Глава девятнадцатая. Хами

Глава девятнадцатая. Хами

Николай Михайлович Пржевальский писал[119]: «По своему положению Хамийский оазис весьма важен как в военном, так и в торговом отношениях. Через него пролегает главный и единственный путь сообщения из Западного Китая на города Су-чжоу и Ань-си, в Восточный Туркестан и Джунгарию. Других путей в этом направлении нет и быть не может, так как пустыня пересекается проложенною дорогою в самом узком месте на протяжении 400 км от Ань-си до Хами, да и здесь путь весьма труден по совершенному почти бесплодию местности. Справа же и слева от него расстилаются самые дикие части Гоби: к востоку песчаная пустыня уходит через Ала-шань до Желтой реки, к западу та же недоступная пустыня потянулась через Лоб-нор до верховьев Тарима.

Таким образом, Хами составляет с востока, т. е. со стороны Китая, ключ ко всему Восточному Туркестану и землям притяньшаньским…

Не менее важно значение оазиса Хами и в торговом отношении. Через него направляются товары, следующие из Западного Китая в Восточный Туркестан и Джунгарию, а также идущие отсюда в Западный Китай».

Таково значение Хами по словам Пржевальского. Но взгляд этот вовсе не новый. Впервые, как кажется, его высказал еще Риттер[120], а затем его повторяли все те, кто в своих описаниях так или иначе касался Хами. Таким образом, наш известный путешественник только подкрепил его своим авторитетным словом, устранив в то же время и всякие сомнения в его непреложности.

Между тем история этого оазиса далеко не оправдывает подобного взгляда на международное значение Хами, основанного, как кажется, на не совсем точном представлении о природе и пластике окрестной страны.

Оазис этот, необеспеченный с севера, отрезанный от Турфана бесплодной страной и лежащий в стороне от проторенной веками военной китайской дороги, ни в какое время своей исторической жизни не мог претендовать на название «ключа» к Восточному Туркестану; скудное же его орошение в совокупности с невыгодными климатическими условиями заранее обрекало большинство его жителей на такое существование, при котором далеко не всегда есть возможность свести концы с концами. В совокупности все земли Хами производят хлеба очень немного; бывали даже периоды, что Хами еле-еле мог себя прокормить; а потому следует совсем отбросить мысль о сколько-нибудь значительном вывозе последнего за пределы оазиса; скотоводство хотя и процветало в нем некогда, но занимались им не масса народа, а некоторые привилегированные семейства – и во главе этих последних сам князь, владевший в горах обширными пастбищами; ремесел, могущих поддержать полевое хозяйство хамийцев, здесь, как кажется, никогда не существовало, не существует их и в настоящее время; наконец, транзитный провоз товаров хотя и доставляет известные выгоды местному населению, но выгоды эти едва ли в состоянии покрыть тот материальный ущерб, который приносит этому краю его отдаленность от всех производительных центров Внутренней Азии.

Таким образом, и прошедшее Хами не блестяще, да и в будущем нет оснований ожидать для него чего-нибудь чрезвычайного, чего-нибудь такого, что сразу подняло бы благосостояние жителей этого оазиса.

История показывает, что Хами оживлялся в одном только случае: когда замешательства на западе вызывали значительное скопление китайских военных сил в этом городе. Тогда везлись сюда не только предметы военного снаряжения, но и товары мануфактурные, и гастрономические, и даже в значительных количествах рис и фураж, так как местных произведений в таких случаях обыкновенно здесь нехватало. Но уходили войска, разъезжались купцы, и Хами принимал снова свою прежнюю физиономию небогатого центрально-азиатского городка.

Хамийский оазис и теперь беден, а несколько лет тому назад он представлял повсеместно одни только груды развалин, среди которых, впрочем, уже начинал копошиться народ.

Эти же слова следует всецело отнести и к главному городу оазиса, т. е. Комулю. Китайские же города – Лоу-чэн и Син-чэн, расположенные бок о бок с мусульманским городом, переживали в то же время счастливый момент своей жизни: в них, в начале семидесятых годов, квартировали избалованные войска Лю-цзинь-таня, молодого генерала, стяжавшего себе очень быстро, но нельзя сказать, чтобы заслуженно, репутацию прекрасного военачальника и администратора. В городах этих местились, впрочем, только высшие офицеры и съехавшиеся сюда же чиновники – правители будущих, пока еще не завоеванных, округов; солдаты же при помощи туземного населения выстроили себе временный город, обширные развалины коего бросаются в глаза каждому, кто только въезжает западной дорогой в Хами.

