ГЛАВА 13 ДАЙТЕ ИМ ОРУЖИЕ, МИСТЕР ЛИНКОЛЬН!

ГЛАВА 13

ДАЙТЕ ИМ ОРУЖИЕ, МИСТЕР ЛИНКОЛЬН!

Сообщение о событиях в Харперс-Ферри потрясло Вашингтон.

«Нападение на федеральный арсенал! Рабы обращены в бегство!», «Безумец из Канзаса неистовствует!», «Рабы вооружены!»

Паника охватила весь Юг, на Капитолийском холме [9] весть была воспринята как землетрясение.

Джек принес домой «Нью-Йорк геральд», и Эмилия прочла о том, как Джон Браун лежал на соломе, истекая кровью, а рядом с ним бездыханные, холодные тела двух его сыновей. Губернатор Уайз, приготовившийся произнести «Виновен!», отступил и не посмел ничего сказать, столкнувшись с такой смелостью, силой духа и искренней верой.

— Позади у нас вечность и впереди вечность, — недрогнувшим голосом заявил Джон Браун. — А этот миг посередине, каким бы долгим он ни показался, занимает всего лишь какую-нибудь минуту. Вы меня ненамного переживете, поэтому я советую вам приготовиться. Я-то готов. На вас лежит огромная ответственность, и вы обязаны подумать о ней. Со мной вам легко разделаться, но главный вопрос все равно должен быть решен… То, что происходит сейчас, это еще не конец.

Люди спрашивали друг друга:

— Что он, в самом деле, сумасшедший?

Но все объяснения Брауна были предельно просты:

— Я пришел сюда освободить рабов! Я действовал из чувства долга, и я готов подчиниться своей судьбе, но я считаю, что местный народ отнесся ко мне несправедливо. Я мог вчера убить кого хотел, но у меня не было намерения убивать, и я бы не убил никого, если бы они не стали первыми стрелять в меня и в моих товарищей. Я мог бы разграбить и сжечь весь город, но я этого не сделал; я хорошо обращался с заложниками. Если бы мне удалось собрать негров, в следующую операцию мы были бы в двадцать раз сильнее. Но я потерпел поражение.

Со стариком разделались («Что о нем толковать, безумец!»), не пощадили и его соратников («Тоже безумцы!»): одних убили, других взяли в плен. Все благополучно кончилось, потери оказались невелики. Скоро неприятный инцидент забудется…

Но он не забывался. Газеты разнесли гневные слова Джона Брауна по всем городам и деревням, проповедники повторяли их с амвона, люди собирались группами на дорогах и — кто бесстрашно и громко, а кто боязливым шепотом — передавали их из уст в уста; чернокожие мужчины и женщины оплакивали Джона Брауна, обливаясь горючими слезами. Уильям Ллойд Гаррисон, этот «непротивленец», всегда проповедовавший мирный путь решения негритянского вопроса, заявил: «Какая замечательная перемена произошла в общественном мнении за тридцать лет агитации против рабства! Десять лет тому назад тысячи людей не желали слушать ни слова критики в адрес Юга; а теперь их даже не удивляет, что Америка получила Джона Брауна, с ружьем в придачу».

Истерический страх обуял всех рабовладельцев Соединенных Штатов. Слухи разрастались. Людей — и белых и негров — хватали, избивали и уничтожали. Рабы спасались бегством. Поднялась новая волна травли аболиционистов.

«Это все они! Хватайте аболиционистов! Джон Браун тоже действовал по их указке!»

Эмилия прочла о письмах и бумагах Брауна, найденных на заброшенной ферме близ Харперс-Ферри. «Установлено участие многих лиц! Они будут привлечены к уголовной ответственности!»

Вся побледнев, Эмилия посмотрела на Джека.

— Как вы думаете, а вдруг… вдруг и его втянут тоже? — спросила она, покусывая дрожащие губы.

Джек Хейли нахмурился. Он уже слышал кое-что в этом роде у себя на работе. Он знал, что власти разыскивают Фредерика Дугласа. Разумеется, они повесят этого ненавистного негра, который для них страшнее, чем десяток белых… Но для этого надо прежде его поймать!

— Можете не беспокоиться, — успокоительно сказал Джек, потрепав Эмилию по плечу. — Ваш Фредерик — человек с головой!

— Его могут вызвать в качестве свидетеля, у него, наверно, есть что сказать. — Эмилия была убеждена, что Фредерик Дуглас не откажется выполнить свой долг.

— Нашли дурака! — ответил Джек, покачав головой. — После решения по делу Дреда Скотта разве станут его слушать? Никакие его речи не помогут Джону Брауну!

Эмилия почуяла глубокую горечь в словах Джека и вздохнула.

