Необходимое отступление
Необходимое отступление
…До настоящего времени находятся люди, которые высказывают сомнения по вопросу участия Николая Островского в гражданской войне, на том основании, что в архивах не найдены документы, подтверждающие этот факт. Известный исследователь биографии и творчества писателя Л.Аннинский логично и справедливо замечает:
«…Вот бумажные души-то! Да в огне гражданской войны какие бумаги не горели! И какие не сгоревшие бумаги убедят скептиков, если шрам над глазом Островского их не убеждает!» («Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников (1904–1936)». Изд. «Дружба народов», М., 2002, стр. 8–9).
Сотрудники Шепетовского музея Николая Островского на основе сопоставления и изучения многих материалов этого периода жизни Николая Островского пришли к следующему заключению: «Да, Островский воевал, но этот факт не зафиксирован документально, ведь возраст Николая был не призывной. Но, как любого 16-летнего мальчишку, его звала революционная романтика. Да и не будь свидетелем боев, он не смог бы позже в романе «Как закалялась сталь» описать так ярко и образно участие Павки Корчагина в гражданской войне». (Там же, стр. 16).
Обратимся к другим свидетельствам.
Д.Г.Чернопыжский – член Шепетовского ревкома в 1919 – 1920 гг. вспоминает:
«Летом 1920 года войска панской Польши снова вторглись в пределы Советской Украины. Проникшись беззаветной любовью к своей Родине, Коля Островский добровольно ушел на фронт…» (Там же, стр. 45).
Г.П.Барский – участник гражданской войны. В 20-е годы работал в Берездовском районе, хорошо знал Николая Островского:
«…Наша 45-я стрелковая дивизия была переброшена на борьбу с белополяками, и в районе Шепетовки я впервые встретился с Колей Островским. Он пришел в дивизию бойцом. Запомнил я его потому, что он хорошо играл на гармони. Николай Островский был во второй бригаде Котовского, оттуда буденовцы переманили его в Первую Конную Армию, потому что он был хорошим гармонистом, а его привлек буденовский шлем…» (Там же, стр.44).
Д.А.Островский – старший брат писателя: «…В Шепетовку снова пришли враги. Красная Армия вынуждена была отступить. Вместе с ней ушли шепетовские руководители. Ушел и брат. Радостным событием был день, когда Красная Армия вновь вошла в Шепетовку. Вернулся в родной город и Николай. Ему тогда было только 16 лет… В августе 1920 года Николай снова уходит на фронт. Вскоре… он был тяжело ранен». (Там же, стр.45).
О.О.Островская, мать Николая Островского: «Коля долго не возвращался домой. Прошло два-три месяца. Приехал один парень из Киева и говорит мне: «Вы знаете, где ваш Коля?» Я так и подскочила: «Где?» Он говорит: «Коля лежит в Киеве, в госпитале, раненый… Коля просил, чтобы я вам не говорил. Когда вылечится – приедет…» (Там же, стр. 47).
Вот все… что мне удалось обнаружить по вопросу участия Николая Островского в гражданской войне.
В книге «Как закалялась сталь», в 8-й главе первой части Николай Островский рассказывает о том, как Павел Корчагин был контужен и тяжело ранен:
«19 августа 1920 года в районе Львова Павел потерял в бою фуражку. Он остановил лошадь, но впереди уже срезались эскадроны с польскими цепями. Меж кустов лощинника летел Демидов. Промчался вниз, к реке, на ходу крича:
– Начдива убили!
Павел вздрогнул. Погиб Летунов, героический его начдив, беззаветной смелости товарищ. Дикая ярость охватила Павла.
Полоснув тупым концом сабли измученного, с окровавленными удилами Гнедка, помчал в самую гущу схватки.
– Руби гадов! Руби их! Бей польскую шляхту! Летунова убили! – и сослепу, не видя жертвы, рубанул фигуру в зеленом мундире. Охваченные безумной злобой за смерть начдива, эскадронцы изрубили взвод легионеров.
Вынеслись на поле, догоняя бегущих, но по ним уже била батарея; рвала воздух, брызгая смертью, шрапнель.
Перед глазами Павла вспыхнуло магнием зеленое пламя, громом ударило в уши, прижгло каленым железом голову.
Страшно, непонятно, закружилась земля и стала поворачиваться, перекидываясь на бок.
Как соломинку вышибло Павла из седла. Перелетая через голову Гнедка, тяжело ударился о землю. И сразу наступила ночь…» (Николай Островский. Собр. соч. в трех томах. Том 1. Госиздат «Художественная литература». М., 1955, стр.183).
А теперь обратимся к началу следующей главы, к дневнику, который вела младший врач клинического военного госпиталя Нина Владимировна:
«26 августа 1920 года. Сегодня к нам из санитарного поезда привезли группу тяжелораненых. На койку в углу у окна положили красноармейца с разбитой головой. Его фамилия – Корчагин.
Раненый в беспамятстве… с 19 августа.
27 августа. Сегодня осматривали рану Корчагина. Она очень глубока, пробита черепная коробка, от этого парализована вся правая сторона головы. В правом глазу кровоизлияние. Глаз вздулся.
…Раненый все время бредит, мечется, около него приходится постоянно дежурить. Я отдаю ему много времени. Мне очень жаль его юность, и я хочу отвоевать ее у смерти, если мне удастся…
30 августа. Корчагин все еще в сознание не пришел. Он лежит в особой палате, там лежат умирающие… Теперь и я чувствую, что его положение безнадежно.
2 сентября. Одиннадцать часов вечера. Сегодня у меня замечательный день. Мой больной, Корчагин, пришел в себя, ожил. Перевал пройден. Последние два дня я не уходила домой. Сейчас не могу передать своей радости, что спасен еще один.
