Глава XII

Глава XII

…В трудах, заботах, волнениях и поисках незаметно пролетело время учебы в академии. Начинался новый этап в моей воинской службе…

Выпускники разъезжались по разным концам родной страны. Меня направили командовать истребительным авиационным полком гвардейской дивизии. Я очень обрадовался. Во-первых, это соединение имело славные боевые традиции. Во-вторых, я был там на стажировке в должности начальника штаба дивизии и знал в какой-то степени дивизию и полк. Со многими успел подружиться. В-третьих, на вооружении находились поршневые самолеты новейших марок конструкции Лавочкина. Машины с мощным вооружением, прекрасными пилотажными качествами. Все это придавало хорошее настроение.

…Киевский вокзал столицы остался позади. Поезд Москва — Чоп мчит в новые места, где ждет меня любимая работа. За десять лет я полюбил рискованную, но интересную профессию летчика-истребителя.

В новой должности боевое мастерство — важнейший фактор успеха, но не единственный. С этими мыслями я сел в вагон, и они не оставляли меня в дороге. Перебирал накопившуюся в памяти информацию о полке.

Основа полка — люди, летный, технический состав. От них зависит все. Кроме того, есть техника, часть ее поднимается в воздух, другая остается всегда на земле для обслуживания летательных аппаратов. Аэродромы, полигоны, зоны воздушных стрельб и боев, казармы, штабные помещения и многое другое. Авиационный полк — большое и сложное хозяйство, в котором состояние дел во многом зависит от командира.

Я прикинул свои возможности. Анкетные данные: школа, четыре года работы на заводе, техникум, аэроклуб, летная школа, война, академия, причем в каждом показателе балл не ниже четырех. Но это анкета, платформа для старта. Смогу ли я использовать потенциальные возможности с пользой для дела? Найду ли общий язык с подчиненными?

Чем больше я углублялся в размышления, тем больше становилось неизвестных. Мои мысли иногда прерывали соседи по купе, приглашая идти вместе перекусить, побеседовать. Затем я снова подходил к окну вагона или забирался на верхнюю полку и продолжал думать о своем назначении.

Мне вспомнились напутственные слова, сказанные в академии. Я перебирал их в памяти, мысленно повторял:

«Вы закончили академию, где получили много знаний, больше, чем их имеют 70 процентов офицеров Вооруженных Сил, но слишком мало, чтобы на этом успокоиться. Знайте, что вам надо еще многому научиться и от многого отучиться. В частях, куда вы едете, есть командиры, офицеры, которые опытнее вас, лучше знают дело, но они не удостоены высокой чести быть командирами полков. Родина доверила это вам. Высокое доверие ко многому обязывает. Придя в часть, не осуждайте предшественника, не говорите, что до вас было плохо, подчиненные сами сравнят вас с ним, и сравнят не по словам, а по делам. Во взаимоотношениях с вашими подчиненными будьте внимательны и предупредительны, не заигрывая и не заискивая перед ними. Заботьтесь о подчиненных, отстаивайте их перед вышестоящим командованием, но не на глазах у них. Не осуждайте старших начальников перед своими подчиненными, этим вы будете рубить сук, на котором сидите. Уважайте старших начальников, но не превращайте уважение в угодничество, оно унижает человеческое достоинство и оскорбляет умного человека. Не надо путать уважение с угодничеством. Изучите людей и впредь продолжайте это делать неустанно, чтобы знать людей — их достоинства, силы, наклонности, способности, а также недостатки, чтобы знать, кому что можно поручить, кому что доверить. Разумнее и приятнее искать в человеке хорошие стороны и всячески развивать их, чем копаться в его мелких недостатках.

В работе не увлекайтесь диктатом, выслушивайте мнения и возражения, не умиляйтесь послушными подчиненными, особенно теми, что повторяют: «Есть», «Слушаюсь», «Так точно». Умейте ценить подчиненных, но любая дискуссия, любые рассуждения должны иметь определенный предел. Сумейте из всего выслушанного выбрать рациональные зерна, принять решение, взять на себя ответственность и затем доводить решение до конца.

Работайте по личному плану. Это значит сами создавайте себе обстановку, а не обороняйтесь от тысячи мелочей, кои ежедневно наседают на командира и расхищают его время. Не понять необходимость и полезность личного плана — все равно что воровать из собственного кармана».

Раздумья и тревожные мысли не покидали меня до самого Львова. Покинув поезд, я скоро предстал перед бывшим командующим 5-й воздушной армией генералом Горюновым. После двух-трех приветственных фраз разговор переключился на дела давно минувших дней.

Вспомнили Новороссийск и Анапу, Адлер и Туапсе, Сочи и Лазаревскую, перевалы, разные события. Беседа затянулась. Адъютант неоднократно открывал дверь, но, увидев насупленные брови своего шефа, быстро закрывал. Командующий рассказал о части, которой поручено мне командовать.

Я сказал ему, что проходил стажировку в этой дивизии.

— О! Тогда зачем мне рассказывать! Направляйся, дорогой друг, и работай, желаю успехов!

На прощание дал некоторые советы, как командовать полком, примерно в том же духе, как сказано было в академии, но с более конкретной детализацией, в которой часто встречались слова: техника пилотирования, сложный, высший пилотаж и, конечно, безопасность полетов.

— Безопасность полетов, — подчеркнул генерал, — это сложнейший вопрос, проблема государственной важности. Гибель людей является большой трагедией для семьи и для страны в целом.