Время пощадило эту женщину. В шестьдесят лет лицо ее было глаже, фигура стройнее и походка энергичнее, чем двадцать с лишним лет назад, когда она покидала усадьбу Коуви. Воинственной журналистки миссис Ройял уже не было на свете. Эмилия сохранила за собой ее дом, переписав на себя закладную, и устроила в нем пансион для двух десятков мелких клерков из государственных учреждений, расположенных неподалеку. «Меблированные комнаты мисс Эмилии» пользовались хорошей репутацией, они никогда не пустовали.

Джек женился и первое время говорил об отъезде, у него была мысль организовать собственную газету или поступить в какое-нибудь новое издательство, где он сможет оказывать влияние на политику. Но вдруг в одну гнилую зиму в Вашингтоне вспыхнула эпидемия. Уже потом начали кампанию по очистке города: в некоторых районах провели канализацию, вывезли мусор. Но жена Джека умерла в ту зиму. И мрачный, разом постаревший Джек переехал к Эмилии. Так он и остался работать в той же самой газете, хотя вся обстановка там вызывала у него отвращение. В жизнь Джека Хейли, да и многих других граждан Америки Джон Браун внес свежую струю. «Слава тебе господи, хоть кто-то что-то делает!»

Эмилия, как всегда, читала газеты от корки до корки, боясь наткнуться там на имя Фредерика Дугласа. Один раз все-таки это случилось, но улыбка тут же осветила ее лицо. В газете было напечатано забавное высказывание губернатора Виргинии Уайза против Фредерика Дугласа, выскользнувшего, по его словам, из рук властей. «Есть сведения, — заявил он, — что Дуглас сел на пароход и в настоящее время находится на пути в Англию. Если бы я мог захватить это судно, я бы этого Дугласа достал оттуда любой ценой».

В жестокий мороз пароход «Шотландия» обогнул Лабрадор и со скрипом, напрягая всю свою мощь, вышел в бурный океан. Эта борьба с разбушевавшейся стихией доставляла какое-то жестокое наслаждение одному из пассажиров. Шагая по обледенелой палубе, ворочаясь без сна на койке в своей каюте, Фредерик Дуглас говорил себе, что небо должно быть черным, что океан должен кипеть и бурлить под бешеное завывание ветра, если раненый Джон Браун лежит в тюрьме, а его отважные сыновья мертвы!

А в Америке, в Конкорде, кроткий Торо бил в городской колокол и кричал на улицах: «Джон Браун умер! Джон Браун будет вечно жить!»

Когда Дуглас высадился, наконец, в Ливерпуле, Англия была не менее возбуждена событиями в Харперс-Ферри, чем Соединенные Штаты. Дугласа наперебой приглашали в Шотландию и Ирландию, все хотели услышать о смельчаках, которые сделали отчаянную попытку освободить рабов и поплатились за это жизнью.

Дуглас принял приглашение выступить в Париже, и ему понадобился иностранный паспорт. В это время французы по какой-то причине подозревали, будто в Англии затевается покушение на жизнь Наполеона III, и власти стали строже относиться к паспортам. Чтобы не задерживать дела, Дуглас написал послу Соединенных Штатов в Англии Джорджу Далласу. Сей джентльмен, однако, отказался выдать паспорт по той причине, что Дуглас не является гражданином Соединенных Штатов. Английские друзья смотрели, не веря своим глазам, на письмо из посольства. А «человек без родины» только пожал плечами.

— Видно, у меня короткая память, — сказал он. — Что ж, попробую написать французскому послу.

Через несколько дней Дугласу пришел ответ со «специальным разрешением» посетить любую часть Франции, причем срок пребывания не ограничивался. Дуглас уложил вещи и уже собрался ехать, как вдруг ему подали телеграмму.

Из дому сообщали, что умерла Анни. Внезапная смерть маленькой дочки переполнила чашу страданий и горя, пережитых за последние месяцы. Не думая об опасности, Дуглас сел на первый же пароход, который отправлялся в Портленд, штат Мэн.

Пробыв в океане семнадцать мучительных суток, Дуглас решил по дороге домой заехать еще в одно место. Кроме могилы дочери, надо было поклониться праху Джона Брауна. Покойная Анни тоже любила старика. Она не обиделась бы на отца, узнав, что он прямо с парохода направился в Адирондакские горы.

Никто не встречал изможденного негра, когда он сошел с поезда на станции Норт-Эльба. Не нашлось даже свободного извозчика, но, к счастью, он сумел нанять в одной конюшне верховую лошадь. Держа путь через Индейское ущелье — высокий сумрачный скалистый коридор, он въехал под облака, туда, где вершины сиреневых гор тонули в светлой дымке. Возле тихого зеленого пруда, в котором отражались горы, Дуглас увидел дом и заброшенную лесопилку.