10 сентября. Я написала сегодня первое письмо Корчагина к родным. Он пишет, что легко ранен, скоро выздоровеет и приедет; он потерял много крови, бледен, как вата, еще очень слаб.
14 сентября. Корчагин первый раз улыбнулся. Улыбка у него хорошая. Обычно он не по годам суров.
…Вчера он спросил:
– Что это у вас, доктор, на руке черные пятна?
Я смолчала, что это следы его пальцев, которыми он до боли сжимал мою руку во время бреда…
17 сентября. Рана на лбу Корчагина выглядит хорошо. Нас, врачей, поражает это поистине безграничное терпение, с которым раненый переносит перевязки.
…Уже все знают, если Корчагин стонет, значит, потерял сознание. Откуда у него это упорство? Не знаю…
8 октября. Я знаю, почему он не стонал и вообще не стонет. На мой вопрос он ответил:
– Читайте роман «Овод», тогда узнаете…
14 октября. Корчагин выписался. Мы с ним расстались очень тепло. Повязка с глаза снята, осталась лишь на лбу. Глаз ослеп, но снаружи вид нормальный. Мне было очень грустно расставаться с этим хорошим товарищем.
Так всегда: вылечиваются и уходят от нас, чтобы, возможно, больше не встретиться. Прощаясь, Корчагин сказал:
– Лучше бы ослеп левый, – как же я стрелять теперь буду?
Он еще думает о фронте…» (Там же, стр. 185, 186, 187, 188, 189).
П.Н.Новиков – один из самых близких друзей Николая Островского – вспоминал:
«Первый раз я встретился с Николаем Островским в январе 1921 года… в Киеве, на железнодорожном вокзале в ожидании поезда искал место, где присесть. На одном из дубовых диванов с краю сидел паренек… в солдатской шинели и буденовке… Примостился рядом с ним… Познакомились: «Николай Островский. Комсомолец».
– А это у тебя откуда? – спросил я, указывая на шрам, сияющий над правым глазом.
– Был в Первой Конной. Ранило осколком снаряда в голову и вот сюда, в живот. Долго лечился в госпитале. Думали, умру, но, как видишь, живой. Сейчас еду на побывку домой, в Шепетовку…» («Николай Островский – человек и писатель – в воспоминаниях современников (1904–1936)», Изд. «Дружба народов», М., 2002, стр.45–46).
…После госпиталя Николай приезжает к матери в Шепетовку, и первое место, куда он пошел, как вспоминал брат писателя Дмитрий Алексеевич, была братская могила его юных боевых друзей – шепетовских подпольщиков, казненных врагом. Здесь, глубоко взволнованный, он дает клятву: все силы и всю жизнь отдать борьбе за счастье трудового народа.
Впоследствии в романе «Как закалялась сталь» Николай Островский с неповторимой силой воспроизвел слова той клятвы, ставшие надежным компасом и законом жизни миллионов юных героев советской эпохи, многих поколений советских людей: «Самое дорогое у человека – это жизнь. И её надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, мог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить, ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут оборвать жизнь…».
Всей своей жизнью Николай Островский оправдал эту священную клятву.
Несмотря на крайне разрушенное здоровье, Николай Островский не выбыл из строя. С таким же героизмом и самоотверженностью, как и на фронте, он участвует в активной созидательной борьбе за строительство нового общества, за социализм.
Николай Островский всегда находился на переднем крае борьбы. В Киеве он работает помощником электромонтера и секретарем комсомольской ячейки железнодорожных мастерских. Затем по призыву Киевского губкома КП(б)У вместе со своими комсомольцами Николай Островский участвует на строительстве узкоколейки Боярка-Киев для подвоза дров в замерзавшую столицу Советской Украины.
Строительство узкоколейки явилось труднейшим из самых трудных экзаменов для первого поколения киевских комсомольцев, настоящим коллективным подвигом. Николай Островский с огромным художественным мастерством и суровой правдивостью рассказал об этом на страницах своей книги «Как закалялась сталь».
Николай Островский являл собой пример подлинного героизма и стойкости в тяжелейших условиях сооружения железнодорожной ветки. Когда основные трудности были уже преодолены, и строительство узкоколейки шло к концу, Николай Островский тяжело заболел тифом. В бессознательном состоянии, без надежды на выздоровление он был отправлен в Шепетовку. Матери удалось выходить его, отстоять от смерти. Но жестокая болезнь не прошла бесследно. По заключению врачебной комиссии, 18-летний Николай Островский был признан нетрудоспособным, инвалидом 1-й группы. Однако лишь после смерти писателя в его бумагах было обнаружено и стало известным свидетельство об инвалидности. Вопреки врачебному заключению, Николай Островский продолжает работать с полным напряжением сил, с присущей ему энергией. Правда, ему пришлось переменить профессию. Теперь он – комсомольский работник.
С огромным энтузиазмом работал Николай Островский секретарем райкома комсомола в пограничных – Берездовском, а затем Изъяславском районах. Десятки комсомольских ячеек он создал в глухих пограничных селах.
В 1924 году 20-летний Николай Островский возглавил Шепетовский окружком комсомола. В августе 1924 года, в период ленинского призыва, Николая Островского принимают в партию, «как самого выдержанного и стойкого комсомольца».
Нельзя не вспомнить замечательные слова Николая Островского о Коммунистической партии, о личном и общественном. «В чем радость жизни вне ВКП(б)? Ни семья, ни любовь – ничто не дает сознания наполненной жизни. Семья – это несколько человек, любовь – это один человек, а партия – это 1 600 000. Жить только для семьи – это животный эгоизм, жить для одного человека – низость; жить только для себя – позор!» (Николай Островский. Собр. соч. в трех томах. Том 3. Изд. художественной литературы. М., 1956, стр.73).
