ДАЛЬНЕЙШЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

ДАЛЬНЕЙШЕЕ НАСТУПЛЕНИЕ

В конце июня мне было приказано выслать на фронт в распоряжение командира Сводно-стрелкового полка один батальон. Я командировал 1-й батальон, наиболее сильный в то время и по духу, и числом. Батальон имел 8 пулеметов. Командиром его был капитан О., георгиевский кавалер, офицер высокой доблести и несомненного военного таланта. Он давно погиб, но имя его считается гордостью полка.

В начале июля у Богодухова, на участке Дроздовского полка, произошла неустойка, и весь Белозерский полк был спешно двинут на поддержку. Ко времени нашего подхода к Богодухову доблестные дроздовцы своими силами выпрямили положение; однако вышедший на фронт полк в резерв уже не возвращался.

Штаб полка и резерв располагались в маленьком заштатном городке Золочеве. Слабость наших сил была очевидна, и золочевцы не возлагали, по-видимому, особых надежд на силу белых войск, что побуждало их не слишком ярко выражать свои чувства.

В Золочеве, как и во всех иных местах, где мне приходилось бывать, я наблюдал одно и то же явление. В своей массе и горожане, и крестьяне были явно на стороне белых. Однако неуверенность в завтрашнем дне — это особенно резко проявлялось в прифронтовой полосе — побуждала быть осторожным. Население охотно помогало армии всем, чем только возможно, но при условии, чтобы мы не «просили», а «требовали».

Как правило, гражданский тыл никогда не поспевал за войсками, потому я обычно никогда не встречал в занимаемом районе начальников уездов, уездную стражу и иных столь же необходимых властей. Первое время — и зачастую продолжительное — освобожденные нами районы переживали полное безначалие, а так как жизнь предъявляла на разрешение массу вопросов, то явочным порядком воссоздавались прежние выборные органы управления. Причем я никогда не наблюдал, чтобы это были органы Временного правительства. Авторитет последнего был настолько поколеблен в гуще населения, что лица, так или иначе связанные с идеологией этого правительства, не встречали никакого сочувствия. Это утверждение относится, впрочем, лишь к деревенским и уездным настроениям. В крупных центрах были, конечно, иные политические группировки и симпатии.

В деревнях появлялись обычно прежние старосты, и всегда это были разумные, хозяйственные мужики, с известной долей мужицкой хитрости, но, несомненно, развитым государственным инстинктом.

Революционное похмелье давно уже прошло, деревня явно обнищала и на собственном опыте убедилась, что «рабоче-крестьянская» власть менее всего выгод дала крестьянам. И город, и деревня жаждали власти, власти не призрачной, а твердой и справедливой. В представлении населения мы должны были быть именно такой властью. События, однако, показали, что мы не могли или не сумели оправдать этих ожиданий. Возможно, что было бы еще полбеды, если бы добровольческая власть оказалась нетвердой или пристрастной: жизнь так или иначе приспособила бы даже и такую власть к нуждам населения. В действительности оказалось худшее: совсем не было власти. Если она и существовала, то обычно вдоль железнодорожных магистралей. Чуть-чуть отходил я в сторону, как неизменно встречал полное безначалие. Первое и довольно долгое время после прихода белых войск в деревнях преобладали государственно настроенные элементы из числа тех, кто желал мирного труда и твердой власти. Элементы будирующие, хулиганствующие или со скрыто большевистским уклоном незаметно самопринижались. Их страшила сильная власть.

Однажды я встретил двух степенных мужиков, сопровождавших телегу, в которой сидели два связанных молодых парня. Оказалось, что это «отправляли по начальству фулиганов».

Один из конвоиров, с которым я заговорил, пригрозил хулиганам до сих пор памятными мне словами:

— Деникин, он вашему брату потачки не даст.

Судя по хмурым, бледным лицам, этому верили, по-видимому, и сами арестованные.