Распрощавшись с Горюновым, я снова двинулся в путь. Мне предстояло еще несколько часов проехать поездом. Прежде чем заснуть, я попытался проанализировать разговор и выработать линию поведения. С чего начать, что и как делать? Много вариантов мысленно я перебрал, каждый имел свои плюсы и минусы. Наконец-то стали вырисовываться определенные контуры. Они сводились примерно к следующему. Во-первых, не мешать подчиненным делать свое дело, или, как говорят медики, «не вредить больному». До меня они работали, справлялись со своими делами неплохо и сейчас справятся. Во-вторых, надо детально уточнить задачи у командира дивизии, определить общий объем работы. В-третьих, распределить усилия между своими непосредственными подчиненными, дав им полную инициативу в выполнении своих обязанностей по должности и заслушивать их периодически. Самому сосредоточиться на глубоком изучении людей, положения дел, восстановить личную технику пилотирования во всех метеорологических условиях днем и ночью…

Не заметил, как заснул, а уже проводник будит: «Ваша станция». Приехал рано. Сразу пошел в полк. Обошел казарменное хозяйство. Всюду был порядок. За послевоенные годы произошли значительные изменения в ведении войскового хозяйства. Все это создавало хороший настрой, с которым я и прибыл к командиру дивизии. Ему было приятно слышать лестные слова от нового человека, тем более от будущего командира полка. Однако он сказал:

— Не спеши хвалить, а то, может быть, скоро хаять придется.

— Буду говорить так, как есть, — ответил я.

После длительной и содержательной беседы с Федором Никитичем Черемухиным я наконец-то пришел в штаб полка, где меня ждали мои непосредственные подчиненные. Мы познакомились. Первым представился заместитель командира полка подполковник Карпов Петр Андреевич, выше среднего роста, подтянутый, с легкими движениями хорошего спортсмена и приятной располагающей улыбкой. Наши глаза встретились, прощупывая друг друга. Его взгляд выражал чувство собственного достоинства, уверенность и в то же время уважение. Глаза глубокие, вдумчивые… Затем обменялись рукопожатиями с заместителем по политчасти подполковником Тотровым Захарием Бембулатовичем. Худощавый, жилистый осетин с ястребиным взглядом черных глаз. Все его поведение и ободряющая улыбка, казалось, говорили: «Смелее, командир!»

Следующим был начальник штаба полка подполковник М. Кузьмичев, высокий блондин с медленными, уверенными движениями и такой же медленной речью. Смотришь на него, и облик самой Руси предстает перед твоими глазами. Затем представились другие руководители полка: подполковник Н. Макогон, майор Е. Эдельштейн. Они производили впечатление знающих людей, обладающих большим опытом работы в занимаемых должностях. Все были старше меня на 8—15 лет. Смотрел я на них и думал: «Все-то вы умеете, все-то вы знаете, а я вот должен вами командовать, не сорваться бы…»

Я очень внимательно выслушал каждого, делая попутно пометки. Поинтересовался историей части, ее боевыми традициями. Затем попросил высказаться всех, как лучше вести дела в полку и эффективнее решать задачи. Беседа с малым перерывом на обед затянулась до поздней ночи.

Началась наша совместная работа. С заместителя командира полка подполковника Карпова я спрашивал в полном объеме за летную работу. Первые полеты показали, что он талантливый организатор летной подготовки, прекрасный методист, его действия точны, аккуратны, предусмотрительны, доклады объективны и содержательны, отражают существо дела и заканчиваются выводами и детальными предложениями. Для меня это была большая школа, поистине кладезь методики летной подготовки — той науки, которая способствует подготовке настоящих летчиков. Поняв, что я имею дело с настоящим мастером своего дела, я впитывал в себя все, что видел и слышал от него, наблюдая за его работой, как в недавнем прошлом на фронте вбирал боевое мастерство бывалых командиров.

После работы мы часто засиживались, и я с непосредственностью школьника обращался к нему, задавая один вопрос за другим: «Как это решать? Как это делать?»

Карпов был человеком умным, не лишенным самолюбия, и мое настойчивое стремление познать секреты важнейшей науки — методики боевой подготовки — импонировало ему. Он охотно делился своим опытом и знаниями, а высказываемые мною слова признательности поощряли его на активную деятельность.

Добрые слова следовали в адрес и других подчиненных, это способствовало проявлению широкой инициативы, настойчивости в достижении цели. И работа сразу же пошла на лад.

Стоило мне сказать инженеру полка майору Е. Эдельштейну: какой он молодец, как умело организует содержание в боеготовом состоянии самолетного парка, как через неделю процент исправных самолетов был доведен до 95 процентов, а на учениях — и до 100 процентов. В другой раз я похвалил его за внешний вид и сказал, что с него берет пример весь технический состав, и действительно постепенно во внешнем виде техников произошли разительные перемены к лучшему. На одном из разборов я поблагодарил за образцовый порядок личный состав второй эскадрильи и увидел, как начался аврал в других подразделениях. Через неделю мы, довольные, осматривали то, что они сделали.

Здоровое чувство соревнования делало свое дело.

Так постепенно находились рычаги, с помощью которых нужно и должно овладевать искусством управления людьми, коллективом — искусством сложнейшим из сложнейших. После определенной наземной подготовки я доложил командиру дивизии о готовности к полетам. Он поручил своему заместителю Герою Советского Союза полковнику А. Якименко проверить у меня технику пилотирования. Высокое звание Героя полковнику было присвоено за боевые подвиги в небе Монголии в 1939 году.

Якименко — талантливый авиационный командир, прекрасный летчик, храбрый воздушный боец. С ним мы были знакомы по службе в Болгарии, слышали друг о друге на фронте. Он воевал на 2-м Украинском фронте в 5-й воздушной армии, мы часто взаимодействовали. Зная меня хорошо как летчика, он дал мне один провозной полет. Я говорю:

— Дайте мне еще один провозной, а то самолет разобью.

Жить захочешь — не разобьешь, лети… — улыбнулся Якименко.

