ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Директор Училища правоведения генерал Семен Антонович Пошман, поправив золотые очки, еще раз оглядел строй новичков. Теперь они, переодетые в черные курточки с зелеными воротничками, в темно-серые нанковые панталоны, выглядели вполне пристойно. Он обернулся к молодому принцу Петру Ольденбургскому, и тот махнул рукой — продолжайте, мол.

Строй зашагал в столовую. Мальчики стали меж скамеек и столов, лицами к образу и запели молитву. Принц Ольденбургский был лютеранской веры, но это не мешало ему растроганно кивать головой. В двадцать три года он нашел себе достойное занятие, пожертвовал на недавно открытое училище миллион, приезжал туда каждый день, вникал в каждую мелочь. Прошел почти год, но увлечение принца оказалось стойким...

Среди новичков молился и пятнадцатилетний Алексей Жемчужников. Отец отдал было его в петербургскую гимназию, но тотчас перевел в Училище правоведения, которому, наряду с Лицеем, предстояло стать «рассадником государственных младенцев», поставлять юристов во все звенья государственной машины.

Алексей был благонравным учеником и почтительным сыном. Он едва ли не ежедневно сообщал Михаилу Николаевичу о своих успехах и даже разговорах с педагогами и товарищами.

В пятницу вечером, 19 декабря 1836 года, Алексей Жемчужников писал отцу: «Г-н Каврайский ко мне подходит и поздравляет меня ; я его удивленно спрашиваю — с чем?

Тогда он мне сказал, что он читал в указе, что ты назначен Губернатором в С.-Петербурге. Я ничего в это время не почувствовал, ни даже радости, но ложившись спать, когда молился Богу, то благодарил его за его милость, потому что все, что Бог делает — все к лучшему»¹.

Странно читать эти строки Алексея Жемчужникова, которого впоследствии цензура обвиняла в атеизме. Но и под старость у завзятого либерала будут встречаться в лирике религиозные мотивы, а в записной книжке появятся такие строки:

«Религиозность в детстве — важный элемент всей жизни в будущности, хотя бы после эта религиозность совсем исчезла (пример моей религиозности в детстве и юности). Отсутствие религиозности в детстве должно быть заменено чем-нибудь другим. Пустое место после нее — страшно...»²

Пока же все его письма к отцу дышат религиозной экзальтацией. Михаил Николаевич Жемчужников, несмотря на свои многотрудные обязанности, связанные с постом петербургского гражданского губернатора, по-прежнему уделяет большое внимание детям.

Он посещает своих младших сыновей в Царском Селе, где они еще не в кадетских курточках, а в красных русских рубашках учатся грамоте и счету в приготовительном классе под надзором классной дамы мадам Бониот. Он исправно отвечает на письма старших.

Маленькие Жемчужниковы проводили летние каникулы на дачах у сестер покойной матери — у княгини Львовой в Лесном корпусе и у вдовы коменданта Петропавловской крепости Марии Алексеевны Крыжановской в Петергофе.

О Петергофе у младших Жемчужниковых осталось воспоминание, связанное с курением. Местный архитектор угостил малышей сигарами. Владимир тотчас отдал свою Александру, который спрятал ее в карман, а Лев продолжал курить. У него закружилась голова, началась рвота, он высунулся из окна и выпал во двор со второго этажа. К счастью, он попал на бельевые веревки, которые спружинили и смягчили падение. С тех пор Лев вообще не курил. В корпусе он, как и Александр, отличался проказами — то станет в присутствии офицера угрожающе точить нож, то начертит у спящих кадетов ляписом на лбах кресты...³

В корпусе они благополучно перешли из малолетнего отделения мадам Бониот в третью роту, где им, как и всем другим, завязывали на ночь длинные рубашки узлом, ниже ступней, секли за шалости, где их выучили хорошо говорить по-французски и отчасти по-немецки, водили гулять в Царскосельский дворцовый сад, а Владимира Жемчужникова, как одного из благонравнейших, отправляли во дворец играть с детьми царя.

Зимой, во время праздников, Михаил Николаевич брал для своих детей ложи в театрах. Алексей объяснял младшим содержание пьес, а по возвращении из театра они обязаны были передавать отцу свои впечатления. Алексей же писал пьесы для домашнего театра. Их разыгрывали в присутствии отца и его знакомых в гостиной губернаторского дома в Коломне. Там висел на стене большой портрет Василия Алексеевича Перовского, написанный Брюлловым. Анфилада комнат, множество зеркал «наводили какое-то странное впечатление» на мальчиков, и они пробегали в отцовский кабинет или столовую с бьющимися сердцами, особенно по вечерам, когда комнаты были скудно освещены.