К сожалению, эта глубочайшая вера стала все больше и больше колебаться. «Деникина» не видели и не чувствовали, и антигосударственные элементы стали снова поднимать голову, убедившись, что «Деникин» не так-то страшен. А когда появилась белая администрация и одинокий стражник затерялся в крестьянском море, к тому времени вера «государственников» была уже подорвана, а враждебные нам настроения настолько окрепли, что бессильный стражник уже никого не обнадеживал и никого не устрашал.

Лишенная мануфактуры, сахара, керосина и всего того, что могла дать лишь сильная власть, деревня охладевала к Добровольческой армии и в одинаковой степени отвернулась и от белых, и от красных. Города (я наблюдал преимущественно уездные) находились в несколько лучших условиях. Там все же появлялось начальство и своим присутствием укрепляло авторитет добровольческой власти.

Уездные города черноземной полосы обычно являлись не более как посредниками между большими обрабатывающими центрами и деревней. Такие города не имели самодовлеющего значения. Поэтому российская политическая и экономическая разруха особенно отразилась на жизни подобных пунктов. Жизнь явно замерла. Склады были пусты. В немногих магазинах уныло лежали на полках ненужные товары. Нужных же не было или было очень мало.

Все же прежний быт, создаваемый десятилетиями, еще сохранялся, и во многих мелочах чувствовались отголоски прежней привольной и сытой жизни.

Невольно обращало внимание отсутствие молодежи. Не только юношей, но и девушек. Впрочем, быть может, их так состарила революция, что они утеряли и молодой вид, и звонкие голоса, и провинциальную шумливость…

* * *

Полку было приказано занять участок общим протяжением около 15 верст и не допускать выдвижения красных со стороны города Грайворона (около 40 верст севернее Харькова). Ровная, совершенно открытая местность и большое по сравнению с силами полка протяжение фронта значительно осложняли вопросы обороны. Большевики, наоборот, владели всеми командующими пунктами, дававшими им прекрасный артиллерийский и ружейный обстрел. На их стороне имелся ряд населенных пунктов и перелесков, укрывавших красные войска.

Формировать полк и вести бой — совмещение трудное. К нашему благополучию, большевики, по-видимому, находились еще под впечатлением прежних неудач и поэтому не часто нас беспокоили. Несколько их попыток перейти в наступление и сбить полк успеха не имели. Постепенно роты и батальоны выучились маневрировать и скоро личным опытом убедились в могуществе этого боевого фактора. Пленные и взятое оружие наглядно свидетельствовали, что дух новой части крепнет.

Через две недели после выхода полка на фронт полк получил сперва от начальника дивизии, а скоро и от командира корпуса благодарность за боевую работу, причем впервые белозерцы были названы «доблестными». Этот незначительный, по существу, факт имел, однако, немаловажные последствия. Прослышав об успехах полка, из тыла стали прибывать офицеры и солдаты, находившиеся в госпиталях, приставшие к тыловым учреждениям и прочие. С ними зачастую приезжали и новые добровольцы. Все они неизменно просились в строй. Эта тяга в полк давала большое нравственное удовлетворение. В числе прибывших явился еще в Золочеве полковник Г. Он служил в полку в мирное время и по праву мог называться «старым» белозерцем. Не веря, по-видимому, в возможность сформирования полка, Г., имея протекцию, устроился при штабе армии. В Золочев он приехал под предлогом навестить своего приятеля полковника Радченко и, представляясь мне, доложил, что через три дня обязан вернуться к месту своей службы. Я прекрасно понял, что он приехал не в «гости», а убедиться лично, насколько молва о достижениях полка соответствует действительности. Ему была предоставлена полная свобода действий.

Через три дня полковник Г. обратился ко мне с просьбой вновь принять его в полк. Я охотно согласился и в дальнейшем в его лице имел помощника, горячо любившего родной полк, стремившегося воссоздать прежние традиции и вписавшего не одну славную страницу в историю белозерцев. Своим возвращением он увлек и ряд других прекрасных офицеров.

Эпизоды, даже мелкие, зачастую свидетельствуют более убедительно, чем пространные отвлеченные рассуждения, и пример полковника Г. иллюстрирует, как сложен был офицерский вопрос в Добровольческой армии.

