Снова дома
Снова дома
И вот я снова в кругу семьи. Замечаю, что мачеха становится все раздражительней. Она часто нападает на отца, адресуя свою брань и упреки нам. С Илюшей она не схватывается. Он выдержан и серьезен, и он больше других присылал отцу денег из Питера. Со мной тоже нет. Я как-то умел ей ответить так, что она замолкала. Саню не трогала, ибо за нее заступался Илюша. Зато Петя был такой же горячий и невыдержанный, как она сама. С ним схватки были чаще и злее.
Однажды в такой схватке Петя нехорошо выругался, мачеха подхватила это ругательство и целый день до вечера ежеминутно повторяла его, не стесняясь ни взрослых, ни своих детей.
В другой раз Петя в пылу ссоры крикнул мачехе: «Застрелю!» — и рванулся к столу за револьвером. Мачеху как ветром вынесло из избы.
Как-то в пылу общей ссоры, когда все, в том числе и отец, были против нее, она крикнула падчерице: «Саня, побереги моих детей!» — собрала узелок и убежала к своей матери в деревню Спасское. Отец плюнул ей вслед, а ее сын, одиннадцатилетний Николай, серьезно заметил: «Теперь у нас хоть тихо будет».
Но тихо было всего три дня. На четвертый она, урезоненная своими братьями, вернулась домой и как ни в чем не бывало принялась за обычные дела, а вечером расплакалась и сказала: «Я и сама не рада, что у меня такой характер». А характер у нее был такой, что она в ярости била своих детей чем попало, и они с плачем бросались к нам, старшим, ища защиты от не помнящей себя матери, а отец говорил ей: «Ведь искалечить можешь ребенка, полоумная!»
Мы, особенно Илюша, утешали обиженных детей как могли, и они платили нам за это своей чистой детской любовью.
Между тем в России все сильнее разгоралась гражданская война. Враги свои и интервенты наседали со всех сторон. В стране было объявлено всеобщее военное обучение.
Моему брату Илюше, как бывшему унтер-офицеру, и бывшему унтер-офицеру Алексею Степановичу Фалину из деревни Поляна было поручено обучать военному делу не служивших в армии здоровых мужчин и парней. Я попал в отряд брата Илюши.
Топча осеннюю грязь, мы маршировали, производили разные построения и тому подобное, готовясь к защите Родины и завоеваний Революции.
Но враг был ближе, чем мы думали. В один день к нам в село и прилегающие деревни явилась из соседней волости толпа вооруженных винтовками мужчин, которые стали призывать население к восстанию против советской власти, говоря, что восстание начинается по всей губернии и что на ближайшей станции стоит вагон с винтовками и каждый может там получить винтовку и патроны. Большинство к такой возможности отнеслось безразлично, но некоторые пошли на станцию и вернулись, потрясая оружием и призывая сшибать советскую власть начиная с волостного исполкома. Толпа поменьше пошла в церковь и, взяв иконы, что раньше были в школе, снесла их туда обратно.
Мой брат Илюша в это время был в другом селе, куда еще не докатилась эта сумятица, а брат Петя, милиционер, встретив в толпе неизвестно откуда-то появившегося на коне своего сверстника и однофамильца Дмитрия Владимировича Кудрявцева, бывшего офицера царской армии, мирно побеседовал с ним. Затем этот Кудрявцев — офицер куда-то быстро исчез, и мы так и не узнали, был ли он свой или враг. Лишь спустя пятьдесят пять лет я прочел в журнале «Наука и религия», что он умер в соседнем селе в глубокой старости, проработав там десятки лет учителем, и что он был опытнейшим краеведом.
Подойдя к исполкому, простому деревянному дому, я увидел, как «сшибают» советскую власть. У стены дома стояло человек пять советских работников с бледными лицами и среди них местный большевик, бывший питерский рабочий, небольшого роста, носастый Николай по прозвищу Епраксеин, а по фамилии Блохин. Перед людьми, которые были у стены, стояло несколько человек с винтовками, один из которых, рядовой крестьянин из деревни Старово Борис Мартимов, припрыгивая на месте, совал Блохину винтовкой в грудь и кричал:
— Говори, Колька, где у вас оружие? Говори, а то расстреляю!
— Да говорят же тебе, крестный, что нет в исполкоме никакого оружия, — заверял Блохин.
— Да расстрелять их, и вся недолга, — раздавались голоса подстрекателей.
— Нет, товарищи, так нельзя, мы не большевики, чтобы без суда расстреливать, — возражали трезвые голоса. — Может, они ни в чем не виноваты, а мы их расстреляем, а потом отвечай!
Слово «отвечай» отрезвило людей с винтовками. Крестный Николая Блохина перестал прыгать и тыкать крестника дулом винтовки. Решили исполкомовцев посадить в холодную и увели. Смотреть стало не на что. Толпа разошлась.
