НЕКРОЛОГ С ДОБАВЛЕНИЯМИ И ДОПОЛНЕНИЯМИ

НЕКРОЛОГ С ДОБАВЛЕНИЯМИ И ДОПОЛНЕНИЯМИ

Некролог

359 (III/666)[430]

Третий и последний — это прославившийся на весь мир своей игрой на органе высокоблагородный господин Иоганн Себастьян Бах, королевский польский и курфюрстский саксонский придворный композитор и лейпцигский музикдиректор.

Иоганн Себастьян Бах принадлежит к роду, всем членам которого любовь и способность к музыке, казалось бы, дарованы самой природой. Во всяком случае, можно с определенностью сказать, что начиная от Файта Баха, родоначальника этой фамилии, все потомки его — теперь уже вплоть до седьмого колена — были преданы музыке, причем все они, за исключением лишь совсем немногих, сделали музыку своей профессией. Тот самый Файт в шестнадцатом столетии из религиозных соображений вынужден был покинуть Венгрию и с тех пор обосновался в Тюрингии. Многие его потомки тоже жили в этой провинции. Среди многочисленных представителей баховского рода, выделившихся [своими достижениями] в практической музыке, а также в изготовлении новых музыкальных инструментов, — своими сочинениями особенно примечательны, помимо нашего Иоганна Себастьяна, следующие: 1) Генрих Бах, арнштадтский органист, скончавшийся в 1692 году; 2) и 3) два его сына — Иоганн Кристоф, придворный и городской органист в Эйзенахе, скончавшийся в 1703 году, и Иоганн Михаэль, органист и городской писарь в округе Герен, первый тесть Иоганна Себастьяна; 4) Йог. Людвиг Бах, герцогский мейнингенский капельмейстер; 5) Иоганн Бернхард Бах, камер-музыкант и органист в Эйзенахе, отошедший в вечность в 1749 году. Мы до сих пор пользуемся сочинениями всех этих музыкантов, свидетельствующими о том, насколько сильны были их авторы как в вокальной, так и в инструментальной композиции. Особенно силен был вышеназванный (с. 227) Иоганн Кристоф, который отличался изобретательностью в сочинении красивых тем, а также той выразительностью, какую он умел придать словам. Он писал — насколько позволял тогдашний вкус — не только утонченно и напевно, но и необычайно полногласно. Касательно первого пункта — подтверждением может служить написанный им семь с лишним десятков лет тому назад мотет, в котором он, помимо других удачных находок, уже имел смелость употребить увеличенную сексту; а касательно второго пункта — примечательно созданное им церковное сочинение с 22 облигатными голосами (без какого бы то ни было ущерба для безупречной чистоты гармонии), равно как и то обстоятельство, что и на органе, и на клавире он всегда играл не иначе, как с пятью облигатными голосами, а то и больше. Иоганн Бернхард написал много прекрасных увертюр в телемановском вкусе. Удивительно, что такие славные люди столь мало известны, разве что у себя на родине, хотя, конечно же, эти честные сыны Тюрингии были настолько довольны своим отечеством и своим положением, что и не помышляли о том, чтобы искать удачи где бы то ни было за его пределами. Ненадежным, достигаемым ценой немалых усилий и затрат, похвалам немногочисленных, да еще и, быть может, завистливых, чужестранцев они безоговорочно предпочитали одобрение господ, властвовавших в той местности, где они родились, и множества своих земляков. Между тем, надо думать, наш долг перед памятью достойных людей может служить вполне достаточным оправданием для этого небольшого экскурса в историю баховского музыкального рода в глазах тех, кому экскурс этот, быть может, покажется слишком пространным. Вернемся же к нашему Иоганну Себастьяну.

Родился он в 1685 году, 21 марта, в Эйзенахе. Родителями его были: Иоганн Амброзиус Бах, тамошний придворный и городской музыкант, и Элизабет, урожденная Леммерхирт, дочь эрфуртского городского советника. У отца его был брат-близнец по имени Иоганн Кристоф, служивший придворным и городским музыкантом в Арнштадте. Эти два брата были во всем (и даже в том, что касается состояния здоровья и познаний в музыке) настолько похожи друг на друга, что различали их только по одежде.

