо мне не беспокойся, – счастливо ответила Зоя. – Спасибо тебе, дед. Езжай, езжай, ведь он чуть жив…

Дед повернул коня и повел его сразу в гущину по ему одному видимой тропе. Они скрылись за деревьями тотчас же. Еще некоторое время Зоя слышала хруст и треск веток. Потом снова наступила совершенная и глухая тишина. Зоя опустилась на землю, свернулась комочком и вдруг неудержимо расплакалась, коротко, по-детски всхлипывая. Ее била мелкая, противная дрожь то ли от влаги, тянувшей от земли, то ли от вернувшегося к ней страха. Она долго лежала, то затихая, то снова принимаясь плакать. Но, в конце концов, усталость и голод сморили ее, и она уснула. Ее разбудили шаги и приглушенные голоса. В ужасе она вскочила, собираясь бежать, но кто-то крепко ухватил ее за плечи.

– Кто такая? Откуда?

Взошла луна, и в ее металлическом свете Зоя ясно различила небольшую группу окруживших ее солдат, даже их усталые, словно бы знакомые лица.

Она снова заплакала, но уже громко, облегченно.

– Свои! – захлебывалась она. – Свои!

– Здешняя?

– Из города.

– Немцы уже там… Кругом они…

– Как это кругом?

– Так. Мы вот вырвались из окружения. К своим хотим пробиться. Местность знаешь?

– Нет, – растерялась Зоя.

– Ладно. Разведаем…

– Возьмите, возьмите меня с собой… Я боюсь одна… Лица солдат были измучены, суровы, замкнуты. Никто еще никогда не смотрел на Зою такими изучающими, строгими глазами.

– Возьмите, – прошептала она робко. – Я могу перевязывать – целый год училась на медицинском.

– Вот так босиком и пойдешь воевать? – пошутил кто-то.

– Сгорело все…

– Куда же тебя девать? – задумчиво сказал самый старший из солдат. – Иди уж с нами. А обмундирование добудем – прибьемся к своим и добудем…

– Что в лесу-то делала? Одна?

– Бежала. Маму ранили, думала – обоз догоню… А потом нашла Сергея. Чуть живого… Уговорила деда в больницу свезти. Ну и…

– Жених твой, что ли?

Зоя промолчала. Не могла она солгать, назвать человека, который ее почти не помнил, своим женихом. Деду сказала, чтобы пожалел, повез. А этим не могла.

– Ладно. Жених не жених – человек, – бросил кто-то…

Днем они сторонились дорог, деревень, прятались в зарослях. Питались ягодами, грибами, ночью упорно шли на восток, чтобы с рассветом снова залечь, затаиться.

Ноги у Зои распухли, кровоточили. Кто-то из солдат пожертвовал свою рубаху, обмотал ей ноги; идти стало легче. Хотя было уже начало июля, на заре она сильно зябла в своей ночной рубашке и изодранном ватнике. Первое время стеснялась, ложилась поодаль от бойцов, но однажды не выдержала, растолкала спящих, прижалась к чьему-то теплому боку и впервые уснула крепко, спокойно, без снов…

Почти месяц пробиралась группа к своим. Постепенно она росла и за счет примыкавших к ней окруженцев, и за счет молодежи окрестных деревень. С едой стало полегче – кое-что добывали в селах, мимо которых проходили, но прятаться стало труднее. В бой не вступали, шли окольными тропами; наконец, прорвав кольцо, перешли линию фронта и соединились с регулярной частью.

Так Зайка-очкарик стала бойцом Красной Армии, сестрой полевого госпиталя. Всю войну, маленькая, худущая, некрасивая, провоевала она и дошла с войсками до Берлина. Научилась преодолевать свой страх, научилась, применяя тот же способ, которым она тащила Сергея – впрягаясь в руки, как в оглобли, – вытаскивать из-под огня раненых. И за всю войну ее ни разу не царапнули ни осколок, ни пуля. Бойцы смеялись – больно мала, пуле ее и не видать. Сам собою отпал обидный «очкарик», но Зайкой называли все, словно раненые по наследству передавали друг другу это ласковое имя…