Вдова Брауна не удивилась, когда Дуглас предстал перед нею. Память о Джоне Брауне давала ей силы жить. Теперь и он и сыновья принадлежали не ей одной, а всему человечеству. Она улыбнулась Фредерику Дугласу.

— Я ждала вас, мой друг. Прошу вас, пожалуйста, в дом!

Тихим голосом она пересказала Дугласу последние слова Джона Брауна, его предсмертные распоряжения. Потом она поднялась со своего места.

— Он кое-что оставил и вам.

— Бедный Джон! — непроизвольно вырвалось у Дугласа. До сих пор он только слушал, не перебивая и не сводя глаз с выразительного лица женщины.

По ее знаку он последовал за ней наверх в комнату, служившую ей и ее мужу спальней. Косая крыша низко спускалась по бокам, и Дугласу пришлось пригнуться, когда она провела его в угол и указала на выцветший истрепанный флаг и заржавленный мушкет. Не в силах заговорить, она только кивнула головой.

— Это мне? — хриплым шепотом спросил Дуглас.

— Он хотел, чтоб это хранилось у вас.

Она открыла ящик комода и протянула ему конверт.

— А это я получила в одном из его писем. Он просил передать вам, когда вы вернетесь.

Дрожащими руками Дуглас достал из конверта лист белой бумаги. Все письмо заключалось в трех строках:

«Я знаю, что, пока вы живы, я не побежден. Шагайте вперед, настанет день, и вы водрузите мой флаг в стране свободных людей. Прощайте».

Внизу торопливой рукой было подписано: «Джон Браун».

Дуглас увез с собой мушкет. И флаг тоже, аккуратно свернув его и положив себе на плечо. Жене Брауна часто приходилось провожать с этого порога уезжавшего из дому мужа. Тот не имел привычки оглядываться. Но человек, которого она провожала в этот вечер, въехал на гребень холма и, остановив коня, долго смотрел назад на расстилавшуюся перед ним долину, пока не нашел глазами то место, где покоился Джон Браун рядом с сыновьями. Издали женщине не было видно, как шевелились его губы, не слышно было и слов, которые подхватил горный ветер и унес с собой:

— Обещаю вам, Джон Браун! Жизнью клянусь, что я сдержу свое слово!

На сей раз возвращение домой было печальным. Но в горах Норт-Эльбы Дуглас обрел новые силы. Для убитой горем жены и старших детей он находил какие-то слова утешения. Впервые он оказался домоседом и проводил все свое время с тремя славными сыновьями. Розетту он нашел очень миловидной и сказал ей, что она напоминает мать, когда та носила свадебное платье цвета спелых слив. Горе еще теснее сплотило семью, посторонних они избегали. Поэтому о приезде Дугласа стало известно лишь почти через месяц. Гаррисон вызвал его письмом.

«Конгресс решил распустить свою комиссию по расследованию, — сообщал он. — Шпионская сеть, раскинутая по стране, не принесла результатов. Как вам известно, капитан Браун не назвал никаких имен. До самого конца он утверждал, что он и он один отвечает за все, что произошло, что у него было много друзей, но никаких подстрекателей. Все попытки что-либо узнать закончились провалом, поэтому расследователи сами попросили о роспуске своей комиссии. По моему мнению, эти лица, проводившие расследование, собираются сами вскорости поднять мятеж, только не в защиту свободы, как Джон Браун, а, наоборот, в защиту рабства. Возможно, они понимают, что, используя свое звание сенаторов в поисках бунтовщиков, они точат нож для собственного горла. Так или иначе, но страна в скором времени избавится от сенатского капкана, и уже ничто не будет угрожать вашей свободе. Мы собираемся устроить в Бостоне вечер памяти великого старца и хотим, чтобы вы выступили. Я знаю, что вы приедете».

Дуглас поспешил в Бостон. Многолюдный массовый митинг вышел далеко за пределы «траурного». Это был общественно-политический конклав. Споры и разногласия были забыты. Присутствующие приняли единый план действий. Дуглас понял, что он вернулся в Соединенные Штаты вовремя: его участие в борьбе было крайне необходимо.

«Это дало мне возможность включиться в самую памятную и значительную предвыборную кампанию, какую когда-либо наблюдали у себя Соединенные Штаты, — вспоминал впоследствии Дуглас в своей книге «Жизнь и эпоха Фредерика Дугласа», — и потрудиться ради избрания того, кому силой последующих событий довелось принести больше пользы своей стране и всему человечеству в целом, чем любому человеку, занимавшему до него пост президента. Для меня оказалось великой честью то, что и мне позволили принять в этом скромное участие. Добиться независимости американских колоний, когда население составляло три миллиона, было великим делом, но еще важнее казалось спасти страну от раскола и гибели, когда нас стало уже тридцать миллионов. Из всех наших президентов только он сумел добиться отмены рабства и вернуть облик человеческий миллионам своих соотечественников, которых держали в оковах и числили рабочим скотом».