В 1837 году в Петербурге случился большой пожар. Загорелись от печей деревянные конструкции Зимнего дворца, и он выгорел весь — остался только каменный остов. Пламя восходило к небу столбом, зарево и тучи дыма видны были и из окон, к которым приникли воспитанники казенных заведений. Михаил Николаевич в назидание сыновьям рассказывал, как государь приказал солдатам оставить свои личные покои на съедение огню и спасать картины из Эрмитажа. И даже нарочно бросил бинокль и разбил зеркало, которое они, рискуя жизнью, пытались вытащить из царских аппартаментов. А когда императора спросили, не нужно ли вынести бумаги из его кабинета, то он на это ответил:

— У меня нет там никаких бумаг. Я оканчиваю свою работу изо дня в день, и все мои решения и повеления тогда же передаю министрам...

Но эти детские впечатления не могли пересилить позднейшие разочарования и недовольство казенным строем жизни.

Еще лучше запоминались анекдоты. В кадетском корцу-се с Николаем I был случай, который Александр Жемчужников потом расскажет от имени Козьмы Пруткова:

«Некий начальник, осматривая одно воспитательное заведение, зашел, между прочим, и в лазарет. Увидев там больного, спросил его: «Как твоя фамилия?» Тому же послышалось, что его спрашивают, чем он болен, а потому с

стыдливостью отвечал: «Понос, ваше превосходительство».— «А! греческая фамилия», — заметил начальник».

Много позже, когда появится возможность говорить открыто, Лев Жемчужников напишет:

«Незабвенный» император Николай I, вступивший на престол при громе пушек и при громе пушек сошедший в могилу, наследовал безумие отца и лицемерность своей бабушки. Он совмещал в себе качества противоположные: рыцарство и вероломство, храбрость и трусость, ум и недомыслие, великодушие и злопамятность.

Царствовал он тридцать лет и, думая осчастливить Россию, разорил и унизил ее значение».

Под надзором генерала Клейнмихеля Зимний дворец восстановили с поразительной быстротой. Клейнмихель стал графом и обладателем уязвимого девиза: «Усердие все превозмогает», остроумно переиначенного Козьмой Прутковым.

2

Новый 1838 год Жемчужниковы встречали у отца, где первого января сыграли написанный Алексеем водевиль «Вот что значит верить людям». Роль Матрены Ивановны Петушковой исполнял двенадцатилетний Сашинька Жемчужников, а месье Петэна — сам Алексей. Куплеты он сочинил на трех языках — русском, немецком и французском, и с сатирическим оттенком. Так персонаж Петр Иванович Скалозубка, которого играл Миша, пел:

Как в чести, так возвышаюсь

И ковры топчу ногой,

И я бедных всех гнушаюсь,

И рабы все предо мной;

А упал и пресмыкаюсь;

Тогда люди все друзья,

И пред теми я валяюсь,

Кто был первая свинья...4

Поэтическая незрелость искупалась искренностью чувств, которая поощрялась отцом, радовавшимся стихотворным посланиям от всех своих отпрысков, даже самых маленьких.

Те подрастали. Сперва их переводили в Первый кадетский корпус, потом Александра и Владимира забрали домой и стали готовить к поступлению в университет. Лев перешел в Пажеский корпус.

Очень талантлив был Михаил Жемчужников. В корпусе он записывал лекции по истории в виде карикатур на рассказываемое, а потом учил уроки по своим рисункам. Написал водевиль «Новый зверинец, открытый в 1841 году», в котором были представлены кадеты и их корпусные начальники. Он умер двадцатилетним от чахотки, едва закончив корпус. Провожала его на кладбище гренадерская рота кадет, в которой он был старшим унтер-офицером. Остались стихи Алексея, написанные в день именин Михаила, за пять лет до скорбного события :

Тебя желаю видеть я

Скорее в роте гренадерской,

И чтоб повысили тебя,

Мой друг, в чин унтер-офицерский...⁵

В Училище правоведения Алексей Жемчужников вообще ударился в стихотворство. В своих виршах он подражал Лермонтову, начитавшись списков, наводнявших Петербург. Надуманные, они кажутся неискусными пародиями.