Штаб полка состоял из трех человек: моего помощника полковника Радченко, оперативного адъютанта подпоручика Глобы и начальника команды связи подпоручика Л. (Не зная, где находятся многие лица, о которых упоминается в настоящем изложении, я воздерживаюсь называть фамилии полностью.)

Прекрасно знавший родной ему полк с начала формирования, всегда корректный, дисциплинированный, быстро уяснявший обстановку, полковник Радченко был прекрасным во всех отношениях офицером.

Подпоручик Глоба являлся именно тем адъютантом, какой был мне необходим: неутомимый в работе, крайне исполнительный, он умел хранить секреты и был ко всем благожелателен. Чистой души человек, он, как и полковник Радченко, отличался редким беспристрастием.

Подпоручик Л. быстро усвоил мои требования и в самой тяжелой обстановке давал идеальную связь. Его команда, казалось, не знала усталости. Среди телефонистов было много учащейся молодежи, и потому работа команды всегда была очень сноровистой и грамотной.

С первого же дня боевых действий штаб полка был соединен телефоном с батальонами и ротами. Столь элементарное правило связи, о котором в нормальных условиях ведения войны не приходилось бы и вспоминать, в гражданскую войну являлось уже крупным достижением, которое не только подчеркивали, но которым гордились… В напряженные периоды боя, когда полковой участок имел 25–30 верст, Глоба или я не отходили от телефона. Мы слышали все переговоры командиров батальонов и рот и потому всегда были в полном курсе дела. Прежде чем получалось донесение о неустойке на том или ином участке, мы уже предугадывали критическое положение, и к угрожаемому участку направлялся резерв. И когда батальонный командир возбужденным тоном докладывал о том, что «снимает телефон» и начинает отходить, в ответ ему сообщалось, что через 10–15 минут подойдет уже «полчаса тому назад» высланный резерв.

· Продержитесь?

·

· Так точно, продержимся, — слышался радостный и снова бодрый голос…

·

Подобная осведомленность скоро внушила крепкую веру полка в полковой штаб.

Строевая канцелярия находилась всегда в тылу. Ездить туда и, следовательно, оставлять полк я не мог, а потому периодически вызывал для доклада полкового адъютанта, подпоручика X. Он почему-то боялся меня, хотя повода ему для этого я и не давал. Несмотря на подобную боязнь, он все же, пользуясь своей отдаленностью и отсутствием надзора, злоупотреблял моим доверием. Стал пить, ухаживать, а иногда просто безобразничать. Открылось это случайно. Однажды он прибыл ко мне с докладом. По своему обыкновению франтовато одетый, с тщательно сделанным пробором и сильно надушенный какими-то скверными духами.

Я долго крепился, но затем не выдержал:

— Что это вы так благоухаете?

Адъютант страшно смутился, покраснел и почему-то прикрыл рот рукой.

— Виноват, господин полковник, это вчера у меня были гости, мы случайно засиделись и… и немного выпили.

Я смотрел на него, он на меня. Тут-то я почувствовал ясный аромат винного перегара.

Произошло забавное недоразумение. Спрашивая, почему он «так благоухает», я имел в виду исключительно запах духов. Поручик X., зная за собой вину, вообразил, что под благоуханием я подозреваю винный перегар.

Это qui pro quo открыло мне глаза, и были приняты нужные меры…

Подобные случаи были, впрочем, единичны, и в своей массе строевое офицерство служило своей Родине с полным самопожертвованием и с большим аскетизмом.

С первых же дней выхода полка из Харькова я стал убеждаться, что фактом сформирования офицерских рот была допущена крупная ошибка. В первом же бою одна из таких рот проявила и нервность, и недостаточное упорство. Узнав об этом, я прибыл на участок роты и приказал ее собрать. Заметив суету, большевики стали посыпать нас шрапнелью. И под огнем противника происходил наш «разговор». В резких выражениях пристыдил я офицеров, поставил им в пример другие роты, тут же отрешил командира роты и пообещал в случае повторения малодушия применить суровые меры воздействия.