На другой день страшный слух — из уездного города Мологи идет большой отряд на усмирение восстания. Больше никто не хотел сшибать советскую власть, а охотники изучения закона Божьего в школе поспешно снесли из нее иконы обратно в церковь.
День прошел тревожно, ночь тоже. А утром наш отец обнаружил возле стен нашего дома десятка полтора приставленных к ним винтовок. Это под покровом ночи произвели саморазоружение перед спящим инструктором всеобуча моим братом Илюшей не в меру горячие головы.
Так у организаторов мятежа в Ярославле провалилась и эта попытка поднять восстание против советской власти на селе среди крестьян.
Через неделю отмечалась первая годовщина победы пролетарской революции. Возле клуба был митинг, на котором я увидел плакат на красной материи со словами «Собирали дураков на защиту кулаков».
После праздников я получил повестку о призыве в Красную Армию.
Призывная комиссия в Мологе меня временно забраковала по состоянию здоровья. Следующую повестку я получил уже в июле 1919 года. А теперь, вернувшись из Мологи, я застал дома брата Ивана. Он тоже пришел из плена, из Германии.
Брат Иван недолго раздражал мачеху своим присутствием в отцовом доме. Он быстро нашел себе невесту — единственную дочь у родителей, в чем ему поспособствовала мачеха, и ушел жить в семью жены.
В положении каждого из нас это был лучший способ решения семейного вопроса. У Пети тоже была на примете молодая вдова с домом, коровой, лошадью и полным крестьянским хозяйством. Для меня у отца с мачехой тоже имелось на примете несколько девушек — единственных дочерей у родителей. Но угрожающее для Советской России развитие гражданской войны решило все по-иному.
В декабре 1918 года брата Петю, как бывшего артиллериста, призвали в армию, теперь уже в новую — революционную Красную Армию. Петя получил назначение в часть.
Рано утром Пете надо было ехать на станцию Харино. Отец благословил Петю иконой.
Запряг лошадь. Петя стал прощаться с родными. Я, одетый, чтобы отвезти его до станции, ждал у дверей. Вот Петя подошел к постели мачехи. Она лежала лицом к стене.
— Ну, прощай, мама, — дрогнувшим голосом тихо сказал он.
— Прощай. Первую пулю тебе в лоб! — зло бросила она уходящему на войну пасынку невероятные слова, не поворачиваясь на постели. Эти слова меня потрясли, а Петя недоуменно развел руками, мгновение подождал, не ослышался ли, потом решительно повернулся и пошел к двери. Почти всю дорогу до станции мы молчали, не находя слов для осуждения дикой выходки мачехи.
Через три месяца, в феврале 1919 года, призвали в Красную Армию и старшего из нас — тридцатичетырехлетнего Илюшу — и сразу отправили на фронт. И его, как и Петю, мне пришлось отвезти на станцию Харино и там возле поезда проститься с любимым братом, проститься навсегда!
По примеру многих ловкачей-мешочников, возивших в голодные города Москву и Петроград съестные припасы и самогон, дорого их там продававших и привозивших в деревню городские товары и спекулировавших ими, попробовал и я испытать свои силы и убедился, что я на это не способен.
Великим постом, какого-то числа марта месяца, я выпросил у мачехи ведро творога и отправился с ним в Москву. Не зная, куда идти и как торговать своим товаром, стыдясь спрашивать за него с голодных людей дорогую цену, я отдал ведро с творогом земляку-рабочему, у которого остановился на ночлег, и он быстро расторговался им среди своих товарищей на заводе по скромной цене.
На вырученные за творог деньги я купил для «спекуляции» в деревне с десяток баночек сомнительного крема для чистки хромовой обуви и фунта два вара для натирания дратвы.
Хромовую обувь тогда в деревне носили немногие, многие обходились лаптями, и крем у меня не пошел. Продавать вар кусочками в розницу было неспособно. Я отдал его весь отцу, и ему хватило его на многие годы на дратву для подшивания валенок. Словом, я понял, что начисто лишен коммерческих способностей, и больше не пытался их в себе развивать. Зато этой способностью был богато одарен мой двоюродный брат по матери, любимец моего отца Михаил Иванович Кузнецов из села Сасеево, с легкой руки моего брата Илюши прозванный «буржуем». Он и вправду был мелким буржуем, так как до революции имел в Петрограде мясную лавку с наемными продавцами. Приземистый, темноволосый, с маленькими глазками и плотоядной ухмылочкой на круглом лице, «буржуй» ездил на низкой лошадке по деревням и скупал у крестьянок головки самодельного голландского сыру, клал их в мешки, перекинутые через спину лошади. Затем он возил этот сыр в Петроград, выгодно продавал, покупал у знакомых торговцев припрятанный в революцию товар и так же выгодно спекулировал им в деревне.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.