Иоганну Себастьяну не было еще и десяти лет, когда (с. 228) он лишился родителей. Он отправился в Ордруф к старшему брату, Иоганну Кристофу, тамошнему органисту, и под его руководством освоил основы игры на клавире. Уже в этом нежном возрасте у нашего Иоганна Себастьяна Баха была необыкновенная тяга к музыке. За короткий срок он полностью овладел всеми пьесами, которые задавал ему брат. Однако имевшийся у брата сборник клавирных пьес тогдашних прославленнейших мастеров Фробергера, Керля [и] Пахельбеля брат ему, невзирая на все его просьбы, почему-то не давал. Рвение подсказало ему такую невинную уловку: сборник хранился в запертом шкафу с решетчатыми дверцами, и ночью, когда все спали, он доставал его оттуда, просунув свою маленькую руку сквозь решетку и свернув сборник рулончиком, благо, он был в мягкой обложке, а потом принимался переписывать его при лунном свете, так как никакого другого освещения быть не могло. Через шесть месяцев эта музыкальная добыча была, наконец, в его руках. Он с исключительным рвением принялся ее тайком осваивать, но, к величайшему для него сожалению, брат это обнаружил и безжалостно отобрал у него с таким трудом изготовленную копию [сборника]. Вообразим, в каком состоянии оказался бы скупой [торговец], если бы принадлежавший ему корабль — с сотней тысяч талеров на борту — затонул в плавании, где-нибудь по пути в Перу, и мы получим живое представление о том огорчении, какое испытал наш маленький Бах, когда понес эту утрату. Доступ к [вожделенному] сборнику он обрел лишь после смерти брата. Но — не это ли страстное стремление совершенствоваться в музыке, не это ли прилежание, проявленное им в отношении упомянутого сборника, как раз, быть может, и было, по стечению обстоятельств, первопричиной его смерти? Что тут имеется в виду — станет ясно ниже.

После смерти брата Иоганн Себастьян — в обществе своего школьного товарища, по имени Эрдман, который несколько лет тому назад скончался на посту российского императорского резидента в Данциге, — отправился в Люнебург [и поступил] там в гимназию св. Михаила.

В Люнебурге нашего Баха, обладавшего необыкновенно красивым сопрано, очень хорошо приняли. Некоторое время спустя — как-то раз, когда он пел в хоре, — вместе (с. 229) с сопрановыми звуками, какие ему надлежало воспроизводить, ни с того ни с сего одновременно зазвучали тоны октавой ниже. Этот новоявленный голос оставался у него на протяжении восьми дней, и в этот промежуток времени он пел и говорил не иначе, как октавами. Затем он утратил сопрановые тоны, а вместе с ними и красоту своего голоса.

Из Люнебурга он временами ездил в Гамбург, с тем чтобы иметь возможность послушать [игру] знаменитого тогда органиста церкви св. Екатерины Иоганна Адама Райнкена. Здесь же он часто слушал знаменитую в те времена капеллу графа фон Целле, состоявшую преимущественно из французов, и мог, таким образом, освоиться с французским вкусом, бывшим тогда чем-то совершенно новым для тех краев.

В 1703 году он переехал в Веймар, где стал придворным музыкантом. Год спустя он получил место органиста в Новой церкви в Арнштадте. Здесь-то и сказались первые плоды того прилежания, с каким он осваивал искусство игры на органе и композицию, которую по большей части изучал, вникая в сочинения тогдашних знаменитых серьезных композиторов и вдумываясь [в существо этого дела]. В органном искусстве он брал за образец сочинения Брунса, Райнкена, Букстехуде и некоторых хороших французских органистов. Здесь, в Арнштадте, исключительно сильное стремление послушать как можно больше хороших органистов побудило его однажды пешком отправиться в Любек, с тем чтобы услышать тамошнего знаменитого органиста церкви св. Марии Дитриха Букстехуде. Он провел там — не без пользы для себя — почти четверть года, после чего возвратился в Арнштадт.

В 1707 году он вступил в должность органиста церкви св. Власия в Мюльхаузене. Однако этот город не имел удовольствия удержать его надолго. Ибо предпринятая в следующем, 1708 году поездка в Веймар и представившаяся там возможность выступить перед тогдашним герцогом привела к тому, что ему было предложено место камерного и придворного органиста в Веймаре, каковое он незамедлительно согласился занять. Благорасположение его милостивого господина к его игре поощряло к особому усердию в деле освоения всего, что только мыслимо в искусстве игры на органе. Здесь же он написал и большинство своих органных сочинений. (с. 230)

В 1714 году он при том же дворе получил звание концертмейстера. А сопряженные с этой должностью обязанности состояли в те времена главным образом в том, чтобы сочинять и исполнять церковную музыку. В Веймаре он, кроме того, воспитал несколько превосходных органистов, из которых прежде всего заслуживает упоминания Иоганн Каспар Фоглер, второй его преемник [на] там[ошней его должности].

После смерти Цахау, музикдиректора и органиста главной церкви в Галле, наш Бах получил приглашение вступить в его должность. Он и в самом деле побывал в Галле и исполнил там в порядке испытания [на должность] свое сочинение. Однако у него нашлись причины отказаться от этого места, которое после того занял Кирхгоф.