Обычно летчики из-за ложного стыда редко просят дополнительные провозные полеты. А тут попросил — и то не дают. Посидел в кабине боевого самолета, продумал все действия в полете и произвел взлет. На взлете немножко уклонился, но с полосы не сошел. Набрал заданную высоту в зоне, отпилотировал, как говорят летчики, душу отвел после длительного перерыва. Затем налётывал по три-четыре часа ежедневно. Вскоре восстановил технику пилотирования днем и ночью. Стрелял, вел учебные воздушные бои, то есть был готов как летчик исполнять обязанности в полном объеме. К этому времени полковой врач Николай Боков напомнил мне, что моей медицинской книжки до сих пор нет, поэтому мне дальше летать нельзя. Я, признаться, был очень рад, что медицинская книжка где-то «затерялась», ведь там рукой отоларинголога Военно-воздушной академии полковника А. Д. Архангельского было записано: «Не годен к летной работе на боевых самолетах, годен только к летной работе на легкомоторных». Травма на войне дала о себе знать. Я очень хотел летать, поэтому умолчал о суровом приговоре строгого специалиста.

…Через день я в госпитале, а через неделю с заключением «годен без ограничений» радостно черчу фигуры в воздухе, полностью отдавшись родной стихии. Это давало возможность глубже изучить летчиков и техников при решении боевых задач. Полк выполнял план успешно, летчики хорошо пилотировали, стреляли, вели воздушные бои, по другим показателям тоже в полку все в порядке. Все вроде бы было хорошо, никаких туч на горизонте не появлялось. Но вот поступил сигнал, что наших летчиков после работы, накануне полетов, встречают в ресторанах… Сигнал тревожный. Это значит, что летчики приходят на полеты недостаточно отдохнувшие, да и употребление алкоголя вообще вредно отражается на качестве полетов. Следовательно, готовность к полетам, которая является составной частью емкого понятия боевой готовности, вызывает сомнение.

…Собрались руководители полка, пригласили врача, посоветовались и решили усилить контроль по всем направлениям. Сигнал подтвердился: в воскресенье некоторые летчики засиживаются в ресторанах, а наутро — полеты. Спрашиваю врача: «Какие результаты?» Ответ: «Все в порядке». Не верить доктору нет оснований, человек он честный, порядочный. На следующей неделе снова видят летчиков, пьющих вино, а врачебная проверка не подтверждает отклонения в организме.

Я снова, но уже более строго спрашиваю врача. Ответ: пульс, давление без отклонений. Тогда я решил припереть его к стенке живым свидетелем. Он в ответ:

— Я могу подтвердить, я тоже видел.

Как?

— Я был вместе с ними.

Этого еще не хватало!

Оказывается, наш славный доктор частенько выпивал с летчиками, а назавтра, смерив давление и пульс, со спокойной совестью выпускал их в полет.

Я возмутился:

— Как же вы, доктор, дошли до такой жизни?

И он поведал свою историю. Сразу после войны он проходил службу в Закарпатье. В населенном пункте, где разместилось их подразделение, никакого медицинского персонала не было, кроме него и медицинской сестры. А болезней у гуцулов и русин осталось много: наследственные, социальные, инфекционные, возрастные и другие. Стали обращаться к военному врачу. Он помогал, и люди избавлялись от недуга. К нему повалил народ. Куда деваться — надо оказывать помощь.

Боков все это делал бескорыстно, а люди воспринимали по-своему: надо хорошо заплатить. Он с возмущением отвергал подарки, однако от бокала вина не отказывался. И вот пристрастился к вину, и эта привычка превратилась в порок. Он, правда, был из таких людей, которые, выпив, никому не делают зла, идут потихоньку к очагу родному, на исповедь перед супругой, но назавтра делают то же самое. Врач он был превосходный, замечательный человек, все его очень любили, особенно летчики. И они частенько брали его в свою компанию. Правда, делали они это с хитрым расчетом: если доктор выпил — значит, может сделать поблажку, когда их осматривает перед полетами. Разумеется, тех, кто показывал большое отклонение от нормы, Боков отстранял, и они безропотно подчинялись.

Я вначале не поверил, что после употребления спиртного у большинства проверенных летчиков нет отклонений в частоте пульса и кровяном давлении, но потом убедился в этом. Оказывается, методы исследования у нас пока были несовершенны, и без химического анализа точно определить состояние летчика нельзя.

Однако в полете наличие алкоголя в организме проявлялось в более медленной реакции, неточной координации, повышенной утомляемости, что приводило иногда к снижению качества выполняемого задания. Но многие летчики этого не знали и свои мелкие неудачи в полете объясняли всякими другими причинами, но только не стаканом вина, выпитым к тому же накануне полетов — вот в чем была опасность.

Это заставило нас призадуматься. Готовность летчика к полетам — это основа основ, а точно определить физиологическое состояние мы не можем. Что делать? Если командиры, врачи точно знать не могут, так кто же знает? Этим «кто» является летчик, он должен сказать правду. Пока он этого не делает. Почему? Боится?

Как быть? Я вспомнил войну, взаимоотношения были другими, доверяли друг другу всё, в том числе и жизнь. Чем же мы, командиры, политработники и другие специалисты, оттолкнули людей сейчас, в мирное время? Строгостью, принципиальностью или душевной глухотой? Ведь может иногда в жизни человека случиться, что он не сдержится и выпьет. Наутро он переживает, ищет возможность скрыть, заключить сделку с совестью… Что делают в подобном случае командиры, политработники? Проявляют принципиальность, нетерпимость и строго наказывают нарушителя? В принципе они правы. Но как при этом добиться такого положения, чтобы летчики не только не допускали выпивок, но, уж если случилось, честно докладывали, и тогда командир с гораздо большим пониманием относился бы к случившемуся?

