На московской земле

На московской земле

«Лучше всего, что я видел в

этом мире, — это все-таки Москва».

Есенин.

Впервые в Замоскворечье. Конторская служба и разлад с отцом. Откровенный разговор. «Товарищество И. Д. Сытина». Подчитчик корректора. Письмо пятидесяти. Охранка интересуется Есениным. Загадка одного письма. В типографии и университете. Среди «шанявцев». «Путешествие» в прекрасное. О чем плачут «Ярославны». Суриковцы. «Друг народа» печатает «Узоры». «Аристон» или Есенин. Песнь о Коловрате. Новгородское вече. Есенинский «Кузнец» на страницах газеты «Путь правды». Стихотворение «Русь». Поэт и родина.

«Я был в Москве одну неделю, потом уехал. Мне в Москве хотелось и побыть больше, да домашние обстоятельства не позволили, купил себе книг штук 25»[129], — писал Есенин Панфилову 7 июля 1911 года. Это была его первая встреча с миром большого города. Рядом с Замоскворечьем, где он остановился у отца, за Москвой-рекой, величественно раскинулись златоглавые соборы и дворцы Московского Кремля. Вдоль Китай-городской стены от Ильинских ворот причудливо прилепились лотки и палатки знаменитого Никольского книжного рынка. Настоящее книжное море. Оно неудержимо влекло к себе книголюбов со всех концов города. И как, наверно волновался Есенин, впервые попавший сюда! Забыв про все на свете, он рассматривал старинные издания «Слова о полку Игореве», потускневшие от времени сборники русских былин, народных песен и сказок, листал заветные томики Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Кольцова, Никитина. Заядлый константиновский книголюб прихватил с собой 25 книг — целую библиотеку. Юному поэту, конечно, не по сердцу пришелся купеческий дух Замоскворечья. Но и здесь было такое, что не могло не вызвать его интереса. Вблизи мясного магазина, где отец Есенина — Александр Никитич — долгие годы работал приказчиком, возвышались огромные корпуса знаменитой в России фабрики книг — типографии Сытина. Рабочие типографии часто заходили в мясной магазин. Один из них — корректор Воскресенский — заинтересовался приехавшим из деревни сыном приказчика, пишущим стихи, и отправился с Сергеем Есениным к поэту Ивану Белоусову. Последний в своих воспоминаниях рассказывает: «…передо мной стоит скромный, белокурый мальчик, — до того робкий, что боится даже присесть на край стула, — стоит, молча потупившись, мнет в руках картузок. Его привел ко мне (помнится, в 1911 г.) репетитор моих детей — Владимир Евгеньевич Воскресенский, „вечный студент“ Московского ун-та, народник, служивший корректором при типографии Сытина. „Я к вам поэта привел, — сказал Воскресенский и показал несколько стихотворений, — это вот он написал, — Сергей Есенин!..“ Не помню, какие стихи он принес. Но я сказал поэту несколько сочувственных слов. А молодой поэт стоял, потупившись, опустив глаза в землю»[130].

Волнение Есенина было понятно. Впервые стихи его слушал настоящий поэт, долгие годы связанный с Суриковским литературным кружком писателей из народа, выпустивший еще в конце прошлого века несколько стихотворных сборников суриковцев.

Берег Оки у Константинова.

Есенину в свой первый приезд к отцу «в Москве хотелось… побыть больше». Он тогда не предполагал, что скоро вновь появится в Москве, и уже сравнительно надолго: станет работать в типографии Сытина, бывать в Суриковском литературном кружке, заниматься в народном университете Шанявского.

Прошел год. Закончив учебу в Спас-Клепиках, Сергей Есенин возвращается в родное село. «Когда он окончил курс и мы с ним расставались, — рассказывает Е. М. Хитров, — я ему советовал поселиться где-нибудь или в Москве или в Питере и там заниматься литературою под чьим-нибудь хорошим руководством. Иначе трудно надеяться, чтобы стать на современный уровень литературных исканий и быть замеченным»[131].

Лето 1912 года Есенин проводит в Константинове: рыбачит, бродит в заливных лугах, бывает на постройке плотины и шлюза на Оке. «У нас делают шлюза, — сообщает он Панфилову, — наехало множество инженеров, наши мужики и ребята работают. …Уже почти сделали половину, потом хотят мимо нас проводить железную дорогу»[132].

Главное, чем живет Есенин, что занимает его, — стихи. В знойный летний день, уединившись в амбаре, что стоит на усадьбе, за домом, он увлеченно работает, создает новые стихи, переделывает «старые», клепиковские, иной раз отказываясь целиком от ранее написанного. Есенин собирается послать стихи в Москву. «Дай мне, пожалуйста, — просит он своего клепиковского друга, — адрес от какой-либо газеты и посоветуй, куда посылать стихи. Я уже их списал. Некоторые уничтожил, некоторые переправил»[133].

Но адрес не понадобился…

В конце июля 1912 года Есенин снова едет в Москву. Родные хотели, чтобы он продолжил учительское образование. «Надежды их, — замечает Есенин в одной из автобиографий, — простирались до института, к счастью моему, в который я не попал»[134]. Дело не только в том, что за время учебы в Клепиках юному поэту, по собственному признанию, методика и дидактика настолько осточертели, что он и слушать не хотел о педагогической профессии.

Суть в другом: с ранних лет для Есенина жизнь была неотделима от стихов. С поездкой в Москву у Есенина были связаны совершенно иные надежды, чем у его родных. Он мечтал о поэтическом признании. Ему хотелось напечататься в каком-нибудь журнале или газете, встретиться с московскими поэтами, почитать им стихи. Но все это произошло далеко не сразу. Поначалу Есенину пришлось заниматься совсем иным делом. «Отец, — рассказывает сестра поэта, Александра Александровна Есенина, — вызвал его к себе в Москву и устроил работать в контору к своему хозяину, с тем чтобы осенью Сергей поступил в учительский институт»[135]. Живет Есенин в это время вместе с отцом на втором этаже небольшого деревянного дома в Большом Строченовском переулке. Мясной магазин Крылова помещался рядом, на соседней улице Щипок.

