22
22
Современники/свидетельствуют, что именно в один из моментов мрачного отчаяния он напиеал мистерию «Сродство мировых сил», где в образе Поэта вывел самого себя.
Собираясь повеситься, Поэт у Высокого Дуба произносит монолог:
Меня людей преследует вражда;
Толкает в гроб завистливая злоба!
Да! есть покой, но лишь под крышей гроба;
А более нигде и никогда!
О, тяжелы вы, почести и слава; *
Нещадны к вам соотчичей сердца!
С чела все рвут священный лавр венца,
С груди — звезду святого Станислава!
К тому ж я духа новизны страшусь...
Всеобщий бред... Все лезет вон из нормы!..
Пусть без меня придут: потоп и трус,
Огонь, и глад, и прочие реформы!..
Итак, сановник, с жизнью ты простись!
Итак, поэт, парить привыкший ввысь,
Взлети туда навек; скорей, не мешкай!..
Поэт уж распахнул альмавиву, бросил прощальный взгляд на свою орденскую звезду, ударил себя в грудь рукой и, встав на «Полное собрание своих творений», попытался забросить веревку на ветвь Дуба...
Но Мировые силы, объединившись, не дали ему умереть. Ветры унесли Дуб. Солнце согрело Поэта.
Он успел лишь заглянуть «в тот мир, откуда к нам никто еще не возвращался», как сказал Шекспир Вильям, даровитый собрат Козьмы Пруткова.
Болезненное состояние его духа не могло продолжаться долго. Поэты имеют возможность изливать свои настроения на бумагу и тем самым снимать стрессы, столь опасные для всех прочих смертных.
Козьма Прутков пишет стихотворение «Перед морем житейским».
Все стою на камне,—
Дай-ка брошусь в море...
Что пошлет судьба мне,
Радость или горе?
Может, озадачит...
Может, не обидит...
Ведь кузнечик скачет,
А куда — не видит.
После этого можно было считать, что кризис прошел. Тем более что страхи Пруткова оказались напрасными. Как отмечают его первые биографы, «вскоре, однако, он успокоился, почувствовав вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою — прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе».
Новый взлет творческого вдохновения был ознаменован сочинением «Опрометчивости» и замечательной басни «Пастух, Читатель и Молоко» :
Однажды нес пастух куда-то молоко,
И так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! Он тебе не попадался?
Произведения эти были напечатаны в разных журналах, без подписи, потому что Козьма Прутков при всей своей прошлой славе все-таки состорожничал и как бы пустил пробные шары. Они попали в цель. Пруткова все равно узнали, и тогда он выступил с открытым забралом.
23
Разгуливая как-то по Васильевскому острову, Козьма Петрович обратил внимание на вывеску склада, находившегося в Волховском переулке и принадлежавшего какому-то немцу. «Daunen und Federn» — «Пух и перья» — значилось на ней. Название это так понравилось ему, что Козьма Прутков взял его для нового цикла своих произведений, который вскорости стал печататься в отделе «Свисток» журнала «Современник».
В журнале за прошедшие годы произошли кое-какие изменения. Решающее слово теперь имели разночинцы. Добролюбов и Чернышевский выступали против «чистого искусства», которое было дорого Козьме Пруткову. Они требовали от художника злобы дня, «живого отношения к современности», а «художественность» оставляли на долю «чувствительных провинциальных барышень».
Для «чистого искусства», для «реликвий пушкинского периода» Добролюбов и оставил в журнале отдел «Свисток».
«Мы свистим,— писал он,— не по злобе или негодованию, не для хулы или осмеяния, а единственно от избытка чувств... Итак, наша задача состоит в том, чтобы отвечать кротким и умилительным свистом на все прекрасное, являющееся в жизни и литературе...»
Такая программа не вполне устраивала Козьму Петровича Пруткова, так как часть друзей не одобряла его верности журналу, подозревая составителя вышеизложенной декларации в неискренности и даже иронии.
Цикл «Пух и перья» был передан через Владимира Жемчужникова самому Добролюбову, и тот отнесся к произведениям маститого автора не только с должным почтением, но и тотчас заслал их в набор для ближайшего, мартовского, номера 1860 года, предпослав им самое горячее и сочувственное напутствие:
«Мы все думаем, что общественные вопросы не перестают волновать нас, что волны возвышенных идей растут и ширятся, и совершенно затопляют луга поэзии и вообще искусства. Но друг наш Кузьма Прутков, знакомый многим из читателей «Современника», убежден в противном. Он полагает, что его остроумные басни и звучные стихотворения могут и теперь увлечь массу публики. Печатаем в виде опыта одну серию его стихотворений, под названием «Пух и перья». От степени фурора, который они возбудят, будет зависеть продолжение».
Сам же Прутков в «Предуведомлении» к «Пуху и перьям» предупредил все возможные обвинения как со стороны официальной, так и со стороны радикальной.
«Я — враг всех так называемых вопросов!» — твердо заявляет он, но в то же время, помня, что и среди сановников появились либеральные настроения, уверяет, что «решился идти за обществом». В конце концов, он напускает такого туману, который сделал бы честь любому дипломату.
«Сознаюсь, читатель: я даже повторял чужие слова против убежденья!.. Так прошло более трех лет. Время показало мне, что я боялся напрасно. Общество наше оклеветано : оно изменилось только по наружности... Мудрый смотрит в корень : я смотрел в корень... Там все по-прежнему : там много неоконченного (d’inachev?)!.. Это успокоило меня. Я благословил судьбу и снова взялся за лиру!.. Читатель, ты понял меня! До свиданья!»
Не оставив мысли об издании полного собрания своих сочинений, он первым делом публикует уже цитированное нами стихотворение «К моему портрету».