Вот что беспокоило меня. Вначале был порыв — немедленно дать бой пьяницам по всем линиям: административной, партийной, комсомольской, общественной, офицерской. Осудить, наказать! Затем, поразмыслив над тем, что всякое наступление бывает успешным только тогда, когда оно хорошо подготовлено, и не всегда лобовая атака приносит победу, решил готовиться постепенно, послушать моих опытных соратников. Но тут один случай ускорил события.

…Как-то я ехал на полеты. Смотрю, стоит летчик нашего полка, холостяк, ранее был техником самолета, затем переучился. Летал он очень хорошо, на службу приходил всегда точно и никогда не был замечен в употреблении спиртного.

Сегодня он опоздал. Машина с летчиками уже ушла на аэродром, а он с парашютом на плече ожидал попутную. Я подъезжал к нему, испытывая двойственное чувство. Понимал, что как командир обязан его наказать, но в то же время как летчик, как его коллега не мог не посочувствовать ему. Мне очень хотелось помочь ему. Но как это воспримут подчиненные?

На память пришла известная восточная сказка «О старике, мальчике и осле», где любое решение окружающими осуждается.

Пригласил летчика в машину, он сел, и мы поехали. Ведем разговор о делах. Я узнал, где он был и почему опоздал. Отвечал он прямо и открыто. Возможно, потому, что был на пару лет старше меня, а может, здесь сыграло свою роль то обстоятельство, что с первых дней пребывания в полку я старался держаться с летчиками предельно просто, по-товарищески…

В конце разговора я неожиданно сказал:

— Знаешь, чего тебе сейчас больше всего хочется? Спать.

— Верно, — признался летчик. Я посоветовал:

— Когда приедешь на аэродром, доложи своему командиру звена, что ты очень хочешь спать. Его решение сообщишь мне.

Подъезжаем, стоит строй полка. Мы вдвоем выходим из машины. Я принял рапорт и подошел к летчикам, чувствуя, что все они с нетерпением ждут: а что же будет дальше? Однако пошел обычный деловой разговор, и после того, как последовала команда «Разойдись», полковые зубоскалы были явно разочарованы. Они уже предвкушали сумбурные оправдания опоздавшего, колкие реплики командира и многое другое, что всегда вызываёт веселое оживление в строю.

…Полеты закончились нормально. После разбора я попросил остаться своих заместителей и командиров эскадрилий, изложив им мучивший меня вопрос о готовности летчика к полету, при этом особенно упирал на следующие моменты. Во-первых, есть сигнал, что некоторые летчики пьют накануне полетов; во-вторых, перед полетами подвергают организм большим физическим и эмоциональным нагрузкам, и, в-третьих, рассказал им один случай, не называя фамилии офицера, который зашел к нам на днях домой с женой с просьбой помочь ему в семейных делах.

Суть дела была в следующем: ему под 40, внешне ничем не примечателен. Она моложе его лет на 15, красива, неглупа. Встречающие эту пару мужчины, конечно, любуются такой женщиной. Отсюда реакция — ревность, бессонные ночи. Какая будет отдача у него на работе? Мы с Машей хотя и чувствовали себя неловко, но как могли постарались рассеять его сомнения. Забегая вперед, сразу скажу: отношения в этой семье наладились после рождения двух мальчиков. При случае этот офицер извинился перед нами за свои необоснованные подозрения.

…Решили о готовности к полетам поговорить с летным и техническим составом. Началась подготовительная работа.

Было мнение: проверти совещание с активом, но его отклонили, так как в актив входят те, кто ничего подобного не допускает, следовательно, убеждать их ни к чему. Решили собрать весь офицерский состав. Назвали мы его офицерским собранием. Открывая его, я уточнил порядок ведения: избираем президиум или доверим вести собрание командиру полка? Многие с мест закричали: «Командиру!» Я поставил вопрос на голосование. Все проголосовали, чтобы вел собрание командир. Я поблагодарил за доверие, а затем кратко изложил цель нашего собрания и сделал небольшую информацию о положении дел. Я попросил высказать всех свои соображения, как достичь такого положения, чтобы мы уважали друг друга и доверяли в большом и малом, посоветовав не слишком увлекаться критикой. Я даже, помню, сказал такие слова: «Кто будет увлекаться критикой — буду останавливать». И бросил в зал: «Нет возражений?» Раздались возгласы одобрения, чувствовалось: шутка пришлась всем по душе. Начались выступления. Ораторы называли факты плохого поведения товарищей, критиковали свои неправильные действия, объясняли, почему это произошло, и тут же говорили, как этого избежать.

Было много ярких, эмоциональных, глубоко заинтересованных выступлений.

Собрание шло без перерыва часа три.

Закрывая собрание, я поблагодарил всех выступающих за искренность, сказал много других теплых слов, выразив уверенность, что взаимное доверие не только в отношениях друг с другом, но и между начальниками и подчиненными будет отныне неуклонно расширяться. Припомнил несколько примеров из минувшей войны…

Чувствовалось, что собрание многих взволновало, многим понравилось. Это было видно по тому, что и после его окончания люди собирались в группы, оживленно переговаривались. Захарий Бембулатович Тотров, человек очень эмоциональный, назвал его даже событием в жизни полка.

Так это было или не так, но кропотливая воспитательная работа очень скоро стала давать результаты. Через несколько месяцев вопрос о тревожном положении с готовностью к полетам был полностью снят с повестки дня.

Как раз в это время мы стали участниками события, которое заставило нас поволноваться и задуматься о многом. Начала срабатывать машина, которую запустил своей речью в Фултоне апологет империализма и холодной войны Черчилль. Американцы начали войну с Северной Кореей.

Все это заставило меня еще более внимательно и глубже изучить и критически оценить готовность полка. Если последует приказ и полку нужно будет вступить в бой — готов ли он? Снова взяты на вооружение критерии, которыми пользовались в годы войны.