Отец Есенина провел в Москве большую часть своей многотрудной жизни. «Более тридцати лет, — вспоминает А. А. Есенина, — с тринадцатилетнего возраста до самой революции, отец проработал мясником у купца… Тяжелая жизнь наложила на глаза отца глубокий отпечаток, и в них иногда было столько грусти и тоски, что хотелось приласкать его и сделать для него все самое приятное. Но он не был ласков, редко уделял нам внимание, разговаривал с нами, как со взрослыми, и не допускал никаких непослушаний. Но зато, когда у отца было хорошее настроение и он улыбался, то глаза его становились какими-то теплыми, и в их уголках собирались лучеобразные морщинки. Улыбка отца была заражающей.

Посмотришь на него — и невольно становится весело и тебе. Такие же глаза были у Сергея»[136].

По своему характеру Александр Никитич Есенин был человек очень выдержанный, скромный и справедливый. Односельчане относились к нему всегда с большим уважением. Наделен он был острой наблюдательностью, неплохо рисовал. В семье Есениных сохранился рисунок их старого дома в Константинове, сделанный Александром Никитичем. Отец Есенина был интересным собеседником. Он «…очень хорошо и красочно умел рассказывать какие-нибудь истории или смешные случаи из жизни, — вспоминает А. А. Есенина, — и при этом сам смеялся только глазами, в то время как слушающие покатывались со смеха. Иногда отец пел… У отца был слабый, но очень приятный тенор. Больше всего, — замечает Александра Александровна, — я любила слушать, когда он пел песню „Паша, ангел непорочный, не ропщи на жребий свой…“ Слова этой песни, мотив, отцовское исполнение — все мне нравилось. Эту песню пела и мать, и мы с сестрой, но у отца получалось лучше. Мы с Катей (старшая из сестер поэта Екатерина Александровна. — Ю. П.) любили эту песню, а Сергей использовал ее слова в „Поэме о 36“. В песне поется:

Может статься и случиться,

Что достану я киркой,

Дочь носить будет сережки,

На ручке перстень золотой…

У Сергея эти слова вылились в следующие строки:

Может случиться

С тобой

То, что достанешь

Киркой,

Дочь твоя там,

Вдалеке,

Будет на левой

Руке

Перстень носить

Золотой»[137].

Есенин с большим уважением относился к отцу. Это единодушно отмечают родные и близкие поэта. «Он любил отца, — подчеркивает сестра, — и не раз с глубоким сочувствием говорила мне о трудной отцовской жизни»[138]. С годами Есенин все больше чувствовал, как нелегко складывалась жизнь его отца, сколько унижений, горя, невзгод выпало на его долю. «Даже в периоды полного разлада Есенина с отцом мне приходилось слышать о нем от Сергея восторженные отзывы. По его словам выходило, что папаша его и красавцем был в молодости, и очень умен, и необычайно интересен как собеседник»[139], — вспоминает часто встречавшийся с Есениным в Москве в 1912–1914 годах Николай Сардановский.

«Разлады» юного поэта с отцом, о которых упоминает Н. Сардановский, были вызваны, прежде всего, тем, что Александр Никитич, зная по своему горькому жизненному опыту, как трудно выбиться в люди без образования, сетовал на сына, что тот весьма сдержанно относился к родительской затее — сделать из него учителя. Расстраивало Александра Никитича и то обстоятельство, что сын, явно тяготясь службой в конторе, увлечен был только одним — стихами. Он был искренне убежден, что стихи для крестьянского парня вещь несерьезная, «пустое дело», как говаривал дед Есенина.

Сергей Есенин. 1914 г.

«Отец, — рассказывает А. А. Есенина, — не верил, что можно прожить на деньги, заработанные стихами. Ему казалось, что ничего путного из этого не выйдет»[140]. Все это очень огорчало и угнетало Сергея Есенина.

Получив впервые в начале 1914 г. деньги за стихи, напечатанные в журнале, Есенин принес их отцу. «Свой первый гонорар, кажется, около трех рублей, — пишет по этому поводу Николай Сардановский, — Сергей целиком отдал отцу, о чем у нас с ним был специальный обмен мнений. Насколько я Сергея понял, на эти деньги он смотрел не как на обычный заработок, а как на нечто высшее, достойное лучшего применения. Отдать эти деньги отцу, по его словам, надо было для того, чтобы оттенить священность этих денег для поэта, кроме того, отдавая первый гонорар отцу, Сергей хотел расположить отца в сторону своих литературных занятий» [141]. Удалось это сделать Есенину, правда, позднее. А пока все складывалось не очень хорошо: отец был против стихов, на службе в конторе радости тоже было мало. К этому добавлялось едва ли не самое большое огорчение. В редакциях журналов и газет к стихам неизвестного крестьянского паренька относились довольно сдержанно, явно не торопясь с их публикацией. «Настроение было у него угнетенное, — вспоминает близко знавшая Есенина в те годы А. Р. Изряднова, — он поэт, и никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать»[142].

Есенин чувствует себя одиноким. Что делать? Как жить дальше? Где тот путь, идя по которому можно начать иную жизнь? Единственный человек, с кем Есенин ведет откровенный разговор, кому поверяет свои думы — спас-клепиковский друг, Григорий Панфилов. «Я вижу, тебе живется не лучше моего, — пишет он из Москвы осенью 1912 года. — Ты тоже страдаешь духом, не к кому тебе приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души; глядишь на жизнь и думаешь: живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое становится противным, жаждешь нового, лучшего, чистого, а это старое-то слишком пошло. Ну, ты подумай, как я живу, я сам себя даже не чувствую. „Живу ли я, или жил ли я?“ — такие задаю себе вопросы после недолгого пробуждения. Я сам не могу придумать, почему это сложилась такая жизнь, именно такая, чтобы жить и не чувствовать себя, то есть своей души и силы, как животное. Я употреблю все меры, чтобы проснуться. Так жить — спать и после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно»[143].