Басни «Помещик и Садовник» и «Помещик и Трава» посвящены язвам отходящего крепостного строя.
В басне «Помещик и Садовник» первый дал распоряжение второму о растении: «Пусть хорошенько прозябает!», что, хотя и с недоумением, было выполнено. В басне «Помещик и Трава» владелец имения, узнав, что на поле растет Тимофеева трава, приказал голове :
Мою траву отдать, конечно, пожалею; Но эту возвратить немедля Тимофею!..
С полным знанием дела и чиновничьего быта написана басня «Чиновник и Курица». В ней появились нотки, неслыханные доселе в творчестве такого высокопоставленного лица, каким был К. П. Прутков. О каком-то незначительном чиновнике он уже пишет с сочувствием. Впрочем, на это могло ему быть указано еще более высокопоставленным лицом, поскольку реформы были на носу и полагалось шагать в ногу со временем.
Чиновник толстенький, не очень молодой,
По Невскому с бумагами под мышкой,
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
Бежал рысцой...
На службу он спешил твердя себе: «беги!
Из прежних опытов давно уже ты знаешь,
Что экзекутор наш с той и другой ноги Старается в чулан упрятать сапоги,
Коли хотя немножко опоздаешь!..»
Из области чистой поэзии Козьма Прутков напечатал свои стихотворения, навеянные Полонским («Разочарование»), Щербиной («Философ в бане»), Бенедиктовым («Память прошлого»).
Помню я тебя ребенком,
Скоро будет сорок лет;
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет. .
Было так тебе неловко;
Ты сказала мне тайком:
— Распусти корсет мне сзади,
Не могу я бегать в нем!
Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал...
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял.
Удалось Пруткову и подражание Фету в стихотворении «Осень».
Осень; скучно; ветер воет,
Мелкий дождь по окнам льет,
Ум тоскует, сердце ноет,
И душа чего-то ждет.
И в бездейственном покое Нечем скуку мне отвееть...
Я не знаю, что такое?
Хоть бы книжку мне прочесть!
Минорное настроение Козьмы Пруткова вполне понятно. Противоречия, возникшие у него и его друзей с руководителями «Современника», все-таки оказались неразрешимыми. Программа журнала требовала от него таких душевных жертв, на которые он пойти не мог. Он переставал быть самим собой, а раздвоение личности, как известно, к добру не приводит... •
Добролюбов в течение 1860 года неоднократно высказывался по поводу творчества К. П. Пруткова :
«Художественный индеферентизм к общественной жизни и нравственным вопросам, в котором так счастливо прежде покоились г. г. Фет и Майков (до своих патриотических творений) и другие — теперь уже не удается новым людям, вступающим на стихотворное поприще. Кто и хотел бы сохранить прежнее бесстрастие к жизни, и тот не решается, видя, что чистая художественность привлекает общее внимание только в творениях Кузьмы Пруткова».
Автограф К. П. Пруткова.
Но такая поддержка нисколько не радовала Козьму Петровича. Добролюбов видел в Пруткове только пародиста и хотел, чтобы пародист своим талантом служил тому направлению, которого придерживался журнал. Самостоятельной творческой личности в Козьме Пруткове он не видел. А Прутков был ею. Он разрабатывал те же темы, что и другие поэты, но раскрывал в них себя.
Козьма Прутков чувствовал себя устаревшим, не зная, естественно, что плодам его творчества суждено пережить все и всяческие увлечения толпы. Он чувствовал себя лишним.
Козьма Прутков стал чаще печататься и в других журналах. Новая серия «Плодов раздумья» была опубликована в «Искре». В этих афоризмах он блеснул глубокими рассуждениями о службе, чиновниках, генералах. С возрастом к нему пришла еще большая мудрость, о чем говорит хотя бы такое высказывание:
«Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный».
В журнале «Развлечение» появились его стихи «Я встал однажды рано утром» и такое слабое произведение, как:
Сестру задев случайно шпорой,
«Ma s?ur,— я тихо ей сказал,— .
Твой шаг неровный и нескорый Меня не раз уже смущал.
Воспользуюсь я сим моментом И сообщу тебе, ma s?ur,
Что я украшен инструментом,
Который звонок и остер».
В «Современнике» Прутков опубликовал оперетту Петра Федотыча Пруткова (отца) «Черепослов, спречь Френолог». Добролюбов сопроводил ее одобрительным примечанием :
«Поклонники искусства для искусства! Рекомендуем вам драму г. Пруткова. Вы увидите, что чистая художественность еще не умерла».
24
«Ужасное горе постигло семейство, друзей и ближних Кузьмы Петровича Пруткова, но еще ужаснее это горе для нашей отечественной литературы... Да, его не стало! Его уже нет, моего миленького дяди! Уже не существует более этого доброго родственника, этого великого мыслителя и даровитейшего из поэтов; этого полезного государственного деятеля, всегда справедливого, но строгого относительно своих подчиненных!.. »
Так писал в своем «Кратком некрологе» Каллистрат Иванович Шерстобитов, племянник покойного. Он (некролог) был опубликован в № 4 «Современника» за 1863 год.
Реквиемом звучат слова:
«Мир праху твоему, великий человек и верный сын своего отечества! Оно не забудет твоих услуг».
Нет, мы не можем... Слезы душат, перо валится из рук... Мы приступаем к описанию последних дней и кончины Козьмы Петровича Пруткова.
Он не был убит на дуэли. Его не задушили бандиты. И все же...
Друзья писали о «внезапном нервном ударе...»
Но разве не наводят тебя, читатель, на подозрительные мысли слова В. Десницкого, сказанные в предисловии к «Избранному» Пруткова в 1951 году?