Не дожидаясь указаний сверху, я в течение нескольких дней обдумывал план проверки боевой готовности полка, затем обсудил его со своими помощниками и заместителями. Для проверки готовности личного состава мы взяли главные вопросы: личное мастерство каждого летчика и техника, боевое мастерство подразделений и боевая готовность полка в целом. Проверяя своевременный вылет по сигналу для выполнения боевого задания, я вспомнил фронтовые дела, когда мы с Валентином Шевыриным, отработав до автоматизма свои действия, успевали в считанные секунды, во время штурмовки нашего аэродрома самолетами противника, производить взлет. Объяснив летчикам все до деталей, показал, как должен работать весь экипаж в это время. Затем попросил подполковника Карпова дать сигнал. По сигналу я бежал к самолету, техник Саша Ржавский запускал мотор. Я прыгал в кабину, застегивал ножные ремни парашюта, он — плечевые, пристегивался поясными ремнями, осматривал бегло кабину и, проверив оборудование, выруливал и взлетал. Затем выполнялся взлет из готовности номер один.

По моему приказу командиры эскадрилий, некоторые командиры звеньев и летчики проделали то же самое. Результаты оказались неожиданными. Самые умелые взлетали в два с половиной раза медленнее меня, самые нерасторопные — в шесть-семь раз. Пример оказался поучительным и наглядным. Летчиков задело за живое. Урок запал им в душу. Пошли тренировки.

Замполит еще более оживил эту работу, мобилизовав в авангард коммунистов. Постепенно стали вырисовываться результаты: вначале небольшие, затем удовлетворительные, а потом и хорошие. Тотров призывал летчиков и техников побить мой рекорд. Но это никому не удалось, хотя я и меньше других тренировался в то время.

— Наверное, так рекорд и останется непобитым, — улыбаясь говорил замполит.

Дело здесь, очевидно, в том, что многое из приобретенного ранее не забывается, если периодическими тренировками поддерживать былое мастерство.

Параллельно с тренировкой я показывал пилотаж над аэродромом, воздушные бои со взлета, с приходом в заданную точку, в заданное время и на заданной высоте, при заходе на посадку. Провел несколько показательных воздушных боев. Одни я выигрывал за счет внезапности, другие — в сочетании внезапности с максимальным использованием возможностей техники, знанием законов аэродинамики, тактических приемов…

Летчики следили за всем этим с огромным интересом. Живая, целеустремленная напряженная боевая учеба всегда захватывает душу настоящего воздушного бойца. После каждого полета мы с удовольствием наблюдали за их жестами, за горящими глазами, которые искрились радостью, чувством собственного достоинства, что вот он сделал что-то хорошее, чем-то овладел, то есть стал более умелым, чем был раньше.

После одиночных взлетов перешли на групповые взлеты звеньями, потом составом эскадрильи. Летчики-истребители знают, что такое «лавочкин» на взлете и посадке.

Однако мы взлетали с лагерного аэродрома одновременно эскадрильями в составе 12 самолетов, а садились — звеньями.

Все шло хорошо. Теперь все поняли, что надо использовать очень много резервов, чтобы действительно владеть боевыми самолетами по-настоящему, мастерски.

…Хорошее настроение было омрачено уходом в июле моих ближайших помощников: подполковников Карпова и Макогона.

Я очень сожалел, что командование поторопилось с заменой. При расставании со своими заместителями выразил им сердечную признательность за науку и большую помощь, которую они оказывали мне, молодому командиру полка, в период становления.

Пётр Андреевич Карпов, человек тонкой натуры, заметил при этом:

— Товарищ командир, вы преувеличиваете наши заслуги. Я уже на третьем месяце понял, что вы полк знаете не хуже меня, в руководстве полетами тоже никому не уступите.

Я понял, на что он намекал. Как-то, руководя полетами, Карпов не среагировал на ошибки летчика при заруливании самолета. Я ему подсказал раз, два. Карпов предупредил летчика, но нерешительно.

— Я в третий раз обратился к нему. Тогда он, разводя руками, сказал: «Ну что я поделаю, раз он не понимает».

Я взял у Карпова микрофон и стал руководить полетами в течение этого и последующих дней. Спустя некоторое время Карпов извинился, признав ошибку, и мы по-товарищески поговорили. Инцидент был исчерпан.

Сожалел я об уходе Карпова и Макогона не напрасно. Мало того, что я был вынужден взять на себя некоторые обязанности заместителей, но еще должен был отвлекать свое внимание на их обучение на земле и в воздухе, причем процесс освоения «лавочкина» у них затянулся и перешел на следующий год. Все это время мне приходилось почти каждый летный день летать на учебно-боевом самолете для показа тех или иных элементов полета и боевого применения.

Несмотря на все эти трудности, тренировки продолжались. Полк по сигналу взлетал в полном составе буквально за считанные минуты, внезапно появлялся в заданном районе, проводил боевые стрельбы, воздушные бои, скрытно подходил к своему аэродрому, в короткий срок садился звеньями днем и парами ночью. На «лавочкиных» подобного мастерства ни один полк не достигал. Однако из-за ошибок летчиков подломали три самолета: один — днем при посадке звеном и два — ночью при посадке парами.

Через некоторое время меня пригласили на Военный совет. К тому времени командующим у нас стал генерал-полковник авиации К. А. Вершинин. Находясь на посту Главнокомандующего ВВС, он, очевидно, привык по несколько раз в месяц проводить Военные советы. Поэтому и у нас он проводил их часто. На очередной Военный совет ехали все командиры полков нашей дивизии. Мои коллеги были старше меня по возрасту и имели пяти-восьмилетний опыт командования полками. Они неоднократно выступали на Военных советах. Поэтому в пути они поучали меня, как себя вести.

