Смерть: теория и практика

Смерть: теория и практика

Интерес Фрейда к работе, контрастировавший с его заявлениями о приближающемся дряхлении и деградации, стал не просто внутренним ответом на улучшившееся питание, появление новых пациентов и заграничные сигары. Работа была для основателя психоанализа также способом побороть печаль. Ирония заключалась в том, что после наступления мира мэтру пришлось не раз столкнуться с тем, от чего его почти полностью избавила война, – со смертью. По сравнению с ней материальные трудности казались банальными. В начале 1920 года, выражая сочувствие Джонсу по поводу смерти его отца, Фрейд задавал риторический вопрос: «Вы можете вспомнить время, которое было бы так наполнено смертью, как наше?» Он считал, что старшему Джонсу повезло умереть быстро, не дождавшись, «пока его постепенно сожрет рак». В то же время он осторожно предупреждал Джонса, что того ждут нелегкие времена: «Вскоре вам предстоит понять, что это для вас значит». Фрейд вспомнил, как сам оплакивал отца почти четверть века назад: «Я был примерно в вашем возрасте (43), когда умер мой отец, и это перевернуло мне душу».

Первой смертью среди ближайшего круга Зигмунда Фрейда, хотя и не перевернувшей его душу, стало ужасное самоубийство ученика Виктора Тауска. Основатель психоанализа воспринял ее с медицинским, деловым хладнокровием. Тауск, переключившийся на психоанализ после занятий юриспруденцией и журналистикой, быстро выдвинулся в психоаналитических кругах Вены благодаря нескольким статьям и блестящим вводным лекциям, которые Фрейд особо упомянул в официальном некрологе. Но опыт войны оказался для Тауска непосилен, и мэтр открыто приписывал его душевное расстройство тяготам военной службы. Однако дело было не только в крайней усталости. Тауск любил женщин. Как мы помним, перед войной у него, по всей видимости, случился роман с Лу Андреас-Саломе. Он был разведен, несколько раз обручался с разными дамами и теперь собирался жениться снова. Давно пребывавший в депрессии и все больше терявший рассудок, Тауск обратился за помощью к Фрейду, но получил отказ. Раньше мэтр всегда поддерживал Виктора, как материально, так и морально, но теперь отправил его к Хелен Дойч, своей молодой последовательнице, которая сама проходила у него психоанализ. В результате получился сложный треугольник, из которого не вышло ничего хорошего: Тауск говорил с Дойч о Фрейде, а Дойч говорила с Фрейдом о Тауске. В конечном счете победила депрессия Тауска, и 3 июля 1919 года он с извращенной изобретательностью умудрился одновременно повеситься и застрелиться. «Тауск, – извещал Фрейд Абрахама три дня спустя, – несколько дней назад застрелился. Вы должны помнить его поведение на конгрессе». В прошедшем сентябре в Будапеште у Тауска случился довольно необычный приступ рвоты. «Он был раздавлен прошлым и пережитым на войне; на этой неделе ему предстояло жениться, но он больше не мог справиться с собой. Несмотря на свой значительный талант, для нас он был бесполезен».

«Этиология» самоубийства Тауска, с таким же хладнокровием писал Фрейд Ференци по прошествии нескольких дней, была «неясной, возможно психологическая импотенция и последний акт его инфантильной битвы с призраком отца». Основатель психоанализа признался, что, «несмотря на признание его талантов», сам он не нашел в себе настоящего сочувствия. Фактически Фрейд ждал почти месяц, прежде чем сообщить Андреас-Саломе о кончине «бедного Тауска», повторив почти слово в слово то, что говорил Абрахаму. Фрау Лу была удивлена новостью, но понимала и в целом разделяла точку зрения мэтра. Андреас-Саломе пришла к выводу, что Тауск был чем-то опасен для Фрейда и для психоанализа. Фрейд сказал ей, как и всем остальным, что Тауск стал для него бесполезен, но, если судить по тому, как основатель психоанализа в своем письме перешел от самоубийства Тауска к собственной работе, ученик после смерти все-таки сослужил ему службу: «Теперь я… наткнулся на странную идею посредством влечений и теперь должен прочесть все, что к ней относится, например Шопенгауэра, – впервые». Вскоре он выскажется на тему смерти, причем не только смерти Виктора Тауска и других людей, но как универсального явления.