Серьезная боевая обстановка того периода побудила меня обойтись с офицерской ротой так строго и неприветливо. Однако и тогда, и теперь я отчетливо понимал и понимаю, что был несправедлив.

Поставленные в ненормальные условия, офицеры не могли полностью выявить своего духа и той доблести, на какую они были способны.

Я решил постепенно упразднить офицерские роты и вернуться к нормальной организации.

После моего разговора с офицерами на железнодорожной станции рота воевала вполне прилично, однако подлинную доблесть все эти «рядовые» проявили лишь тогда, когда были распределены по ротам и стали начальниками. Почувствовав себя на своем месте, в привычных им служебных взаимоотношениях, они дали полностью свои лучшие качества.

В период нахождения перед Грайвороном посетил полк командующий армией. Получив донесение о его приезде, я немедленно явился генералу Май-Маевскому. Он принял меня в своем вагоне.

Несмотря на ранний час (было около 6 часов утра), на столе стояла почти пустая бутылка вина. Во время доклада и последующего разговора Май-Маевский прикончил и остатки. Вначале командующий слушал меня внимательно и задавал вопросы, ясно свидетельствовавшие, что его голова работает вполне хорошо. Через полчаса под влиянием вина и жары он стал все более и более сдавать.

Несколько раз входил в купе, в котором мы сидели, адъютант генерала Май-Маевского Макаров. Прежде всего его взгляд останавливался на бутылке. Видя ее пустой, он порывался заменить ее новой, однако генерал, по-видимому, несколько меня стеснялся и выпроваживал своего адъютанта небрежным движением руки.

При появлении Макарова я всякий раз прекращал свой доклад и выжидал его ухода. Командующий это заметил, и когда адъютант вошел в купе в третий раз, Май сказал:

— Пошел вон!

Сказал таким тоном, что не оставалось сомнений в привычной обиходности этой фразы…

После доклада был обход позиций ближайшего батальона. Я видел, с каким трудом двигался генерал Май-Маевский. Он запыхался, как-то прихрамывал и явно изнемогал. Неумеренное потребление алкоголя приносило свои результаты.

Мы обошли участок лишь одного или двух взводов. Дальше командующий идти уже не мог и вернулся в свой вагон совсем измученным. Он грузно опустился на стул и стал жадно пить вино, принесенное Макаровым.

Мне было искренне жаль генерала. Он явно пропивал и свой ум, и здоровье, и незаурядные способности.

В этот момент я видел в нем лишь больного человека.

— Ваше превосходительство, вы лучше легли бы и отдохнули.

Май не обиделся на такое нарушение дисциплины, грустно улыбнулся и как-то безнадежно махнул рукой.

— Стал слабеть. Сам чувствую, что машина портится. Я откланялся и вышел. На перроне меня нагнал Макаров:

— Господин полковник, нельзя ли устроить завтрак для командарма, он еще ничего не ел?

Убежденный, что инициатива завтрака исходит от Макарова, я холодно отказал, заявив, что у меня нет никаких запасов.

И действительно, в штабе не было ни вина, ни закусок. Макаров ушел. Через две минуты он снова подошел ко мне:

— Командарм просит вас не стесняться и дать, что у вас найдется. Хотя бы картошку. Вино и водка у нас есть.

После этих слов мне оставалось только исполнить желание командующего армией.

Через час был подан завтрак — чай, вареные яйца, яичница, картофель. В полном смысле походный завтрак.