Командир соседнего полка, с которым мы стояли на одном аэродроме, между прочим, сказал:

— Ты, Скоморохов, не увлекайся новаторством. Кого хочешь удивить? Французы в тридцатых годах при выполнении виража описывали внутренней консолью круги на земле и то не удивили мир. А ты?

Я ответил, что удивлять никого не собираюсь, а учить буду, так как быстрый взлет полка сулит большой выигрыш.

— Не знаю, — отпарировал подполковник, — когда он тебе посулит выигрыш, а вот то, что тебе посулят на Военном совете, ты почувствуешь завтра на своей голове.

Потом он, улыбаясь, дал еще несколько советов:

— Во-первых, садись в первый ряд, чтобы тебе смотрели в затылок, а то сядешь в задние ряды, когда тебя поднимут, то все будут оборачиваться, смотреть и своим взглядом выражать: «О, какой же ты… простых вещей не умеешь». Это выбивает из равновесия. Во-вторых, у тебя есть наброски?

— Есть, — ответил я.

— Как выйдешь на трибуну, так и читай их. Тебе зададут вопрос, выслушай со вниманием и снова читай…

В зале Военного совета было людно. Выступил докладчик, затем еще несколько человек, и подошла моя очередь. Вышел на трибуну и, следуя совету опытного коллеги, начал читать. Но меня перебили, задавая один вопрос за другим. Так продолжалось несколько раз. Я понял, что наука мне впрок не пошла: то ли опыта у меня не было, то ли характер не тот, но частые вопросы сбивали и злили меня. Особенно возмутило то, что задавший мне вопрос один из членов Военного совета не понимал, что значит для авиации сократить время взлета в два-три раза. Я пытался объяснить ему, почему я делаю так и что это дает.

— Когда-то даст, — перебил он меня, — а пока дали три поломки.

Не выдержав, я заявил:

— Если вы считаете, что я не готов командовать полком, снимите меня…

Мое заявление подогрело страсти. Выступавшие сосредоточили на мне весь огонь критики.

Товарищи в перерыве шутили:

— Скоморохов вызвал огонь на себя и спас коллег.

Все улыбались. Только мне было не до улыбок.

Генерал Вершинин выступил очень строго. В заключение он сказал: «Я побываю у вас в полку. Очевидно, решил, что надо разобраться на месте: уж слишком ершист командир полка. Вернувшись с Военного совета в свой полк, я начал готовиться к приезду командующего. Его прибытие ускорило одно событие.

К этому времени я сосредоточил внимание больше на ночной подготовке, так как наш истребитель «лавочкин» мог решать задачи дальнего сопровождения, а дальние сопровождения в одиночку не делаются, нужна групповая слетанность. Летали парами, звеньями, а затем и эскадрильями. И вот однажды я повел эскадрилью по маршруту часа на три с половиной. При возвращении шел над Львовом, где в это время был Вершинин. Трудно сказать, как он увидел, что летит группа самолетов. Позвонил в штаб: «Кто летает ночью строем?» Ему доложили: полк Скоморохова.

Назавтра звонок — летит командующий. К этому времени мы успели отдохнуть после ночных полетов, технический состав заканчивал приведение в порядок материальной части. Летчики готовились к очередным полетам.

Я тут же собрал своих заместителей и объявил им, что командующий будет у нас через два часа, добавив:

— Известно, что Вершинин летит к нам не чай пить, хотя и это не возбраняется. Я твердо уверен, что он решил проверить, что это за часть и какие мы с вами командиры.

Откровенно говоря, до сих пор подобного начальства за время моего пребывания в полку еще не было.

Что же можно сделать за оставшиеся два часа?

Посоветовавшись, мы решили показать готовность полка к боевым действиям. Инженеру полка я поставил задачу: к прилету командующего на всех самолетах работа должна быть закончена, техникам находиться у самолетов, у каждого самолета должен быть воздушный баллон для запуска. Как только будет дан сигнал, техники должны запустить моторы — мы сразу прибудем. Собрал летный состав, уточнил их задачу, подчеркнув, что, действовать будем так, как это было у нас в последнее время.

Едва мы закончили эти приготовления, как над аэродромом появился самолет командующего и с ходу пошел на посадку. Из самолета вышел Вершинин, я доложил ему, чем занят полк. Я знал его по Кубани. Мне запомнился стройный, подтянутый, элегантный генерал. Сейчас он отяжелел, стал седой, чего я на Военном совете не заметил. Но, несмотря на перемену, Вершинин был крепок и бодр.

Поздоровавшись, он задал несколько вопросов, затем мы пошли в штаб полка, где я ему доложил о положении дел. В заключение Вершинин задал занимавший его вопрос:

— Зачем вы ночью составом эскадрильи летаете?

— Для того, чтобы сопровождать дальнюю авиацию, — доложил я и обосновал это. Выслушав детали, он сказал:

— Да, пожалуй, вы правы.

Затем спросил:

— Какие задачи может выполнить полк?

— Любые, товарищ командующий, свойственные истребителям. Полк готов уничтожить противника в воздухе и на земле.

— Хорошо, через какое время вы сможете поднять полк?

Я доложил, зная, что названное мною время в несколько раз меньше того, что отводилось согласно плану из положения в лагерях.

— Это верно? — переспросил он.

— Так точно, товарищ командующий, — твердо повторил я.

— Тогда действуйте.

Я подал сигнал, и летчики бегом устремились к автобусу, поданному расторопным комбатом, сели в машины и — быстро к своим самолетам.

Я попросил разрешения у командующего лично возглавить полк, с земли управлять должен был командир дивизии (мы этот вопрос предварительно согласовали перед прилетом Вершинина). Получив разрешение, я прыгнул в «газик» и помчался к самолету.

