Глава сороковая. Последние дни в пределах Китая

Глава сороковая. Последние дни в пределах Китая

К западу от нее мы вновь вышли в степь, которая на этот раз тянулась километров на шесть, до одинокого постоялого двора, стоявшего на краю обширного тростникового займища. Здесь, среди низкорослого карагача, собака навела нас на фазанов, стрельба по которым затем уже не прекращалась вплоть до вступления каравана в большое селение Пуртаджи (Бургацзи), где мы и остановились. Кроме фазанов, на этом перегоне нашим охотникам посчастливилось убить одну антилопу и с десяток чилей (Perdix barbata).

В Пуртаджи слухи об участившихся разбойничьих нападениях на караваны получили большую определенность. К нам явились даже наши извозчики с предложением выждать попутчиков: на большой-де караван киргизы напасть призадумаются!

Излишне, конечно, говорить, что предложение это не было принято и что на следующий день мы покинули Пуртаджи в обычное время.

Это селение расположилось на правом берегу р. Баин-гола, пашни тянулись еще на протяжении 3 км, а затем дорога вышла на солонцовую степь, орошенную рекой Джиргалты. Последнюю мы прошли по льду и, выбравшись на ее высокий левый берег, очутились в виду богатого лесом оазиса Сы-ко-шу, или Сыкошур. Сы-ко-шу населен китайцами, но в деревне мы застали немало и пришлых торгоутов ведомства цзюнь-вана, зимняя ставка которого находилась на берегу реки Джиргалты, километрах в семи к северу от дороги. Некоторые из них нас опознали, но нам теперь было не до бесед, так как мы торопились засветло добраться до пикета Гурту.

К западу от селения лес измельчал и мало-помалу перешел в кустарную поросль, где рядом с лозой, караганой, пустынным шиповником (Rosa elasmacantha Trautv.) и облепихой подымался тограк, саксаул, кургун (Halostachys caspica Pall.) и Tamarix. Одновременно почва получила бугристый характер и из суглинистой стала супесчаной. Серо-желтого цвета, тонко измельченная, сильно марающая, с частыми выцветами соли, она в значительной степени напоминала ил, да таково, вероятно, и действительное ее происхождение, так как вся местность к западу от Джиргалты и к северу от дороги должна была некогда служить дном озера Эби-нора. Китайцы называют ее Да-бэй-ху – великим северным болотом, и каждый наш шаг вперед оправдывал это название. Кустарная поросль поредела, чий сменился камышом, почва сделалась ноздреватее, напоминая все более и более солонец, а наконец появились и такыры.

На 29-м километре от Пуртаджи мы проехали мимо постоялого двора Дуршак, на 36-м выехали на сай восточного протока реки Оботу, четырьмя же километрами дальше вступили в селение Гурту. Но едва мы расположились на постоялом дворе, как к нам из импаня явилась какая-то личность.

– Господа приезжие, потрудитесь показать паспорта!

– Это зачем? В таких крошечных пунктах, как Гурту, визирование паспортов не вменено нам вовсе в обязанность…

– Вы правы. Но это делается для вас же самих. Передний путь очень опасен, и если мы будем знать, что вы – наши гости, то дадим вам сильный конвой.

– Поблагодарите вашего командира… Мы нисколько не сомневаемся в доблестных качествах ваших солдат, но рассчитываем также вполне и на наших людей…

– Вы отказываетесь? Вы правы… Ваши люди во сто раз храбрее наших солдат.

Несмотря на такое признание, Сан-гуань-ван отписал по начальству, что мы «самовольно» уехали из Гурту.

Мы покинули это селение ночью. Такое раннее выступление объяснилось необходимостью прибыть раньше в Ту-ду, дабы дать лошадям продолжительный роздых перед дальнейшей трудной дорогой через пески в город Цзин-хэ.

Река Оботу, широко разбросавшаяся по каменистому саю своими протоками, в эту позднюю пору несла очень мало воды; только в одном из ее русел глубина потока превышала 45 см, остальные же были или сухими, или затянутыми по дну ледяной коркой.