В том районе, какой занимал полк, находилось несколько сахарных и винокуренных заводов. Они не работали, но на заводских складах хранились большие запасы сахара и спирта. Склады эти охранялись по моей инициативе моими же караулами. Это многомиллионное богатство находилось в прифронтовой полосе, и им никто не интересовался. Не интересовались, правда, лишь те официальные органы, которые должны были бы интересоваться подобным «золотым» запасом. Полки и многочисленные военные учреждения, наоборот, очень скоро проведали о сахаре и спирте, и ежедневно ко мне являлись «приемщики» с просьбой выдать для их частей то или иное количество сахара и спирта. Наиболее скромные просили 30–50 пудов сахара, а ловкачи запрашивали вагон. В силу каких соображений, я не знаю, но заводская администрация не только не препятствовала выдачам, но как будто даже их поощряла. Все управляющие требовали только одну формальность: мою пометку, что сахар и спирт берутся действительно для нужд частей. Несмотря на доклады, я не получал по этому вопросу никаких указаний свыше. А обращенные ко мне просьбы штабов дивизии, корпуса и армии об отпуске сахара и спирта убеждали меня, что я являюсь как бы признанным расходчиком всего этого добра. Ввиду такого положения дел я не считал необходимым отказывать войскам, когда они ко мне обращались. Спирт отпускал скупо, сахар же более щедро. Конечно, не вагонами.

Окончив завтрак, Макаров обратился ко мне с просьбой дать для штаба армии спирта и сахара. Зная, что Макаров спекулирует, я отказал. Он пошептал что-то на ухо командующему, и генерал Май-Маевский с благодушной улыбкой сытого и довольного человека поддержал просьбу своего адъютанта:

— Дайте ему немного сахара и спирта. Штаб просил, чтобы мы им привезли.

Я исполнил это приказание, пометив на поданной мне записке: «15 пудов сахара и 1 ведро спирта».

Позже, уже после отбытия генерала, я узнал, что Макаров получил во много раз больше, чем ему было разрешено. Если память не изменяет, то 150 пудов сахара и 15 ведер спирта. Он, не смущаясь, приписал лишние цифры…

Командующий армией в доверительном разговоре предупредил меня о своем решении перейти в наступление в ближайшем будущем. И действительно, через несколько дней я получил приказание овладеть Грайвороном, а затем захватить и удерживать станцию Готня — железнодорожный узел того района.

Грайворон и железнодорожную линию Харьков — Кореново защищала красная дивизия. Она во много раз превосходила численностью Белозерский полк, однако подобное соотношение сил воспринималось как нормальное явление гражданской войны. Всей группой красных войск командовал какой-то матрос. Силе и невежеству надо было противопоставить доблесть и искусство. Позиция большевиков была усилена окопами, имевшими у Грайворона двухъярусную оборону и проволочные заграждения.

Место предстоящего боя являло картину, какую можно было наблюдать только в период гражданской войны. Между фронтами — нашим и красных — весь день работали крестьяне, убирая хлеб. Во время перестрелок охранения они ложились на землю, а когда огонь прекращался, снова принимались за работу. Иногда бывали среди них раненые.

Я приказал своему охранению без крайней нужды огня не открывать, и крестьяне скоро приметили, что инициаторами стрельбы являлись обычно большевики. Это обстоятельство вызвало большую неприязнь к красным, чем мы и пользовались. Мужики и бабы, желая насолить красным, охотно передавали нашим разведчикам все сведения о противнике.

Поля «наших» крестьян находились позади расположения полка, и пропуск через линию белозерского охранения был воспрещен. Когда утром крестьяне не выходили на работы, это всегда являлось признаком того, что большевики что-то готовят…

Красные войска обладали одной особенностью: они, как всякие слабые духом части; не любили ночных боев, и если бывали сбиваемы перед вечером, то уходили стремительно, стараясь возможно скорее оторваться от преследования.

Располагая слабыми силами, я решил использовать эту особенность красных и назначил атаку Грайворона под вечер. Накануне ночью была произведена соответствующая перегруппировка, и в течение дня выдвинутые роты лежали, прикрываясь наскоро вырытыми замаскированными окопами. Большевики не заметили всех этих приготовлений и, видя, что день проходит спокойно, успокоились и сами.

Стремительно поведенная во фланг атака, чего, по-видимому, мой партнер — матрос никак не ожидал, произвела на противника сильное впечатление. Матрос двинул все свои резервы на атакованный участок и, как потом выяснилось, выехал туда и сам. С нашей стороны это была, однако, только демонстрация, и главный удар был нанесен в центре. Все было закончено менее чем в 3 часа. Мы захватили более 200 пленных, несколько пулеметов, одно орудие и почти весь обоз красных. Среди взятой большой добычи оказался обширный склад английской парфюмерии. Зачем большевики привезли его в Грайворон, я так и не дознался.