Каким был черствым ни казалось отношение Фрейда к своему несчастному, заблудшему ученику, реакция мэтра на другую смерть, Антона фон Фройда, показала, что его чувства нисколько не атрофировались. У фон Фройда случился рецидив рака, как он и опасался. Несчастный умер в Вене в конце января 1920 года в возрасте 40 лет. Памятником ему стали щедрая поддержка психоаналитического движения и особенно издательство. Но фон Фройд был другом Фрейда, а не просто покровителем психоанализа. Мэтр ежедневно навещал его во время болезни и информировал Абрахама, Ференци и Джонса о его неостановимом угасании. В письме, написанном на следующий день после смерти друга, Фрейд признавался Эйтингону: «Для нашего дела это тяжелая потеря, для меня – острая боль, но к которой я мог привыкнуть в течение последних месяцев», когда фон Фройд агонизировал. «Он нес свою безнадежность с героической чистотой, не обесчестил психоанализ» – другими словами, умер так, как умер отец Фрейда, и так, как надеялся умереть сам Фрейд.

Смерть Фройда, хотя ее и можно было предсказать за несколько месяцев, потрясла основателя психоанализа, но еще бо2льшим потрясением стала внезапная кончина дочери Софи, его «дорогой цветущей Софи», которая умерла через пять дней после Фройда от инфлюэнцы, осложнившейся воспалением легких. Она была беременна третьим ребенком. Софи Хальберштадт была такой же жертвой войны, которая оставила беззащитными перед инфекцией миллионы людей, как и убитый на фронте солдат. «Я не знаю, – писал Фрейд Ката Леви в конце февраля, – вернется ли к нам когда-нибудь радость. Моя бедная жена совсем разбита». Хорошо, что у него слишком много работы и мало времени, «чтобы должным образом оплакивать мою Софи». Со временем основатель психоанализа смог оплакивать дочь так, как считал необходимым, но семья никогда не оправилась от своей потери. Восемь лет спустя, в 1928 году, в письме с соболезнованиями жене Эрнеста Джонса Катарине по поводу смерти ее дочери Марта Фрейд вспомнила о своей утрате: «Прошло уже восемь лет после смерти нашей Соферль, но меня всегда потрясает, когда что-то подобное случается у наших друзей. Да, тогда я была так же разбита, как вы теперь; мне казалось, что чувство безопасности и счастье ушли навсегда». А еще через пять лет, в 1933-м, когда поэтесса Хильда Дулитл (Х. Д.) – одна из основательниц имажинизма – во время психоаналитического сеанса у Фрейда вспоминала последний год войны, мэтр сказал, что запомнил эпидемию из-за смерти любимой дочери. «Она здесь», – сказал он и показал мне крошечный медальон, который носил пристегнутым к цепочке для часов».

Фрейд помогал себе философскими размышлениями и психоаналитическим языком. «Потеря ребенка, – писал он Оскару Пфистеру, – кажется тяжелым нарциссическим ударом; должная печаль, вне всякого сомнения, придет позже». Он не мог вынести «неприкрытую жестокость нашего времени», которая не позволила Фрейдам присоединиться к своему зятю и маленьким внукам в Гамбурге. Поезда не ходили. «Софи, – писал Фрейд, – оставляет двух сыновей, шести лет и тринадцати месяцев, и безутешного мужа, который теперь дорого заплатит за счастье этих семи лет. Это было внутреннее счастье их двоих, а не внешнее: война, вторжение, ранение, разорение не лишили их храбрости и присутствия духа… а завтра ее кремируют, нашего бедного удачливого ребенка!» Фрау Хальберштадт, матери вдовца, основатель психоанализа сказал: «Я знаю, что мать ничем не утешить, а теперь понимаю, что и отца тоже». В прочувствованном письме с соболезнованиями убитому горем зятю Фрейд говорил о «бессмысленном, жестоком поступке судьбы, который лишил нас Софи». Тут некого винить, не о чем размышлять. «Следует лишь склонить голову под ударом, как беспомощное человеческое существо, с которым играют высшие силы». Он заверил Макса Хальберштадта в неизменности своих чувств и просил считать себя его сыном. И подписался кратко и печально – папа.