Пройдя сай, который ширился километра на четыре, мы углубились в пески. На нашем пути пески эти были неглубоки и часто сменялись серым суглинком, но к северу от дороги они вырастали в барханы, прочно, по-видимому, закрепленные саксаулом. На шестом километре мы вступили в тограковый лес, который и сопровождал дорогу более или менее густыми насаждениями вплоть до пикета Ту-ду, или, как его называет Успенский, То-док[337]. На этом участке пути мы перешли два речных русла: одно у заброшенного селения Да-цяо-цзы, принадлежащее речке Юдна-гол (Удуйн-гол? Уда-гол?), другое у пикета Хуа-шу-лин-цзы, принадлежащее речке Алак-текэ. Пикет Ту-ду, состоявший из двух плохоньких таней, харчевни и обширного, полуразрушенного импаня, в котором квартировало около десятка конных солдат, расположился у ключей, на краю плоской котловины, поросшей различными Gramineae и Cyperoceae. В нем мы застали с десяток телег, задержавшихся ввиду распространившихся сведений о появлении на дальнейшем отрезке пути значительной партии киргизских барантачей, грабивших караваны. Китайцы надеялись, что из Цзин-хэ им будет выслан конвой достаточно сильный, чтобы оградить их от всяких случайностей; и действительно, на следующий день у пикета Ша-цюань-цзы мы повстречались с полулянзой, спешившей в Ту-ду.

От этого пикета до города Цзин-хэ оставалось свыше 53 км, которые наши извозчики решили пройти в один день.

Мы спали, не раздеваясь, и уже в 2 часа ночи были снова в дороге.

Первые 17 км до пикета Лун-ван-мяо мы шли тограковым лесом, среди которого лишь изредка попадались площадки, как мне казалось, совсем бесплодного солонца; далее же мы вступили в полосу летучих песков, описывая которые, монах Чань-чунь, между прочим, писал: «При каждом дуновении ветра они пересыпаются подобно взбудораженным волнам, то собираясь, то рассеиваясь; среди них не видно было ни былинки; телеги в них вязнут, а кони тонут»[338]. Он думал, что это участок больших Богудяньских песков. Какие, однако, пески в его время (в XIII в.) так назывались – нам неизвестно.

Пески эти тянулись на протяжении 17 км, причем первые 5 км до полустанка Ша-ва-тоу оказались и самыми трудными для переезда. Дорога пролегала здесь между высокими барханами, часто пересекая песчаные седловины, которые брались c неимоверным трудом нашими телегами. Летом переход через них еще труднее, так как пески тогда суше и глубже, теперь же их в значительной степени связывала смоченная снеговой водой и затем смерзшаяся глина, которой, по-видимому, очень богаты эти пески. За пикетом Ша-ва-тоу дорога стала легче, барханы измельчали, появилась растительность, вместе с тем только здесь я получил возможность различить другие их особенности – различие в склонах и главнейшее их простирание. Солнце взошло и осветило покрытое рябью бесконечное песчаное море, точно застывшее в тот момент, когда северо-западный ветер погнал его высокой зыбью на темные скалы Кара-дабана – передовой горной складки Боро-хоро.

Летучие пески кончились у пикета Ша-цюань-цзы, или Га-шунь, выстроенного на правом берегу ручья Ша-цюань, у киргизов – Кум-булак.

От Ша-цюань-цзы отходит торный путь к соляным промыслам на южном берегу озера Эби-нора.

Соль в Китае с древнейших времен служит предметом правительственной монополии, почему ввоз ее в империю и воспрещен всеми существующими договорами с иностранными государствами.

Эбинорская поваренная соль отличается превосходными качествами: она белая, чистая, крупнозернистая и, по-видимому, содержит лишь ничтожную примесь посторонних солей. Она мощными пластами устилает почву, из которой выбивается множество теплых соленых ключей. По руслам этих-то ключей и добывается лучшая по своим качествам соль. Главнейшие ломки ее находятся километрах в пяти к северо-западу от пикета Ша-цюань-цзы, лишь немного не доходя до уреза озерной воды. Успенский оценивает ежегодную добычу ее в 400 тысяч пудов, что преувеличено по меньшей мере раз в десять, ибо если даже принять за норму для западного Китая годовое потребление ее в России, составляющее менее 30 фунтов на человека, то и тогда такого запаса соли хватило бы на население численностью свыше 525 тысяч душ, между тем, в Кульджинском районе, куда главным образом только и вывозится эбинорская соль, живет едва ли более 50 тысяч душ.

За ручьем Ша-цюань-цзы дорога вышла на солонцовую степь с разбросанными по ней буграми песку, поросшими преимущественно бортекеном (Nitraria Schoben). На пятом километре пески эти стали сплошными с явными следами недавнего переноса, но лошади прошли их легко, точно предчувствуя, что за ними их ожидает более легкий участок пути. Действительно, мы вскоре вступили на твердую почву каменистой пустыни, узким поясом окружающей здесь северный отрог Кара-дабана.

Этот отрог совсем бесплоден и состоит из почерневших от времени скал мелкозернистого песчаника и глинистого сланца, которые в свежем изломе имеют все оттенки от светло-серого до черного и зеленого. Дорога пересекает его по седловине, возвышающейся метров на 120 над уровнем окрестной пустыни, и для телег, следующих с востока, благодаря постепенности подъема, не представляет особенных затруднений; но спуск с перевала крут и усеян крупным щебнем, среди которого я видел немало обломков желтого гранита-порфира.