Выполняя свою задачу, полк с приданной ему дроздовской батареей и дивизионом иркутских гусар продолжал наступать к северу. Очень упорные и кровавые бои происходили за обладание железной дорогой Белгород — Сумы. Здесь разыгрался трагический эпизод, стоивший жизни прекрасному офицеру — командиру 1-й роты поручику А. После удачного боя А. подошел к группе безоружных пленных, и в тот момент, когда он мирно разговаривал с красноармейцами, к нему незаметно приблизился один из пленных и выстрелом из револьвера в спину убил А. наповал. Выстреливший оказался комиссаром. В одно мгновение он был растерзан солдатами 1-й роты, очень любившими своего командира, но это, конечно, не воскресило погибшего.

* * *

В середине 1919 года определенно обрисовался перелом в наших отношениях к пленным. Если в первый период существования Добровольческой армии война обеими сторонами велась, в сущности, на уничтожение, то к указанному периоду уже не наблюдалось прежнего озлобления. Пленные офицеры и солдаты, если они не были коммунистами, обычно и без особых формальностей принимались в ряды

полонившего их полка. По неписаным добровольческим законам, все пленные считались собственностью той части, какая их взяла. Часть пленных из числа лучше одетых оставалась при полку, и ими пополнялись роты. Остальные, если они не были нужны, отправлялись в тыл, где и передавались корпусным и армейским комендантам. Существовали ли по вопросу о пленных какие-либо общие инструкции, изданные главным командованием, я не знаю. Думаю, что таковые были изданы, но лично до меня они не доходили.

Сама жизнь выработала известные правила отбора пленных, каковые и применялись командирами полков с теми или иными, но, в общем, незначительными вариациями.

Обычно каждая группа пленных сама выдавала комиссаров и коммунистов, если таковые находились в их числе. Инородцы выделялись своим внешним видом или акцентом. После выделения всех этих элементов, ярко враждебных белой армии, остальная масса становилась незлобивой, послушной и быстро воспринимала нашу идеологию. За редким исключением, большинство были солдатами в период Великой войны и потому после небольшого испытания ставились в строй. Они воевали прекрасно. В Белозерском полку солдатский состав на 80–90 процентов состоял из пленных красноармейцев или из тех мобилизованных, которые служили раньше у большевиков, а затем при отходе сбежали.

В других частях солдатский вопрос обстоял примерно так же, как и у меня. Много раз и с особым вниманием присматривался я к своим солдатам, бывшим красноармейцам, стараясь отыскать в них какие-либо «красные» черты. И всегда в своей массе это были добродушные русские люди, зачастую религиозные, с ярко выраженным внутренним протестом против большевизма. Всегда чувствовалось, что большевизм захлестнул их только внешне и не оставил заметных следов на их духовной сущности.

В Добровольческой армии вопрос о пополнении полков из запасных армейских частей был разрешен неудовлетворительно. Со времени выхода из Харькова и до начала Бредовского похода, то есть в течение семи месяцев, Белозерский полк пропустил через свои ряды более 10 тысяч человек — офицеров и солдат. И за все это время только один или два раза я получил из какого-то армейского ба — тальона пополнение общей сложностью 300–400 человек. Между тем громадная территория, занятая Добровольческой армией к октябрю 1919 года, давала, казалось, неиссякаемый источник людского запаса. В тот период имелись все материальные возможности создать не только правильно действующие запасные части, но сформировать и новую армию. Пример генерала Краснова, сумевшего в кратчайший срок создать Молодую Донскую армию, достаточно убедительный. И не подлежит сомнению, что наличие в тылу сильных и готовых к действиям резервов не допустило бы той катастрофы, какая в конце концов постигла обессиленный фронт.

