Война

Война

О войне?..

Война! Война, война…

Что ж! Помню войну. Но эти воспоминания другие, не такие, что мы читаем в книгах или привыкли видеть на экране. Это какие-то разрозненные вспышки прошлого, скорее неосознанное восприятие первых дней войны. Ужасы явились потом. А тогда…

Мы играли в прятки, в ножичек, в «войну», – много было разных игр. Играли, как обычно, на заднем дворе дома, на пустыре. Раньше там был большой дикий сквер, заросший высоким кустарником, заросли орешника. Мы пропадали там днями, и никакой лес нам не был нужен. Потом приехали рабочие-дорожники, всё раскопали, построили железную дорогу вплотную к нашему дому. Утром у нас во дворе оказался паровоз с вагоном. Потом дорожники переложили рельсы заново, только взяли далеко влево. Задвинули туда паровоз с вагоном и забыли… Мы там играли в прятки, лазали на паровоз. Прятались от взрослых ребят, устраивали свои собрания. Мы не знали, что в этом вагоне, этим паровозом из Горок в Москву привезли тело Ленина. Это уж потом, после войны, там построили павильон и открыли филиал музея Ленина.

Мы жили в доме Бахрушина, по адресу Кожевники, 6. В нашем большом дворе обычно проходили всевозможные районные занятия БГТО (Будь готов к труду и обороне), ГТО (Готов к труду и обороне), БГСО, ГСО (к санитарной обороне) и другие. Все это мы воспринимали как или почти как игры, игры взрослых, потому что они нас привлекали к этим «играм». Нас перевязывали, таскали на носилках как раненых, накладывали нам жгуты. Учили нас надевать противогазы и еще многое что. В этих занятиях мы были взрослым нужны…

Помимо того, что нам давали эти необходимые знания, в предвоенное время в нас воспитывали боевой дух. Трое старших ребят – Сидоровский Саша, Матвеев Володя и, не помню фамилию третьего, Виктор из восьмого дома, ушли заниматься в аэроклуб. Он размещался в старой церкви, в конце нашей улицы. К сорок первому году они были уже летчиками, ходили в красивой летной форме темно-синего цвета с кортиками и планшетами, висящими ниже колен.

Некоторые ребята ходили в райвоенкомат с заявлениями о призыве раньше срока. Это было время романтиков и энтузиастов. Мы были как птенцы, впервые вылетевшие из гнезда: каждому подай самое увлекательное дело, самую героическую судьбу. Молодежь после десятилетки искала, куда пойти, где труднее. Скрывали свои замыслы от друзей, чтоб не перехватили. Как бы не прогадать! Не оказаться среди последних.

Вообще двор у нас отличный. Ребята дружные. Из сквера напротив постоянно неслась громкая музыка – «Рио-Рита» какая-нибудь или «Брызги шампанского». Недалеко находился кинотеатр имени Моссовета, и мы всей ватагой бегали в кино смотреть «Чапаева» или «Александра Пархоменко», «Четвертый гарнизон». Смотрели раз по десять. Мы все были преисполнены патриотизма. Если бы спросили тогда любого парнишку: «Кем хочешь стать?», в ответ, скорее всего, услышали бы: военным…

А летом в жаркую пору все выходили спать на улицу, на газон. Дворник дядя Федя Якунин разрешал. Трава перед домом, под окнами, сплошь покрывалась белыми постелями. Не гудели тогда ночи напролет машины, насыщая воздух парами бензина, не трещали петарды и фейерверки, не орали подвыпившие юнцы. Этого всего просто не было. Мы лежали рядком, дышали чистым воздухом, глядя в бездонное звездное небо, мечтали… О чем? О будущем.