Какое-то время Фрейд пребывал в меланхолии. «Это большое несчастье для нас всех, – писал он в Будапешт Лайошу Леви, мужу Ката, – боль для родителей, но сказать тут нечего. Ведь мы знаем, что смерть – это часть жизни, что она неизбежна и приходит, когда захочет. Мы были не очень веселы даже до этой утраты. Конечно, пережить своего ребенка – неправильно. Судьба не соблюдает даже этот порядок старшинства». Конечно, Фрейд бодрился. «Не беспокойтесь за меня, – заверял он Ференци. – Я все тот же, хотя еще больше устал». Несмотря на все страдания, которые принесла ему смерть Софи, она не изменила отношение мэтра к жизни. «Несколько лет я был готов к утрате сыновей; теперь потерял дочь. Поскольку я самый убежденный из атеистов, мне некого винить, и я знаю, что не существует места, где это обвинение можно предъявить». Он надеялся на утешительную силу повседневных занятий, но… «Глубоко внутри я чувствую глубокую нарциссическую травму, которую мне не преодолеть», – признался основатель психоанализа. Он оставался непоколебимым безбожником, решительно не желавшим отказываться от своих убеждений ради утешения. Фрейд предпочитал работать. «Вы знаете о постигшем меня несчастье, и оно действительно угнетает, – писал мэтр Эрнесту Джонсу. – Эту потерю невозможно забыть. Но давайте отвлечемся на секунду, жизнь и работа должна продолжаться, пока мы существуем». Точно так же он держался с Пфистером: «Я работаю столько, сколько могу, и благодарен за это отвлечение».

Основатель психоанализа действительно работал, и это его действительно отвлекало. На первом после войны психоаналитическом конгрессе, который состоялся в Гааге в начале сентября 1920 года, Фрейд прочитал доклад, расширявший и в какой-то степени пересматривавший его теорию сновидений. Это было важное событие: мэтр взял с собой на форум дочь Анну, которая тоже вскоре станет психоаналитиком, а в докладе очертил идею навязчивого повторения, занимавшую важное место в теории, подготавливаемой им к публикации. Конгресс в Гааге стал волнующим воссоединением фрейдистов, которые всего два года назад официально считались смертельными врагами. Было что-то трогательное в этой встрече, когда полуголодных психоаналитиков из побежденных стран потчевали и чествовали на обедах и приемах гостеприимные голландские хозяева[195]. Англичане, вспоминал Эрнест Джонс, устроили для мэтра и его дочери Анны ланч, на котором фрейлейн Фрейд «произнесла короткую изящную речь на очень хорошем английском». Это было многолюдное и веселое собрание: 62 делегата и 57 гостей. Лишь немногие психоаналитики скатились до шовинизма – американские и английские представители считали совершенно естественным сидеть рядом с немецкими, австрийскими и венгерскими коллегами. Хотя, конечно, в 1920 году встреча в Берлине была бы невозможной, несмотря на энергичные усилия Абрахама. Не подверженные ксенофобии англичане и американцы все еще не испытывали теплых чувств к немцам, но всего через два года по настоянию Абрахама Международная психоаналитическая ассоциация выбрала местом проведения следующего конгресса столицу Германии, и он прошел без каких-либо политических обвинений. Это был последний конгресс, на котором присутствовал Зигмунд Фрейд.