По справедливости надо признать, что недостатка в предупреждениях, и в предупреждениях очень серьезных, не было. В своем продвижении от Харькова до линии Орел — Чернигов малочисленная, растянутая на сотни верст Добровольческая армия несколько раз переживала тяжелые кризисы. Величайшей доблестью и бесконечными жертвами фронт восполнял недочеты организации, сбивал врага, двигался вперед, по пути самоформировался и через некоторое время переживал очередное бессилие. Полковые участки в 25–30 верст протяжением при составе в 800–1000 штыков почитались явлением нормальным…

Неудачное разрешение вопроса об армейских запасных частях побуждало каждого командира полка лично заботиться о пополнениях.

Мы и заботились, как умели, по своему крайнему разумению. Высшие инстанции всегда требовали от командиров возможно большее количество «штыков», то есть бойцов. Для нас, начальников, этот вопрос был тоже самым важным. Без «штыков» мы воевать не могли, а обстановка требовала постоянных боев. Вся совокупность условий побудила меня в первый же месяц по выходе из Харькова сформировать свой запасный батальон и образовать при комендантской роте небольшой мобилизационный аппарат.

Командиром запасного батальона был назначен тот полковник, которого в Харькове я встретил в должности фельдфебеля офицерской роты. Своими знаниями и опытом он принес полку немало пользы.

Батальон мог принять до 800 человек. Каждый строевой батальон имел свою запасную роту, поддерживал с нею тесную связь и всячески о ней заботился. Батальон комплектовался пленными и мобилизованными. И вновь утверждаю, что поставленные в строй солдаты дрались прекрасно. Среди длинного ряда всевозможных подвигов я не могу не вспомнить одного, особенно трогательного своею духовною красотою.

Один из белозерских батальонов был сбит и отходил, преследуемый красными. При отходе через деревню поручик Р. был ранен и упал. К нему подбежал солдат, недавно взятый в плен красноармеец.

— Господин поручик, что с вами? Вставайте. Следом подходят большевики.

— Не могу, у меня перебита нога.

— Ах, грех какой! Я же вас не дотащу.

Солдат был маленький, худенький, слабосильный.

— Пристрели меня, все равно пропадать, да уходи скорее сам…

— Что вы, господин поручик, это невозможно.

Солдат подхватил офицера и потащил в соседний двор.

Втащил в сарай, зарыл в сено. Туда же спрятал свою фуражку и погоны. Хозяин дома — крестьянин — ему помогал и дал взамен фуражки старую шапку. В это время подбежали большевики. С винтовкой в руках и с крестьянской шапкой на голове, солдат удачно разыграл красноармейца, якобы только что зашедшего во двор.

— А что, товарищ, никого здесь нет?

— Никого. Сейчас только осмотрел весь двор.

Притворившись затем больным, он лег у дверей сарая и никого не пропускал вовнутрь.

Через несколько часов деревня снова была взята нами. Первой ворвалась рота, в которой служил поручик Р. Его отсутствие было замечено, и солдаты желали найти своего офицера живым или мертвым.

Р. был найден. Его спас солдат, который к тому же его и не знал.

Как командир полка, я немедленно произвел солдата в унтер-офицеры и выдал ему денежную награду. Как временно командовавший тогда дивизией, наградил героя Георгиевской медалью. Затем поцеловал от имени полка.

Солдат покраснел, сконфузился и сказал слабым голосом:

— Да я ничего такого, господин полковник, и не сделал…

Его лицо и глаза подтверждали его искренность. По-видимому, он не считал, что совершенный им подвиг — подвиг действительно возвышенной души. Крестьянину, хозяину дома, подарили лошадь и два пуда сахара. Он был счастлив…

Что касается пленных и мобилизованных офицеров, то в своей массе они доблестно воевали, а когда приходилось — умирали. Конечно, развращающее влияние революции и большевизма не прошло бесследно, и среди офицеров, впрочем как явление крайне редкое, встречались люди малодушные. Понятно, что моя аттестация относится к строевым офицерам, то есть к тем, кто своей жертвенностью и кровью являл примеры величайшей доблести и патриотизма. В тылах было иное настроение, и наряду с натурами высокочестными встречались люди беспринципные и нравственно опустившиеся.