…В середине 20-х годов начинается один из самых трудных периодов жизни Николая Островского. Жестокая болезнь, порожденная полученными на фронте контузией и тяжелыми ранениями, обостренная тифом и напряженным трудом последних лет, все больше давала о себе знать и вскоре оторвала его от любимой работы. Вот строки из его автобиографии, предельно четко рассказывающие об этом периоде «С 1925 по 1930 год жил в Новороссийске, Сочи, Москве. Не работал, лечился. Партия и комсомол сделали все, чтобы вернуть меня к работе, но вылечиться не удалось».
Николай Алексеевич Островский лечился в многочисленных клиниках и санаториях. Ему было сделано несколько операций. Но состояние здоровья не улучшалось. Чтобы избежать обострения болезни, врачи рекомендовали ему жить на юге. Николай Островский поселяется в Новороссийске, в семье близких друзей его матери.
В это время Николай Алексеевич живет уже с ясным сознанием своей неизлечимости. Он категорически отказывается от каких бы то ни было новых операций, которые проходили болезненно и крайне неудачно: «Точка. С меня хватит. Я для науки отдал часть крови, а то, что осталось, мне нужно для другого. Врачи не учли качество материала, из которого создан большевик. Я буду жить и работать до последнего удара сердца».
Именно здесь, в Новороссийске, болезни загнали его в угол. Были у него и минуты мучительных сомнений, когда он спрашивал себя: «Стоит ли жить в таком положении? Не лучше ли расстрелять предавшее тело?» Но Николай Островский осудил такой уход из жизни, как дезертирство, и решил бороться до конца.
Это был, пожалуй, один из самых драматических эпизодов в его жизни и в жизни будущего героя его книги – Павла Корчагин. Вот как отражен этот эпизод в книге «Как закалялась сталь»:
«В старом загородном парке тихо. Заросли травой давно не чищеные дорожки, и медленно падает на них желтый, убитый осенью кленовый лист…
Сюда, в эту тишину, приехал он, чтобы подумать над тем, как складывается жизнь, и что с этой жизнью делать. Пора бы подвести итоги и вынести решение…
Корчагин обхватил голову руками и тяжело задумался. Перед его глазами пробежала вся его жизнь, с детства и до последних дней. Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года? Перебирая в памяти год за годом, проверял свою жизнь, как беспристрастный судья, и с глубоким удовлетворением решил, что жизнь прожита не так уж плохо. Но было немало и ошибок, сделанных по дури, по молодости, а больше всего по незнанию. Самое же главное – не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови.
Из строя он не уходил, пока не иссякли силы. Сейчас, подбитый, он не может держать фронт, ему оставалось одно – тыловые лазареты. Помнил он, когда шли лавины под Варшаву, пуля срезала бойца. И боец упал на землю, под ноги коня. Товарищи наскоро перевязали раненого, сдали санитарам и неслись дальше – догонять врага. Эскадрон не останавливал свой бег из-за потери бойца. В борьбе за великое дело так было и так должно быть. Правда, были исключения. Видел он и безногих пулеметчиков на тачанках – это были страшные для врага люди, пулеметы их несли смерть и уничтожение. За железную выдержку и меткий глаз стали они гордостью полков. Но такие были редкостью.
Как же должен он поступить с собой сейчас, после разгрома, когда нет надежды на возвращение в строй?… Что же делать? Угрожающей черной дырой встал перед ним этот неразрешенный вопрос.
Для чего жить, когда он уже потерял самое дорогое – способность бороться? Чем оправдать свою жизнь сейчас и в безотрадном завтра чем заполнить ее? Просто есть, пить и дышать? Остаться беспомощным свидетелем того, как товарищи с боем будут продвигаться вперед? Стать отряду обузой? Что, вывести в расход предавшее его тело? Пуля в сердце – и никаких гвоздей! Умел неплохо жить, умей вовремя и кончить. Кто осудит бойца, не желающего агонизировать?
Рука его нащупала в кармане плоское тело браунинга, пальцы привычным движением схватили рукоять. Медленно вытащил револьвер.
– Кто бы мог подумать, что ты доживешь до такого дня?
Дуло презрительно глянуло ему в глаза. Павел положил револьвер на колени и злобно выругался.
– Всё это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной…» (Николай Островский. Собр. соч. в трех томах. Том 1. «Как закалялась сталь». М., 1955, стр. 382–384).
Эти слова Павла Корчагина, главного героя романа «Как закалялась сталь», были жизненным кредо и Николая Островского. В своем письме к Анне Давыдовой он писал:
«Только мы, такие, как я, так безумно любящие жизнь, ту борьбу, ту работу по постройке нового, много лучшего мира, только мы, прозревшие и увидевшие жизнь всю, как она есть, не можем уйти, не можем вывести себя в расход, пока не останется хоть один шанс».
Николай Островский твердо решает – жить и сделать жизнь полезной…
Именно в эти драматические дни он заключил «союз» с младшей дочерью в семье друзей его матери – Раисой Порфирьевной Мацюк. В книге она названа Таей Кюцам. Они поженились…
Николай Алексеевич по праву называл жену своей «политической воспитанницей». Он уделял внимание ее общему и политическому образованию, подготовил к вступлению в партию. И Раиса Порфирьевна, бывшая в то время уборщицей, впоследствии многие годы возглавляла музей Николая Алексеевича Островского в Москве.
Сам он весь отдался чтению, проводя целые дни в библиотеке. Бывший заведующий библиотекой Новороссийского порта Хоруженко впоследствии вспоминал: «Это был самый неистовый читатель. Он мог просиживать над книгами от открытия до закрытия библиотеки да ещё уносил стопку книг, уходя домой. А когда потерял возможность двигаться и бывать у нас, в библиотеке, мы стали приносить ему книги домой. Читали их ему, сменяя друг друга до заплетения языков».