С ранеными она всегда была ровна, весела, но как только выходила из госпитальной палатки, как только оставалась одна, она словно обо что-то внутренне спотыкалась, застывала, как в детской игре «замри без слов». Глаза за выпуклыми очками расширялись, и казалось, она смотрит на что-то далекое, трудно различимое, старается вспомнить какое-то слово и не может. Если кто-нибудь не окликал ее, она могла простоять так совершенно неподвижно очень долго. К чему присматривалась, что слышала тогда, она и сама не знала; только все окружавшее ее в эти минуты начинало казаться ей далеким, нереальным, немым, а перед нею, как из густого тумана, возникали зеленые улицы родного городка, школа, лицо матери, стремительная походка Сергея, его седая голова. Не грохот войны, не кровь и смерть, не изнуряющая работа, а тиши-па и покой далекого детства становились реальностью, истинной, невыдуманной жизнью. Но стоило ей очнуться, и все, что с таким напряжением она старалась вернуть, удержать, снова уходило в туман, делалось похожим на полузабытый сон.

Война упорно и настойчиво вырывала ее из детства, чертила между нею и ее прошлым непроходимый рубеж. Все реже замыкалась она в своих воспоминаниях, все острее чувствовала, как уходят от нее и мать, и первая ее, безответная, до конца не осознанная любовь. Но где-то в самой глубине ее сознания жила эта маленькая, некрасивая девочка Зайка-очкарик с ее наивными мечтами о счастье. С трудом, постепенно научилась она смотреть на эту девочку со стороны; тогда ей становилось легче от неясного ощущения, будто вспоминает она не о своей, а о чьей-то чужой жизни. Это помогало ей тверже стоять на ногах.

Вот в такую трезвую, приземленную минуту и встретила она своего будущего мужа, веселого, ярко-рыжего, веснушчатого лейтенанта Сорокина. Он был исконным москвичом и пресловутое – «после войны» не мог и не желал представить себе без любимой улицы Горького, без тихих арбатских переулков, без Ленинградского проспекта, университета, который не успел окончить до войны.

И во время войны, и после ее окончания Зоя упорно разыскивала мать и Сергея, но ничего о них так и не узнала.

Перед самой демобилизацией она вышла замуж за Сорокина. Так и получилось, что больше она не вернулась в свой городок. Поступила снова на первый курс медицинского института, окончила его, стала врачом, родила Сорокину двоих таких же веселых, рыжих, веснушчатых мальчишек и почти всегда чувствовала себя вполне счастливой.

Целый день бегала по своему району, с лестницы на лестницу, из квартиры в квартиру, лечила, выписывала бюллетени, лекарства, уговаривала родственников больных не волноваться, а в конце дня, забежав в магазин, возвращалась к своему шумному семейству. И все-таки у нее хватало времени, особенно в погожий, летний денек, пройтись по улице Горького, поглазеть на оживленную толпу, постоять возле витрин, поболтать со встретившейся знакомой. Дойдя до Манежной площади, она поворачивала и уже медленно шла к проезду Художественного театра, где на углу стоял ее дом.

И почти каждый день возникало в ней неясное ощущение легкой досады, нежелание возвращаться домой. Она сама удивлялась, но ничего с этим поделать не могла. Что же такое с нею? Ведь дом – всегда дом, а ее дом – хороший, веселый. И лейтенанта своего она как будто любила, хоть и по сей день не называла по имени, а только «лейтенант», как в армии. Он хороший, убеждала она себя, он очень хороший, добрый, веселый, и мальчишки – прелесть.

Так почему же так часто ей хотелось оттянуть минуту возвращения? Она ругала, подгоняла себя, и все же шаги ее становились все медленнее, тяжелее. Ей казалось, что, войдя в дом, она потеряет какую-то неясную возможность отгородится от чего-то, что могло бы с нею произойти как раз в ту минуту, когда она закроет за собой дверь своей квартиры, погрузится в замкнутый, не сулящий ничего неожиданного, до последней детали знакомый мир.