За все свое существование — без малого сто лет — Соединенные Штаты не видели ничего равного президентской кампании 1860 года.

Гаррисон был вовлечен в борьбу с самого начала. Он подверг осмеянию демократов, которые раскололись на своем съезде в Чарльстоне и провозгласили «Независимую Южную республику». Благодаря расколу в демократической партии у республиканцев появилась возможность победить; в республиканскую партию вошли аболиционисты, даже Гаррисон. Дуглас ликовал.

За несколько недель до съезда республиканской партии в Чикаго к Дугласу явился в дом один незнакомый человек. Он отрекомендовался коммерсантом из Спрингфилда, штат Иллинойс.

— Я приехал к вам в город понаблюдать за отправкой кое-каких товаров и кстати позволил себе заглянуть к вам, мистер Дуглас, — пояснил он, складывая на худых коленях руки.

— Очень приятно, сэр. — Дуглас наклонился вперед в ожидании, что гость изложит цель своего посещения.

— Я не мастер произносить речи, мистер Дуглас. Я человек дела.

Дуглас поощрительно улыбнулся. Собеседник заговорил потише:

— Я не раз перевозил товары для его преосвященства Рэнкина.

Дуглас сразу понял смысл этой фразы. Джон Рэнкин был одним из наиболее отважных агентов «тайной дороги» в Огайо. Лицо Дугласа просияло, и он еще раз потряс руку гостя.

— Я готов принять любого человека от Рэнкина с распростертыми объятиями! Чем могу служить?

— Тогда выслушайте меня и подумайте. Есть человек в наших краях, которого мы хотим выдвинуть в президенты.

Эта новость застала Дугласа врасплох.

— Но я-то думал…

Гость не дал ему договорить:

— Я все понимаю. Вы здесь, на Востоке, уже наметили себе кандидата. Я не хочу сказать, что мистер Сьюард плох. Я просто его не знаю. Зато мы все на Западе хорошо знаем, каков Эйб Линкольн, и собираемся поддержать его кандидатуру.

— Эйб Линкольн? — недоуменно переспросил Дуглас. — Первый раз о нем слышу,

— Ничего, еще услышите!

Посетитель ушел, заронив у Дугласа сомнения. Что-то в этом есть. Сенатор Уильям Сьюард, стойкий, испытанный борец против рабства, был выдвинут в кандидаты республиканцев. Но поддержит ли вся республиканская партия человека, зарекомендовавшего себя таким радикалом, вот в чем вопрос!

Дуглас приехал в Чикаго накануне выдвижения кандидатов. Он застал город в состоянии раскола — жители шутливо говорили, что все это «честный Эйб» виноват. По всему было видно, что его здесь знает простой люд: извозчики, окрестные фермеры. Они сторожили на всех углах и, останавливая мастеровых, спешивших по домам с работы, принимались агитировать их за «представителя народа».

В воздухе чуялись перемены. Обстановка съезда напоминала бедлам. Еще не смолкли аплодисменты, сопровождавшие выдвижение Уильяма Сьюарда, как Норман Джэдд, поднявшись на трибуну, предложил кандидатуру человека, который называл себя сам «мелким адвокатишкой». Приветственный гул, с которым было встречено имя Линкольна, прокатился по залу и выплеснулся на улицу, где был подхвачен толпой. Крики, приветствия, возгласы «ура» не умолкали до тех пор, пока в них не потонули голоса сторонников Сьюарда. Зал притих, когда началось третье голосование, но неумолчный гул на улице отозвался эхом в зале и сделал свое дело: Линкольн получил 231? голоса — только на полтора меньше того, что требовалось для утверждения. Но штат Огайо уступил ему свои четыре голоса, и, таким образом, «лесной великан» стал кандидатом в президенты Соединенных Штатов от республиканской партии.

В этой политической кампании соревновалось три кандидата. Стефен Дуглас, лидер демократической партии на Западе, был выдвинут в Балтиморе после ожесточенной, бесплодной борьбы в Чарльстоне. Южное крыло демократов, подготовлявшее отделение южных штатов от союза, высказалось за Джона Брекинриджа. Три кандидата, и один вопрос — рабовладение.

Стефен Дуглас стоял на такой позиции: белое население каждой территории должно самостоятельно решить, желает оно или нет установить у себя систему рабства. Если да, то оно вправе это осуществить, если же нет, оно может отказаться от нее или полностью запретить. Конгресс и народ Соединенных Штатов, проживающий за пределами данной территории, не правомочны не только вмешиваться в это дело, но даже обсуждать его.