Стремясь оставаться полезным человеком общества, участвовать в созидательном труде, он принимает решение упорно готовиться к литературной работе. Только в этом он видит оправдание и смысл своей жизни и во имя достижения этой цели мобилизует все свои силы, волю, мужество. Иного пути для него не было, так как надежды на выздоровление не оправдались, болезнь продолжала прогрессировать. Окостенение суставов постепенно сковывало его, делало неподвижным.
В конце 1926 года для ухода за ним приезжает из Шепетовки мать – Ольга Осиповна. «Застала я Колю совсем беспомощным, он не мог даже умыться сам», – рассказывала она. С тех пор мать была безотлучно при нем, и Николай Алексеевич называл её с любовью «бессменной ударницей», своим «верным часовым».
Чувствуя потребность в программной, систематической учебе, Н.А.Островский в 1927 году оформляется на заочное обучение в Коммунистический университет имени Свердлова. Учиться было неимоверно трудно, но трудности не могли сломить его неукротимого стремления подготовить себя к творческой работе. Настойчиво и упорно шел он к цели, к овладению оружием художественного слова.
«Больше всего я учился, когда заболел, – справедливо говорил впоследствии Н.А.Островский. – У меня появилось свободное время. Огромная работа над собой сделала из меня интеллигента».
Николай Островский не только сам учился, но и политически просвещал других. По его просьбе к нему прикрепили молодежь, и он вел политкружок. Так, прикованный к постели тяжелым недугом, он оставался партийным пропагандистом, и в этой связи партия и комсомол были источником его моральной силы.
В то же время Н.А.Островский делает первую свою литературную пробу: в 1927–1928 гг. в течение пяти месяцев работает над «Повестью о котовцах». Повесть была послана в Одессу и одобрена котовцами, но на обратном пути единственный экземпляр рукописи был безвозвратно потерян почтой. Николай Алексеевич мужественно пережил это потрясение.
…Осенью 1928 года болезнь уготовила для него новый удар: обостряется воспаление обоих глаз. Оно длится три месяца и приводит почти к полной потере зрения. Что происходило с ним в эти трудные месяцы, рассказывает его письмо от 2 ноября 1928 года к своему другу П.Новикову: «Меня ударило по голове ещё одним безжалостным ударом – правый глаз ослеп совершенно. В 1920 году мне осколком разбило череп над правой бровью и повредило глаз, но он видел все же на 4/10, теперь он ослеп совсем. Почти три месяца горели оба глаза (они связаны нервами): когда один болит и другой за ним, и я 4,5 месяца ни газеты, ни книги, ни письма прочесть не могу, а пишу наугад, не видя строчек, по линейке, чтобы строка на строку не находила. Левый глаз видит на пять сотых, одну двадцатую часть. Придется делать операцию – вставить искусственный зрачок и носить синие очки.
Сейчас я в темных очках все время. Подумай, Петя, как тяжело мне читать. Комвуз мой пропал, я заявил о невозможности из-за слепоты продолжать учиться и вообще не знаю, если не удастся возвратить глаз хоть один к действию, то мне придется решать весьма тяжелые вопросы. Для чего тогда жить? Я, как большевик, должен буду вынести решение о расстреле организма, сдавшего все позиции и ставшего совершенно не нужным никому, ни обществу, а тем самым и мне… Я так забежал в угол и морально и физически…»
Под знаком «минус» прошел и 1929 год. «Этот минус, ещё немножко увеличившись, может зачеркнуть жизнь», – писал Николай Алексеевич.
Напомню о возрасте Николая Островского: ему шел тогда двадцать пятый год. Чтобы понять всю меру мужества этого человека, нужно знать меру его страданий. Помимо слепоты и неподвижности, врачи находили у него порок сердца, катар обеих верхушек легких и воспаление почек. А ко всему этому ещё болезнь желудка, постоянно изнуряющие организм гриппы…
Вот строки из писем матери и жены тех дней, которые во многом раскрывают состояние Николая Алексеевича:
«Ох, какие мучения он, бедняга, переживает. Недели три-четыре тому назад у него был страшный сердечный припадок, во время которого у него в горле было слышно предсмертное клокотание», – с бесконечной горечью писала мать.
А это из письма жены: «Коля лежит навзничь все время, как из Мацесты приехал, и ноги не поднимает сам, если её не поднять, и рукой дальше не достает, только до рта, а до волос не поднимает руки. С боку на бок не переворачивается, и лечь не может на бок, а только все время лежит на спине. С глазами у него плохо, почти ничего не видит. И врач ему через три дня делает укол в руку и около глаза – приготовляет его к операции. Аппетит у него плохой. И места себе не приберет. Одним словом, горе… Что он переносит, это нечеловеческие силы нужны!».
Но если «предательское тело» сдавало одну позицию за другой, то его воля все больше закалялась, не сдавала ни одной позиции. Николай Алексеевич в дни жестокой борьбы с недугом приходит к выводу, что физические боли можно заглушить, отвлечься от них, наконец, сжав губы, перетерпеть. Он долго тренировал себя в уменье держать нервы в «кулаках», не раскисать. В беседе с врачом М.К.Павловским Николай Островский говорил: «Если я хоть бы на минуту разжал кулак, произошло бы непоправимое несчастье. Как и другие больные, я сначала требовал то подтянуть одеяло, то поправить подушку и прочее. Но постепенно я стал так устанавливать свою психику, чтобы не замечать донимающих меня мелочей, а также жжения в суставах разнообразных болей. Если поддаваться всем этим ощущениям и стать их рабом, то можно сойти с ума. Я добился того, что мог выключить боль на любом участке тела… Работая над собой, я научился переключать сознание на серьезные вопросы, не обращая внимания на крики моего тела…»
А вот строки из письма Николая Островского А.А.Жигиревой, написанного в ноябре 1928 года: «Я иногда с сожалением думаю, сколько энергии, бесконечного большевистского упрямства у меня уходит на то, чтобы не удариться в тупик.