Война, работа, замужество рассекли ее жизнь надвое. Та, первая, была будто бы уже не ее, а жизнь какого-то другого, чужого человека. Но в те минуты, когда ей надо было возвращаться домой, та, чья-то чужая жизнь, казалась ей растаявшим в тумане счастьем; может быть, поэтому так хотелось, чтобы произошло что-нибудь новое, а может, – и наоборот, то, что напомнило бы ей прошлое. Пристально рассматривала она прохожих, часто оборачивалась, чтобы посмотреть, как они разговаривают друг с другом или молча торопятся мимо. Кого она надеялась встретить? Что хотела прочесть в незнакомых лицах?

Там, дома, она ничего уже не ждала, ни о чем постороннем не думала, просто – жила, любила своего мужа, свой чистый, немного по-армейски аккуратный и пустоватый дом…

Этот ранний вечер был тих, безветрен. Томительно-сладко пахли липы. Даже бензинный перегар не мог заглушить их пронзительный запах. Она шла по улице Горького вниз, подошла к подземному переходу, чтобы тут же повернуть и возвратиться назад. И внезапно остановилась. В первое мгновение она даже не поняла, что пронзило ее, поразило как удар, как взрыв. Высокий мужчина обогнал ее и торопливо направился к лестнице. Он был сед и голову держал немного странно, чуть склонив ее к правому плечу.

Еще не осознав до конца, что она делает, зачем, она бросилась вперед и остановилась перед ним как раз в ту секунду, как он собирался ступить на лестницу.

Она поглядела на него так пристально и взволнованно, что он даже немного испугался.

– Что? – спросил он. – Что вы?

– Да, – сказала она и засмеялась. – Конечно. Это вы!

– Позвольте, – усмехнулся он, уже немного оправившись. – Безусловно, это я. Но что вам, собственно…

– Вы… вы Сергей… товарищ Сергей, да? Сережа?

– Когда-то меня действительно так называли. Но сейчас, простите, я Сергей Николаевич…

– Да, да, это вы!

– Извините, – начиная раздражаться, сказал мужчина. – Вы, вероятно, обознались…

– Нет! Ну как я могу вас не узнать!

– Еще раз простите, но я не припоминаю… я вас не знаю.

– Ну, конечно же, вы опять меня не узнали! – счастливо рассмеялась она.

«Что за дичь! – подумал он. – Радуется, что я ее не узнал! Так зачем же она меня остановила?»

Светлые глаза за толстыми стеклами очков вдруг наполнились слезами.

«Этого еще не хватало! Сумасшедшая какая-то!»

– Позвольте мне пройти, – сказал он довольно резко.

– Я – Зоя! – сказала она тихо. – Помните, в сорок первом вы работали инструктором райкома комсомола в нашем городке. Вы еще были на бюро, когда меня принимали. Помните?

Что-то смутно припоминалось ему – выпуклые очки? Прямые косички? Но неясный, совершенно несхожий с этой женщиной образ тотчас исчез, растаял.

– Работал. Но вас я не помню.

– Меня называли Зайка-очкарик. Не помните?

– Нет.

Маленький городок, все, что было с ним до тех дней и потом, в войну, все на мгновение ожило для него. Но ее, эту женщину, он не помнил.

– А я теперь здесь живу. Вон в том доме, за углом. У меня двое мальчишек, такие рыжие, чудесные ребята…

Она что-то еще собиралась сказать, но, глянув в его удивленные глаза, осеклась, замолчала.

– Я тоже уже лет двадцать живу на улице Горького.

– Странно, – тихо сказала она.

– Что?

– Двадцать лет. Здесь. Почти рядом. И я ни разу вас не видела.

– В Москве семь миллионов жителей… Извините, я тороплюсь…

– А вы… вы не помните, как вас, раненного, увез из леса старик? Привязал к лошади и увез…

– Нет. Не помню. Ни леса, ни старика. Ни лошади.

– Ни леса. Ни старика, – очень тихо сказала Зоя. – Что же, извините меня.

Она отступила, пропуская его к переходу, повернулась и быстро пошла по улице вверх.

И почему-то ей стало спокойно. Спокойно и легко. Две неравные части ее жизни, наконец, соединились. И та, прошлая, уже не казалась ей жизнью другого, а была ее собственной, прожитой ею самой.

Она глубоко, с наслаждением вздохнула – и вместе с терпким запахом улицы Горького словно вобрала в себя чувство освобождения.

Она зашагала быстрее.

Она торопилась домой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.