«Мы не имеем оснований оспаривать естественность смерти К. Пруткова в 1863 г., у нас нет данных высказывать подозрение по адресу друзей Козьмы Петровича из редакции «Современника»...»
Тогда, кто же и за что?..
Тайна гибели Козьмы Пруткова еще долго будет тревожить воображение виднейших криминалистов и романистов.
Правда, впоследствии при ревизии Пробирной Палатки среди служебных бумаг, которые в свое время сгребли со стола покойного, был найден листок, проливающий весьма неясный свет. Рукой Пруткова, но уже слабеющей, на нем написано:
Вот час последних сил упадка От органических причин...
Прости, Пробирная Палатка,
Где я снискал высокий чин,
Но музы не отверг объятий Среди мне вверенных занятий!
Мне до могилы два-три шага...
Прости, мой стих! и ты, перо!..
И ты, о писчая бумага,
На коей сеял я добро!..
Уж я — потухшая лампадка,
Иль опрокинутая лодка
Вот... все пришли... Друзья, бог помочь!..
Стоят гишпанцы... греки... вкруг...
Вот юнкер Шмидт!.. Принес Пахомыч На гроб мне незабудок пук...
Зовет Кондуктор... Ах!..
Это стихотворение оказалось в секретном деле, а потому господин ревизор проявил сугубую осторожность и произвел тщательное расследование, материалы которого дают возможность уяснить себе следующее :
Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные господином ревизором порознь, единогласно показали, что стихотворение сие написано К. П. Прутковым, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением, когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены и испуганы громким воплем «Ах!», раздавшимся из директорского кабинета.
Они бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли его, в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную квартиру, где он мирно скончался через три дня.
Господин ревизор признал эти показания достойными полного доверия, по следующим соображениям :
1) почерк найденной рукописи его стихотворения во всем схож с тем несомненным почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным делам и многочисленные административные проекты ;
2) содержание стихотворения вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству;
3) две последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк; а последнее слово «Ах!» даже не написано, а как бы вычерчено, густо и быстро, в последнем порыве улетающей жизни; вслед за этим словом имеется на бумаге большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки.
На основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра финансов, ограничился извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора Палатки, оставив это дело без дальнейших последствий.
И зря!
Проницательный читатель, наверное, уже уловил некоторые противоречия во фразах, выделенных курсивом. Когда же отлетела жизнь Козьмы Пруткова: при вопле «Ах!» или тремя днями позже?
Здесь много неясного и неоконченного.
Друзья усопшего в «Необходимом объяснении» писали: «Уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного; а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки».
К. И. Шерстобитов, любимейший родственник покойного, свидетельствует, однако, что Козьма Петрович умер «в полном развитии своего замечательного таланта и своих сил».
Вот его описание кончины :
«Кузьма Петрович, любезный и несравненный мой дяденька, скончался после долгих страданий на руках нежно любившей его супруги, среди рыдания детей его, родственников и многих ближних, благоговейно теснившихся вокруг страдальческого его ложа... Он умер с полным сознанием полезной и славной своей жизни, поручив мне передать публике, что «умирает спокойно, будучи уверен в благодарности и справедливом суде потомства; а современников просит утешиться, но почтить, однако, его память сердечной слезою...»
Это случилось 13 января 1863 года в два и три четверти часа пополудни.
Однако Михаил Евграфович Салтыков (Щедрин) в статье «Сопелковцы», говоря о своих противниках из «Московских ведомостей» и «Русского вестника», вспоминал другое:
«Замечательно, что еще Козьма Прутков предрекал появление подобных людей: «Погоди! — говорил он мне на смертном одре своем,— будут еще не такие люди! будут люди с песьими головами! Эти люди будут говорить, что самое приличное место для человека есть отходная яма». И с этими словами прозорливый старец скончался. Я не могу забыть этих слов...»
М. Е. Салтыков незадолго до печального события был рязанским, а затем тверским вице-губернатором и имел весьма высокий чин. Следовательно, он мог быть вхож в дом директора Пробирной Палатки, и его слова имеют вес.
Кому же верить?
25
Кстати, о детях Козьмы Петровича Пруткова.
Мы уже отмечали, что они унаследовали приятную наружность и высокое образование отца. Но ничего не сказали об унаследованных ими талантах.
В историю литературы следует вписать Фаддея, Андроника, Антона, Агапия и Кузьму Кузьмичей Прутковых. Шестой сын К. П. Пруткова, Парфен Кузьмич, был убит под Севастополем и проявить себя в литературе не успел.
Поручик и кавалер Фаддей Кузьмич Прутков прославился сочинением стихотворных «Военных афоризмов для г. г. штаб- и обер-офицеров, с применением к понятиям нижних чинов», из которых современники увидели с удивлением, как даровитый сын гениального отца усваивал себе понятия своего века, постоянно его опережая, что не могло не быть отмечено командиром полка, в котором поручик служил.
Полны тонкой наблюдательности его рифмованные мысли: «В гарнизонных стоянках довольно примеров, что дети похожи на г. г. офицеров», «Строя солдатам новые шинели, не забывай, чтоб они пили и ели», «Не говори: меня бить не по чину; спорют погоны и выпорют спину», «У бережливого командира в поход хоть нет сухарей, а есть доход», «Будь в отступлении проворен, как перед Крестовским Корш и Суворин», «Не дерись на дуэли, если жизнь дорога, откажись, как Буренин, и ругай врага», «Если двигаются тихо, не жалей солдатских ж...— посмотри, как порют лихо Глазенап и Бутеноп!» и т. д.
Но, к сожалению, подававший большие надежды Фаддей Прутков скончался в полном расцвете сил и в разгаре своей работы над «Военными афоризмами».