Западные демократы смеялись над своими южными коллегами, поддерживавшими Брекинриджа из Кентукки. Но тот представлял весьма мощное объединение плантаторов, выдвигавших следующее требование: всякий житель Америки имеет право переехать на какую угодно территорию и вывезти с собой любую вещь, являющуюся его собственностью согласно законам того штата, где он ее приобрел, и держать ее при себе и пользоваться ею на новой территории под охраной закона. А конгресс обязан предоставить ему такую охрану через посредство местных законодательных органов и даже вопреки их воле.

Американский народ никогда еще не слыхал голоса Авраама Линкольна. Жители восточных штатов ждали с некоторой опаской, что скажет им долговязый адвокат из лесной глуши. Оказалось, что он говорит прямо и без обиняков: рабовладение может существовать только при наличии соответствующего правительственного закона, а такого закона для новых территорий нет и никто не властен вводить его там. Конгресс не имеет права устанавливать или узаконивать рабство где бы го ни было; наоборот, он обязан запрещать его и не допускать его внедрения на новых территориях.

Линкольн привлек Фредерика на свою сторону не только речами, но главным образом тем, что он был, несомненно, избранником народа, успевшего уже с ним познакомиться. И Дуглас поставил свое перо и свой ораторский талант на службу Линкольну, хотя многие из аболиционистов воздерживались до поры до времени, а часть политических деятелей, «старая гвардия», высказывала недовольство Линкольном. Уэнделл Филиппс где-то выкопал доказательство того, что Линкольн поддерживал в Иллинойсе ненавистный закон о беглых рабах.

Но Дуглас только встряхивал своей львиной гривой и продолжал поездки по городам, в которых негров допускали к избирательным урнам, и всюду — в Бостоне, Филадельфии, Кливленде, Чикаго и во всех городах штата Нью-Йорк — он выступал, агитируя за Линкольна.

— Это человек, который понимает ваше плачевное положение, — говорил он своим соплеменникам. — Благодаря ему услышится ваш голос. Помогите провести Линкольна в Белый дом! Помогите ему обрести силы, и тогда он сумеет бороться за вас!

Юг был охвачен страхом. Южане называли Линкольна «черным республиканцем». Но теперь Север уже не был разобщен. Молодые члены республиканской партии организовывали клубы и устраивали уличные марши; по ночам в городах было светло как днем от факельных процессий. «Тело Джона Брауна гниет в земле, но душа его шагает и шагает». Даже на Юге, в глухих медвежьих углах запели по-новому:

О свобода,

О свобода!

О свобода надо мной!

Чем в неволе жить постылой,

Лучше мертвым лечь в могилу

И свободным улететь

К господу домой.

6 ноября, после выборов, Уэнделл Филиппс прислал Фредерику Дугласу поздравительную телеграмму, в которой говорилось:

«Впервые в истории нашей страны рабы избрали президента Соединенных Штатов».

Гаррисон и Дуглас условились поехать вместе на церемонию вступления Линкольна на пост президента.

— Хочу показать вам Белый дом, Дуглас. Вы должны повидать Капитолий, в который Линкольн попал при вашей помощи.

Вид у Гаррисона был далеко не здоровый. За зиму он заметно сдал. После избрания Линкольна Север поостыл к освободительному движению и осуждал всех тех, кто «наносил оскорбление кровным братьям» — Южным штатам. Печать начала говорить о рабстве в примирительных тонах, но зато довольно озлобленно — о борцах против рабства и об их требованиях. Митинги аболиционистов забрасывались камнями повсюду — от Массачусетса до Миссури. В Бостоне в храме Тремонт произошли беспорядки: группа городских богачей напала на Дугласа и других ораторов, сорвав траурное собрание по поводу второй годовщины казни Джона Брауна. Банды хулиганов три дня преследовали Уэнделла Филиппса на улицах его родного города, в Рочестере погромщики выбили стекла в редакции «Полярной звезды».

Все это чрезвычайно угнетало Гаррисона. Некоторое время он поддерживал в себе дух надеждами на то, что путем убеждения можно привлечь на свою сторону широкие слои американцев. Ныне же он увидел, как трепещет каждый за свое имущество и никому, нет ни до чего дела, кроме «богом данного» права наживать доллары.

Но теперь Америка обрела новую надежду. Обратив хмурое лицо на восток, в сторону восходящего солнца, этот худой, угловатый великан стоял, крепко упираясь в землю ногами в растоптанных огромных башмаках.