Техники, видя, что летчики приближаются к самолетам, стали запускать моторы, и к нашему приезду все винты вращались. По отработанной методике с машины — в кабину, застегнули лямки парашютов, привязные ремни, осмотрели оборудование, надели шлемофоны и начали выруливать. Я расставил полк так: звено управления впереди, затем три эскадрильи по 12 самолетов выстроились в колонну. Грунтовой аэродром позволял выполнять взлет одновременно эскадрильей. Вскоре полк был в воздухе. Нормативы были перекрыты в несколько раз.

Каждая эскадрилья выполняла свое задание. Со своим звеном я провел воздушный бой: пара на пару над аэродромом, чтобы показать мастерство летчиков. Затем провели одиночный воздушный бой, и тройка пошла на посадку, а я выполнил высший пилотаж над аэродромом на малой высоте, произвел посадку и доложил Вершинину.

— Очень хорошо! — сказал он. — Но может быть, не следует так низко проходить над аэродромом?

— Ничего страшного нет, но я учту ваши замечания, — ответил я.

Настроение было приподнятое. Я понял, что первое впечатление о полке хорошее. Наша задача — не испортить этого впечатления. И вот эскадрильи после выполнения разных заданий пришли на аэродром почти одновременно. Мы продумали их роспуск на таком месте, которое позволило бы в короткое время произвести посадку. Первая эскадрилья пошла на посадку, за ней вторая, а третья прикрывает. В нужное время два звена третьей эскадрильи идут на посадку, одно прикрывает и затем, срезав круг, садится последним. Перед заходом на посадку командир дивизии спросил меня:

— Как будете садиться: парами или одиночно?

Я ему ответил:

— Звеньями!

Полк организованно произвел посадку в два с половиной раза меньше по времени, чем это выполняется обычно, когда садятся парами, а некоторые самолеты одиночно.

Вершинину действия полка очень понравились. Он с большой теплотой высказался о действиях личного состава, высоко оценив летный, технический состав, разумную сметку инженера и командира батальона, начальника штаба полка. В заключение объявил благодарность и улетел, сказав на прощание:

— Рад и доволен. Стоите на верном пути, но следует ли производить посадку в составе звеньев? Уж очень норовистые у вас кони.

— Вас понял, товарищ командующий, — ответил я. — Мы подумаем. — А про себя улыбнулся: «Хорошо, что Вершинин еще не знает, что мы ночью садимся парами».

После отлета командующего у нас состоялась беседа с командиром дивизии полковником Федором Никитичем Черемухиным. С добрым, хорошим чувством он поздравил меня и сказал:

— Смотрел я на твою работу, Скоморохов, радовался и боялся. Радовало то, что ты берешь основные вопросы и решаешь их быстро, смело, со знанием дела. А волновало то, что они решались на пределе возможностей человека и техники. Наблюдая твой пилотаж ранее и сегодня над аэродромом от земли, я обратил внимание, что при выполнении нисходящих вертикальных фигур ты шел к земле почти на полных оборотах мотора с вертикальной скоростью сто тридцать-сто пятьдесят метров в секунду. Умело и вовремя брал ручку управления на себя и затем прижимался к земле под острым углом на высоте десять-двадцать метров; снова вертикально с превосходным запасом мощности мотора самолет круто, но плавно описывал кривые и ни разу не выходил на критические углы атаки. Но стоит летчику промедлить только одну секунду, как самолет вертикально понесется к земле, и тогда может не хватить высоты…

Слушая его, я мысленно следовал за его словами, как будто находился в самолете, и у меня мурашки пошли по спине…

— Пойми, люди разные, — продолжал он, — сдавшие на «отлично» зачетные упражнения не станут от этого одинаковыми летчиками. Имей резерв, не работай на пределе возможности. Не измеряй всех своей меркой… Я воевал очень мало, выполнил всего несколько боевых вылетов. Но все то, что ты делаешь для боя, я считаю абсолютно правильным и могу только перенимать все лучшее у тебя, а не учить. Но вот в летной практике, методической подготовке я кое-что понимаю. И поэтому запомни: методика боевой подготовки — это наука тонкая, ее нужно постичь и умело ею пользоваться.

Да, действительно, командир дивизии был превосходный методист. В этом я неоднократно убеждался.

Итак, получив серьезный сигнал, я задумался. Внутри у меня продолжалась борьба. «Как же так, почему? Если летчики отработали до совершенства все упражнения, они должны их выполнять все одинаково», — думал я. Но пройдет время, и у меня будет возможность убедиться, что я был не прав. К сожалению, это будет доказано ценой жизни одного из летчиков.

Проводив командира дивизии, я направился к своим заместителям. Они не скрывали радости и хорошего настроения. Действительно, личный состав полка показал себя блестяще.

Сейчас я чувствовал, что мои заместители ждут от меня похвалы, доброго слова, а у меня на душе был неприятный осадок от разговора с командиром дивизии. И не то чтобы я с ним не был согласен. Нет! Я с ним был почти полностью согласен. Но мне было досадно, как это я и мои славные заместители упустили эту тонкость, эту важнейшую деталь в методической подготовке, которая имеет решающее значение.

Что же нас загипнотизировало? Очевидно, успехи. И пожалуй, вера в необходимость и возможность действий. Что же я должен им сказать? Сразу все, что меня волнует, или вначале — доброе слово, а потом, поразмыслив, высказаться детальнее.

Имел ли я право обойти молчанием титанический труд, который проделал летный и технический состав полка? Не среагировать на высокую оценку нашего труда и благодарность, объявленную нам генералом Вершининым, я не мог.

— Поздравляю друзья мои, с высокой оценкой нашего труда, — первое, что я сказал, подойдя к ним, поддерживая хорошее настроение.