Прискорбное событие произошло в феврале 1821 года близ города Радзивиллова Житомирской губернии. Эта дата вызывает сугубое сомнение, но не расходится с данными такого вполне надежного документа, как «Церемониал погребения тела» вышеуказанного поручика и кавалера, составленный аудитором и адъютантом того полка, в котором служил «в бозе усопший».
В раннем варианте знаменитого «Проекта» Козьмы Пруткова есть фраза, начинающаяся со слов: «Как я сказал еще в 1842 году своему сыну Фаддею...» С другой стороны, некоторые выражения и события в тексте церемониала указывают на то, что он происходил где-то не ранее шестидесятых — семидесятых годов прошлого столетия, что еще более запутывает вопрос и делает его совершенно дискуссионным.
Церемониал погребения был очень красочным. Чем-то он смутно напоминал церемониал погребения императора Николая I... Открывали шествие горнисты, которые играли отчетисто и чисто. Вели следом клячу, на которой ездил виновник плача. Шли полковые чины, разговорами увлечены. Шли гуси, индейки и утки, помещенные, как и в «Пахомы-че», более для шутки. Следом шли, устроцв галдеж, Буренин, Суворин и Корш...
Причина смерти поручика Пруткова была нами установлена из речи командира полка, сказанной им при погребении:
Бескорыстием был равен Аристиду —
Но его сразила простуда.
Он был красою человечества,
Помянем же добром его качества...
Заплатить придется очень мало,
Не более пяти рублей с рыла...
Во время поминок произошел инцидент. Полковой священник отец Герасим раскритиковал рифмы вышестоящего своего начальника, за что полковник распорядился посадить его под арест. Чем все кончилось, известно со слов полкового адъютанта :
«Узнав о намерении полковника, отец Герасим изготовил донос графу Аракчееву, в котором объяснил, что полковник два года не был на исповеди. О том же изготовил он донос и к архипастырю Фотию и прочел на пикнике полковнику отпуски. Однако, когда подали горячее, не отказался пить за здоровье полковника, причем полковник выпил и за его здоровье. Это повторялось несколько раз и после бланманже и суфле-вертю, когда гг. офицеры танцовали вприсядку, полковник и отец Герасим обнялись и со слезами на глазах сделали три тура мазурки, а дело предали забвению. При этом был отдан приказ, чтобы гг. офицеры и юнкера, а равно и нижние чины не смели исповедываться у посторонних иереев, а только у отца Герасима, под опасением для гг. офицеров трехнедельного ареста, а для гг. юнкеров дежурств при помойной яме, а для нижних чинов телесного наказания».
* * *
Об Андронике Пруткове у нас сведений нет совсем. Он проявил себя как драматург одной драмы, но в трех действиях. Называется она «Любовь и Силин». Еще при жизни отца, а именно в 1861 году, Андроник напечатал ее в журнале «Развлечение». Большими достоинствами она не отличается, но кое-что от прутковского духа в ней есть.
Коротко ее содержание сводится к следующему. Предводитель дворянства Силин ест лапшу и учит французский, а его наперсница и крепостная девка Любовь отгоняет от него мух. Появляются путешественники Дон-Мерзавец и гишпанка Ослабелла. Дон-Мерзавец тоже гишпанец, и в доказательство того, перекусив немного, он закуривает сигару. Силин сразу же влюбляется в Ослабеллу, а генеральша Кислозвездова, немая, но сладострастная вдова, преследует Мерзавца. Исцелить ее от немоты может только любовь, и тогда откроется, кому принадлежит Финик. Дворяне выбирают предводителем Мерзавца, женившегося на генеральше. Гимназист Финик оказывается «обломком рода древнего дворян». Все в ажитации. Из оврага доносится громовой голос: «На колени! » Все падают на колени и замирают.
Драма полна намеков, смысл которых в настоящее время утрачен, да и в то время их понимали только друзья семейства Прутковых.
26
«Нет на свете государства свободнее нашего, которое, наслаждаясь либеральными политическими учреждениями, повинуется вместе с тем малейшему указанию власти» — так сказало одно из действующих лиц «Торжества добродетели».
Эта «драма в четырех действиях из французской современной жизни, соч. Антона и Агапия Прутковых» увидела свет лишь в 1959 году на страницах 67-го тома «Литературного наследства». А до тех пор она прозябала в корректурных листах журнала «Современник» из-за ее полной неприемлемости для царского режима.
Во вступлении к драме, подписанном всеми чадами Козьмы Петровича и скрепленном его племянниками, секретарями семейного совета Воскобойниковым и Шерстобитовым, содержалось много точных и не совсем точных сведений о потомстве и творчестве гениального писателя.
В частности, там говорилось :
«Один из нас, соименник Кузьмы Петровича, Кузьма Кузьмич Прутков, пока еще остается неизвестным публике; но мы предупреждаем, что в нем воскреснет талант нашего знаменитого родителя».
Не воскрес!
Правда, впоследствии появлялось немало произведений, подписанных Прутковым-младшим и даже самим Козьмой Прутковым, но подлинность их всякий раз с негодованием отвергалась друзьями семьи покойного.
В драме «Торжество добродетели» действуют уже не просто лица, а сановники (французские, разумеется). Один из них, де Лагероньер, и впрямь существовал во Франции. Был он виконт, но республиканец, а когда к власти пришел Наполеон III, мгновенно стал монархистом... В России же все было наоборот — некто П. В. Валуев был директором департамента у министра-консерватора М. Н. Муравьева и писал проекты, направленные против отмены крепостного права, но, став в 1861 году министром внутренних дел, он показал себя самым оглушительным либералом и едва ли не революционером, на словах. Друзья семейства Прутковых утверждали, что именно его имели в виду Антон и Агапий, создавая образ журналиста и сановника де Лагероньера...