Письмо другу поэт заканчивает стихотворением, сообщая ему: «Я недавно написал „Капли“.

Капли жемчужные, капли прекрасные,

Как хороши вы в лучах золотых,

И как печальны вы, капли ненастные,

Осенью черной на окнах сырых.

Капли осенние, сколько наводите

На душу грусти вы, чувства тяжелого.

Тихо скользите по стеклам и бродите,

Точно как ищете что-то веселого.

Люди несчастные, жизнью убитые,

С болью в душе вы свой век доживаете.

Милое прошлое, вам не забытое,

Часто назад вы его призываете»[144].

Стихотворение «Капли» далеко еще не совершенно. Это скорей эскиз, поэтический набросок. Есенин договаривает в нем то, о чем до этого он вел речь в письме. Чувствуется озабоченность поэта неустроенной судьбой «несчастных, жизнью убитых людей». По настроению «Капли» созвучны стихотворению «Моя жизнь», написанному Есениным в 1911–1912 годах в Спас-Клепиках:

Даль туманная радость и счастье сулит,

А дойду — только слышатся вздохи да слезы… (1, 74)

Те же мысли и настроения звучат и в «Каплях». На какое-то мгновение мир кажется поэту прекрасным, хочется верить, что просвет, надежда близки, но чем пристальнее вглядывается он в жизнь, тем несбыточнее эти мечты, золотая осень видится теперь поэту черной; действительность беспросветна, сурова, неумолима.

«Ох, Гриша! — с грустью замечает он в другом письме к Панфилову. — Как нелепа вся наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо действительно истинных людей выходят какие-то уроды.

…Человек! Подумай, что твоя жизнь, когда на пути зловещие раны. Богач, погляди вокруг тебя. Стоны и плач заглушают твою радость. Радость там, где у порога не слышны стоны.

…Да, Гриша, тяжело на белом свете. Хотел я с тобой поговорить о себе, а зашел к другим. Свет истины заманил меня к своему Очагу. Там лучше, там дышится вольней и свободней, там не чувствуется того мучения и угрызений совести, которые окружают всех во мраке злобы и разврата. Хоть поговоришь-то о ней (об истине), и то облегчишь свою душу, а сделаешь если что, то счастлив безмерно. И нет пределам земной радости, которая, к сожалению, разрушается пошлостью безвременья»[145].

Судя по переписке с Панфиловым, у Есенина все больше осложняются отношения с отцом. На короткое время он наведывается в родное село, оттуда в Рязань, а затем опять в Москву. «Гриша, сейчас я нахожусь дома, — сообщает он из Константинова Панфилову. — Каким образом я попал, объяснить в этом письме не представляется возможности… Сейчас я совершенно разлаженный. Кругом все больно… Не знаю, много ли времени продолжится это животное состояние. Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!.. Никак не вывернешься. Не знаю, что и писать, и голова тяжела, как свинец… Удрученное состояние. Скоро поеду в Рязань»[146]. И еще одно письмо другу, теперь уже из Москвы: «Черт знает, что такое. В конторе жизнь становится невыносимой. Что делать?

Пишу письмо, а руки дрожат от волненья. Еще никогда я не испытывал таких угнетающих мук.

Грустно… Душевные муки

Сердце терзают и рвут,

Времени скучные звуки

Мне и вздохнуть не дают.

Доля, зачем ты дана!

Голову негде склонить,

Жизнь и горька и бедна,

Тяжко без счастия жить» [147].

В стихотворении «Грустно… Душевные муки…» ясно слышны отзвуки стихотворения Надсона «Умерла моя муза…». Достаточно только вспомнить некоторые строфы:

Умерла моя муза!.. Недолго она

Озаряла мои одинокие дни…

А теперь — я один…  Неприютно, темно.

Опустевший мой угол в глаза мне глядит;

Словно черная птица, пугливо в окно

Непогодная полночь крылами стучит… [148]

Стихотворение это как-то особенно взволновало Есенина. «И опять, — замечает он в письме к Панфилову, — тяжело тогда, и приходится говорить:

Облетели цветы, догорели огни,

Непроглядная ночь, как могила, темна!»[149]

В другом письме: «Почему-то невольно ползут в голову мрачные строчки»[150], и далее приводит эти же строки.

Со стихами Надсона Есенин впервые познакомился еще будучи в Спас-Клепиках. Томик поэта ему дал тогда учитель Е. М. Хитров. Потом, в Москве, он раздобыл себе такой же томик. «Я купил Надсона… — писал он Панфилову, — как у Хитрова…»[151] Трагическая судьба поэта, погибшего от чахотки, его грустные стихи — все это принималось Есениным близко к сердцу. Ведь и он многое пережил в юные годы. В отдельных ранних стихах Есенина — «Что прошло — не вернуть», «Поэт» («Он бледен. Мыслит страшный путь…»), «Капли» и др. — видны следы подражания Надсону. Но было бы неверно даже в этих стихах все сводить к литературным влияниям. Главное в них — действительность, раздумья Есенина о жизни. Сомнения тревожат его ум и сердце: «Жизнь… Я не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он указал только, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно. Невольно почему-то лезут в голову думы Кольцова:

Мир есть тайна бога,

Бог есть тайна мира.

Да, однако, если это тайна, то пусть ей и останется. Но мы все-таки должны знать, зачем живем. Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы умереть. Ты сам когда-то говорил: „А все-таки я думаю, что после смерти есть жизнь другая“. Да, я тоже думаю, но зачем она жизнь? Зачем жить? — взволнованно спрашивает Есенин друга. — На все ее мелочные сны и стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и невозможно разгадать?