Будь это потрачено производительно, было бы достаточно пользы. Вокруг меня ходят крепкие, как волы, люди, но с холодной, как у рыб, кровью, сонные, безразличные, скучные и размагниченные. От их речей веет плесенью, и я ненавижу, не могу понять, как здоровый человек может скучать в такой напряженный период. Я никогда не жил такой жизнью и не буду жить…»
Н.А.Островский мобилизовал колоссальную память, все свои духовные силы на достижение намеченной цели. Он не только мужественно переносил все новые удары болезни, но и продолжал настойчиво учиться. Он нашел возможность продолжить учебу и в Коммунистическом университете даже тогда, когда вместе с потерей зрения отнята была, казалось, последняя возможность учиться. Он слушал лекции для заочников по радио при помощи маленького детекторного приемника и наушников, которые установили в его комнате сочинские комсомольцы – его новые юные друзья. И его усилия не пропали даром: он успешно закончил два курса университета.
Героический характер Николая Островского – прекрасное творение советской эпохи. «Партия воспитывает в нас священное чувство – бороться до тех пор, пока в тебе есть искра жизни», – говорил Николай Островский, обращаясь к зарубежным друзьям. Они были преисполнены глубокого уважения к этому мужественному человеку. Ромен Роллан назвал Николая Островского – слепого и парализованного, терзаемого страшными нечеловеческими страданиями, – «горящим факелом активности». И он был прав. Разгромленный физически, терзаемый нечеловеческими страданиями, Николай Островский провозглашал: «Итак, да здравствует упорство! Побеждают только сильные духом! К черту сопливых нытиков!»
Николаю Островскому удалось разорвать железное кольцо, вернуться в строй с новым оружием – художественным словом.
Он давно знал, о чем поведать молодому поколению, идущему на смену. Это будет исповедь воина революции, которого никакие испытания не могли заставить отступать. В огне гражданской войны и в мирных строительных буднях закалялось поколение, к которому он принадлежал. Поэтому Николай Островский и назвал свою книгу «Как закалялась сталь».
В ту пору, когда «контрольная черточка» его жизни достигла предела, и казалось, что наступил конец, он ринулся на прорыв.
В письме Н.А.Островского своему другу Петру Новикову от 11 сентября 1930 года он писал: «У меня есть план, имеющий цель наполнить жизнь содержанием, необходимым для оправдания самой жизни. Я о нем сейчас писать не буду, поскольку это проект. Кратко – это касается меня, литературы и издательства "Молодая гвардия"… План этот очень трудный и сложный… Если удастся реализовать, тогда поговорим. Вообще же непланированного у меня нет ничего. В своей дороге я не «петляю», не делаю зигзагов. Я знаю свои этапы, и пока мне нечего лихорадить. Я органически, злобно ненавижу людей, которые под беспомощными ударами жизни начинают выть и кидаться в истерику, по углам. То, что я сейчас прикован к постели, не значит, что я больной человек. Это неверно. Это чушь! Я совершенно здоровый парень. То, что у меня не двигаются ноги, и я ни черта не вижу… сплошное недоразумение, идиотская шутка, сатанинская! Если сейчас мне дать хоть одну ногу и один глаз, я буду такой же скаженный, как и любой из вас, дерущихся на всех участках нашей стройки».
Потрясающее по силе воли письмо! В нем дерзкий вызов, брошенный смерти в момент, когда она готова была торжествовать.
План возвращения к жизни, намеченный Николаем Островским, ясен. Врачи бессильны; они не могут остановить разрушительный процесс в его организме. Ему никогда уже не встать, ничего не увидеть, никогда уже не шагнуть. Ну и что же! «До тех пор, пока у большевика стучит в груди сердце, он не вправе признавать себя побежденным!» – таков был девиз жизни писателя.
Можно смело сказать, что ни одно литературное произведение не создавалось в таких трудностях, какие пришлось преодолеть Николаю Островскому в его работе над книгой «Как закалялась сталь». В те дни он писал П.Н.Новикову: «Нечеловеческая трудность в работе, но я упрям, как буйвол».
Вспоминая о первых творческих шагах Николая Островского весной 1930 года, сделанных им в московской комнате в доме по Мертвому переулку, его жена Раиса Порфирьевна рассказывает:
«…Как-то в апреле вечером, когда я вернулась с работы, Николай встретил меня со словами: «Кончай скорее со своими домашними делами! Перепиши несколько страниц, написанных мною»… Я села переписывать. Конечно, я не расспрашивала… просто переписала – и все. На следующий день прочла. Я еще не поняла, что это будет. Я поняла одно: теперь в этих записях – весь смысл его жизни. Прослушав записанное, он многое тут же переделал».
Среди массы трудностей, создаваемых острейшими приступами тяжелых недугов, самым сложным в писательской судьбе Николая Островского была слепота.
Как говорил сам Николай Алексеевич, писать слепому очень трудно, но не невозможно. Плохо повинующимися пальцами слепой писатель сжимал карандаш и медленно чертил на ощупь букву за буквой. Часто строка наползала на строку и гибла.
Потом Николай Алексеевич изобрел транспарант: картонную папку с прорезами для строк. Сестра писателя – Екатерина Алексеевна Островская, жившая в то время при нем, а впоследствии работавшая многие годы директором Сочинского Дома-музея Николая Островского, вспоминала: «По ночам, когда гасили свет, наступала тишина, Николай Алексеевич работал один. С вечера ему вкладывали в транспарант 25–30 листов чистой бумаги. Не отрывая от папки карандаша, он исписывал страницу до конца, а затем левой рукой выталкивал листок из папки, пока не заканчивалась ночная «порция». Только тогда он считал, что право на законный отдых завоевано».