Год 1717 принес нашему уже столь знаменитому Баху новую возможность поприбавить себе чести. Прославившийся во Франции исполнитель клавирной и органной музыки Маршан прибыл в Дрезден, с огромным успехом выступил перед королем и был столь удачлив, что тот предложил ему службу с очень большим жалованьем. Тогдашний дрезденский концертмейстер Волюмье написал в Веймар Баху, достоинства которого были ему небезызвестны, и пригласил его незамедлительно приехать в Дрезден, дабы попробовать свои силы в состязании с высокомерным Маршаном. Бах с готовностью принял это приглашение и отправился в Дрезден. Волюмье был рад его приезду и устроил так, что Бах смог инкогнито послушать своего соперника. После этого Бах учтивым письмом пригласил Маршана к состязанию, вызвавшись экспромтом исполнить все, что Маршан пожелает задать ему по части музыки, и выразив надежду, что тот проявит подобную же [ответную] готовность. — Конечно же, немалое дерзновение! — Маршан определеннейшим образом изъявил на то свое согласие. Условились — не без ведома короля — о времени и месте [состязания]. Бах в назначенное время явился на поле сражения — в доме именитого министра <(графа Якоба Генриха фон Флемминга)>, где собралось общество знатных особ обоего пола. Маршан долго заставил себя ждать. Наконец, хозяин дома послал [слугу] туда, где остановился Маршан, дабы — если тот, допустим, запамятовал — напомнить ему, что пора показать себя мужчиною. Но — к величайшему [всеобщему] изумлению (с. 231) — обнаружилось, что Маршан в тот же день, рано утром, удалился из Дрездена с курьерской почтой. Бах же, оказавшийся, таким образом, единоличным предержателем поля брани, получил достаточную возможность представить доказательства той силы, какою он был вооружен против своего соперника. И он представил их — к изумлению всех присутствующих. Король назначил ему за это в порядке дара 500 талеров, однако из-за неверности некоего слуги, который счел, что может найти этому дару лучшее применение, Баху он не достался, так что единственным вознаграждением его усилий осталась добытая им честь, — лишь ее он мог взять с собой, когда возвращался к себе домой. — Какое странное стечение обстоятельств! Француз добровольно отказывается от предложенного ему долговременного жалованья в более чем тысячу талеров, а немец, которому тот уже самим своим бегством недвусмысленно уступает пальму первенства, даже не может заприходовать пожалованное ему милостию короля единовременное вознаграждение! — Впрочем, наш Бах охотно признавал за Маршаном достойное его славы совершенство исполнения. Но могут ли рождественские мюзеты Маршана, изобретение и исполнение коих, по имеющимся сведениям, принесло ему в Париже наибольшую славу, выдержать перед знатоками сравнение с многочисленными фугами Баха — о том пусть судят те, кто знает силы их обоих.

После того как наш Бах возвратился в Веймар, тогдашний князь Леопольд Ангальт-Кётенский, большой знаток и любитель музыки, пригласил его — в том же самом году — на должность своего капельмейстера.

Он незамедлительно занял это место и пробыл на нем почти 6 лет — к величайшему удовольствию своего милостивого князя. Тем временем — приблизительно в 1722 году[431] — он предпринял поездку в Гамбург и свыше 2 часов играл там перед членами магистрата и многими другими знатными особами города на прекрасном органе церкви св. Екатерины, чем вызвал всеобщее восхищение. Старый органист этой церкви, Иоганн Адам Райнкен, которому в ту пору было чуть ли не сто лет, слушал его с особым удовольствием и сделал ему — особенно за хорал «На реках вавилонских», на тему которого наш Бах, по желанию присутствующих, очень развернуто, почти целых полчаса, импровизировал в (с. 232) разнообразной манере, как это издавна имели обыкновение делать хорошие гамбургские органисты на воскресных вечернях, — следующий комплимент: «Я думал, это искусство умерло, но теперь вижу, что в вас оно все еще живо». Это высказывание Райнкена тем более неожиданно, что он сам много лет тому назад изложил этот хорал вышеупомянутым образом, что нашему Баху было небезызвестно (равно как и то обстоятельство, что вообще-то Райнкен всегда был слегка завистлив). Вслед за тем Райнкен настоял, чтобы Бах побывал у него дома, и оказал ему много внимания. Город Лейпциг избрал нашего Баха в 1723 году своим музикдиректором и кантором школы св. Фомы. Он последовал этому зову, хотя неохотно расстался со своим милостивым князем. Провидение, казалось, позаботилось о том, чтобы он мог удалиться из Кётена еще до последовавшей вопреки всем ожиданиям смерти князя — как бы для того, чтоб хотя бы не присутствовать при сем прискорбном событии. Правда, он еще имел безрадостное удовольствие создать, будучи в Лейпциге, траурную музыку по своему столь горячо любимому князю и лично исполнить ее в Кётене. Вскоре после этого герцог вейсенфельсский сделал его своим капельмейстером, а в 1736 году он получил звание королевского польского и курфюрстского саксонского придворного композитора, чему предшествовали неоднократные и чрезвычайно успешные его публичные выступления в Дрездене пред двором и местными знатоками музыки в качестве органиста. В 1747 году он предпринял поездку в Берлин и имел честь выступить в Потсдаме перед его величеством королем Прусским. Его величество собственноручно наиграли ему тему для фуги, каковую он, к высочайшему удовлетворению монарха, тотчас же исполнил на фортепиано. Вслед за тем его величество пожелали услышать фугу на шесть облигатных голосов, каковое приказание он опять-таки незамедлительно, к изумлению короля и присутствовавших музыкантов, выполнил — [на сей раз] на собственную тему. По возвращении в Лейпциг он написал трехголосный и шестиголосный так называемый ричеркар, а также еще несколько замысловатых вещей на ту же самую — заданную ему его величеством — тему, награвировал эту работу на меди и посвятил ее королю. (с. 233)