Подошли командиры эскадрилий. С шутками, смехом мы пошли на ужин…

После ужина Тотров спросил меня:

— Какой червь сомнения гложет командира?

Это был душевный, наблюдательный, умный человек. Он и заметил мои мгновенные отключения от общего радостного настроения.

— Все в порядке, Захарий Бембулатович, — ответил я. — Но в авиации всегда нужно быть озабоченным, когда дела идут очень хорошо.

Он понимающе улыбнулся и ушел, бросив на ходу:

— Утро вечера мудренее.

Назавтра я рассказал, что меня волнует, и передал наш разговор с командиром дивизии. Тотров с пониманием отнесся к этому, однако сказал, что прежде всего надо решать главные задачи, а главная задача у нас — высокая боевая готовность, которую полк решает успешно. Те три мелкие поломки не должны останавливать правильного направления, не должны помешать порыву личного состава.

— Вы только посмотрите на людей, Николай Михайлович, — сказал Тотров. — Как они преображаются в такой живой работе! Вы очень заняты, часто летаете, у меня больше возможности наблюдать как бы со стороны. Я этих людей давно знаю. И могу утверждать: такого хорошего настроения, такого подъема у них никогда не было.

В душе соглашаясь с ним, я в то же время искал подходящие аргументы, оправдывающие мои сомнения.

— Вы что же хотите сейчас? Остановиться? Зачеркнуть то, чего достигли? — продолжал замполит.

— Нет, я этого не хочу, Захарий, но вот над чем я всё время думаю: предел возможностей человеческих и технических. Вот что мне не дает покоя. Эта фраза, сказанная командиром дивизии, лишила меня покоя.

— Напрасно. Не принимай близко к сердцу.

— Я к сердцу не принимаю, но сказанное Черемухиным не выходит из головы.

Долго мы с ним беседовали. Подошли начальник штаба и инженер. Услышав, что командир с замполитом ведут разговор на очень важную тему, присоединились к нам. Как бы стихийно началось совещание, на котором мы стали обсуждать дела в полку, все, что меня беспокоило.

В конце обсуждения пришли к выводу: продолжать так, как мы работали. Все сделанное в полку закрепить, но одновременно искать эти грани возможного и невозможного. Договорились более глубоко заняться методикой обучения.

И снова мелькнула мысль: «Как жаль, что ушли Карпов и Макогон. Вот здесь бы пригодился их опыт, особенно Карпова, он очень внимателен, смел и в то же время осторожен. Он, пожалуй, нашел бы, наверное, эту границу возможного».

В заключение я высказал мнение, что надо ликвидировать появившуюся у некоторых летчиков неуверенность при выдерживании направления на посадке. Мы не можем зачеркнуть того факта, что сломали на посадке один самолет днем и два ночью.

Через несколько дней перед началом ночных полетов я построил летный состав полка и рассказал им, что самолет Ла-9, как и любой другой, если им управляет настоящий летчик, своевременно реагирующий на отклонения, не разворачивается… Сел в самолет, вырулил, все свои действия комментирую по радио. Нажимаю тормоза, даю почти полностью газ, отпускаю тормоза, самолет ринулся вперед, немного отклоняясь влево, удерживаю от разворота, оторвался, зашел на посадку, сажусь, начинаю тормозить, останавливаюсь. В следующем полете повторяю то же самое.

Присутствующий на полетах заместитель командира дивизии полковник Якименко передал:

— Достаточно! Всех убедил. — Я ему в ответ:

— Еще один полет выполню. Бог троицу любит. — Он не ответил.

Я взлетел, сделал заход, произвел посадку точно против посадочных знаков и даже сам не слышал, как самолет покатился. Чистая посадка, «притер у «Т», как говорят летчики.

Я был доволен. Самолет заканчивал прямолинейный пробег. Повернулся посмотреть на летчиков и упустил контроль за пробегом самолета. Глянул на капот и горизонт. О, ужас! Увидел луну не справа сзади, а перед собой. Я понял, что мой самолет вращается и уже развернулся на 100 с лишним градусов. Меня бросило в холодный пот. Мгновенно дал левую ногу, нажал тормоза — самолет продолжал вращаться вправо. Заскрипели подкосы, самолет затрясся… Вот сейчас и командир полка сломает машину. Этого еще не хватало.

Отпустил. В подобных случаях у нас была «теория»: «Бросай «лавочкина», то есть отпускай тормоза, и не мешай самолету: он покрутится и перестанет, но ног не подломает. И я был вынужден отпустить тормоза. Самолет продолжал разворот, правда, с меньшей угловой скоростью. Улучив момент, я снова нажал тормоза, самолет опять задрожал, но слабее: энергия уменьшилась. Отпустил, он еще довернулся вправо и, замедлив вращение, остановился.

Таким образом, развернувшись на 260 градусов, порулил на стоянку.

Рулю, а сам думаю: вот чего, оказывается, не хватало, чтобы я окончательно убедился в правильности слов командира дивизии. Но что же произошло? Почему я развернулся?

Оказывается, ветер с наступлением темноты изменился: перешел на попутно-боковой справа и усилился до трех-четырех метров. Все смотрели на мои полеты и не обратили на это внимания. И еще: я допустил небрежность при выдерживании направления: после посадки отвлек внимание, повернувшись влево назад, незаметно для себя чуть-чуть дал правую ногу. Вот что значит «чуть-чуть» в авиации.

Да, повезло все же мне. Зарулил, пришел к летчикам.

— Видели?

— Видели.

— Вы все видели?

— Все. Здорово!

— Спасибо, товарищи! А сейчас вам вопрос на внимание. В какую сторону я разворачивался при заруливании?

— В левую…

И только помощник штурмана полка поднял руку и говорит:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.