Кто скажет и откроет мне,

Какую тайну в тишине

Хранят растения немые

И где следы творенья рук.

Ужели все дела святые,

Ужели всемогущий звук,

Живого слова сотворил.

Из „Смерти“, начатой мною»[152], — замечает Есенин, приводя в письме эти строки. Был ли завершен этот замысел? Есенин нигде больше не упоминает об этом стихотворении. Нет его и в литературном наследстве поэта, о чем приходится искренне сожалеть. И все же сохранившиеся строчки важны сами по себе. Это не подражание кому-то. Здесь все свое. Есенин далек от модного в ту пору прославления смерти. Нет у него и страха перед смертью. Разгадать тайну мироздания, тайну бытия, понять назначение и цель жизни — вот к чему стремится молодой поэт. Он жаждет «нового, лучшего, чистого».

Каким образом изменить жизнь, проснуться самому, разбудить других? Он мучительно ищет ответы на эти вопросы. И пока не находит.

Так когда-то от грубой и грязной действительности страдал Алексей Кольцов. Девяти лет оставил он школу, чтобы помогать отцу торговать скотом. В стихотворении «Ответ на вопрос о моей жизни» юный воронежский поэт писал:

Со всех сторон печаль порою

Нависнет тучей надо мною,

И, словно черная волна,

Душа в то время холодна[153].

Позднее он с горечью и грустью говорил: «Тесен мой круг, грязен мой мир: горько мне жить; и я не знаю, как я еще не потерялся в нем давно»[154].

Долгие часы по настоянию отца проводил в лавке за подсчетами копеечных доходов и маленький Чехов. «В детстве у меня не было детства», — с грустью писал он позднее. Максим Горький говорил о Чехове, что «Россия долго будет учиться понимать жизнь по его писаниям, освещенным грустной улыбкой любящего сердца, по его рассказам, пронизанным глубоким сознанием жизни, мудрым беспристрастием и состраданием к людям, не жалостью, а состраданием умного и чуткого человека, который понимал все». Не такой ли «грустной улыбкой любящего сердца» освещена поэзия Есенина, полная «неисчерпаемой „печали полей“, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое — более всего иного — заслужено человеком» [155].

По своему проникновенному лиризму, правде чувств, душевной красоте поэзия Есенина очень близка поэтической прозе Чехова, наполненной сердечной теплотой, гуманностью, мягким юмором. И не порождена ли (хотя бы отчасти) эта близость, равно как и стремление того и другого сделать жизнь чище, радостней, благородней, тем, что довелось им пережить, перечувствовать и испытать в годы юности? Вспомним, как «свинцовые мерзости жизни», с которыми на каждом шагу сталкивался в свое время молодой Горький, побуждали его все чаще задумываться над тем: почему так плохо и неустроенно живут люди, кто в этом виноват, а затем настойчиво искать чистое и красивое в жизни. «Я шел босым сердцем по мелкой злобе и гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толченому стеклу. Иногда казалось, что я живу второй раз — когда-то, раньше, жил, все знаю, и ждать мне — нечего, ничего нового не увижу, — писал Максим Горький о пережитом им в ранние годы. — А все-таки хотелось жить, видеть чистое, красивое: оно существует, как говорили книги лучших писателей, оно существует, и я должен найти его!» [156]

* * *

Письма Есенина к Панфилову многое приоткрывают в душе поэта. Молодой Есенин был настроен далеко не так идиллически, как это казалось еще недавно иным критикам. Юный поэт не хочет мириться с «пошлостью безвременья» и равнодушно взирать на жизнь купеческого Замоскворечья; все более обременительным становится для него пребывание в мясной лавке. Есенин бросает конторские занятия. «Теперь решено. Я один. Жить теперь буду без посторонней помощи. После пасхи, как и сказал мне дядя, еду в Петербург[157], — сообщает Есенин другу. — Эх, теперь, вероятно, ничего мне не видать родного. Ну что ж! Я отвоевал свою свободу»[158]. Временно Есенин устраивается в книжный магазин на Страстной площади. Пробыл он там недолго[159]. Отпадает и поездка в Петербург.

Есенин поступает в типографию «Товарищества И. Д. Сытина», где поначалу работает в экспедиции, а затем в корректорском отделении.

Более полутора тысяч рабочих трудилось в то время в цехах и отделах сытинской типографии. Каждая новая четвертая книга, выходившая в те годы в России, печаталась здесь[160]. И. Д. Сытин был одним из тех просветителей-самородков, которые помогали России стать грамотной. Четырнадцатилетним подростком пришел он из костромских лесов в Москву, без гроша в кармане. Сын «писарьчука» стал «учеником для всех надобностей» в книжной лавочке Шарапова на Никольском рынке, где чистил хозяйские сапоги, носил воду из бассейна, бегал на рынок, отворял дверь покупателям. У этой двери, вспоминал Сытин позднее, я простоял бессменно четыре года.

«Призванный, „отворять дверь“ в книжную лавку, Сытин впоследствии… во всю ширь распахнул двери к книге — так распахнул, — замечает писатель Н. Телешов, — что через отворенную им дверь он вскоре засыпал печатными листами города и деревни, и самые глухие „медвежьи углы“ России»[161]. К дешевой сытинской книжке тянулась вся грамотная и трудовая Россия. «Это настоящее народное дело… единственная в России издательская фирма, где русским духом пахнет и мужика-покупателя не толкают в шею» [162], — говорил Чехов. «Вам есть чем гордиться»[163], — писал в 1916 году Максим Горький Сытину. Любовь к книге, желание сделать ее подлинно народной брали у Сытина верх над интересами предпринимателя. В февральские дни 1917 года И. Д. Сытин мечтал: «На этом деле, которое строилось в течение 48 лет, мы оснуем настоящий фундамент нашей общественности, чисто идейное издательство, которое будет общественным учреждением, которое действительно дало бы настоящую пищу для народа. Я бы умер счастливым, если бы осуществилось это великое, не сытинское, а общественное, дело, которое ждет всех нас» [164].