В первые послевоенные годы мэтр писал мало. Из-под его пера вышли статьи о гомосексуальности и о том любопытном явлении, которое его всегда интересовало, – телепатии. Кроме того, он опубликовал три небольшие книги: «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), «Психология масс и анализ «Я» (1921) и «Я» и «Оно» (1923). Во всех трех работах едва ли наберется больше двухсот страниц, но их объем обманчив – именно они заложили основу структурной модели[196], которой Фрейд оставался верен до конца жизни. Основатель психоанализа разрабатывал эту модель с конца войны, занятый заказом какао и одежды из Англии и проклиная испорченную авторучку. «Где моя метапсихология?» – риторически вопрошал он Андреас-Саломе. «Она остается, – писал мэтр фрау Лу с большей откровенностью, чем когда бы то ни было, – ненаписанной». Фрагментарная природа собственного опыта и спорадический характер идей не позволили ему систематически изложить материал. «Но, – успокаивающе прибавил мэтр, – если я проживу еще десять лет и все это время буду способен работать, если не буду голодать, если меня не изобьют до смерти и если я не буду слишком утомлен несчастьями своей семьи или всего, что меня окружает, – чересчур много условий, – то я обещаю дополнить ее». Первой такой работой станет «По ту сторону принципа удовольствия». Эта тонкая брошюра и еще две, которые за ней последовали, продемонстрировали, почему Фрейд не стал публиковать свою разрекламированную и так долго откладывавшуюся книгу по метапсихологии. Он значительно усложнил и переработал собственные идеи. Не в последнюю очередь потому, что в них недостаточно места было уделено смерти – а если точнее, он не включил в свою теорию то, что эти идеи должны были сказать о смерти.

Трудно удержаться от искушения и не рассматривать последнюю психоаналитическую модель Фрейда с ее упором на агрессию и смерть как реакцию на пережитые за эти годы страдания. В то время Фриц Виттельс, первый биограф Зигмунда Фрейда, писал: «В 1920 г. [своей работой «По ту сторону принципа удовольствия»] Фрейд удивил нас открытием, что у всех живущих людей помимо принципа удовольствия, который со времен эллинистической культуры называли эросом, существует и другой принцип: все живое стремится к смерти. Выйдя из праха, оно снова желает обратиться в прах. У людей есть не только влечение к жизни, но и влечение к смерти. Когда основатель психоанализа передал это послание внимательному миру, он находился под впечатлением смерти цветущей дочери, которую потерял, пережив тревогу за жизнь ближайших родственников, которые отправились на войну». Это было объяснение упрощенное, но самое правдоподобное.

Фрейд немедленно выразил несогласие с данным выводом. На самом деле он опередил Виттельса на три года: в начале лета 1920-го мэтр попросил Эйтингона и других подтвердить, что они видели черновик «По ту сторону принципа удовольствия» еще до смерти Софи. Теперь, в конце 1923 года, читая написанную Виттельсом биографию, основатель психоанализа признал эту интерпретацию очень интересной: если бы он сам анализировал пациента в подобных обстоятельствах, то провел был параллель «…между смертью моей дочери и ходом мыслей, который я представляю в моей работе «По ту сторону [принципа удовольствия]». Тем не менее, прибавлял Фрейд, это ошибка. «По ту сторону…» была написана в 1919 году, когда моя дочь еще была жива и здорова». Чтобы подчеркнуть это обстоятельство, он повторил, что отправил практически готовую рукопись своим друзьям в Берлин еще в сентябре 1919-го. «Вероятное не всегда правда». Его возражение имело прочную основу – по ту сторону принципа удовольствия Фрейда заставила заглянуть вовсе не смерть члена семьи. Однако явное желание не оставить в этом никаких сомнений свидетельствует о том, что он не просто надеялся утвердить универсальную истинность своей новой гипотезы. Как бы то ни было, мэтр довольно часто и бесцеремонно выводил общие предположения о работе психики на основе собственного опыта. Можно ли считать случайностью, что термин «влечение к смерти» – Todestrieb – появился в его переписке через неделю после смерти Софи? Это напоминание, насколько глубоко он был опечален смертью дочери. Понесенная утрата может претендовать на вспомогательную роль – если не в поглощенности темой разрушения, то в значимости самой темы.