Ну, и что же случилось с сим французским сановником? А то, что надумал он стать товарищем министра плодородия. Однако секретарь де Лагероньера, некий Гюгель, сам метит на этот пост. Зная, что министр плодородия не любит прыщавых, он покупает в лавке на несколько рублей казанского мыла, перцу, серной кислоты и других едких веществ с тем, чтобы подсыпать их в ванну его превосходительства и вызвать на теле де Лагероньера появление компрометирующих вздутий.
Министр плодородия решает сам познакомиться со своим будущим заместителем и является к нему в ту самую минуту, когда тот принимает свою ядовитую ванну. Разговор, состоявшийся между министром и намыленным сановником, достоин того, чтобы его воспроизвести.
«М и н и с т р (садится около ванны.). Вы хотите быть моим товарищем? Какой у вас взгляд на вещи?
ДеЛагероньер. Я более смотрю на них косвенно.
Министр. Это хорошо. А направление века?
ДеЛагероньер. Можно дать другое направление.
Министр. Это необходимо. Когда я займусь министерством здоровья, то поручу вам плодородие. Дайте ему совершенно другое направление.
Де Лагероньер. В каком смысле я должен понимать?..
Министр. В самом прямом смысле. Плодородие должно зависеть от министерства, то есть от меня. Я не хочу, чтобы в нашем отечестве что-либо росло или рождалось без моего позволения. О всех посевах надо будет сперва представлять мне смету на утверждение. Без моего ведома чтоб никто не смел посеять ниже кресс-салату. Все, что вырастет мимо меня,— вон!
Де Лагероньер. Это показывает глубокую заботливость вашего превосходительства.
Министр. Таков мой взгляд. Куры, яйца, свиноводство и даже само движение народонаселения, понимаете, должно подлежать моему надзору. Все, что будет сверх сметы,— вон!..»
Однако этим благодетельным для Франции указаниям не суждено было воплотиться в жизнь. Министр отверг де Jlaгероньера, потому что у того вскочило на лбу 25 прыщей. А самого министра плодородия сверг с его поста полковник Биенинтенсионе, каковую фамилию можно было бы перевести на русский словом Благонамеренный.
Образ полковника считается большой творческой удачей драматургов Прутковых. Служа в «министерстве подозрения», он очень бдителен и обходителен. Всякого он целует взасос. Его любимые слова: «Говорите смело, не жалейте ни отца, ни матери...» и «Я вам второй отец». Перед ним раскрываются сердца и развязываются языки. Он знает подноготную всех, в том числе и министра плодородия, написавшего в юности опрометчивый стишок: «Народов идеал, свобода золотая!» Убрав со своего пути всех, полковник и сам метит в министры...
А теперь пора восстановить историческую справедливость.
Долгое время в литературоведении считалось, что автор сатирической поэмы «Сон Попова» Алексей Константинович Толстой был первым, кто осмелился вывести на страницы художественного произведения образ ласкового «лазоревого полковника» из жандармского ведомства. Однако мы знаем, что, принадлежа к числу друзей Прутковых, А. К. Толстой не мог не быть знакомым и с творчеством Антона и Агапия. Несомненно, что именно «Торжество добродетели» повлияло на создание образов и министра, и полковника в поэме «Сон Попова», написанной гораздо позже.
Итак, добродетель восторжествовала. Имена Антона и Агапия Прутковых выплыли из тьмы забвения и, как мы надеемся, займут прочное место в учебниках литературы. Они были первыми!
27
В драме «Торжество добродетели» есть одно весьма любопытное примечание. В нем указано, как играть сцену в ванной. Актеру предлагается сесть не в воду, что было бы неприлично, а в сухую ванну, выставив наружу только мокрую голову, шею без галстука и голую руку. Примечание завершает фраза : «Так представляли мои дети в домашнем театре, и вышло очень хорошо».
Читатель уже догадался, что это слова самого Козьмы Петровича Пруткова. Они дают очень наглядное представление о домашних развлечениях покойного и его детей.
Но каким образом в драму вставлено замечание уже скончавшегося Козьмы Пруткова?
Это таинственное обстоятельство объяснили его потомки.
Они и после кончины своего родителя сносились с ним на спиритических сеансах посредством стучащих столов и вертящихся тарелок. Однако вскоре голос из загробного мира умолк, и лишь тринадцать лет спустя в «С.-Петербургских Ведомостях» были опубликованы записи, сделанные генерал-майором в отставке и кавалером N. N. Ему их диктовал с того света покойный поэт, мыслитель и государственный деятель К. П. Прутков.
Публикация никого не удивила, поскольку увлечение спиритизмом в те годы было повальным, а личность генерал-майора N. N. не вызывала подозрений, тем более что он был в равных чинах с покойным.
В этих записях К. П. Прутков заповедал живущим никогда не забывать очень умного, хоть и коротенького изречения: «Бди!»
«Дознано,— сообщал он из загробного мира,— что ежели бы это слово никогда и никем бы не забывалось, то вскоре на всем земном шаре не отыскалось бы достаточно свободного места».
Но вообще-то К. П. Прутков оказался в этих записях невероятно многоречивым, что для него при жизни было совершенно нехарактерно и объясняется полным его ничегонеделанием в мире ином. По его словам, он «ничего не ел, не был в присутствии и не занимался литературою».
Витая в небытии, Козьма Прутков видел собственные похороны, состоявшиеся в серенький и тоскливый петербургский день. Присмотревшись к сопровождавшим печальную колесницу, которая везла его бренные останки, Прутков был поражен равнодушным выражением лиц своих подчиненных. В особенности его огорчила неуместная веселость собственного секретаря Люсилина, егозившего около назначенного новым директором Пробирной Палатки статского советника Венцельхозена. Видя неблагодарность тех, кого он больше других возвышал и награждал, Прутков укорял себя вновь и вновь за недостаток бдительности, проявленный им при жизни.