А на далеком Юге, там, где росли одинокие сосны с замшелыми стволами, в жалких хижинах на хлопковых плантациях темными ночами шептались рабы. И шепот их барабанным боем разносился по всей земле: «К нам идет масса Линкум! Господу слава!»

Юг хвастливо заявлял, что не допустит Авраама Линкольна занять президентское кресло. Со всех сторон неслись злобные угрозы лишить его жизни. «Он не посмеет сунуться в Вашингтон!» — презрительно говорили южане.

Генерал Скотт дал обещание, что «вновь избранный президент будет находиться под защитой военных сил Соединенных Штатов». Генерал приготовился к любым неожиданностям. Вашингтон был превращен в вооруженный лагерь. «В день вступления новоизбранного президента на пост…» генерал Скотт сдержал слово. Но народ, толпившийся вокруг Белого дома, встретил появление Авраама Линкольна торжественным молчанием. Все замерло, будто весь мир понимал важность этой минуты.

Дуглас любовался суровой и необычной красотой худощавого лица, удивительно напоминавшего Джона Брауна. Когда Линкольн обнажил голову, Дуглас пробормотал:

— Джон Браун, он наш! Это наш человек!

Эмилия заметила в толпе Фредерика Дугласа. Вне себя от возбуждения, она стала дергать Джека Хейли за рукав:

— Глядите! Глядите! Это он!

Джек поискал глазами и узнал Дугласа, которого ему довелось слышать много лет тому назад в Провиденсе, в штате Род-Айленд. Да, возмужал, стал шире в плечах, но, что это он, можно не сомневаться: его голова, его пышная львиная грива.

Толпа уже расходилась, когда Дуглас вдруг почувствовал, что кто-то тянет его за рукав; обернувшись, он увидел невысокую седую женщину, чье красивое лицо с голубыми глазами показалось ему знакомым.

— Мистер Дуглас? — взволнованным голосом обратилась она к нему.

— К вашим услугам, сударыня, — со всех сторон зажатый толпой, Дуглас слегка склонил стан.

Тут вмешался высокий мужчина, стоявший рядом с женщиной:

— Вы нас извините, мистер Дуглас. Моя фамилия Джек Хейли, а эта дама — миссис Эмилия Кемп.

— Забыли меня, а, Фредерик? — Она печально улыбнулась.

И вдруг словно рухнула преграда лет. Фредерик вспомнил георгины.

— Мисс Эмилия! — Он схватил ее за руку, и его сосредоточенное лицо осветилось радостью.

— Может быть, вы уделите нам немножко времени? Может быть, вы поедете с нами? — торопливо заговорила Эмилия.

Дуглас повернулся к Гаррисону, наблюдавшему эту сцену с некоторым неудовольствием. Он понимал, какой риск для их жизни представляет это пребывание в Вашингтоне.

— Я считаю, что нам необходимо уехать, и чем скорее, тем лучше, — сказал Гаррисон, хмуря брови,

Дуглас явно опечалился.

— Мне очень жаль, мисс Эмилия, — ответил он тоном сожаления.

В этот момент Джек Хейли полушепотом обратился к Гаррисону:

— Я понимаю обстановку, сэр. Но я гарантирую вам безопасность, если вы согласитесь поехать с нами. Вы нам окажете большую честь.

Дуглас опять взглянул с надеждой на Гаррисона. Тот лишь пожал плечами.

У обочины стояло ландо с крытым верхом, отделанным бахромой. Гаррисон помог Эмилии сесть сзади и занял место подле нее. Дуглас взгромоздился на переднее сиденье рядом с Джеком.

Миновали Пенсильвания-авеню, запруженную солдатами, конгрессменами и гостями из других городов. Потом поехали по Луизиана-авеню, любуясь прелестными широкими газонами и первыми фиалками.

Но отдыхать на тихой тенистой улочке близ Луизиана-авеню долго не пришлось. Через два дня южные мятежники обстреляли форт Самтер.

На Севере землю еще сковывал мороз, а здесь уже пахло весной. Стоя во дворике с Эмилией, Дуглас рассказывал ей о своих взрослых сыновьях, которые сами выпускали газету во время его частых отлучек.

Из кухни струились дразнящие запахи: там готовились куры по-мэрилендски с белоснежными горами риса, румяные пирожки и вишневый пирог. Привлеченные этим ароматом, жильцы Эмилии выглядывали из своих комнат и недоуменно спрашивали друг друга: «Что здесь происходит?»

Под честное слово, что они никому не выдадут тайну, Эмилия рассказала им о своих гостях. Все спускались на цыпочках в переднюю и украдкой заглядывали в гостиную. На следующий день Эмилия уступила их мольбам.

— Небольшая группа молодежи, моих друзей, просит разрешения познакомиться с вами, Фредерик. Вы позволите?