Многие ребята хотели быть пограничниками; Мухин Толя – врачом, непременно на Северном полюсе, Тармосин – танкистом, другие – летчиками, «спасателями челюскинцев». Мухин Колька хотел быть, как и отец, «рабочим человеком». Девчонки все – врачами, санитарками. Кто-то – «Гризодубовой», «Осипенко». Только одна Зоя Фатеева после многократного просмотра фильма «Подруги» мечтала стать «Зоей Федоровой». А Якунина Маша – меньшая, их было две сестры и обе Маши (в один день с матерью родились, тоже Машей), мечтала стать матерью-героиней. Интересно, как они узнавали, кого дядя Федя зовет – три Маши в семье! Старшая сестра, как и Зоя Фатеева, «в артистки бы пошла»…

Эх, детство! Где она, наша юность? Куда все это ушло?.. Нет, многие все же добились своего!

Так вот, как-то в разгар игры «в войну» прибежал Минаев, парнишка лет десяти, кричит брату: «Митька, иди домой, мамка зовет! Война! Домой!.. Мамка ругается…» Мы сначала не поняли: сами играем в войну. Но потом побежали к дому: в открытые окна слышно чье-то выступление по радио… Непривычно жесткое и тревожное.

Из окна мать кричит Сидоровскому Вальке:

– Домой! Щас же!..

Это было 22 июня в середине дня. Все ребята быстро разбежались. Прибежал домой и я. И докладываю маме, как открытие какое:

– Мам, война началась! Мы щас играли в войну, а Шурик, Митькин брат…

Она смотрела на меня, как мне казалось, с ужасом. Только позже я смог объяснить ее состояние: война!.. Два взрослых сына призывного возраста, 1913-го и 1910 года, дочь старшая, мать-героиня, с восьмерыми детьми живет в Ленинграде. Нас детей-школьников пять человек, племянник-дошкольник – шестой, у нас жил, его родители работали в Крыму.

Она смотрела на меня глазами полными слез и отчитывала:

– Ты что радуешься, дурачок? Ты знаешь, что это такое?! Садись вон кушать. Слушай радио!..

По радио, по-моему, Молотов выступал. Мне почему-то стало не по себе, странное чувство – война, безотчетная тревога и что-то интригующе интересное! Ведь мы столько играли в войну, казалось, многое знакомо нам. Вспомнил пулемет «Максим», из фанеры вырезанный, на двух колесах, с трещоткой. Разыгрывали, кому достанется пулемет в очередной игре…

Тревога взрослых не совсем была понятна нам, школьникам. Почему-то взрослые говорили о войне негромко, будто боялись чего-то. Немцев?..

А мы, ребята, все готовы были идти на фронт. Это воспоминание потрясает: в военкоматах битком было ребят-подростков. Каждый верил, что он, именно он необходим фронту, в разведке, его-то возьмут обязательно. Джека Зельман или партизаном хотел быть, или в разведке. Он лучше всех других прятался во время игр, говорил: «На фронте – я буду самым незаметным. В крайнем случае, возраст прибавлю! Но вернусь к нашему двору, к ребятам, победителем!..»

На фронт он не попал, погиб под Москвой, когда с другими копал окопы. При немецком артобстреле. Весть о его гибели была первой похоронкой для нашего двора.

А потом, дня через два, с заднего двора было видно, как с незнакомым зловеще-надрывным гулом летит самолет. Объявили тревогу. Началась стрельба. А самолет продолжал лететь мимо вспышек в сторону центра. Взрослые, стоявшие рядом, переговаривались:

– Высоко летит, сволочь, снаряды не достают. Не долетают!

Как досадно было это…

Вечером в подъезде вывесили список дежурных: кому и где находиться с противогазами на случай воздушной тревоги. Мы ходили по квартирам и просили: «Можно за вас подежурить?» Все соглашались. И так в тревогу все ребята и девчонки, забрав противогазы, поднимались на чердаки своих домов. Наш двор объединял три дома, и с крыш мы наблюдали ночное небо с бегающими прожекторами и вспышками разрывов зенитных снарядов.