28
Если Козьму Пруткова и можно упрекнуть в недостатке бдительности, то этот недостаток полностью искупается его прозорливостью, на каковое достоинство вполне справедливо указывал Салтыков (Щедрин).
В стихотворении «Мой сон» Козьма Прутков предугадал свою кончину еще за десять лет до ее наступления.
И слава моя гремит, как труба.
И песням моим внимает толпа Со страхом.
Но вдруг... я замолк, заболел, схоронен;
Землею засыпан; слезой орошен...
И в честь мне воздвигли семнадцать колонн Над прахом.
Мы вспоминали эти пророческие слова, разыскивая могилу Козьмы Пруткова. Но, несмотря на очевидную примету («семнадцать колонн»), не могли ее найти. И мы долго думали, как могли быть использованы колонны, ибо современная архитектура никакой нужды в них не испытывает...
Вместе с «Кратким некрологом» в «Современнике» было опубликовано (посмертно) неоконченное естественно-разговорное представление «Опрометчивый турка».
В том же номере на суд широкого читателя впервые был вынесен «Проект о введении единомыслия в России».
Как выяснилось впоследствии, этот документ оказал неоценимое влияние даже на таких видных современников Козьмы Пруткова, как Салтыков (Щедрин).
Уже в год смерти Козьмы Пруткова он в своей хронике «Наша общественная жизнь», не называя фамилий, рассказывает о тех, кто «наперерыв друг перед другом предлагали-проекты о введении единомыслия и спешили указать на вред, который от разномыслия происходить может».
Возревновав к славе Пруткова, он и сам создает ряд проектов, но приписывает их неким штатским генералам, которые «в регистратуре родились, воспитались и состарились, следовательно ничего не понимали». Это совсем рядом с мыслью, высказанной одним из друзей Козьмы Пруткова в «Биографических сведениях» о покойном:
«Он выказывал такое самоуверенное непонимание действительности, как будто над каждым его словом и произведением стоит ярлык: «все человеческое мне чуждо».
Салтыков-Щедрин любил цитировать Пруткова, ссылаться на его авторитет, создавать афоризмы в его духе. «Но того, что однажды уже совершилось, никак нельзя сделать не-совершившимся — это афоризм, которого не отвергнул бы даже Козьма Прутков».
И не в фамильном ли стиле Прутковых написаны некоторые притчи в его «Благонамеренных речах»? А если вспомнить «Историю одного города» и из «Мыслей о градоначальническом единомыслии, а также градоначальническом единовластии и о прочем» почерпнуть такой пассаж?
«Один озабоченный градоначальник,*вошед в кофейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою в сдачу, монету проглотил, водку вылил себе в карман. Вполне сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но при этом не могу не сказать : вот так градоначальники должны быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!»
С физической смертью Козьмы Пруткова далеко не кончилось его земное существование. В шестидесятые годы прошлого века его охотно цитируют в письмах и произведениях Герцен, Тургенев, Гончаров и другие замечательные писатели.
Многие выступали с мемуарами, припоминали говорившееся Прутковым, но не запечатленное в печатном виде.
Щедрин: «Не обличать надо, а любить,—говаривал покойный Кузьма Прутков».
Некрасов: «Припомни афоризм Пруткова,
Что все на свете суета!»
Чернышевский: «Скучно припоминать скучное»,— говорит один из неизданных афоризмов Кузьмы Пруткова».
* * *
В 1873 году стихотворения Козьмы Пруткова впервые включаются в хрестоматию «Русские поэты в биографиях и образцах». Правда, ее составитель Николай Васильевич Гербель несколько погрешил против истины, приписав их одному Алексею Жемчужникову, что тот, как истинный друг покойного, немедленно опроверг. Весьма однобоко понял Гербель и дух произведений Пруткова, отметив, что они «отличаются тем неподдельным, чисто русским юмором, которым так богата наша литература, справедливо гордящаяся целым рядом таких сатириков, как Кантемир, Фонвизин, Нарежный, Грибоедов, Гоголь, Казак-Луганский (Даль), Основьяненко (Квитка) и Щедрин (Салтыков)».
Поставленный в такой великолепный ряд, Козьма Прутков, естественно, стал йредметом жгучей зависти тогдашних поэтов. Некоторые из них примазывались к его творчеству, использовали благородное имя. Появлялись вирши К. Прут-кова-младшего, которые на самом деле писал Д. Д. Минаев. В журнале «Век» за подписью «Пруткова 2-го Кузьмы» печатал свои, так сказать, произведения некто М. А. Филиппов. В дальнейшем же, вплоть до наших дней, было несметное число сыновей, внуков и даже правнуков Козьмы Пруткова.
Уже первые подделки были расценены как безнадежное эпигонство и полное непонимание личности Пруткова. Беззастенчивые спекуляции его именем вызвали негодование друзей покойного, вынужденных защищать его авторские права всеми имеющимися в их распоряжении средствами, а именно печатанием опровержений в газетах и в частных письмах, рассчитанных на широкую огласку. Так в письме В. Жемчужникова к А. Н. Пыпину от 15(27) февраля 1883 года говорилось, что по смерти Козьмы Пруткова «многое печаталось беззаконно и бесстыдно от его имени. Так и доселе поступает редактор журнала «Век», г-н Филиппов...»
Важной вехой в судьбе творческого наследия Козьмы Пруткова было издание его «Полного собрания сочинений» с портретом автора. В 1884 году исполнилась мечта поэта, которую он лелеял с тех самых пор, когда были напечатаны его первые басни.