Собрались вечером, после ужина. Расспросам не было конца. До поздней ночи продолжалась беседа бывшего раба с молодыми американцами, в служебное время сортировавшими почту, бегавшими по поручениям конгрессменов и писавшими под их диктовку письма.

Это были те юноши, которым вскоре пришлось тащить свои измученные тела по колючему жнивью и валяться в грязи, истекая кровью. Это были те молодые женщины, которым суждено было остаться бездетными и вдовами, превратиться в старух, не начав еще жить…

— Мне было очень хорошо здесь у вас, миссис Эмилия, — сказал Дуглас, пожимая на прощание руку хозяйки.

— Для меня ваш визит — большая честь, Фредерик! — Голубые глаза смотрели ему прямо в лицо, и Дуглас заметил в них слезинку.

Он наклонился и поцеловал увядшую щеку Эмилии.

Говорили, что война неизбежна. Безумцы не способны слушать голос разума! Но в одном вопросе Линкольн оставался непреклонным: Штаты должны сохранить единство. По мере того как делалась одна уступка за другой, становилось все очевиднее, что единства-то как раз и не желают рабовладельцы. Им до смерти надоел союз! В Джорджии, Теннесси, Северной Каролине и Виргинии многие белые вели борьбу со спрутом рабовладельчества, делали все, что могли, для предотвращения разрыва. Но у рабовладельцев была власть, у них была сила, у них были деньги, им принадлежали рабы.

Началась война, и рабов заставили рыть окопы и сооружать баррикады.

С самых первых дней войны Фредерик Дуглас понимал, что она положит конец рабству. Но события первых двух лет изрядно поколебали его веру. Государственный секретарь Уильям Сьюард поручил всем послам Соединенных Штатов за границей заявить соответствующим правительствам следующее: «Чем бы ни кончилась война, в любом случае исключено, что какой-нибудь класс в США изменит свое положение путем революции: рабы останутся рабами, а хозяева — хозяевами». Генералы Макклеллан и Батлер предупреждали рабов, что «если они предпримут какие-нибудь шаги, чтобы добиться освобождения, все их попытки будут пресечены огнем и мечом». Дуглас впал в отчаяние, когда президент Линкольн положил под сукно прокламацию об освобождении, предложенную генералом Джоном Фримонтом в Миссури. Федеральные войска были расставлены по фермам в Виргинии, чтобы охранять рабовладельцев и помогать им удерживать негров в неволе.

Военная обстановка складывалась неблагоприятно. Со страниц «Полярной звезды» и с ораторской трибуны Дуглас подчеркивал, что Север воюет одной рукой, вместо того чтобы успешно воевать обеими. Мягкая белая рука держала оружие, а могучая черная рука оставалась прикованной и бездейственной. Север боролся со следствиями, защищая в то же время причину. Дуглас заявлял, что союз не выиграет войну, пока не начнет принимать в армию негров.

Эти слова воспринимались с величайшим негодованием:

— Да, только дайте оружие чернокожим, и верные воины Северной армии сложат доспехи и разойдутся по домам!

— Америка — страна белых, и это война белых!

— Гордости и духу белых воинов будет нанесен непоправимый удар, если они увидят черномазых в военной форме Соединенных Штатов.

— Да все равно, черномазые и воевать-то не будут: достаточно хозяину щелкнуть бичом, как все они разбегутся как зайцы!

Выдумывали всевозможные небылицы на этот счет.

Белые солдаты гибли в боях при Булл-Ране, Боллз-Блаффе, Биг Бетеле и Фредериксберге. Армии северян требовались подкрепления. Была объявлена мобилизация мужчин, но только белых. В слепой ярости белые набросились на несчастных негров.

— С какой стати должны мы воевать из-за вас? — вопили они. На улицах Нью-Йорка избивали негров и негритянок, громили их мастерские и магазины, поджигали дома. В Нью-Йорке сожгли приют для негритянских сирот. Не всех детей удалось спасти из пылающего здания.

Дуглас писал письма конгрессу, составлял петиции.

— Разрешите неграм принять участие в военных действиях! — молил он. — Дайте нам оружие!

Дуглас указывал на то, что Юг держится благодаря тому, что он использует труд невольников. Наконец командующий фортом Монро предложил считать беглых рабов «контрабандой», которую надо использовать в интересах союза. Командующий фортом Каролтон в Луизиане поддержал Батлера.

Заняло бы слишком много места рассказывать, как пробирались рабы в лагеря северян, с каким усердием трудились, как, несмотря на крайнее истощение, довольствовались остатками солдатского пайка и терпели бесконечные лишения, лишь бы помочь победить «масса Линкуму». И правительство убедилось, что от негров может быть большая польза.