Его неважное от природы зрение, еще более ослабленное неслыханным рвением в занятиях, за которыми он, особенно в юности, проводил ночи напролет, в последние годы жизни ухудшилось настолько, что дело дошло до серьезного заболевания глаз, от которого он — отчасти из жажды и впредь служить богу и ближнему своими, надо сказать, все еще крепкими во всех остальных отношениях духовными и физическими силами, отчасти же под воздействием советов друзей, возлагавших большие надежды на одного прибывшего тогда в Лейпциг глазного врача[432] — рассчитывал избавиться с помощью операции. Но операция прошла очень неудачно: он не только не мог больше пользоваться своим зрением, но и все его тело, до этого чрезвычайно здоровое, из-за той самой операции и из-за назначенных ему вредоносных медикаментов и т. п. полностью вышло из строя, так что целых полгода он почти все время был в болезненном состоянии. За десять дней до смерти ему стало казаться, что зрение выправляется, а как-то утром он совсем прозрел, да и свет снова стал переносить хорошо. Однако через несколько часов его хватил апоплексический удар, за которым последовала сильная лихорадка, от которой он, невзирая на все тщания двух из числа искуснейших лейпцигских врачей, 28 июля 1750 года вечером в четверть десятого на шестьдесят шестом году жизни — чем обязан [мнимому] своему избавителю — благомирно почил.

Произведения, созданные этим великим музыкантом, — прежде всего следующие, вошедшие в общее пользование благодаря гравировке на меди:

1) Первая часть «Упражнений для клавира»,[433] состоящая из шести сюит.

2) Вторая часть «Упражнений для клавира», состоящая из концерта и увертюры для клавесина с двумя мануалами.

3) Третья часть «Упражнений для клавира», состоящая из различных прелюдий на церковные песнопения для органа.

4) Ария с 30 вариациями для 2 клавиатур.

5) Шесть трехголосных прелюдий — на столько же песнопений — для органа.

6) Несколько канонических вариаций на песнопение «С высот небесных я схожу».

7) Две фуги, трио[-фактура] и несколько канонов на (с. 234) вышеупомянутую тему, заданную его величеством королем Прусским, под названием «Музыкальное приношение».

8) «Искусство фуги». Это — последняя работа автора, содержащая все виды контрапунктов и канонов на одну-единственную главную тему. Болезнь воспрепятствовала ему завершить предпоследнюю фугу так, как он намечал, и отработать последнюю, которая должна была содержать 4 темы и под конец проходить во всех четырех голосах в обращении нота за нотой. Этот труд увидел свет лишь после смерти автора.

Ненапечатанные произведения покойного Баха — это, приблизительно, следующие:

1) Пять годовых циклов церковных сочинений на все воскресные и праздничные дни.

2) Много ораторий, месс; магнификат, отдельные Sanctus, Dramata, серенады, сочинения на рождение, именины, кончину и венчание, а также несколько комических вокальных произведений.[434]

3) Пять [(?)] пассионов, среди которых имеется один двухорный.

4) Несколько двухорных мотетов.

5) Множество свободных прелюдий, фуг и тому подобных пьес для органа с облигатной педалью.

6) Шесть трио[-фактур] для органа с облигатной педалью.

7) Много прелюдий на хоралы — для органа.

8) Сборник маленьких прелюдий на большинство церковных напевов — для органа.

9) Дважды двадцать четыре прелюдии и фуги во всех тональностях — для клавира.

10) Шесть токкат для клавира.

11) Шесть сюит.

12) Еще шесть подобных же, несколько более коротких.

13) Шесть сонат для скрипки, без баса.

14) Шесть подобных же — для виолончели.

15) Различные концерты для 1, 2, 3 и 4-х клавесинов.