Сытин умел ценить труд тех, кто делал книгу своими руками. «Если бы иностранец, — писал он, — спросил меня, что я думаю о русском рабочем и каково мое общее впечатление после 60-летнего знакомства с рабочей средой, я бы сказал: — Это великолепный, может быть, лучший в Европе рабочий! Уровень талантливости, находчивости и догадки чрезвычайно высок. …это замечательные умельцы. …Во главе моей фабрики, которая как-никак была самой большой в России и насчитывала сотни машин, стоял сын дворника, человек без образования и без всякой технической подготовки, В. П. Фролов. Как он вел дело? Выше всякой похвалы»[165].

Сергей Есенин (первый слева в четвертом ряду) в корректорской типографии «Товарищество И. Д. Сытина».

Такова была типография и ее «хозяин», где более года проработал Есенин. Легко представить, с каким волнением впервые он переступил порог сытинского «Товарищества». Волнение это понятно и объяснимо. В отличие от Спас-Клепиковской школы, от конторы купца Крылова в типографии все было ново и необычно. Давно ли деревенский паренек, идя на всяческие ухищрения, стремился раздобыть какую-нибудь новую книгу; давно ли на уроках словесности юный стихотворец переживал неподдельную радость от чудесной встречи с героями Пушкина; давно ли в панфиловском кружке друзья читали роман «Воскресение», обсуждали толстовский трактат «В чем моя вера?», спорили о Горьком, его ранних рассказах. Мог ли тогда предполагать и думать Есенин, что пройдет совсем немного времени и он попадет в типографию, где бывали Толстой, Чехов; станет в какой-то мере причастным к изданию книг известных русских писателей; в 1914 году вместе с типографскими рабочими будет встречать Горького, которого сытинцы принимали как самого дорогого и желанного гостя [166].

Поначалу, очутившись в типографии в необычной для него обстановке, Есенин испытывает некоторую робость, скованность. «Пришел он кроткий, застенчивый, стесняющийся всех и всего», — рассказывает А. Р. Изряднова, работавшая в корректорском отделении с 1909 года. Она же замечает, что Есенин «по внешнему виду на деревенского парня похож не был… На нем был надет коричневый костюм, высокий крахмальный воротничок и ярко-зеленый галстук и… копна золотистых кудрей. Окружающие окрестили его по первому впечатлению „Вербочный херувим“. Но это было только первое впечатление. Кротость скоро прошла. Он был по-мальчишески озорник. У него было много написано стихов, которые он читал сослуживцам»[167]. В корректорском отделении к новичку, пишущему стихи, отнеслись по-разному. А. М. Демидов, замещавший заведующего корректорской, очень покровительствовал Есенину, интересовался его стихами [168].

Однако иные не прочь были поиронизировать над молодым поэтом, которого пока еще никто не печатал. Другие стремились приободрить Есенина. Среди них С. П. Кордия, посещавший Народный университет Шанявского, М. М. Мешкова, брат которой поэт Николай Мешков уже тогда печатался в журналах.

«В корректорской я работала вместе с Есениным, — рассказывает М. М. Мешкова. — Он был у меня подчитчиком. Я знала, что он пишет стихи. Есенин читал их мне и сестрам Изрядновым, с которыми я дружила. Однажды я предложила Есенину показать стихи моему брату, у которого незадолго перед этим вышла книга стихов. Есенин охотно согласился. Прочитав стихи Есенина, брат сказал, что автор недостаточно владеет литературной техникой, но талант у него есть. Это бесспорно. Я передала Есенину все, что услышала от брата. Он был очень обрадован. Лицо его просветлело. Тогда ему был важен любой сочувственный отзыв о его стихах»[169]. Вскоре после поступления в типографию Есенин поближе познакомился с корректором Анной Романовной Изрядновой и ее сестрой Надеждой Романовной, тоже корректором. Молодой поэт стал бывать в их доме, где встречал живое участие и поддержку в своих литературных делах. «В эти годы, — рассказывает Надежда Романовна, — мы жили на Смоленском бульваре. Семья наша коренная московская. Отец работал в рисовальном отделении типографии Сытина рисовальщиком, учился в Строгановском художественном училище, потом стал преподавать рисование. Старшая сестра Серафима служила секретарем у редактора сытинских изданий Тулупова Н. В., много читала, увлекалась поэзией. Вместе с Анной они бегали на лекции, рабочие собрания, митинги. Есенин приходил к нам часто. Читал свои стихи. Спорил с моим мужем и сестрами о Блоке, Бальмонте и других современных поэтах»[170]. Близким и хорошим знакомым Изрядновых был молодой талантливый литератор В. А. Попов, редактировавший сытинские детские журналы. Он и помог Есенину напечатать первые его стихи. «У Сергея, — рассказывает А. Р. Изряднова, — крепко сидело в голове — он большой поэт. Поэт-то поэт, а печатать нигде не печатают, тогда пришлось обратиться к редактору печатающихся у Сытина журналов „Вокруг света“ и „Мирок“, Влад. Алек. Попову. Первые его стихи напечатаны в журнале „Мирок“ за 1913–1914 гг.»[171] А. Р. Изряднова вспоминает, как по вечерам и в воскресные дни вместе с Есениным они ходили в народный университет Шанявского [172].

Работа в типографии позволяла Есенину в какой-то мере удовлетворять свой интерес к литературе. Здесь печатались в качестве приложения к газете «Русское слово» и другим периодическим изданиям Сытина книги писателей-классиков. «Очень хорошо помню, — рассказывает Н. Р. Изряднова, — как мы сверяли по подлиннику произведения Льва Толстого[173]. Есенин имел возможность знакомиться и с творчеством современных писателей, книги которых издавались Сытиным».