С перевала город Цзин-хэ был уже виден; до него оставалось едва ли более 5 км, пролегавших частью по каменистой, частью по глинисто-песчаной степи с тощей кустарной растительностью. В «Мэн-гу-ю-му-цзи» говорится: «Река Цзин-хэ проходит в ? ли расстояния от западной стороны старого города Цзин-хэ» и далее: «Ляь-фу – это название нового города Цзин-хэ»[339], но авторы этого сочинения не поясняют, к какому времени относится пострыйка обоих городов. Равным образом и в других китайских источниках, трактующих об истории и географии этого края, не содержится соответственных указаний. Известно лишь, что Ань-фу существовало раньше 1775 г., когда норма подлежавшей обработке земли установлена была здесь для хлебопашенных солдат в 3360 му.

Современный Цзин-хэ не велик, занимает почти квадратную площадь и имеет четверо ворот, из коих только юго-восточные, выводящие в предместье, и юго-западные, обращенные к реке, постоянно открыты. С городом мы познакомиться не успели, предместье же представляет ряды невзрачных лавок и торговых помещений, вытянувшихся в улицу вдоль дороги. Его средняя абсолютная высота, выведенная из четырех определений, равняется 1069 футам (362 м).

В Цзин-хэ решено было разделиться: телеги должны были следовать в Илийскую долину через перевал Талки и селение Ляо-цао-гоу, откуда имелся уже прямой путь в город Джаркент; нам же предстояло заехать в Кульджу, для чего мы и избрали кратчайший туда путь через перевал Цытерты.

Этот путь, длиной в 197 км, через рыхлые снега, которыми завалены были горы, мы хотели пройти в трое суток; но при этом возник вопрос: а как же быть нам с баранами, из коих два следовали за нами – один из Джаркента, другой из урочища Цаган-усу, и на последнем показали себя необыкновенными ходоками, пройдя в два месяца свыше 1652 км? Особенно жаль было джаркентца! Но в конце концов нам все равно пришлось бы расстаться с ними, а потому, призвав хозяина таня, который показался нам человеком порядочным, мы предложили ему принять от нас всех баранов, с тем чтобы обоим нашим любимцам сохранена была жизнь. Китаец очень удивился предложению, но обещал свято исполнить просимое:

– Завтра же они будут отправлены в стадо знакомого мне торгоута!

Город Цзин-хэ мы покинули ночью. Проводника с нами не было, но нам казалось, что мы и без него найдем дорогу на перевал. Однако уже за рекой Цзин, благодаря темноте, мы сбились с пути. Пришлось ехать пашнями, пока случайно мы не набрели на человеческое жилье. На наши окрики в фанзе поднялся переполох, но когда китайцы сообразили, в чем дело, то один из них вызвался даже вывести нас на большую дорогу.

К восходу солнца мы добрались до урочища Юн-цзы-ху, перешли здесь по мосту через последний арык, выведенный из реки Цзин, и, держась затем северной окраины высоких наметов песку, вышли к глубокому руслу временного потока, в котором еще, по-видимому, недавно строилась вода. Русло это мы перешли несколько выше, чем в минувшем году, и, оставив вправо урочище Толи, вышли на каменистую степь, поросшую хвойником и чахлым саксаулом, которой и следовали до ущелья реки Боростая, или Тагур-су. В ней мы нашли довольно высокую воду, которая объяснялась быстрым сходом (при температуре в тени 10°) накануне выпавшего снега.

Ущельем Боростая мы прошли километров шестнадцать и остановились на ночлег несколько выше устья речки Нилхи[340] (иначе Чакыр-су), на площадке, мысом упиравшейся в реку и обросшей по краям тополем и караганой. Подножного корма тут не было, и наши лошади получили лишь усиленную дачу гороха, который мы захватили с собой в качестве фуража.

Спали, не раздеваясь, имея изголовьем седельные подушки, и проснулись задолго до рассвета. Солнце застало нас уже в урочище Ачал, откуда колесная Пиличинская дорога сворачивала на запад, наша же, на перевал Цитерты, шла прямо на север.

Абсолютная высота этого урочища 5460 футов (1664 м)[341]. Метров же на 150 выше начался сплошной снег, из-под которого тропинка обнажалась только местами. Хорошо еще, что перед нами здесь кто-то проехал; иначе нелегко было бы нам взобраться на перевал по падям, все неровности коих были скрыты под рыхлой пеленой свежего снега.