Громадное скопление серебра в таком крошечном городке, каким был китайский Хами до вступления туда войск Лю-цзинь-таня, совсем пересоздало и этот город, и всю окрестную местность. Здесь появились обширные заезжие тани, бесчисленные трактиры, дотоле невиданные богатейшие китайские лавки, вырос даже целый пригород, и в довершение всего появились здесь русские люди – приказчики бийских купцов. На запад от города местность украсилась парком, разведенным по приказанию Лю-цзинь-таня, далее здесь же был выкопан пруд, и – о диво! – для него специально сколочена была лодка, на палубе которой любивший-таки кутнуть генерал задавал пиры своим подчиненным. Мы застали уже только остов этой ладьи, но все же немало подивились ее ни с чем несоразмерной величине, придававшей характер полнейшей нелепости всей этой странной затее.

За солдатами Лю-цзинь-таня явились сюда сначала мелкие торговцы, а потом и более значительные коммерсанты – представители богатейших фирм Гуй-хуа-чэна, Калгана, Лань-чжоу-фу и других городов, рассчитывавшие срывать здесь огромные барыши. Но они обманулись в расчете. В 1883 г. последние лянзы ушли на Бэй-лу, чиновный люд поразъехался, и магазины, щеголявшие своем отделкой и переполненные ценными товарами, остались без покупателей. Товар этот, как говорят, с выгодой удалось впоследствии сбыть в Урумчи, но затейливые магазины остались, и теперь там, где некогда продавались шелковые ткани, торгуют по преимуществу сальными свечами невысокого качества, гастрономическим товаром и бакалеей.

Только под Новый год мы видали на синчэнском базаре оживление и толпу; в остальное же время он поражал царившими в нем безмолвием и пустотой. Подобное же безмолвие и пустота замечались и в остальной части Син-чэна, где жилых построек оставалось в наше время немного. Даже присутственные места оказывались здесь в развалинах, а кумирни, еще блиставшие позолотой и яркими красками, носили явные следы запустения.

Между Син-чэном и помянутым выше пригородом находится так называемый «северный» город – Бэй-чэн. Он занимает небольшую площадь, обнесен полуразвалившейся стеной и как от северного предместья, так и от Син-чэна отделяется рвами, из коих южный давно уже сгладился и ныне исполняет роль улицы. Внутри он заполнен развалинами, среди которых ютятся только несколько китайских семейств.

С противоположной, т. е. южной стороны, в западном углу, к Син-чэну примыкает небольших размеров импань; он также в настоящее время необитаем и потребовал бы для своего восстановления значительного ремонта. У импаня большая дорога в Турфан разветвляется: одна ветвь ведет в западные ворота нового города, другая, и в то же время главная, проходит сначала между ним и Луо-чэном, а затем вступает в небольшое южное его предместье, которым и идет между лавок до его южных ворот, точнее, до того места, где когда-то, может быть, были эти ворота. Вообще здесь не лишне заметить, что в Син-чэне, в настоящее время ворот не имеется; так что большая дорога в указанном месте непосредственно переходит в базарную улицу, которая и оканчивается в северном пригороде.

К югу от описанных двух городов с окружающими их отовсюду предместьями и несколько наискось к ним расположен старый город – Лоу-чэн. При Лю-цзинь-тане он был заново обнесен стеною, которая размерами своими значительно превышает прежнюю. Ее общая длина равняется примерно двум тысячам шагов, высота – 6? м; она имеет трое ворот, снабжена двойной защитой и окружена рвом, шириной в пять и глубиной в 3? м. Лоу-чэн внутри так же безлюден и пуст, как Син-чэн; обширные пространства остаются в нем до сих пор не застроенными, и даже такие правительственные здания, как ямынь пристава (хами-тина), поражают здесь своим убожеством и ничтожными размерами.

Матусовский в своем «Географическом обозрении Китайской империи», с. 229, упоминает, между прочим, об основанном, будто бы, здесь «в последнее время» оружейном заводе, на котором, под руководством европейских техников, изготовляются даже ружья новейших систем для снабжения ими войск, расположенных в западных округах провинции. Известие это, однако, как кажется, лишено основания; по крайней мере, в наше время ничего подобного здесь уже не было.

Мусульманский город – Комуль, по-китайски – Хой-чэн, расположен на юго-запад от Лоу-чэна и на юг от турфанского тракта. Он невелик, окружен старыми, потрескавшимися и кое-где уже обвалившимися стенами и переполнен строениями, разделенными узкими переулками. Матусовский в помянутом выше труде говорит, что город этот «весь наполнен садами, среди которых и ютятся низкие глиняные дома с плоскими крышами». Я не сказал бы того же. Правда, в Комуле попадаются кое-где деревья, имеются и сады, но в общем он все же не производит приписываемого ему впечатления.