16) Наконец, множество других инструментальных вещей всякого рода и для всяческих инструментов.

Дважды наш Бах женился. Первый раз — на девице Марии Барбаре, младшей дочери вышеозначенного Йог. Михаэля Баха, хорошего композитора. От нее у него появилось семеро детей, а именно 5 сыновей и 2 (с. 235) дочери, в том числе одна пара близнецов. Трое из них ныне здравствуют, а именно: старшая — незамужняя — дочь Катарина Доротея, родившаяся в 1708 году; Вильгельм Фридеман, рожденный в 1710 году, нынешний музикдиректор и органист главной церкви в Галле; и Карл Филипп Эмануэль, рожденный в 1714 году, королевский прусский камер-музыкант. После того как с этой своей супругою он прожил 13 лет в счастливом браке, в 1720 году в Кётене его постигло большое горе: вернувшись со своим князем из поездки в Карлсбад, он не застал ее в живых, она была уже похоронена, — хотя, уезжая, он оставил ее в полном здравии. О ее болезни и смерти он узнал лишь на пороге своего дома.

Во второй раз он женился в Кётене, в 1721 году, на девице Анне Магдалене, младшей дочери господина Иоганна Каспара Вильке, герцогского вейсенфельсского придворного трубача. Из 13 детей, а именно 6 сыновей и 7 дочерей, которых она ему родила, ныне живы следующие шестеро: 1) Готфрид Генрих, рожденный в 1724 году. 2) Элизабет Юлиана Фрид[е]рика, рожденная в 1726 году, та, что замужем за наумбургским органистом [церкви] св. Венцеля господином Альтник[к]олем, искусным композитором. 3) Иоганн Кристоф Фридрих, рожденный в 1732 году, ныне великоимперскографский шаумбург-липпский камер-музыкант. 4) Иоганн Кристиан, рожденный в 1735 году. 5) Иоханна Каролина, рожденная в 1737 году. 6) Регина Сусанна, рожденная в 1742 году. Вдова [И. С. Баха] тоже еще жива.

Таково краткое жизнеописание человека, который снискал совершенно исключительную честь музыке, своему отечеству и своему роду.

Если на свете когда-либо был композитор, доведший многоголосие[435] до наивысшего его совершенства, то это, конечно же, был наш покойный Бах. Если когда-либо музыкант искуснейшим образом претворил в практику потаеннейшие тайны гармонии, то это, конечно же, был наш Бах. Никто не вложил в эти, казалось бы, сухие ухищрения так много изобретательных и небывалых тем, как он. Стоило ему услышать какую-нибудь тему — и он как бы мгновенно отдавал себе отчет в том, что из нее можно извлечь по части приемов письма. Мелодии его — хотя и непривычные, но всегда разные, полные изобретательности и не похожие на [мелодии] других композиторов. Его серьезная натура преимущественно (с. 236) тяготела к музыке трудоёмкой, серьезной и глубокой, но — когда это представлялось нужным — он легко мог, особенно в игре на инструменте, перестроиться на легкий и шутливый лад. Постоянное упражнение в отработке многоголосных сочинений придало глазу его такую зоркость, что в сложнейших партитурах он одним взглядом мог охватить все совместно звучащие голоса. Слух его был настолько тонок, что он обладал способностью — при прослушивании сочинений с наибольшим числом голосов — обнаруживать малейшие ошибки [исполнителей]. Вот только жаль, что ему редко выпадало счастье находить для своих произведений только таких исполнителей, которые лишали бы его необходимости прибегать к этим — огорчительным для него — замечаниям. В деле управления ансамблем [инструменталистов и певцов] он был очень четок, а в отношении выдерживания темпа (надо сказать, что обычно он брал темпы весьма подвижные) — исключительно уверен.