Были случаи, когда пробив крыши, падали зажигательные бомбы и с треском взрывались. Мы их тушили. Пылающие искры разлетались веером, мы едва успевали забрасывать их песком. Я был ранен в обе ноги, раны долго не заживали, и шрамы остались на всю жизнь.

Взрослые нас предупреждали:

– Не лазайте на крыши, можно попасть под осколки… В таком-то доме кого-то ранило, кого-то убило…

Мы как-то не очень на это обращали внимание, а может, и не очень верили. А потом как-то в середине дня зачем-то полезли на крышу и поразились: все крыши были, как решето, пробиты осколками. Как решето!..

Конечно, мы стали осторожнее. Но все равно, как только начинала выть сирена и из репродукторов неслось: «Граждане, воздушная тревога! Воздушная тревога!» – мы все бросались по своим местам на крышах. Девчонки визжали, но бежали среди первых, особенно хохотушка Лида Кузнецова и ее сестра Нина, Мухина Надя. Не отставали Тармосины, сестра с братом и Мухин Коля, Сидоровский Валька, братья Савины, Зоя Фатеева, Наумова Лида и много еще. Нас, детей школьного возраста, на три дома было более тридцати. Сохранились фотографии.

Как-то с Мухиным Колей возвращаемся во двор, видим дворника дядю Федю с огромным мешком за плечами. Заметив нас, он с трудом, осторожно опустил мешок:

– Ребята! Бегите на «Парижку» (фабрика «Парижская коммуна»), там обувь раздают, бери, сколь хошь!

Мы помчались: это через улицу от нашего двора. С фабрики мужики, женщины – все выходят с мешками, сумками, узлами…

Прибежали. Пусто. Все разобрано. Ходят люди по цехам в поисках чего-то. Прошлись и мы. Ничего нет, одни срезки кож разных цветов в железных ящиках. Мы вернулись к себе во двор. Смотрим, – а дворник на костре жжет принесенную обувь. Оказалось, он взял ее с конца конвейера, а там были туфли все одного размера и все левые. Мы долго потом смеялись над дядей Федей:

– Дядь Федь, а ведь кто-то правых набрал! Зря вы все пожгли! Могли бы объявление дать. Поменять…

Война… За свою жизнь, особенно в период «холодной войны», я пережил несколько войн – как режиссер-документалист. Через мои руки и душу прошли сотни тысяч метров пленки о войне в Корее, Вьетнаме, событиях на Даманском, войне в Афганистане. Но на вопрос, «что это такое», сразу и не сообразишь, как ответить. Главное – это горе, всепоглощающее, вселенское. Это человеконенавистническая жестокость, смерть детей и материнские слезы. Это какой-то гигантский Молох, перемалывающий в тлен, в труху судьбы, мечты, радость, жизнь… Но это и любовь к Родине, защита Отечества. Это победа, независимость и свобода! И многое другое… Но остро я осознал, что такое война, когда вырос мой сын, когда понял я, что и он может оказаться в этой кровавой мясорубке.

Великая Отечественная война оставила глубокую борозду в нашей семье. Сестра старшая, мать-героиня, и четверо ее детей в блокаду умерли в Ленинграде от голода. Под Вязьмой погибли оба моих брата. В дни эвакуации, в селе Никольском, нашу семью тоже не обходили трудности. Меня по разнарядке райисполкома периодически отправляли то на лесозаготовки, то на «гужевую повинность». Местных не трогали: они в колхозе знали и умели все. У них была постоянная работа на трудодни, которые обещали выплатить после войны. И для колхоза они были нужнее – это факт!.. Я же работал и трактористом, и пахарем, и косцом, и возчиком, – кем только не работал, лишь бы хоть раз в месяц лошадь дали в лес за дровами съездить. А не работать было преступлением. И требовать оплаты тоже… «За так» работали в колхозе и две мои сестры – одиннадцати и тринадцати лет. Матери тоже не давали покоя: приходили за ней то «копнить», то снопы вязать, сено ворошить…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.