Затем встал вопрос о форме для негров, какая хоть и указывала бы на их причастность к армии, но в то же время резко отличалась бы от установленной военной формы. И еще одна проблема требовала разрешения: надо было дать растущим легионам негритянских добровольцев оружие понадежнее, чем огородные лопаты!

По этому поводу Дуглас писал:

«В конце концов было предложено числить их солдатами, но не выдавать им синей формы, а вместо нее такую, какая была бы снабжена специальными отличительными знаками и подчеркивала, что носители ее — люди низшего сорта. Однако, вступив в армию в качестве рабочего, облаченный в красную рубаху, с пистолетом у пояса, негр очень скоро появился на поле битвы в качестве солдата. Но все же не на равных условиях с белыми. Существовал приказ не пускать негров в атаку в одном строю с белыми против их прежних владельцев… не давать им участвовать в победах северян… Рекомендовалось посылать их в те форты и гарнизоны, где свирепствовала желтая лихорадка, и в разные другие нездоровые районы Юга, считавшиеся опасными для белых. Усугубляя дискриминацию, солдатам-неграм выплачивали вдвое меньшее жалованье, чем остальным, и ставили их только под начальство командиров-белых».

Негры лишь печально переглядывались.

Казалось, что горькая чаша страданий уже испита до дна. Но негры, бежавшие из южного рабства, с готовностью шли в рабство в армию союза, не боясь рассказов о страшных наказаниях в случае поимки и вопреки слухам о военных поражениях северян.

Но вот президент Линкольн разрешил губернатору штата Массачусетс Эндрью сформировать два негритянских полка. В тот день, когда это стало известно, Дуглас явился домой, ликующе размахивая газетой. Анна побледнела как полотно. Два сына — Льюис и Чарльз — вышли из-за стола.

— Мы будем первыми! — И они поспешили на призывной пункт.

Младший — Фредерик — в это утро ездил в Буффало. Вернувшись домой и узнав, куда ушли братья, он побежал было вслед за ними.

— Погоди! Погоди! — вне себя от горя закричала мать.

— Погоди! — сказал и отец. Потом объяснил: — Это только начало, сын. У нас будут и другие полки. До конца войны, до победы будет еще много полков.

Нам придется вербовать негров повсюду — не только на Севере, но и на Юге. — Он оглядел своего рослого сына и вздохнул. — Меня, к сожалению, знают в лицо, я не смогу туда пробраться. Имей в виду, тут нужна смелость.

Отец и сын стояли лицом к лицу. Ни тот, ни другой не испытывал страха.

— Я все понимаю, отец. Я поеду!

Спустя несколько дней в переполненном зале «Коринтиен-холл» в Рочестере Фредерик Дуглас произнес речь, которую перепечатали все ведущие северные и западные газеты под заголовком: «Негры, к оружию!»

«Сейчас надо не критиковать, а работать и работать — это наш единственный долг. Сейчас полезны только те слова, которые помогают наносить удары, только те слова, которые указывают, где, когда и как атаковать с наилучшим результатом». Так говорил Дуглас, Дуглас-трибун, в свое время умевший зажечь тысячи сердец в Англии, Ирландии и Шотландии. «С востока на запад и с севера на юг. на небе начертано: «Сейчас или никогда!» Если победа будет достигнута только благодаря белым, то результат ее снизится наполовину. Кто хочет для себя свободы, тот должен за нее бороться!»

Вся страна аплодировала Дугласу. Белые читали эти слова и начинали стыдиться своих предрассудков, рабочий люд читал их и благодарил бога за то, что он послал Америке Фредерика Дугласа; негры читали их и спешили на призывные пункты.

В то утро, когда 54-й массачусетский полк уходил из Бостона, Фредерик и Анна были в толпе на плацу. Они провожали на войну двух сыновей. Дуглас даже не думал о том, что создание первого негритянского полка — его заслуга. Почему-то вспоминалось совсем другое: в детстве Льюис всегда хотел иметь пони, у Чарли была привычка разбрасывать свои башмаки посреди комнаты, и все спотыкались о них. Фредерик прижимал к себе руку жены, стараясь успокоить ее дрожь. Да, жаль, что он так и не сумел наскрести денег и купить сыну пони.

Стоя в группе новобранцев, Чарли заметил мать. Он помахал ей рукой, и, хоть он ничего не крикнул, она прочла по его губам: «Здравствуй, мама!» Она видела, как Чарли толкнул брата и…

В эту минуту колонна двинулась, знамена взвились, солнце зажгло ярко начищенные штыки и блеском отразилось в глазах солдат. Они ушли, печатая шаг, ведомые отважным капитаном Шоу, и долго еще была слышна их песня:

Тело Джона Брауна гниет в земле,

Но душа его шагает и шагает.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.