Вановская «урда» (дворец) помещается у северных ворот города. Это двухэтажное здание, одной стороной прислоненное к городской стене, над которой и возвышается несколько, а другими выходящее на небольшой внутренний двор, обстроенный флигелями, в которых помещаются: ямынь, службы, соколиная охота и, кажется, различные кладовые. В ряд с последними выстроены здесь и парадные ворота – «да-тань», выходящие на передний двор, вымощенный булыжником, обсаженный тутовыми деревьями и настолько узкий, что напоминает скорее улицу, чем двор. В общем дворец этот представляет, однако, помещение далеко не роскошное.

Открытая лестница, по которой нам пришлось подыматься во второй этаж, сложенная из косых и высоких ступеней, выглядела крайне неуклюже; следующая за тем комната – с кирпичным полом, голыми небелеными стенами, без всякой мебели, полутемная и в то же время грязная, производила даже прямо неприятное впечатление; и только уже за ней мы вступили в прилично отделанную горницу, служащую князю приемной. Убранная в китайском вкусе, с картинами по стенам и ковром на полу, она выглядела довольно нарядно и, что редко замечается на Востоке, казалась уютной. Впрочем, она служила приемной только зимой. В остальное же время почетных гостей принимали в садовом павильоне, выстроенном в китайском стиле и состоящем из нескольких комнат. Летом здесь, должно быть, очень хорошо, хотя сад невелик и разбит, как и все вообще сады туркестанцев, без всякого плана.

К западу от Комуля расположено фамильное кладбище хамийских ванов. Как на особую его достопримечательность указывали на усыпальницу над могилами Башир-хана и его сына. Это не особенно большое, облицованное зелеными изразцами здание напомнило мне, конечно в миниатюре, действительно грандиозное сооружение, возведенное в нескольких километрах от Кашгара, над могилами сеида Аппака-ходжи и его потомков, еще не так давно правивших Кашгарией.

Другая достопримечательность Хами – китайская кумирня, находящаяся в одном километре к северо-востоку от Син-чэна. Это действительно красивое здание расположено среди старого парка, на берегу пруда, в котором во множестве водились дикие утки (Anas boschas и Dafila acuta).

В ожидании пекинского паспорта, который давал бы нам право дальнейшего движения в глубь Китая, о чем мы телеграммой ходатайствовали еще из Кульджи, мы простояли в Хами семь недель, живя его тихой, спокойной жизнью: охотились, писали, в часы же досуга сетовали на вынужденное бездействие.

Только однажды Хами оживился. Это было накануне китайского Нового года.

В 1890 г. китайский Новый год пришелся на 10 января. Но уже за три дня, готовясь к встрече этого большого китайского праздника, все три города: Хой-чэн, Лоу-чэн и Син-чэн пришли в необычайное для них всех движение. И есть от чего. В жизни китайца Новый год составляет действительное событие. Денежные расчеты, судопроизводство и даже крупные торговые сделки прекращаются на долгое время; к Новому году даются новые чины и награды; ради же Нового года освобождаются преступники, слуги получают отпуск, господа бросают обычные свои занятия и дела; одним словом, все спешат в эти дни повеселиться и отдохнуть – и действительно веселятся на славу!

К Новому же году оживляется и торговля. Базары переполняются различными картинами и картинками, изображающими либо богов, либо целые сцены из жизни различных героев, например, какого-нибудь «Ё-фэй» или «Шуа-жуань-гуй»; они раскупаются в массах и расклеиваются на дверях и во внутренних помещениях; с ними одновременно раскупаются и расклеиваются, с полной верой в значение их, и красные бумажки с различными пожеланиями и изречениями вроде, например: «Хороший человек похож на розу», или такими, которые имеют хоть какое-нибудь отношение к деятельности хозяина. Кроме картин, различных цветных фонарей, фейерверков, хлопушек и тому подобных вещей, появляются также на базаре в обилии различные печения, сласти, свиные окорока, различные предметы китайской кухни и обихода, среди которых, к нашему удивлению, не последнее место занимают лекарства и мануфактура.

И все это раскупается чуть не нарасхват, потому что Новый год – праздник столько же бедных, как и богатых: все стремятся принарядиться, украсить свой кров и в нем приготовить пир для приятелей. Последний фын серебра ставится в это время ребром, последняя ценная вещь несется в заклад, а потому канун Нового года – золотое время для китайских лавочников и ростовщиков.

Весь день 9 января прошел в удивительных хлопотах; а вечером все как бы замерло в ожидании торжества,

Морозу градусов десять. Небо совершенно чисто, и, может быть, только поэтому кажется, что и звезды сияют сегодня каким-то точно не своим, а особенным блеском; впрочем, может быть также, что и торжественная тишина немало содействовала такому впечатлению, которое находилось в полнейшей гармонии с тем душевным настроением, под влиянием которого мы теперь находились.