Некогда в своем завещании Козьма Прутков писал :
«Я... в особенности дорожил отзывами о моих сочинениях приятелей моих: гр. А. К. Толстого и двоюродных его братьев Алексея, Александра и Владимира Жемчужниковых. Под их непосредственным влиянием и руководством развился, возмужал, окреп и усовершенствовался тот громадный литературный талант мой, который прославил имя Пруткова и поразил мир своею необыкновенною разнообразностью...
Благодарность и строгая справедливость всегда свойственны характеру человека великого и благородного, а потому смело скажу, что эти чувства внушили мне мысль обязать моим духовным завещанием вышепоименованных лиц издать полное собрание моих сочинений, на собственный их счет, и тем навсегда связать их малоизвестные имена с громким и известным именем К. Пруткова».
Один из душеприказчиков Пруткова, а именно А. К. Толстой, скончался в 1875 году. За подготовку издания взялись Владимир и Алексей Жемчужниковы. Выполняя волю покойного Пруткова, они подготовили издание — произвели тщательный отбор произведений, снабдили их комментариями, написали биографический очерк.
И в тот же год в газетах и журналах появилось множество рецензий на «Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова». Нововременский публицист Буренин писал:
«За исключением Некрасова, прочие современные поэты, даже из довольно крупных, очень скучают на полках книжных магазинов и по целым годам ждут покупателей. И вдруг шуточный поэт Козьма Прутков, слава которого относится к пятидесятым годам, разошелся в несколько дней!..»
Но мы не можем умолчать и о том, что большинство откликов отличались сугубой недоброжелательностью. Рецензенты проделали над Прутковым любопытную работу. Во-первых, они превратили его в шуточного поэта, а во-вторых, объявили шутки неуместными.
Радикальные «Отечественные записки», предложив вместо прутковского «никто не обнимет необъятного» свой афоризм: «никто не вернет невозвратного», уверяли читателя, раскупившего книгу Козьмы Петровича :
«Прошло время, когда читатель мог удовлетворяться беспредметным и бесцельным смешком, остроумием для остроумия. Общество доросло до идей — их оно прежде всего и (требует с писателя».
Да, времена переменились. Журналисты, отражавшие взгляды народнической интеллигенции, уже не признавали благонамеренности в литературе. От «врага всяческих вопросов» они требовали, чтобы он, хоть из могилы, но ставил общественные вопросы. А главное, они доказывали, что юмор — дело серьезное.
Рецензент «Дела» примерно так и выражался: «Прекрасная вещь — остроумие. Но его значение — чисто служебное и находится в зависимости от той цели, которая посредством его достигается. Если вы шутите и острите только за тем, чтобы вызвать смех — вы только весельчак и забавник, быть может, очень приятный в обществе, но с которым едва ли кто захочет говорить серьезно. Если за вашими шутками есть нравственная подкладка, моральное поучение или вообще какая-нибудь идея — вы можете приобрести значение уже не забавника, а в полном смысле слова деятеля, значение деятельности которого будет прямо пропорционально ширине руководящей им идеи...»
Приведя полностью (!) басни Пруткова, рецензент говорит, что «они невольно вызывают улыбку, а потом вызывают недоумение. Что все это такое? — спрашиваете себя. Для чего талантливый — бесспорно талантливый автор теряет свой труд, свое остроумие, что собственно он сказать хочет?».
Признавая гениальность Козьмы Пруткова, ему отказывали в праве на бессмертие.
Иначе расценил творчество поэта А. Н. Пыпин, нарисовав предварительно мрачную картину николаевской эпохи. «В это время,— писал он в «Вестнике Европы»,— и явился К. Прутков, произведения которого тотчас обратили на себя всеобщее внимание, т. к. вносили в литературу элемент, который по времени был очень кстати. Нужно было чем-нибудь развлечь людей в том состоянии апатии, подавляемого недовольства и скуки, из которых не было выхода ; выход нашелся— в смехе... Смех этот не был однако бессодержателен...»
В. П. Буренин обвинял «Отечественные записки» и «Дело» в отсутствии чувства юмора:
«Что бы ни кричали современные либеральные критики о пустоте и безыдейности стихов и прозы почтенного «директора пробирной палатки», в этой прозе и в этих стихах есть два качества, к сожалению, довольно редко встречающиеся в наше время, «доросшее до идей», во-первых, в ней виден неподдельный талант, во-вторых, тщательная художественная обработка. Смешно требовать от стихотворных шуток
Козьмы Пруткова той идейности, которая даже и в современной сатире выражается в форме либерального протеста против надзора городовых и дворников и идет не далее такого протеста».
Некогда ходивший в либералах Буренин вспомнил и ту эпоху, когда начал творить Козьма Прутков :
«Поэзия, лишенная всякой возможности отвечать стремлениям мысли о свободе, бросилась в воспевание «тонких» чувств и ощущений, в фразистую риторику, в искусственное подражание «классическим» мотивам. Беллетристика пробавлялась интимными повествованиями об амурах непонятых дам и угнетаемых собственной бесхарактерностью кавалеров. Драматургия ударилась в официальный патриотический тон и в российские «провербы» и водевили на французский лад. Сатира молчала, потому что пикнуть не смела. Общая давящая скука и пустота господствовала в журналистике, как и в жизни. И вот в это-то печальное и тоскливое время вдруг появляется молодая, веселая литературная компания («Прутковский кружок».— И. П.), которая в форме художественно обработанной шутки начинает издеваться над пустотой и скукою господствующего тона поэзии, да попутно стороной и над тогдашней официальностью...
Да, Козьма Прутков может считаться настоящим родоначальником русской пародии: от него пошли все те юмористические поэты, которых в период пущего прогресса развелось такое множество и которые еще до сих пор питаются иногда от крупиц, падающих со стола Козьмы Пруткова».
Уже через месяц после выхода «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова» встал вопрос о втором издании его.