Гораздо любопытнее нечто вроде стихотворного дневника, «Мысли при воспоминании об училище на каникулах», которые родились летом 1839 года и дают, если не исчерпывающее, то наглядное представление о времяпрепровождении и устремлениях юноши.

•

«28 июля

Увы! настанет скоро время

Неволи, дьэты и забот!

Уж скоро школьной жизни бремя

Я понесу на целый год!..

На целый год!.. Друзья простите —

Готов всегда я вас любить;

Но вы хоть сами рассудите —

Без вас мне дома лучше жить...

Там вдохновенный, незаказный

Мараю часто я стишок,

Или забывшись в неге праздной

Я ем слоеный пирожок.

Шекспира часто там читаю,

С Отелло плачу и бешусь.

Или с Гамлетом рассуждаю,

Или с Фальстафом веселюсь!..

29-го июля

...Давно ли мы, друзья, считали Украдкой баллы на доске.

Над геометрией дремали,

Чертили круги на доске?

Давно ли алгебру мы сбыли?

Давно ль сошла нам с рук латынь?

Давно ль экзамены нам были,

Друзья, так горьки, как полынь?..

Не с одинаковым почтеньем

На все науки я смотрел,

И уж иным, с благоговеньем,

Я память вечную пропел.

Но в сей разряд я не включаю

Ни психологии, ни прав —

Я их люблю и уважаю —

И в этом я, конечно, прав!..

Нам предназначено судьбою

Жрецами в храме правды быть,

И беспристрастною душою,

Без лести истине служить.

Не все идут прямой дорогой,

В виду имея труд и честь,

К чинам, к чинам стремятся много,

И к ним путей уж бездна есть!..

Где больше лжи, поклоны ниже,

Успех надежней и верней,

И к цели часто там поближе —

Где средства хуже и подлей...

Вот здесь судья с душой продажной

Идет и горд и величав.

И на истертом фраке важно

Торчит в петличке Станислав.

Чтоб попросить о повышенье,

Сейчас лишь терся он в сенях:

Всегда готовый к угожденью.

С улыбкой льстивой на устах...

Покрыло все теперь забвенье.

Богат, могуч и знатен он.

А между тем от притесненья

Повсюду ропот, плач и стон!

Все с воплем бьют ему челами,

Кричат: помилуй нас, отец!

А он — осыпанный звездами —

Средь них — как золотой телец!

Страстей притон, разврата бездна.

Теперь погряз в пороках мир!

Теперь нам честь уж бесполезна,

Пустая слава — наш кумир...

Обманы, лесть и притесненья

Мы видим чаще у судей,

У них — бичей всех преступлений,

У них — защитников людей!

Но будет всякий — я уверен! —

Из нас, друзья, прямой юрист,

Великодушен, чести верен,

Делами прав, душою чист!..»⁶

Пусть это все наивно и неуклюже, зато искренне и верно. Эх, никогда уже человек не напишет больше так, как писал в восемнадцать лет, а ведь стыдится своих юношеских виршей, сам читает их с краской на лице и не показывает никому. И все-таки хорошо, если их иногда не сжигают...

В этом возрасте в душе происходят «страшные» катаклизмы, иной раз кажется — все известно, правды на свете нет, жить не стоит.

Алексей Жемчужников писал: «Готовит будущность мне горькую печаль, грозит несчастною судьбою...»⁷

3

Николай I часто наведывался в Училище правоведения, вглядывался в лица учеников, запоминая будущих чиновников, и если кто-нибудь отводил глаза, спрашивал :

— А у тебя разве совесть нечиста, что ты не хочешь глядеть своему государю в глаза?

По знаку воспитателей бросались провожать его скопом. В сенях царю подавали поношенную шинель с небольшим потертым бобровым воротником...

Училище располагалось близ Цепного моста, бок о бок с грозным III Отделением императорской канцелярии, которое, по инструкции своего основателя и первого шефа Бенкендорфа, должно было «споспешествовать, сверхестественными способами, торжеству правды»⁸.

Каждый шаг воспитанников тоже был регламентирован инструкциями, и все-таки в это «время наружного рабства и внутренней свободы» закладывались основы того либерального мировоззрения, которое вскоре станет отличительной чертой многих просвещенных дворян.

Воспитанниками училища были П. И. Чайковский, А. Н. Серов, В. В. Стасов. Последний вспоминал, как воспитанники с жадностью кидались на каждый новый номер «Отечественных записок», как спорили о Белинском, как заучивали стихи Лермонтова. В училище издавался рукописный литературный журнал, одним из главных авторов и редакторов которого был Алексей Жемчужников⁹.