Да и сам Николай Островский говорил: «Я засыпаю усталый, но глубоко удовлетворенный. Прожит ещё один день жизни самый обыденный, прожит хорошо…»
…По утрам, собирая эти исписанные листки на полу, иногда находили расщепленный в ярости карандаш. Нередко видели, что губы Николая искусаны до крови. Но это не было отчаяние. Это было яростное сопротивление болезни. И работа продвигалась вперед.
В борьбе за возвращение в строй Николай Островский мобилизовал всю свою волю, все упорство и мужество. Находясь в самом безнадежном положении, он не сдавался: «Видел таких чудаков? Нашли у меня сто процентов потери трудоспособности, – отбивался он от врачей. – Разве можно считать нетрудоспособным большевика, у которого все еще стучит сердце?»
Сознание того, что он может скоро погибнуть, не обессиливало его, а наоборот, мобилизовывало все его силы для постоянной борьбы с тяжелой болезнью. Основным средством борьбы, как видно из слов самого писателя, была работа над книгой. «Я бросился на прорыв железного кольца, которым жизнь меня охватила… – читаем мы в одном из его писем этого периода. – Я должен, я страстно хочу получить «путевку» в жизнь!»
Приглашать секретаря было не по средствам. Сестра и жена возвращались с работы поздно, усталые, и не могли оказать серьёзной помощи. Писали под его диктовку друзья, соседи.
В то время, с конца 1930 по июнь 1932 года Николай Островский жил в Москве. Приехал он сюда по крайней необходимости: попытаться спасти хотя бы малость зрения. Но в клинике профессор Авербах прямо сказал, что возвратить зрение невозможно. И тогда, как писал сам Островский в книге «Как закалялась сталь», его герой Павел Корчагин впервые обратился в ЦК партии за помощью. В ответ на его письмо Моссовет дал ему комнату: «Скромная комната в тихом переулке Кропоткинской улицы показалась верхом роскоши», – пишет он в последней главе «Как закалялась сталь».
А в действительности, из писем самого писателя узнаем: «Работаю… в отвратительных условиях. Покоя почти нет». И еще: «Москва губит сырой до края комнатой».
Это московское пристанище Николаю Островскому было предоставлено в двухэтажном тогда доме № 12 по Мертвому переулку, рядом с Кропоткинской улицей (впоследствии дом стал четырехэтажным).
Рассказывает один из ближайших друзей Николая Островского Семен Трегуб, в то время – заместитель заведующего литературным отделом газеты «Комсомольская правда»: «Не раз уже я приходил сюда, чтобы зримо представить себе условия жизни Островского. Они были тогда отнюдь не такими, как позже в Москве, на улице Горького или в Сочи. Островский занимал здесь, в большой коммунальной квартире, комнату в семнадцать квадратных метров, точнее половину былой комнаты, перегороженной теперь на две части и потому ставшей узкой и длинной. В ней жила его семья: мать, жена, сестра. Наезжали и родственники. Негде было буквально повернуться…» (Семен Трегуб. «Живой Корчагин». Изд. «Советская Россия», М., 1968, стр.135).
Здесь были написаны многие главы первой части книги «Как закалялась сталь». И огромную помощь в этом ему оказал его первый «добровольный секретарь» Галя Алексеева. Она, единственный из многих секретарей, работавших с Николаем Островским, – названа в книге «Как закалялась сталь» своим именем и своей фамилией.
Восемнадцатилетняя Галя Алексеева была соседкой Островских по московской квартире. Она отозвалась на просьбу матери писателя, Ольги Осиповны.
Впоследствии она вспоминала: «…Мы начали работать. Я ознакомилась с уже написанными главами. Листки, лежавшие сверху…Николай Алексеевич попросил прочитать ему вслух. Читая, я поняла, какая у него удивительная память: он безошибочно подсказывал мне слова, когда я с трудом разбирала текст, замедляла чтение, или точно указывал, сколько нужно перевернуть страниц, чтобы отыскать нужную ему фразу…
Мельком взглядывала на него: лицо подвижно, глаза живые, лучистые. В часы труда, особенно плодотворного труда, кажется, что Островского оставила болезнь. Но стоит кому-нибудь войти в комнату, и все нарушается.
Николай начинает подбирать слова, с трудом восстанавливая последовательность событий в рассказе, иногда возвращается к уже написанным строкам. Лицо его сразу становится больным и утомленным. Лоб покрывается мелкими капельками пота. Он просит пить…
Диктуя, Николай полностью отдается во власть событий и образов. Он говорит внятно и выразительно, почти без пауз…
И все же бывали такие дни, когда он совсем не мог работать. Начинался период острых головных болей, и работа прекращалась. Боль в голове резкая, мучительная, отвлекала, не давала возможности сосредоточиться…»
Убежден, читатели книг Семена Трегуба о Николае Островском бесконечно благодарны ему за то, что он написал об этом добром друге и безупречном помощнике писателя. Вот страницы его книги:
«Сейчас я пришел в этот дом не только для того, чтобы снова заглянуть в столь знакомую мне комнату Островского. Давно хотелось написать о милом и добром друге, о котором он писал с неизменной нежностью (в романе и в письмах), и который в силу своей скромности до сих пор остается в тени. Я имею в виду Галину Мартыновну Алексееву, ту самую Галю Алексееву, с которой мы впервые познакомились, читая последние страницы «Как закалялась сталь». Напомню:
«В одной квартире с Корчагиным жила семья Алексеевых. Старший сын, Александр, работал секретарем одного из городских райкомов комсомола. У него была восемнадцатилетняя сестра Галя, кончившая фабзавуч. Галя была жизнерадостной девушкой. Павел поручил матери поговорить с ней, не согласится ли она ему помочь в качестве секретаря. Галя с большой охотой согласилась. Она пришла, улыбающаяся и приветливая, и, узнав, что Павел пишет повесть, сказала:
– Я с удовольствием буду вам помогать, товарищ Корчагин. Это ведь не то, что писать для отца циркуляры о поддержании в квартирах чистоты.