Грандиозная бойня 1914–1918 годов, обнажившая человеческую жестокость в кровавых сражениях и воинственных призывах, также вынудила Фрейда уделить больше внимания агрессии. Читая лекцию в Венском университете во время зимнего семестра 1915 года, основатель психоанализа предложил аудитории вспомнить о грубости, жестокости и лицемерии, распространявшихся в цивилизованном мире, и признать, что зло является неотъемлемой частью природы человека. Впрочем, сила агрессии не была для него тайной задолго до 1914-го. Он открыл ее действие в себе самом, в частном порядке в письмах Флиссу и публично в книге «Толкование сновидений». Без письменных признаний Фрейда его желание смерти младшему брату, враждебные эдиповы чувства в отношении отца или потребность иметь врага так и остались бы известными только ему. Но в целом он еще в 1896 году не таясь указывал на самобичевание, характерное для страдающих неврозом навязчивости и связанное с «сексуальной агрессией в детстве». Чуть позже мэтр обнаружил, что агрессивные побуждения являются важным компонентом эдипова комплекса, а в 1905 году в «Трех очерках по теории сексуальности» предположил, что «сексуальность большинства мужчин обнаруживает примесь агрессии». Конечно, в данном отрывке он рассматривал агрессию как присущую только мужчинам, но это были остатки ограниченности, требующие пересмотра. Присутствие агрессии везде, даже в сексуальной жизни, даже у женщин, он осознал за десять лет до начала Первой мировой войны. Или еще раньше? Вовсе не война, справедливо повторял мэтр, сформировала интерес психоанализа к агрессии. Скорее, она лишь подтвердила то, что все время говорили об агрессии психоаналитики[197].

Единственное, что озадачивало Фрейда – как, впрочем, и остальных, – это вопрос, почему он колебался, прежде чем поднять агрессивность до уровня соперницы либидо. «Почему нам самим, – спрашивал он впоследствии, оглядываясь назад, – понадобилось так много времени, прежде чем мы решились признать существование стремления к агрессии?» С некоторым сожалением мэтр вспоминал свою отрицательную реакцию, когда в психоаналитической литературе впервые появилась идея этого влечения, и то, «как долго оно сохранялось, пока я не стал восприимчив к ней». Он имел в виду доклад блестящего русского аналитика Сабины Шпильрейн в 1911-м на одном из собраний по средам в квартире на Берггассе, 19, а также ее новаторскую статью «Деструкция как причина становления» год спустя[198]. В то время Фрейд просто не был готов.

Его нерешительность, вне всяких сомнений, имела и другие причины. Сам факт, что не кто иной, как Адлер, впервые выдвинул понятие мужского протеста, хотя его формулировка значительно отличалась от более поздней формулировки Фрейда, мешал основателю психоанализа принять идею деструктивного влечения. Аналогичным образом утверждение Юнга, что он предвосхитил Фрейда, сказав о направленности либидо не только на жизнь, но и на смерть, не ускоряло признание последнего. Скорее всего, у этой нерешительности имелся и личный аспект. Возможно, сие был защитный маневр, который мэтр применил для подавления собственной агрессивности. Фрейд винил современную культуру в том, что она отвергает все низкое в человеческой природе, которое делает агрессию фундаментальным влечением. Возможно. Но его собственные колебания больше похожи на некую проекцию, когда он приписывал свое сопротивление другим.

Несмотря на то что ежедневная ужасающая демонстрация человеческой жестокости обострила новые формулировки Фрейда, в намного большей степени изменение классификации влечений обусловлено внутренними проблемами теории психоанализа. Статья его основателя о нарциссизме, как мы видели, выявила несостоятельность более раннего разделения влечений на сексуальные и эгоистические. Но ни эта работа, ни последующие не предложили более удовлетворительную схему. Тем не менее у Фрейда не было намерения превращать либидо в универсальную энергию, в чем он обвинял Юнга. Не хотел он также дополнять либидо универсальной агрессивной силой, которая, как утверждал мэтр, стала фатальной ошибкой Адлера. В работе «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейд открыто отверг «монистическую» теорию либидо Юнга и противопоставил ей собственную «дуалистическую» концепцию.

Основатель психоанализа оставался твердым дуалистом по причинам врачебного, теоретического и эстетического характера. Истории болезни его пациентов щедро подтверждали точку зрения Фрейда, что психическая деятельность фактически состоит из конфликтов. Более того, само понятие вытеснения, этот краеугольный камень теории психоанализа, предполагает фундаментальное разделение в психических процессах: Фрейд отделял вытесняющие энергии от вытесняемого материала. Наконец, его дуализм имеет неуловимый эстетический аспект. Нельзя сказать, что мэтр был заворожен картиной двух яростных фехтовальщиков, которые наносят друг другу смертельные удары. Его анализ эдипова треугольника, например, показывает, что Фрейд был способен отбрасывать крайности, когда этого требует наглядность, но феномен драматических противоположностей, похоже, дал ему чувство удовлетворения и законченности. Его работы изобилуют столкновениями активного и пассивного, мужского и женского, любви и голода, а теперь, после войны, жизни и смерти.