Пребывание его в училище было весьма благополучным, учился он хорошо, дипломатично избегал проступков, за которые полагалось наказание, вплоть до порки. Он даже взял под свое покровительство будущего композитора Александра Николаевича Серова, который потом вспоминал:

«Не помню при каких обстоятельствах началось такое доброе патронатство надо мною ; знаю только, что роль этого охранителя... выпала на долю воспитанника Алексея Михайловича Жемчужникова, одного из лучших питомцев по нашему классу... Будучи от природы весьма живым и бойким мальчиком, я бы неминуемо, особенно в первое время, подвергал себя частым наказаниям, если бы покровитель мой, как умелый шкипер... не указывал мне безопасный путь и не руководил меня своими добрыми и умными советами... Не ограничиваясь устными беседами во время рекреаций, мы завязали между собою усердную переписку...»¹⁰

В наше время — время телеграмм и телефонных разговоров — любопытно это свидетельство о письменном общении между подростками, сидевшими в одном классе, спавшими в одной спальне... Страха особенного не было, хотя время от времени устраивались обыски, как тот (по случаю какой-то покражи), при котором была изъята и пропала переписка Жемчужникова с Серовым.

Каким-то чудом не попали в руки воспитателей два стихотворных послания «К Философову», другому товарищу Алексея. Одно из них, написанное в день рождения Философова, 12 сентября 1840 года, «в кофейной Каменного острова», вещало о свободе, «поруганных алтарях», призвании поэта и вине, «которое вливает сладострастье струей приятною нам в кровь».

Другое, написанное через месяц, кажется еще более неожиданным для благонравного Алексея и настолько «экстремистским», что трудно сыскать подобное даже в потаенной поэзии того времени.

Блажен поэт! златая лира

Ему в удел Творцом дана;

Его глаголу суждена

Власть над правителями мира.

Оковы сбросивши, народ

Пред ним, веселыми толпами

Тиранов дерзостных сечет

Окровавленными бичами...

Как пред рыдающей толпою

Молитву дерзкую творя,

Служитель пьяный алтаря,

Шатаясь, держит над главою

Сосуд причастия святой —

Так мертвая в глазах народа

Под святотатственной рукой

Лежит забытая свобода!!¹

Эти строки, скорее всего, родились под влиянием кратковременного настроения, разговора, прочитанной книги¹².

4

Училище правоведения давало образование весьма основательное. Своих педагогов воспитанники запомнили на всю жизнь.

Профессор политической экономии Уткин, как писал отцу Алексей Жемчужников, читал лекции «умно, приятно, красноречиво и притом ясно и определенно». Впоследствии его уволили. Он осмелился сказать с кафедры, что «труд свободного человека гораздо производительнее труда крепостного». Слова его не забылись.

Одно время российскую словесность преподавал Никита Иванович Бутырский, дородный старик со всклоченными седыми волосами. На его лекциях забавлялись и отдыхали. Он проповедывал своим зычным голосом одно: «развитие теории гуманизма об истинном и изящном».

Больше всего он любил читать собственные сонеты, появившиеся на свет в 1837 году и осмеянные всеми критиками.

Кисть Микель-Анджела, где ты?

О, как бы ты пересоздала

Созданье дивной красоты!

Монарх простер свой перст — и встала

Афина: вот ее черты!..

Он охотно посещал со своими воспитанниками ресторан Излера, благодушно вкушая водку в таких количествах, что приводил юношей в изумление, смешанное со страхом. Тщетно пытались они свалить его с ног, заказывая для него все новые графинчики...

Законоведение читал Палибин. С пафосом, пришепётывая и присвистывая, он провозглашал :

— Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный, которому повиноваться не только за страх, но и за совесть сам бог повелевает...

Ученики забавлялись сочинением пародий на его лекции.

Профессора богословия Михаила Измайловича Богословского любили. Он часто беседовал о прочитанных книгах, говорил интересно. «А ведь наш батька-то — лихой батька»,— отзывались о нем, но побаивались. Строг он был.

Сохранился придуманный и разыгрывавшийся учениками диалог между Богословским и Палибиным, пришедшим к священнику на исповедь¹³.

Так развлекались правоведы, вполне в духе дворянской молодежи, всегда готовые на шутку и насмешку, несмотря на внешнюю строгость петербургской жизни, усугубленную в казенных учебных заведениях.