С этого дня дела литературные двинулись вперед с удвоенной скоростью. Галя своим живейшим участием и сочувствием помогала его работе. Тихо шуршал ее карандаш по бумаге – и то, что ей особенно нравилось, она перечитывала по несколько раз, искренне радуясь успеху.
В доме она была почти единственным человеком, который верил в работу Павла, остальным казалось, что ничего не получится, и он только старается чем-нибудь заполнить свое вынужденное бездействие.
…Приходила Галя, шуршал по бумаге ее карандаш, и вырастали ряды слов о незабываемом прошлом. В те минуты, когда Павел задумывался, подпадал под власть воспоминаний, Галя наблюдала, как вздрагивают его ресницы, как меняются его глаза, отражая смену мыслей, и как-то не верилось, что он не видит: ведь в чистых, без пятнышка, зрачках была жизнь.
По окончании работы она читала написанное за день и видела, как он хмурится, чутко вслушиваясь.
– Что вы хмуритесь, товарищ Корчагин? Ведь написано хорошо!
– Нет, Галя, плохо…
Дописана последняя глава. Несколько дней Галя читала Корчагину повесть». (Николай Островский. Собр. соч. в трех томах. Том 1, М., изд. «Художественная литература», 1955, стр. 401–402).
По этим нескольким выдержкам из книги «Как закалялась сталь» можно представить себе, кем была для Николая Островского Галя Алексеева.
В октябре 1931 года работа над первой частью книги «Как закалялась сталь» была закончена. В ноябре 1931 года Николай Островский отсылает первые девять глав романа, перепечатанные на машинке, своему другу Александре Жигиревой в Ленинград.
«Я читала рукопись и плакала, – вспоминала она. – Коле я написала: «Я не литератор, но роман твой до души доходит». Я понесла рукопись в редакцию газеты «Гудок». Там ее продержали месяц, хвалили, но не печатали, боялись, не знали автора. Я забрала у них рукопись и пошла в отделение издательства «Молодая гвардия». И там тоже ухватились за рукопись, опять хвалили, продержали два месяца, но не печатали, и по той же причине: автор – неизвестный парень».
Та же участь постигла рукопись первоначально и в Московском издательстве «Молодая гвардия».
О том, в какой тревоге был в то время сам писатель, его жена Раиса Порфирьевна впоследствии рассказывала: «Как-то вечером, в один из выходных дней, мы с Ольгой Осиповной были рядом с Николаем.
«Если я получу безоговорочный отвод, это будет моей гибелью», – неожиданно сказал Николай. Мы вздрогнули. Помолчав несколько минут, он едва слышно закончил: «Чтобы вернуться в строй, я, кажется, сделал все… Да, все», – повторил он задумчиво.
Тем временем, на протяжении нескольких месяцев один из самых верных друзей Николая Островского Иннокентий Павлович Феденев настойчиво добивался публикации первых глав романа в издательстве «Молодая гвардия». И добился. Решающее слово сказали писатели: редактор журнала Анна Караваева и ее заместитель Марк Колосов. Впоследствии он писал: «…Я читал рукопись, не отрываясь… Нечасто встречались мне произведения, которые с первой страницы столь сильно заявляли о себе, раскрывая секрет своего обаяния так, что мы сразу исполняемся доверия к автору… В тот же вечер я позвонил Анне Караваевой и написал отзыв для издательства. Было решено подписать и договор с Островским на отдельное издание книги…
Об этом я позвонил Феденеву и условился с ним о дне встречи с автором. 21 февраля 1932 года вместе с Феденевым я приехал к Островскому».
О радостном волнении Николая Островского в те дни рассказывает Галя Алексеева: «…По просьбе редакции Николай написал свою автобиографию. Как всегда, он диктовал четко и быстро. Первая половина его письма в редакцию была посвящена работе над книгой. Затем следовала краткая биография писателя: «…Физически потерял почти все, остались только непотухающая энергия молодости и страстное желание быть чем-нибудь полезным своей партии, своему классу…»
Голос Николая звучал обычно, только палочка, которую он всегда держал в руках, скользнула по одеялу и упала на пол.
Неожиданно он оборвал начатую фразу. «Мама, выйди», – мягко сказал он. Я обернулась. В дверях стояла Ольга Осиповна, по ее лицу беззвучно текли слезы. Я вышла вслед за ней.
Когда через несколько минут я вернулась в комнату, Островский, ничего не говоря, спокойно продиктовал две последние фразы своей биографии».
Веское слово в те дни сказал Иннокентий Павлович Феденев. Об этом он впоследствии рассказывал: «…Товарищ Колосов тогда сделал очень много замечаний, но столько много замечаний, что напрашивался вопрос о переделке книги, и Колосов предложил, чтобы Николай Алексеевич взял на себя переделку этой книги.
Я же считал, что этого не нужно делать, и возражал против этого.
Николай Алексеевич и Колосов со мной согласились, и это было правильно, потому что я не знаю, вышла ли бы в свет эта книга».
«Зеленая улица» к печатанию романа была открыта. Еще раз обратимся к воспоминаниям Марка Колосова: «В дни подготовки к печати Островский тяжело заболел крупозным воспалением легких. 10 марта он писал Жигиревой: «В разгар болезни приезжают Феденев и Колосов и настояли о договоре на книгу. Я согласился и сейчас же от Колосова получил двести рублей. Они так были нужны».
Эти деньги равнялись полугодовой пенсии Островского. Он позвал Ольгу Осиповну и с волнением в голосе воскликнул: «Смотри, мама, я уже не иждивенец Родины, я – работник! Значит, мой труд нужен. Возьми эти деньги, и можешь теперь лучше питаться, моя родная!».