Порой Есенин читал гранки заинтересовавшей его книги, забывая о прямых корректорских обязанностях. «Есенин работал со мной на первой корректуре, — рассказывает М. М. Мешкова. — Откровенно говоря, я им порой была не очень-то довольна. Как сейчас помню, шло у нас собрание сочинений Сенкевича. Я считывала с Есениным один из томов. Он буквально не давал мне править корректуру, торопил: скорей, скорей! Все хотел узнать, что же будет дальше с героями. Дочитав гранки, Есенин, не дожидаясь, пока из наборного отделения поступят новые, направлялся туда сам. И так повторялось не один раз»[174]. В типографии перед Есениным проходил весь процесс рождения книги, здесь он видел, как взыскателен большой художник к слову, как он тщательно шлифует книгу в гранках, добиваясь выразительности, красочности, пластичности повествования. «Проявляя громаднейшую настойчивость в своем стремлении научиться писать, — замечает Н. Сардановский, — Есенин боготворил поэзию и лучших художников слова… Вскоре эрудиция его в области поэзии была незаурядной… Заметно было, что и тогда он „прицеливался“ к технике искусства. Помню, он как-то делился со мной своими впечатлениями о внешности писательских рукописей Бальмонта и других поэтов»[175].

После купеческого Замоскворечья в типографии Есенину открылся иной мир: живой, ищущий, беспокойный. «Фабрика с ее гигантским размахом и бурливой, живой жизнью произвела на Есенина громадное впечатление. Он был весь захвачен работой на ней»[176], — вспоминает писатель Г. Деев-Хомяковский. Здесь Есенина окружала молодая рабочая поросль. Настроены многие печатники были демократически. Кое-кто из них, как и Есенин, увлекался литературой, посещал университет Шанявского, вечерние общеобразовательные курсы для рабочих[177]. Прошло немного времени, и у Есенина появляются товарищи и друзья среди молодых наборщиков, переплетчиков. «Он как-то незаметно для нас, очень скоро сумел установить довольно близкие отношения с рабочими переплетного, наборного цехов, — рассказывает Н. Р. Изряднова. — Они при встрече дружески называли его „Сережа“»[178].

Есенин работал в типографии Сытина как раз в то время, когда после Ленских событий 1912 года над страной занималась новая революционная заря. На фабриках и заводах все чаще вспыхивали забастовки, рабочие готовились к новым схваткам с царизмом. В стачечном и забастовочном движении в эти годы активно участвовали сытинцы, имевшие славный боевой опыт борьбы с самодержавием.

В революционные дни 1905 года выступление рабочих типографии Сытина послужило сигналом к забастовке всех московских печатников. Во время декабрьского вооруженного восстания дружинники-сытинцы с оружием в руках сражались на баррикадах, возведенных на Пятницкой улице. Первый и третий номера газеты «Известия Московского Совета рабочих депутатов» (единственной, которая выходила в дни восстания) были напечатаны рабочими-сытинцами. Стремясь сломить революционный дух сытинцев, царские войска, по приказу адмирала-карателя Дубасова, подожгли типографию. «Поздно ночью три пожарные части привезли на фабрику несколько бочек керосина и, под охраной целого полка солдат, облили легко загоравшиеся материалы, которые были в производстве (книги, картины, бумага). А затем с факелами в руках пожарные ходили с места на место и поджигали. Когда же служащие и рабочие фабрики кидались тушить огонь, то их отгоняли прикладами…» [179] Все, что довелось узнать, услышать Есенину в типографии о событиях 1905 года, взволновало его, заставило задуматься, иной предстала перед молодым поэтом окружающая его действительность. «Вот и гаснет румяное лето со своими огненными зорями, а я не видел его за стеной типографии, — с грустью пишет Есенин в октябре 1913 года Панфилову. — Куда ни взгляни, взор всюду встречает мертвую почву холодных камней, и только видим серые здания да пеструю мостовую, которая вся обрызгана кровью жертв 1905 года»[180]. «Да, Гриша, — все-таки они отодвинули свободу лет на 20 назад»[181], — добавляет он в другом письме, имея в виду жестокую расправу царизма с героями революции пятого года. Среди сытинцев были такие, которые знали, что надо делать для изменения существующих условий, каким путем бороться с пошлостью безвременья. Еще недавно Есенин чувствовал себя одиноким, и эму, по собственному признанию, было не с кем разделить наплывшие чувства души. Теперь картина меняется. «Здесь хоть поговорить с кем можно и послушать есть чего»[182], — пишет он другу, призывая его вырваться на волю. Есенин посещает нелегальные рабочие собрания и массовки; выполняет отдельные поручения: распространяет среди рабочих журналы, листовки. «Сережа был очень ценен в своей работе на этой фабрике (т. е. типографии. — Ю. П.)… как умелый и ловкий парень, способствовавший распространению нелегальной литературы»[183], — вспоминает один из современников поэта. С рабочими, настроенными демократически, Есенин сближается вскоре после того, как поступает в типографию. В конце апреля 1913 года он сообщает в письме Панфилову: «Недавно я устраивал агитацию среди рабочих письмами. Я распространял среди них ежемесячный журнал „Огни“ с демократическим направлением. Очень хорошая вещь. …Ты должен обязательно подписаться» [184].

Журнал «Огни» в ноябре 1912 года стала выпускать группа демократических писателей во главе с Н. Ляшко. Сотрудничали в нем С. Дрожжин, И. Белоусов, А. Ширяевец, С. Сбрадович и другие. «…Дать широкому слою читателей доступный по форме и разнообразию материал для всестороннего духовного развития»[185] — такую цель ставил журнал «Огни». В вопросе о роли писателя в жизни общества журнал занимал позицию, близкую горьковской[186]. Проявляя интерес к журналу «Огни», помогая его распространению, Есенин надеялся в дальнейшем помещать там свои стихи, однако весной 1913 года журнал был закрыт. «В 1912 году, — рассказывает С. Обрадович, — я стал сотрудником журнала „Огни“. Журнал на шестом номере был закрыт. Фактический редактор журнала Н. Н. Ляшко отправился на два года в „сидку“»[187].