Пока что никто не может нам противопоставить ничего, кроме одной лишь [теоретической] возможности существования еще более искусных исполнителей органной и клавирной музыки, и до тех пор, пока положение это не изменится, нас никто не вправе упрекать в том, что мы имеем смелость утверждать: наш Бах был величайшим мастером игры на органе и клавире из всех когда-либо существовавших. Вполне возможно, что тот или иной знаменитый музыкант очень многого достиг в деле [исполнения] многоголосной музыки на этих инструментах; но разве он в этом так же силен (будь то игра руками или ногами), как силен был в этом Бах? Тот, кто имел удовольствие слышать его и других (и притом умеет быть выше предрассудков), не сочтет поставленный вопрос необоснованным. Мало что сможет возразить в ответ на высказанное здесь суждение и тот, кто обратится к баховским сочинениям для органа и клавира, которые он, как о том всем известно, исполнял сам, и притом с наивысшим совершенством. Как неожиданны, как новы, как выразительны, как прекрасны были его [мелодические] находки во время прелюдирования! И с каким совершенством он претворял их в звучащую реальность! Все пальцы были у него развиты в одинаковой мере, все были в одинаковой мере приспособлены к достижению безупречнейшей чистоты игры. Он придумал такую удобную аппликатуру, что ему ничего не составляло (с. 237) предельно легко и свободно справляться с самыми большими трудностями. До него наиболее выдающиеся исполнители на клавишных инструментах в Германии и в других странах мало пользовались большим пальцем. Тем лучше умел его применять он. Двумя ногами он мог воспроизводить на педали то, что иному — отнюдь не беспомощному — исполнителю с превеликим трудом удается сыграть пятью пальцами. Он не только знал, как обращаться с органом, в высшей степени совершенства владел искусством соединения разных регистров и каждый регистр умел использовать, сообразуясь с присущими ему свойствами, но и самым основательным образом разбирался в органостроении. Последнее он особенно убедительно доказал, в частности, при проверке нового органа в церкви <св. Иоанна>, недалеко от которой покоятся ныне его останки. Изготовитель этого инструмента <(Иоганн Шайбе)> был тогда уже в весьма преклонном возрасте. Это была, пожалуй, самая пристальная проверка органа из всех когда-либо предпринимавшихся. В конечном счете, полнейшее одобрение инструмента, публично высказанное нашим Бахом, принесло немало чести не только органному мастеру, но и — в связи с некоторыми обстоятельствами — самому Баху.

Никто не умел лучше, чем он, составлять диспозиции[436] к новым органам и выносить свою оценку таковым. И невзирая на всю эту осведомленность в премудростях органного дела — ему, как он неоднократно жаловался, тем не менее, никогда не удавалось заполучить в долговременное пользование по-настоящему хороший орган. Это обстоятельство лишило нас многих — так и не записанных и никогда никем не услышанных — прекрасных творений органной музыки, которые он в противном случае записал бы и, таким образом, обнародовал бы то, что у него было в голове. Клавесин он умел настраивать в такой чистой и верной темперации, что прекрасно звучали все тональности. Он и слышать не хотел о тональностях, которых якобы следует избегать по соображениям строя. Да что там, обо всех его достоинствах просто не расскажешь.

Что касается моральных черт его характера, то пусть на сей счет высказываются те, кто общался с ним и пользовался его дружеским расположением, будучи свидетелем его честности по отношению к богу и к ближним. (с. 238) <Добавление Лоренца Мицлера:> В «Общество музыкальных наук» он вступил в 1747 году, в месяце июне, по побуждению надворного советника Мицлера, большим другом которого он был и которого обучал игре на клавире и композиции еще в ту пору, когда тот учился в Лейпциге. Наш покойный Бах, правда, не вдавался в глубокие теоретические рассуждения относительно музыки, но зато очень силен был по части практики. В «Общество» он представил обработку хорала «С высот небесных я схожу», которая затем была награвирована на меди. Он представил туда также канон,[437] награвированный на доске IV (лист 16), и, безусловно, еще немало сделал бы [для «Общества»], если бы не краткость срока его пребывания в оном — всего лишь три года. […]

[К. Ф. Э. Бах и И. Ф. Агрикола (в «Музыкальной библиотеке» Л. Мицлера). — Лейпциг, 1754 г.]

[438] По существу, первая биография И. С. Баха. Этот текст был опубликован (в последнем томе «Музыкальной библиотеки») как составная часть раздела, озаглавленного: «Памятник трем скончавшимся членам „Общества музыкальных наук“, или Жизнеописания Георга Генриха Бюмлера, бранденбургско-ансбахского капельмейстера, Готфрида Генриха Штёльцеля, саксонско-готского капельмейстера, и Иоганна Себастьяна Баха, лейпцигского музик-директора».

Дополнения и уточнения Филиппа Эмануэля Баха

360 (III/801)[439]