Под самым перевалом его было с метр; он плохо слежался, и мы только с большим трудом его одолели; но, наконец, добрались и до каменистого спуска, оставшегося нам столь памятным по прошлому году. Скоро затем мы миновали урочище Уч-табан и, перевалив через горный отрог, вышли в долину Чон-кола. Здесь мы обогнали стадо баранов – арьергард перебравшегося на зимнюю квартиру кызаевского аула.

В долине Чон-кола было уже мало снега, а ниже устья р. Джаргалы, откуда река эта получает монгольское название Боро-бор-гасу, он даже перестал вовсе встречаться. Но зато появилась грязь – ярко-красная, ослизлая глина, которая донельзя затрудняла бег лошадей.

Когда мы поравнялись с устьем речки Талды, солнце закатилось за горы, и в ущелье вдруг стало сыро, холодно и неприветливо. Пришлось пустить в дело нагайки и рысью пройти последний участок пути, который показался нам бесконечным. Но когда он был пройден, с каким наслаждением окинули мы взором раскинувшуюся перед нами долину, которая сказала нам, что путешествие наше окончилось… Да, оно должно было окончиться завтра, со вступлением в город Кульджу!

Мы ночевали в выселке Ураз-бай, где нас встретили, как старых знакомых. По случаю нашего возвращения приютившие нас таранчи хотели было созвать музыкантов, но мы после скверно проведенной ночи и пятнадцатичасового пребывания в седле валились с ног от усталости и после чая тотчас же улеглись спать.

Сон был, однако, беспокоен, а желание скорее добраться до Кульджи, где мы рассчитывали найти письма с родины и деньги из Географического общества, подняло нас задолго до рассвета. И вот мы снова в седле и рысью бежим по знакомой дороге. Мы считаем часы, минуты… пока вдали не показались наконец городские сады…

В Кульджу мы прибыли после полудня 8 ноября 1890 г.

На этом дне обрывается мой дневник. Прежде, однако, чем окончательно проститься с читателем, мне остается сделать обзор климатических данных южной Джунгарии и Илийской долины, относящихся к переходному времени между осенью и зимой.

* * *

Сосланный китайский чиновник, оставивший нам свои любопытные заметки об южной Джунгарии, говорит следующее о климате этой последней. Дожди выпадают в Урумчи очень редко, не более одного, двух раз за лето; случается, что и вовсе их не бывает; зато снега обильны до такой степени, что из-за них иногда прекращается сообщение между отдельными пунктами. Вследствие господствующих здесь зимой сильных холодов, от которых почва глубоко промерзает, озимые не высеиваются и Джунгария производит одни лишь яровые хлеба[342].

В общем краткая характеристика эта подтверждается и нашими метеорологическими здесь записями: почти постоянно ясное небо летом сменилось облачным и пасмурным поздней осенью и зимой, нестерпимый летний зной – морозом, доходившим уже в конце октября до 20°. Припомним кстати, что Пржевальскому в декабре 1877 г. пришлось испытать здесь в течение пяти суток кряду мороз, переходивший за 40° Цельсия[343] и что нам доставлены были в Хами туши горных баранов с отмороженными ушами!

Переходя от этих общих замечаний к частностям метеорологического дневника, приходится отметить следующее.

Все наши наблюдения с 22 октября по 8 ноября, если исключить момент перехода через хребет Боро-хоро, могут быть приурочены к средней абсолютной высоте 1665 футов (508 м). Они обнимают период в 18 дней, из числа коих ясных в течение всего дня насчитывалось в южной Джунгарии – 3, в Илийской долине – 1, облачных – 3, пасмурных – 5, переменных – 6; из числа последних на долю частью ясных, частью пасмурных диен приходилось 4. Таким образом, общее число дней, когда небо было более или менее затянуто дождевыми (nimbus) или слоистыми (strato-cumulus) облаками, равняется 9, или 50 процентам общего числа дней наблюдения.

Снег выпадал дважды, притом оба раза шел по нескольку часов кряду, сопутствуемый западным ветром.

Ветреных дней было 6; по румбам ветры распределялись следующим образом; с запада – 3, с востока – 3, с юго-востока – 1. Западный ветер приносил тучи, восточный – ясную погоду.

Дней, когда термометр в течение суток не опускался ниже нуля, было всего лишь два; оба приходились на ноябрь, когда мы спустились в Илимскую долину; дней же, когда максимум температуры стоял выше нуля, оказалось 9. Максимум температуры (13°) выпал на 3 часа пополудни 8 ноября (в Кульдже), минимум (?20°) на 7 часов утра 28 октября (в Манасе). Суточная амплитуда колебалась в пределах между 4° (1 ноября, Кур-кара-усу) и 14,5° (4 ноября. Гурту – Ту-ду).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.