О сближении Есенина в этот период с революционной молодежью рассказывает А. Р. Изряднова. В своих воспоминаниях она пишет, что Есенин «состоял в революционном кружке. Помню, приходил домой с целой охапкой прокламаций, возбужденный, взволнованный, — надо прокламации разослать по адресам»[188]. В письмах к Панфилову Есенин рассказывает (насколько это позволяли цензурные условия) о трудностях, которые выпадали на долю тех, кто вступал на путь борьбы за свободу, об участии рабочих типографии в забастовках и демонстрациях, об арестах и обысках и о том, в какой мере все это касается его лично. «…Твоя неосторожность, — сообщает он другу, — чуть было [не] упрятала меня в казенную палату. Ведь я же писал тебе: перемени конверты и почерка. За мной следят, и еще совсем недавно был обыск у меня на квартире. Объяснять в письме все не стану, ибо от сих пашей и их всевидящего ока не скроешь и булавочной головки. Приходится молчать. Письма мои кто-то читает, но с большой аккуратностью, не разрывая конверта. Еще раз прошу тебя, резких тонов при письме избегай, а то это кончится все печально и для меня, и для тебя.

Причину всего объясню после, а когда, сам не знаю. Во всяком случае, когда угомонится эта разразившаяся гроза» [189].

О связи Есенина в 1913–1914 годах с революционными рабочими, помимо писем к Панфилову и воспоминаний современников, в последнее время стало известно еще из одного важного источника. В Центральном Государственном архиве Октябрьской революции в Москве обнаружено дело, заведенное на Есенина московским охранным отделением[190]. Нам довелось ознакомиться с этим делом, а также с документами о Есенине особого отдела департамента полиции в Петрограде и московского охранного отделения. Удалось также разыскать о архивах охранного отделения интересные сведения об участии поэта в революционном движении рабочих типографии Сытина [191].

В картотеках московской охранки и департамента полиции имеются регистрационные карточки, составленные на Есенина в 1913 году. Более подробные сведения приводятся в регистрационной карточке московской охранки. В московской охранке сохранились донесения сыщиков, которые в ноябре 1913 года вели за ним слежку.

Там же имеется запрос охранного отделения о Есенине, где отмечено его прежнее и новое местожительство, время прибытия в Москву, место рождения, звание, возраст, вероисповедание, по какому документу он прописан, род его занятий. В охранке Есенин имел кличку «Набор».

Когда, листая пухлые тома дел охранки, докапываешься до есенинских материалов, держишь в руках эти потускневшие и пожелтевшие от полувековой давности документы, читаешь их, еще раз убеждаешься, как ошибались все те, кто считал Есенина в молодые годы лишь идиллически настроенным, влюбленным в патриархальную старину юношей, далеким от какой-либо политики и демократических идеалов.

Регистрационная карточка, заведенная в московской охранка на С. А. Есенина.

Так, к примеру, журналист Л. Повицкий, много раз встречавшийся с Есениным, пишет в своих воспоминаниях: «Дух Замоскворечья начала девятисотых годов… Помесь мещанства и мелкокупечества… Идеал молодого купчика — уличный герой, хулиган, ловкий вор и мошенник. Там он расстался со своей детской наивной верой в бога и святых:

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе…

Но больше ничему его не научило Замоскворечье. Освежающая буря 1905 г. пронеслась мимо него. И отроческие его годы совпали с годами мрачной реакции. Эти черные годы, да еще пропитанные специфическим замоскворецким духом, формировали его душевный строй, его юношеское сознание. Какие могли быть у него идеалы, кроме идеалов улицы:

Если не был бы я поэтом,

То, наверное, был мошенник и вор»[192].

В действительности оказывается, что в свои 18–19 лет Есенин был настолько связан с политикой, общественной жизнью, что московская охранка проявляла к нему явно повышенный интерес.

На титульном листе дневника наружного наблюдения, заведенного охранкой на Есенина, вверху крупно написано: «1913 год», ниже: «Кл. наблюдения — „Набор“, под этим: „Установка: Есенин Сергей Александрович, 19 л.“. Судя по донесениям полицейских шпиков, слежка за Есениным была установлена одно время довольно тщательная.

„Набор“ проживает в доме N 24 по Б. Строченовскому пер., — сообщали в своем донесении сыщики за 2 ноября 1913 года. — В 7 час. 20 мин. утр. вышел из дому, отправился на работу в типографию Сытина с Валовой ул.

В 12 час. 30 мин. дня вышел с работы, пошел домой на обед, пробыл 1 час. 10 мин., вышел, вернулся на работу.

В 6 час. 10 мин. вечера вышел с работы типографии Сытина, вернулся домой. В 7 час. вечера вышел из дому, пошел в колониальную и мясную лавку Крылова в своем доме, пробыл 10 мин., вышел, вернулся домой.

В 9 час. 10 мин. веч. вышел из дому, пошел вторично в упомянутую лавку, где торгует отец, пробыл 20 мин., то есть до 9 час. 30 мин. веч., и вместе с отцом вернулся домой»[193].

Читая эти подробнейшие записи полицейских филеров, видишь, что поначалу они не выпускали Есенина из поля зрения ни на минуту. Когда он вышел из дому, когда вернулся, когда появился в типографии, когда кончил работу, с кем и где встречался, когда, куда, на чем ездил, что брал с собой-все замечали шпики и обо всем сообщали в полицию. В донесении за 3 ноября говорится:

«В 3 час. 20 мин. дня вышел из дому „Набор“, имея при себе сверток верш. 7 длины квадр. 4 верш., по-видимому, посылка, завернутый в холстину и перевязанный бечевой. На Серпуховской ул. сел в трамвай, на Серпуховской площ. пересел, доехав до Красносельской ул., слез, пошел в дом N 13 по Краснопрудному переулку во двор во вторые ворота от фонаря домового N 13, где пробыл 1 час 30 мин., вышел без упомянутого свертка на Красносельской ул., сел в трамвай на Серпуховской площ., слез и вернулся домой, более выхода до 10 час. веч. замечено не было»[194].