Впоследствии пребывание в стенах училища вспоминалось с легким сожалением о прошедшей молодости, все казалось прекрасным — и жизнь, и педагоги, и развлечения... Кто не поминал добрым словом годы учения, когда память уже отбрасывала все неприятное?

«Еще на училищной скамье,— писал в своей автобиографии Алексей Жемчужников,— я сделал запас возвышенных идеалов и честных стремлений. Дух училища в мое время был превосходный. Этим духом мы обязаны не столько на шим профессорам, между которыми были очень почтенные люди, но Грановских не было, сколько самому основателю и попечителю нашего училища — принцу Петру Георгиевичу Ольденбургскому. Он, своим личным характером и обращением с нами и нашими наставниками, способствовал развитию в нас чувства собственного достоинства, человечности и уважения к справедливости, законности, знаниям и просвещению. Состав моих товарищей был также очень хорош. Я был близок почти со всеми воспитанниками первых трех выпусков. Мы были воодушевлены самыми лучшими намерениями. Как добрые начала, вынесенные из училища, так и доходившие до меня веяния от людей сороковых годов не дозволяли мне бесповоротно увлечься шумною, блестящею но пустою жизнью».

Самым близким другом Алексея Жемчужникова стал его однокашник Виктор Арцимович, высокий, белокурый и очень старательный литовец из Белостока. Вместе они читали Шекспира, Пушкина, Гоголя. Алексей ввел Арцимовича в свою семью, и тот настолько пришелся по сердцу Михаилу Николаевичу и другим, что стал непременным членом жемчужниковского клана до конца своей жизни.

И вот уж близится конец учения. В субботу, 24 мая 1842 года, Алексей Жемчужников записывает: «Выпуск будет в Середу!»¹⁴

Но отгремел выпускной бал, и пора на службу в Сенат...

5

Алексей Жемчужников тяготился службой с самого начала, как и Алексей Толстой. Но не послужи они, Козьма Прутков потерпел бы невосполнимый ущерб.

Впрочем, ничего трагического не было в этой службе, которая для тысяч акакиев акакиевичей оборачивалась другой своей стороной...

Молодой титулярный советник Алексей Жемчужников каждое утро подъезжал в собственном экипаже к пышному зданию Сената, построенному Росси и замкнувшему вместе с Исаакиевским собором и Адмиралтейством громадную площадь, посередине которой вздыбил коня Медный всадник.

Широкие лестницы и гулкие коридоры вели в каморы с толстыми стенами, где регистрировались и хранились бумаги, стекавшиеся со всей империи. Столоначальник благоволил к Жемчужникову, который быстро усвоил канцелярскую премудрость. Да и отец юноши после пятилетней губернаторской службы был произведен в тайные советники «с повелением присутствовать в Правительствующем Сенате».

Но служба есть служба, и для начала молодому чиновнику поручили исправление старого алфавитного указателя, в котором большая часть дел значилась под буквой «О» : о наследстве, о спорной земле, о духовном завещании и т. д.

Работа была нудная. Алексей, отложив папки с бумагами, на казенном бланке написал свое первое на службе стихотворение «Это я! или что такое чиновник?»

Где мои мечтания,

Страсти благородные,

Гордые искания,

Помыслы свободные?..*⁵

Любопытно, что поэт Апухтин, остроумнейший человек (кстати, тоже выпускник Училища правоведения), несколько позже на службе в департаменте юстиции получил от столоначальника такое же задание — составить алфавит дел. Всем на удивление и шутки ради, он выполнил поручение так, что все дела в алфавите оказались на букву «Д» : дело о том, дело о том-то и т. д.

Наверно, не без отцовской помощи Алексея Жемчужникова и его друга Виктора Арцимовича прикомандировывают наконец к сенатору Дмитрию Никитичу Бегичеву, автору романа «Семейство Холмских». Почтенный сановник и писатель ехал ревизовать Орловскую и Калужскую губернии, в которых у Жемчужниковых были имения.

Ревизующие обычно расследовали нарушения законности, лихоимства и взяточничества местных властей. Всякого насмотрелся Жемчужников, но он был слишком восторженным юношей, чтобы вглядываться в действительность внимательно.