Десять дней тому назад и мы встречали свой Новый год; но все старания наши ознаменовать чем-нибудь особенным этот день не увенчались успехом. Мы затерялись в громадной, совсем тогда нам чуждой, толпе, которая своим равнодушием парализовала развитие нашего праздничного веселья, наводя ежеминутно мысли наши на воспоминания об оставленной родине и далеких теперь, но не забытых и, может быть, даже сильнее теперь любимых, родных и друзьях. И вот мы всячески забавлялись, пили и ели, но проделывали все это без того оживления и радостного чувства, которые присущи веселящимся людям. Откуда же теперь это волнение? И неужели в свое время равнодушная к нам толпа увлекала нас теперь за собой, сообщив и нам свое настроение?

На улицах тихо. Всюду зажженные огни еще более сгущают в них темноту. И хоть людей пока еще тут вовсе не видно, зато присутствие их ощущается как-то невольно. Нет-нет, да и услышишь где-нибудь голос, а потом и опять тишина, которая минуту спустя хотя и нарушается снова, но уже где-нибудь вдалеке. Томительно между тем бежит время к полуночи… Совсем уже справившиеся китайцы мало-помалу теряют терпение и высыпают на улицу, но царствующее здесь торжественное безмолвие налагает и на них печать молчания, и вот видишь только темные движущиеся фигуры, но не узнаешь в них китайцев, – так мало в них теперь сходства с теми горластыми, привыкшими к самой энергичной жестикуляции людьми, без которых в Китае немыслимо ни одно собрание, ни одна самая ничтожная сходка.

Но вот из Лоу-чэна раздались последовательно три пушечных выстрела…

– Скорее, назад теперь… в тань! Иначе раздавят…

Действительно, громадная толпа вдруг захватила целую улицу и, фантастически сверху освещенная бесчисленными огнями, ракетами и замысловатыми фонарями, быстро двинулась к нам, издавая по временам такие дикие вопли, которые покрывали собою даже оглушительные залпы китайских хлопушек.

Всю ночь напролет шумели китайцы; гремели учащенные выстрелы китайских хлопушек, взлетали ракеты, и по временам откуда-то доносились до нас отзвуки той адской какофонии, которой почему-то присвоено название музыки; а наутро те же китайцы, расфранченные во все лучшее, принимали и отдавали визиты.

С остальными же вместе и мы стали невольными участниками китайского торжества. Получивши визитные карточки от вана Шаа-Махсута, хами-тина Шэнь-гуй-хуна, чин-тэя и других наиболее важных чиновников города, мы не замедлили отвечать любезностью на любезность. Пока же происходил обмен этих скучных приветствий, люди наши проводили свое время иначе: они получили торжественное приглашение на обед к содержателю таня и, как нам показалось потом, не только поели, но и выпили у него вовсе немало во славу китайского Нового года.

Три дня шло такое веселье. Странствующая труппа китайских комедиантов успела уже обойти все богатейшие китайские семьи, распорядитель ее заходил даже к нам предлагать свои услуги. Три дня все лавки и частные здания разукрашены были пестрыми флагами и фонарями, а люди сохраняли праздничный вид и не принимались за повседневные занятия и работы, а затем все пришло в прежнее состояние: сельские жители все разъехались, улицы опустели и Хами вошел в свою обычную колею. Но после недавнего шума еще резче стала бросаться в глаза современная его захудалость.

Наконец, наступил и для нас радостный день: хами-тин явился с нам лично и вручил полученный им из Пекина пакет, в котором препровождался охранный лист, выданный нам цзун-ли-ямынем. Томительное выжидание кончилось, и мы с удвоенной энергией взялись за свое снаряжение в дальнейший путь через пустыню.

Но тут нам встретилось непредвиденное препятствие: в Хами мы не могли достать сколько-нибудь порядочных лошадей за сходную цену, т. е. рублей за 30–35. А так как мы нуждались по крайней мере в 7–8 лошадях, то большая приплата за каждую могла составить сумму, слишком обременительную для нашего более чем скромного бюджета.

Верблюдов в Хами также не оказалось, и вот нам волей-неволей пришлось формировать караван из ослов. На наше счастье, в составе нашего экспедиционного отряда оказался опытный погонщик и в то же время знаток их, Хассан-бай, который горячо взялся за дело и спустя несколько дней уже успел собрать караван из 14 превосходных животных.

26 января в сопровождении А. П. Соболева и нескольких солдат, проводивших нас за город, мы выступили наконец из Хами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.