Шпики интересовались не только самим Есениным, но и теми людьми, с которыми он встречался. Полиция сразу же брала этих людей «на заметку». В один из дней в доме у Есенина побывала А. Р. Изряднова. Вечером она отправилась к себе домой. Филер следовал за ней до квартиры; в донесении от 5 ноября 1913 г. он записал: «В 9 час. 45 мин. вечера вышел из дому с неизвестной барынькой, дойдя до Валовой ул., постоял минут 5, расстались.

„Набор“ вернулся домой, а неизвестная барынька села в трамвай, на Смоленском бульваре слезла, прошла в дом Гиппиус, с дворцового подъезда, пошла в среднюю парадную красного флигеля N 20, с Теплого пер., во дворе флигеля, правая сторона, квар., парад., внизу налево, где и оставлена; кличка будет ей „Доска“»[195].

Первая страница журнала наружного наблюдения охранки за С. А. Есениным.

Есенин знал о повышенном интересе к нему со стороны полиции. За ним не только была установлена слежка. Осенью 1913 года у него на квартире был произведен обыск. В письме к Панфилову, относящемуся к этому времени, Есенин конкретно говорит о том, в какой мере он был связан с нелегальной революционной работой: «Ты просишь рассказать тебе, что со мной произошло, изволь. Во-первых, я зарегистрирован в числе всех профессионалистов, во-вторых, у меня был обыск, но все пока кончилось благополучно. Вот и все»[196].

Донесение шпиков, ведших слежку за Есениным.

Полиция отнюдь не случайно заинтересовалась Есениным. Дело в том, что в марте 1913 года в руки московского охранного отделения попал важный документ, заставивший охранку обратить внимание на молодого рабочего типографии. Документ этот — письмо «пяти групп сознательных рабочих Замоскворецкого района», резко осуждающих раскольническую деятельность ликвидаторов и антиленинскую позицию газеты «Луч». Авторы письма горячо поддерживают решение рабочих депутатов-бсльшевиков, членов Государственной думы А. Бадаева, Г. Петровского, Ф. Самойлова, Н. Шагова, выступивших в газете «Правда» 1 февраля 1913 года с заявлением, в котором указывали, что они не считают возможным покрывать своим именем проповедуемые «Лучом» ликвидаторские взгляды и просят редакцию исключить их из состава сотрудников[197]. В письме рабочих Замоскворецкого района также резко осуждалось стремление депутатов-меньшевиков, входивших поначалу вместе с шестью большевиками в общую социал-демократическую думскую фракцию, использовать формальное большинство в один голос для протаскивания ликвидаторских взглядов. «Мы возмущаемся, — говорится в письме, — тем насилием, производимым семи против шести…» [198]

Пятьдесят подписей стоит под письмом рабочих Замоскворечья. Среди них — подпись Сергея Есенина[199].

Письмо было направлено одному из членов «шестерки» Р. В. Малиновскому, избранному в Думу рабочими Московской губернии. В это время многие рабочие обращались к депутатам, входившим в «шестерку», или непосредственно в «Правду», одобряли их выступления против ликвидаторов. «Каждый русский социал-демократ должен сделать теперь выбор между марксистами и ликвидаторами»[200], — писал В. И. Ленин.

В «Правде» под рубрикой «Рабочие и социал-демократическая фракция» печатались резолюции социал-демократических организаций, решения, наказы рабочих собраний, письма из различных районов России, решительно поддерживающих действия большевистской «шестерки»[201].

Письмо рабочих Замоскворецкого района в «Правде» не появилось. Малиновский, будучи провокатором охранки (что стало известно только после 1917 года), судя по всему, передал его в департамент полиции.

Охранка проявила к письму повышенный интерес. 27 марта 1913 года департамент полиции направил начальнику московского охранного отделения с грифом «совершенно секретно» копию письма «для выяснения подписавшихся» [202].

По документам, имеющимся в архиве московского охранного отделения, видно, что работникам охранки пришлось изрядно потрудиться, чтобы выяснить и собрать сведения о подписавших письмо, в том числе и о Есенине. На первый запрос охранного отделения от 7 апреля 1913 года в адресный отдел о Есенине был получен ответ: «имеется около 200 чел.». В полицейские части города охранкой был разослан список рабочих Замоскворецкого района, подписавших письмо. 4 декабря 1913 года полицейский надзиратель 2-го участка Пятницкой части сообщал в московское охранное отделение: «Доношу отделению, что по списку рабочих Замоскворецкого района г. Москвы, не будут ли следующие лица и служащие Замоскворечья»[203]. Среди трех лиц, указанных приставом, вторым был Есенин. 19 декабря 1913 года начальник московского охранного отделения направил в особый отдел департамента полиции в Петербург донесение, в котором писал: «Во исполнение предложения департамента полиции от 27 марта сего года за N 97101 доношу, что упоминаемыми в приложении к означенному номеру рабочими Замоскворецкого района могут являться»[204]. Далее приводились сведения о 16 рабочих, подписавших письмо, среди них был и Есенин. О нем московское охранное отделение сообщало в департамент полиции: «„Есенин С.“ — Есенин, Сергей Александрович, кр. Рязанской губ. и уезда, Кузьминской вол., села Константинова, 19 лет, корректор в типографии Сытина, по Пятницкой ул., проживает в доме N 24, кв. 11 по Строченовскому пер.»[205].

Запрос охранки о С. А. Есенине.