Жизнеописание моего покойного отца в «Мицлере»[440] — благодаря моей помощи [и участию в составлении его] — самое достоверное. Среди перечисленных в нем рукописных клавирных вещей недостает 15 двухголосных инвенций и 15 трехголосных симфоний,[441] а также 6 маленьких прелюдий. Касательно церковных вещей покойного — можно указать на то, что работал он [над ними] жертвенно и сообразно [их] содержанию, без комического небрежения словами, стремясь выразить не отдельные слова, а смысл целого, что и послужило поводом к нередко высказываемым смехотворным соображениям, которые иной раз восхищают людей неразумных, но желающих слыть разумными. Никто и никогда еще не опробовал орган так тщательно и в то же время по справедливости. В органостроении он разбирался самым лучшим образом. Если выходило так, что органный мастер, хорошо справившийся со своим делом, оставался от сооружения органа в убытке, то Бах прилагал усилия к тому, чтобы патроны выплатили мастеру добавочную сумму. Регистровкой [органа] никто не владел так, как он. Часто органисты приходили в ужас от его манеры включения регистров, полагая, что, если использовать регистры их органов так, как хочет он, ничего хорошего (с. 239) получиться не может, однако потом поражались достигнутому эффекту. Эти познания погребены вместе с ним. При опробовании органа он первым делом говорил шутливым тоном: «Прежде всего мне нужно узнать, хороши ли у органа легкие» — и, включив всё, чем только располагал инструмент, начинал играть в предельно многозвучной манере; органисты при этом обычно просто бледнели от ужаса. Чистота строя инструментов, равно как и всего оркестра, была его первейшей заботой. Он никому не доверял настройку своих инструментов и укрепление «перышек» [клавесина]. Он все делал сам. В вопросах размещения оркестра он был сведущ, как никто. Он умел использовать любое место. Особенности того или иного помещения были ему ясны с первого взгляда. Вот примечательный тому пример: когда он гостил у меня в Берлине, я показал ему новое здание оперы: он тотчас же отметил все, что там было сделано удачно, и все изъяны (с точки зрения музыканта). Я показал ему [находящийся] там же большой трапезный зал; мы прошли на верхнюю галерею, окружающую весь зал; он посмотрел на потолок и без долгих размышлений сказал, что у архитектора тут непреднамеренно получилась такая никому не ведомая любопытная штука: если кто-нибудь в одном углу продолговатого четырехугольного зала тихонько скажет шепотом несколько слов в стену, то другой, стоящий лицом к стене в противоположном углу, совершенно отчетливо услышит эти слова, тогда как ни в середине [зала], ни в других местах никто не расслышит ровным счетом ничего. — Редкостный, удивительный кунштюк строительного искусства! Эффект этот производили размещенные в сводчатом потолке арки, на которые он сразу же обратил внимание. Он замечал малейшую фальшивую ноту при самом большом составе исполнителей. Будучи величайшим знатоком гармонии, [в ансамбле] он больше всего любил играть на альте — в согласованной [с другими инструментами] динамике. В юности — вплоть до довольно зрелого возраста — он чисто и проникновенно играл на скрипке и тем самым удерживал оркестр в большей упорядоченности, чем того можно было бы добиться, играя на клавесине. Он в совершенстве знал возможности всех смычковых инструментов. Об этом свидетельствуют его сольные вещи для скрипки и для виолончели без баса [continuo]. Один из (с. 240) сильнейших скрипачей как-то говорил мне, что не может посоветовать тем, кто хочет стать хорошим скрипачом, ничего более совершенного, чем упомянутые сольные скрипичные сочинения. Величайший мастер гармонии, он неоднократно играл аккомпанементы к трио и, будучи в веселом расположении духа, а также зная, что автор этих трио на него за это не обидится, экспромтом делал из них — по предложенному ему беспомощно цифрованному басу — такой замечательный квартет, что автор просто диву давался. Слушая многоголосную фугу для большого состава исполнителей, он уже после первых проведений темы умел предсказать, какие могут встретиться в дальнейшем контрапунктические приемы, и — если я стоял рядом с ним (это со мной он делился своими соображениями) — радовался и толкал меня, когда ожидания его оправдывались. У него был хороший проникновенный голос большого диапазона; хороша была и его манера пения. В контрапунктах и фугах никто так удачно, как он, не пользовался всеми стилями, фигурами и вообще всем многообразием тем[атического материала].

О нем рассказывают много историй со всякого рода приключениями. Быть может, некоторые из них (насчет его юношеских проделок с потасовками) и не относятся к числу небылиц. Обо всем этом отец и слышать не хотел, так что оставьте эти забавные вещи в покое. <…> Приведенные выше сведения об отце я набросал без всяких прикрас — так, как мне они пришли на память. Располагайте ими, как Вам будет угодно, и приведите их в больший порядок.

[К. Ф. Э. Бах — И. Н. Форкелю (в Гёттинген). — Гамбург, конец 1774 г.]

361 (III/803)[442]

Жизнеописание моего покойного отца в «Мицлере»,[443] дражайший друг, составлено в Берлине покойным Агриколой и мною;[444] Мицлер же добавил лишь [текст] от слов «В „Общество“» и до конца. Добавление это мало чего стоит. Покойный был — точно так же, как и я, да и все настоящие музыканты, — не охотник до сухих математических материй.

[Теперь отвечу — по порядку — на Ваши вопросы.]

Во-1-х: Обучение покойного в Ордруфе, видимо, состояло из уроков игры на органе, не более того. (с. 241)

Bo-2-х: помимо Фробергера, Керля и Пахельбеля, он любил и изучал также сочинения Фрескобальди, баденского капельмейстера Фишера, Штрунка, некоторых старых хороших французских [композиторов], Букстехуде, Райнкена, Брунса и люнебургского органиста Бёма.