«В первый период моей жизни,— напишет он через много лет,— я, может быть, многое проглядел из того, что происходило вокруг меня ; но то, что до меня доходило, оценивалось мною по достоинству. Я продолжал мерить людей и дела мерою сохранившихся в полной чистоте и неприкосновенности моих идеалов».

В 1844 году «судьба», в облике отца, помогла Алексею Жемчужникову вновь оттянуть, возвращение в Сенат. Ему выдали документ, просторно написанный на огромном листе гербовой бумаги, громоздкий, как многие памятники эпохи Козьмы Пруткова :

«По указу Его Величества Государя Императора, Николая Павловича, Самодержца Всероссийского, и прочая,и прочая,и прочая.

Предъявитель сего, состоящий Младшим Помощником Секретаря в 4-м Департаменте Правительствующего Сената титулярный Советник Алексей Михайлович Жемчужников с разрешения Господина Министра Юстиции уволен в отпуск в Таганрогское Градоначальство и Херсонскую и Таврическую Губернии от нижеписанного числа впредь на четыре месяца. В чем и свидетельствую с приложением казенной печати.

С. Петербург. Апреля 15 дня 1844-го года.

Его Императорского Величества Всемилостивейше-го Государя моего Действительный Статский Советник, Обер Прокурор Управляющий 4-м Департаментом Правительствующего Сената и орденов Св. Станислава 1-й ст., Св. Владимира 3-й ст. и Св.

Анны 2-й ст. с Императорскою короною кавалер, имеющий знак отличия беспорочной службы за XV лет (подпись)»¹⁸

Так Алексей Жемчужников оказался в Таганроге, где М. Н. Жемчужников тоже проводил ревизию. Сенатор искреннее стремился изжить злоупотребления. Таганрогские письма его к шурину, министру внутренних дел Льву Алексеевичу Перовскому, содержат весьма едкие замечания по адресу должностных лиц. Так о князе Ливене он пишет, что тот никогда не был ни хорошим начальником, ни хорошим подчиненным. «Военную службу знает только в отношении формы костюма... Он из такого сорта людей, которых князь Меншиков называет — трехполенными»¹⁷.

Что делал при отце Алексей Жемчужников так и осталось невыясненным. Известно лишь, что он болел в Таганроге, и во время болезни с тоской думал о возвращении в сенатскую канцелярию. Лежа в постели, он набрасывал стихи: «Сенат!.. Чредой докучной проходили там дни мои; там средь бумаг и дел к поэзии душой я охладел и жил как мышь в слоях архивной пыли... О, если ждет меня за гробом ад,— я возношу одно, одно моленье: чтоб не был дух мой заключен в Сенат,— все прочие перенесу мученья! » И тут же приписка, достойная пера Пруткова: «Во время болезни часто приходят мрачные мысли»¹⁸.

Однако Сенат видел его в своих стенах весьма редко. Алексей усердно предавался светским развлечениям, сибаритствовал, тщательно следил за модой, кропал стишки, бывал на балах во дворце, так как его пожаловали в камер-юнкеры... А то брал отпуск за отпуском.

29 мая 1846 года, уплатив пошлину — двадцать пять рублей серебром, он получил паспорт для поездки за границу.

А вскоре Алексей и вовсе покинул Сенат, перейдя сперва в помощники юрисконсульта, а потом поступил на службу в государственную канцелярию...

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ГБЛ, М 4814, 1.

² ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 5.

³ Там же, оп. 3, ед. хр. 13.

⁴ Т а м же, оп. 2, ед. хр. 5.

⁶ Там же.

⁶ ГБЛ, М 5283, 3.

⁷ ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 5.

⁸ Цит. по «Из эпохи великих реформ» Гр. Джаншиева. М., 1894, стр. 591.

³ В. В. С т а с о в. Избр. соч., т. 2, М., 1952, стр. 299—390.

¹⁰ Р. С., 1883, 8, стр. 337—338.

¹¹ ГБЛ, М 5283, 3.

¹² Пятьдесят лет спустя Алексей Жемчужников получил от жены умершего В. Д. Философова письмо, в которое были вложены эти два стихотворения (ГБЛ, М 4803).

¹³ ГБЛ, ф. 325, Циммерман, п. II, ед. хр. 1, лл. 29, 31, 35.

¹⁴ ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 2, ед. хр. 5.

¹⁵ Там же.

¹⁸ ГБЛ, М 4813, 3.

¹⁷ ЦГАЛИ, ф. 639, оп. 3, ед. хр. 22.

¹⁸ ГБЛ, М 5283, 3.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.