Офицеры, перешедшие от большевиков или взятые в плен, если они не были коммунистами, решительно никаким репрессиям не подвергались. Все они для испытания назначались рядовыми в строй и после небольшого искуса уравнивались в правах с остальными офицерами полка.

Для характеристики офицеров, служивших раньше у большевиков, приведу два наиболее ярких примера.

Однажды полк вел бой с превосходными силами красных. В тылу у нас находилась река с единственным мостом. Большевики напрягали все усилия, чтобы захватить эту переправу, что поставило бы полк в катастрофическое положение. Батальон, прикрывавший путь к мосту, явно изнемогал. Я снял с отдаленного участка, на котором только что была отбита атака, роту и приказал ей бегом двигаться на поддержку. Рота могла прибыть не ранее 30–40 минут, а в это время уже обнаружилось, что большевики заходят в тыл атакованному батальону. Чувствовалось, что сейчас решится участь не только боя, но и полка. Стрельба с нашей стороны умолкала. Зловещий признак!.. В этот критический момент один из офицеров, взятый незадолго перед тем у большевиков, сорвал свои погоны и стал уговаривать других последовать его примеру и сдаться.

Узнав об этом, я приказал тут же расстрелять малодушного офицера, что и было немедленно исполнено. Эта трагическая сцена произвела сильнейшее впечатление…

Показалась спешащая на поддержку рота, и батальон был двинут в контратаку. Большевики отхлынули, а мы взяли более 300 пленных, 6 пулеметов, много оружия и патронов. Описанный бой был отмечен в официальных сводках штаба главнокомандующего…

Другой пример выявляет тип офицера, противоположный первому.

В период боев под Курском я направлялся с подпоручиком Глобой на один из участков полка. По пути встретили партию пленных.

На мой вопрос, есть ли среди них офицеры, послышался ответ:

— Я офицер, господин полковник.

Взяв руку под козырек, передо мною вытянулся небольшого роста коренастый человек 33–35 лет.

· Как ваша фамилия?

·

· Поручик Трохимчук.

·

· Где вы раньше служили?

·

· В мирное время был сверхсрочнослужащим в N-ском полку, а на войне произведен в офицеры.

·

· Как же вам не стыдно было воевать против нас?

·

· Да уж так сложились обстоятельства, господин полковник.

·

При этих словах голос Трохимчука как-то дрогнул. Что-то хорошее и честное слышалось в ответах пленного,

· Желаете у нас служить?

·

· Так точно, желаю.

·

Поручик Трохимчук был зачислен в одну из рот, но не в ту, которая его пленила.

В течение двухнедельных боев я несколько раз справлялся, как держится Трохимчук, и ротный командир всегда отзывался о нем как о примерном офицере.

Однажды мне надо было во что бы то ни стало удержать переправу, выводящую во фланг нашего расположения. К тому времени полк понес большие потери. Почти все ротные командиры и много офицеров были выбиты. Это был очередной кризис, когда кровью восполняли недостаток сил и недочеты армейской организации. На переправу можно было выделить только полуроту крайне сла-бого состава при пулеметах. Туда требовался офицер во всех отношениях надежный. Я вспомнил о поручике Трохимчуке и, узнав, что он цел, вызвал его к себе.

· Поручик Трохимчук, мне необходимо удержать такую-то переправу, и для ее обороны можно выделить только полуроту с двумя пулеметами. Я хочу назначить вас командиром этой полуроты.

·

· Покорно благодарю, господин полковник.

·

· Имейте в виду, что если большевики вас собьют, то положение полка будет тяжелым.

·

· Понимаю.

·

· Смотрите, поручик Трохимчук, удержитесь. Я вам верю.

·

· Конечно, я служил у большевиков… И не могу ничего вам доложить, но вы сами увидите, господин полковник…

·

Поручик Трохимчук действительно выполнил свое обещание.

Несмотря на тяжелое положение, он удержал переправу, потеряв убитыми и ранеными более половины своей полуроты. В конце боя, когда положение уже упрочилось, он был убит.

Много лет прошло с тех пор, но я всегда с волнением вспоминаю этого честного офицера…