И тут же Николай Островский адресует свою радость милому добровольному секретарю: «Итак, Галочка, старт дан!».
Галя Алексеева не только писала под диктовку писателя главы первой части романа «Как закалялась сталь». Она читала Островскому газеты: сначала заголовки помещенных материалов, потом то, на чем задерживалось его внимание…
Читала книги. Часто писала письма Островского в Ленинград, Харьков, Новороссийск…
Она помогала Ольге Осиповне ухаживать за больным.
И он, смирившийся со своей физической беспомощностью, улыбался и тоже шутил по поводу того, что вот, мол, такой молодой парень «чихает и кашляет, как изнеженная барышня, а его носят, как спеленутое дитя…» (С.Трегуб. «Живой Корчагин». М., изд. «Советская Россия, 1968, стр.145, 146, 147).
Еще раз слово Гале Алексеевой: «Я искренне гордилась, когда слышала от него подтверждение своей причастности к его работе. Он говорил: «мы сделаем так…» «мы исправим…» «а теперь мы вот что напишем…»
Островский внимательно прислушивался к замечаниям «своего секретаря». Галя Алексеева была ведь не только его помощником, но и первым читателем. Он говорил ей:
– Когда я видел, с каким удовольствием ты перечитываешь отдельные места рукописи, я уже не сомневался в том, стоит ли мне продолжать работу… Если бы ты знала, как много значит вера в человека!» (С.Трегуб. Там же, стр.145).
Вскоре Николай Островский подарил ей свою книгу с благодарственной надписью: «Галочке Алексеевой – моему другу и помощнику, чьей рукой записаны главы этой книги. В память о совместной работе и нашего приятельства».
В июне 1932 года Островский навсегда покинул комнату в Мертвом переулке: поезд увез его в Сочи. Вместе с ним уехала Ольга Осиповна.
В Сочи Островский не раз вспоминал свою милую московскую соседку, ее «золотые руки», писал ей, надеялся на скорую встречу. Вот строки из писем Николая Островского Г.М.Алексеевой.
5 июля 1932 года он пишет: «В темпе отъезда я не мог проститься с тобой… Я пишу сейчас печальные страницы второго тома. Я буду тебе писать, не забывай и меня. Ведь у меня нет, как у моего друга, – девушки, губы которой тушат боль…»
26 августа 1932 года: «Милый товарищ Галя! Тружусь над первой главой второго тома. Сам пишу. Трудно это. Нет твоих ручонок – быстро бы рождались страницы…
Я хочу тебя, Галушенька, помучить: съезди или позвони в издательство «Молодая гвардия»… и узнай, когда же «сталь закалится»? Обещали выпустить к 25 августа… Напиши мне обо всем и о своем житье-бытье.»
15 октября 1932 года:
«Милая Галя! Привет в день пятнадцатого октября. Моя жизнь – это работа над второй книгой. Перешел на «ночную смену», засыпаю с рассветом. Ночью тихо, ни звука. Бегут, как в кинопленке, события, и рисуются образы и картины…
Книга первая еще в печати… Много сроков слышит каждый автор от издательства. Ничего, теперь уже осталось ждать пару дней. Я сейчас же пришлю тебе, и ты прочти своим. Уже недолго. Здоровье мое много лучше. Загорел, и, в общем, парень на большой палец. Не улыбайся, дитя, – «не такой уж горький я пропойца…». Ты о себе не пишешь. Как твои дни проходят… Ольга Осиповна шлет свой привет. Ожидаю от тебя большого письма. Ты прощай мне долгое молчанье и не забывай писать обо всей своей жизни, и маленькие горя, и небольшие радости… Не хватает второй книге двух ручонок».
16 января 1933 года: «Милая Галочка! Только что получил твое письмо. Я тоже думаю, что мы с тобой будем работать. Моя мечта – это возвратиться в Москву. «Молодая гвардия» поставила вопрос этот перед ЦК. Нужна ведь квартира. Работы же хватит нам с тобой по горло. Я не хочу рассказывать о своих сочинских секретарях, все они не стоят одной твоей ручонки. Это я с грустью утверждаю. Это просто служащие. Я плачу им 120 рублей, и они сухо и скучно работают.
Что писать и как писать, им безразлично, как все это не похоже на наше с тобой сотрудничество. Мне теперь ясна истина – мой секретарь должен быть моим другом, а не чужим человеком. Иначе говоря, нужен кто-то похожий на Галю Алексееву… Я все жду рассказа о твоей жизни. Когда же тебя охватит откровение, и ты перестанешь прятать от меня свои маленькие и большие радости и печали? Если бы я был уверен, что письмо попадет лично к тебе, я написал бы несколько страниц о своей личной жизни.
Вторая книга будет много больше первой. К маю я обязан ее кончить. В мае она будет издана. Когда я буду посылать в издательство рукопись, то пошлю ее на твое имя, а ты залпом прочтешь и затем отвезешь в издательство.
Если я к лету в Москву не возвращусь, то, кто знает, возможно, встретимся здесь, в субтропическом Сочи».
13 мая 1933 года: «Милая товарищ Галя!
Бессовестно много дней молчания с обеих сторон. Нарушаю его. Весь с головой ушел в работу. Создаю последнюю главу второй книги, должную быть самой яркой и волнующей.
Расходую последние силы, за год настойчивой работы – устал. Первого июня книга будет уже в Москве. Месяц отдыха, и приступаю к новому труду. Еще и еще раз вспоминаю тебя в эти трудные дни, твои золотые руки. Секретариат у меня из рук вон.
Получил хорошую квартиру, в саду кругом цветы. Мама с племянницей Зиной девяти лет, пишущей это письмо, живут в одной комнате, а я в другой. Условия для работы хорошие, никто не мешает…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.