В-3-х: из-за чего он переехал из Люнебурга в Веймар — не знаю.

В-4-х: Покойный сформировал свой вкус посредством привнесения собственного [начала].

В-5-х: Лишь собственные размышления сделали его еще в юности большим мастером фуги. Вышеупомянутые любимые его композиторы все были сильны в фуге.

В-6-х: Размещение оркестра он освоил без систематического изучения акустики — благодаря исполнению многих сочинений в церквах, при дворе, а часто и под открытым небом, в самых странных и неудобных условиях. Этот опыт — наряду с природным чутьем к зависимости звучания от архитектуры и соответствующими знаниями, приобретенными, в частности, благодаря знакомству с тем, как правильно установить орган, сгруппировать и разместить его регистры и т. п., - он прекрасно умел использовать.

В-7-х: Если исключить некоторые — отнюдь не все! — клавирные сочинения (преимущественно те, для которых он черпал материал из своих импровизаций), — так вот, всё остальное он сочинял без инструмента, однако затем пробовал на оном.

В-8-х: Князь Леопольд в Кётене, герцог Эрнст Август в Веймаре и герцог Кристиан в Вейсенфельсе очень его любили и — соответственно — одаривали. Кроме того, его особенно почитали в Берлине и в Дрездене. Вообще же, он не был слишком удачлив, ибо не делал того, что для этого необходимо, а именно — не колесил по свету. Между тем знатоки и любители его в достаточной мере почитали.

В-9-х: Так как он сам сочинял полезнейшие для обучения клавирные вещи, он давал их своим ученикам. Что касается композиции, он сразу же приступал с учениками к самому для них полезному, пренебрегая всеми сухими разновидностями контрапунктов, какие есть у Фукса и прочих. Начинать ученики его должны были с изучения чистого 4-голосного генерал-баса. Затем он переходил с ними к хоралам: он писал к хоральной мелодии (с. 242) бас, а альт и тенор они должны были придумать сами. После этого он учил их самостоятельно сочинять бас. Особый упор он делал на выписывание голосов в генерал-басе. Обучая фуге, он начинал с двухголосных — и т. д. Выписывание [четырехголосия по системе] генерал-баса и изучение хорала — бесспорно, наилучший метод обучения композиции в части гармонии. Что касается изобретения тем, то он с самого начала считал способность к этому непременным условием, а тем, кто ею не обладал, советовал не браться за композицию. Ни со своими детьми, ни с другими учениками он не приступал к занятиям композицией, пока не убеждался в наличии дарования, просмотрев их собственные сочинения.

В-10-х: Помимо его сыновей, мне вспоминаются следующие его ученики: органист Шубарт, орг. Фоглер, Гольдберг[, тот, что] у графа Брюля, орг. Альтник[к]оль (мой покойный зять), орг. Кребс, Агрикола, Кирнбергер, Мютель в Риге, Фойгт в Ансбахе.

В-11-х: в последнее время он высоко ценил: Фукса, Кальдару, Генделя, Кайзера, Хассе, обоих Граунов, Телемана, Зеленку, Бенду и вообще всё, что было ценного в Берлине и Дрездене. За исключением тех 4-х, что названы первыми, всех их он знал лично, В молодые годы он часто общался с Телеманом, который, кстати, вынул меня из купели. В оценке сочинений он был очень строг в отношении гармонии, однако — в общем и целом — ценил и одобрял всё действительно хорошее, даже если и были там какие-то слабости. При большой его занятости у него почти не оставалось времени на самую необходимую переписку, так что пространного письменного обмена мнениями он не мог себе позволить. Зато ему было с кем побеседовать устно, ибо дом его, в котором бывало много славных людей, своею оживленностью очень напоминал голубятню. Общение с ним всем было приятно и очень часто доставляло людям истинное наслаждение. Поскольку он сам никогда ничего не писал о своей жизни, пробелы [в его биографии] неизбежны.

Больше писать не могу, прощайте и продолжайте любить Вашего истинного друга

[К. Ф. Э.] Баха.

Что за портрет Вы намереваетесь поместить? Тот, что имеется у Вас, не годится. У меня есть прекрасный, очень похожий — оригинал, написанный пастелью.[445]

[К. Ф. Э. Бах — И. Н. Форкелю (в Гёттинген). — Гамбург, 13.I. 1775 г. ] (с. 243)

ПРИМЕЧАНИЯ

Знаками (*) и (**) помечены пояснения, имеющиеся в издании JSB: LuWiD. (Одной звездочкой обозначены те пояснения, которые в издании JSB: LuWiD введены непосредственно в текст документов; две звездочки указывают на использование информации, содержащейся в JSB: LuWiD в сносках.)

Остальные примечания составлены переводчиком.