* * *
Девяностые годы прошлого столетия называли «эпохою реставрации Пруткова» (А. В. Амфитеатров). Сочинения его выдерживают пять изданий. Он полноправно фигурирует в «Историях русской литературы» различных авторов. Его цитируют, популяризуют. Его используют в своей полемике представители всех направлений, независимо от политической окраски. Козьма Прутков становится классиком.
Наследию его уже не страшны отдельные наскоки со стороны А. М. Скабичевского и иных либерально-серьезных критиков.
Академик Н. А. Котляревский торжественно объявляет: «Кузьма Прутков — явление единственное в своем роде: у него нет ни предшественников, ни последователей».
В 1898 году в «Энциклопедическом словаре» (изд. Брокгауза и Ефрона) появилась большая статья, посвященная творчеству Козьмы Пруткова. Ее написал известнейший в ту пору философ Владимир Соловьев. С тех пор имя Козьмы Пруткова неизменно входит во все энциклопедии мира.
Соловьев был давним почитателем Пруткова. И хотя поэт и философ жили в разные времена, их духовная связь нашла свое отражение в художественной литературе.
Граф Ф. JI. Соллогуб сочинил мистерию «Соловьев в Фи-ваиде», рассказывающую о путешествии философа в Египет в 1876 году. В одной из сцен мистерии участвуют Сатана и Гёте, сверяющий по рукописи «Фауста» слова своего собеседника. И в ту самую минуту...
«Сатана (смотря в пустыню)
Вот он идет. Не торопись приятель!
Готова сеть,— и ты в моих руках.
Но кто же с ним? По виду, председатель.
Так много важности в осанке и чертах.
(Входит Соловьев под руку с Кузьмой Прутко-в ы м. Они останавливаются.)
Кузьма Прутков (держа Соловьева за пуговицу сюртука)
Прощайте, юноша! Обдумывайте смело Все то, что высказал в коротких я словах.
В вас много d’inacheve, в вас многое назрело,—
Но (тонко улыбаясь) кто же ест фасоль, пока она в грядах?
Соловьев (вдумчиво)
Можно ли смертному в грани понятного Образно вставить принцип необъятного?
Проще: возможно ли, взяв отвлечение,
Его целиком перенесть в представление?..»
И еще:
«Соловьев
Как утешительно теперь, среди неверья,
Читать подобный труд, как эти Пух и перья,
И в книге находить не пошлые софизмы,
А столь глубокие, святые афоризмы...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Поистине скажу, что в имени Косьмы
Отзвучье космоса недаром слышим мы».
В свою очередь В. С. Соловьев сочинил мистерию «Белая Лилия», считающуюся образцовым подражанием Козьме Пруткову.
* * *
Поэтический бум в начале двадцатого века нисколько не затмил Пруткова. Его даже считали предвозвестником модернизма. Из прутковских мистерий выводили увлечение мистицизмом, богоискательством и богостроительством.
Мы уже упоминали о постановке «Черепослова» в театре В. Ф. Комиссаржевской в 1909 году. Там же была поставлена и «Фантазия», причем реклама обещала, что «на сцене будут живые собаки»... Тогда же «Черепослов» появился на сцене театра «Фарс».
Некто Homo novus объявил Козьму Пруткова «декадентствующим сатириком». Скрывавшийся под псевдонимом А. Р. Кугель закрепил за Прутковым репутацию пророка.
«Нечто вольтеровское чувствуется в насмешке и улыбке Пруткова... Истинная сущность вольтеровского ума есть не только бичевание пошлости в настоящем, но и предвидение ее в будущем. Уже в зародышах, в едва приметных зеленых всходах зоркий глаз высматривает тлю грядущего мещанства и хамства.
Таким был и тот ум, который известен под именем Козьмы Пруткова»...
Кугель считал его циничным и жестоким. «Это злостное — я вас одурачу, я вас заставлю стонать от нелепости, и вы будете мучительно доискиваться скрытого смысла в том, что по существу нелепо, и посмеюсь над вашими безнадежными усилиями понять непостижимое и объять необъятное... Есть особое наслаждение — какое-то карамазовское — в том, чтобы острием иронии прорезать радужную оболочку оптимизма. Такова основа прутковщины — ядовитой орхидеи расцветшего и утонченного ума».
Статья была приурочена к пятидесятилетию со дня смерти Козьмы Пруткова. Театр «Кривое зеркало» отметил этот юбилей торжественным собранием.
Уже при входе в театр гостей встречал бюст юбиляра и его афоризм-призыв: «Козыряй!» Среди выступавших ораторов был философ-богоискатель Межерепиус, прочитавший доклад на тему: «Прутков и Антихрист». Во время художественной части известные артисты исполняли элегии Пруткова. Большой успех имел романс «На взморье».
Стоит огородник угрюмо
И пальцем копает в носу...
Понравился публике и квартет «Вы любите ли сыр...» Вечер завершился естественно-разговорным представлением «Опрометчивый турка»...
Юбилею был посвящен целый номер журнала «Новый Сатирикон». Там подвизался очередной лжесын Козьмы Пруткова — Иваникл Кузьмич Прутков. Там помещались лжеафоризмы Пруткова.
«Если у тебя спрошено будет, что полезнее: солнце или месяц? Ответствуй — городовой. Ибо солнце и месяц светят в часы, незыблемо им положенные, а городовой во всякую минуту засветить может».
В цензурных условиях приходилось изощряться, чтобы передать главное. Теперь же главное заслонялось частностями— зачем думать,*когда можно сказать: «Сам дурак!»
29
Мы вступили в XX век, уже нисколько не беспокоясь за судьбу Козьмы Пруткова, уверенно шагнувшего на страницы хрестоматий.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.