Конечно, изменения, которые Фрейд вносил в свои теории, не мешали ему сохранять суть собственных довоенных обобщений о структуре и работе психики. Как в то время жаловались психоаналитики – и продолжают жаловаться до сих пор! – Фрейд редко в подробностях объяснял смысл своих исправлений. Он не указывал, что именно отбросил, что модифицировал, а что оставил неизменным в своих предыдущих формулировках, а вместо этого предоставлял читателям самим совмещать на первый взгляд несовместимые заявления[199]. Однако не может быть никаких сомнений, что корректировки, которые мэтр предложил в работе «По ту сторону принципа удовольствия», оставили незыблемым традиционное психоаналитическое распределение мыслей и желаний в соответствии с расстоянием от сознания. Знакомое трио бессознательного, предсознательного и сознательного сохранило свою значимость. Тем не менее новая карта структуры психики, которую Фрейд составил в период с 1920 по 1923 год, включила в область психоанализа обширные и до той поры непредвиденные регионы функционирования психики, а также ее нарушений. Возможно, самым волнующим был доступ, который исправления основателя психоанализа открывали к аспекту психики, по большей части игнорируемому, неточно называемому и почти не понимаемому, – «Я». С психологией «Я», которую Фрейд разработал после войны, он мог еще ближе подойти к реализации своей давней мечты: очертить общую психологию, которая будет распространяться за пределы ее первой, ограниченной области обитания, в нормальную работу психики.

«По ту сторону принципа удовольствия» – сложная работа. Сам текст, как всегда, четкий и ясный, но насыщенность новыми необычными идеями, изложенными очень сжато, становится препятствием для быстрого понимания. Но еще более необычными выглядят полеты фантазии Фрейда, такие свободные, каких до сих пор в его трудах не было. Уверенное оперирование клиническим опытом, которым отмечено большинство статей мэтра, даже исключительно теоретических, здесь выражено слабо, если не отсутствует вообще[200]. Еще больше запутывает ситуацию тот факт, что основатель психоанализа снова прибегает к своим обычным утверждениям, что он ни в чем не уверен. «Меня могли бы спросить, – пишет он ближе к концу статьи, – убежден ли я сам, и если да, то насколько, в истинности развиваемых здесь предположений. Я ответил бы, что и сам не убежден и не склоняю к вере других. Точнее: я не знаю, насколько верю в них». Фрейд немного лукавит, утверждая, что предается этому ходу мыслей «исключительно из научной любознательности, или, если угодно, в роли advocatus diaboli[201], который сам черту все же не продается».

В то же время основатель психоанализа заявлял, что доволен тем, что два из трех последних прорывов в теории влечений – расширение понятия сексуальности и введение понятия нарциссизма – представляют собой «непосредственный перевод наблюдений в теорию». Однако третий прорыв – утверждение о регрессивном характере влечений, очень важное для нового дуализма Фрейда, – казался гораздо менее надежным, чем два других. Но даже тут мэтр утверждал, что в его основе лежат материалы наблюдений. «Правда, я, может быть, переоценил их значение». Тем не менее он полагал, что следует принять во внимание и «умозрительные» построения, и отзывы, которые они получили, иногда восторженные, хотя гораздо чаще насмешливые. В начале весны 1919 года, когда Фрейд закончил черновик статьи и собирался отправить его Ференци, он заметил, что немало развлек себя этой работой. Его последователи к этому «развлечению» не присоединились.

«По ту сторону принципа удовольствия» начинается общими словами, затем углубляется в теорию психоанализа: «Течение психических процессов автоматически регулируется принципом удовольствия». Впрочем, по размышлении – с учетом того, что многие психические процессы генерируют неудовольствие, – через две страницы Фрейд несколько смягчает свое категорическое суждение: «В душе существует устойчивая тенденция к проявлению принципа удовольствия». Изменяя формулировки, основатель психоанализа подходил к главной цели этой статьи – пытался показать, что в психике существуют фундаментальные силы, которые последовательным образом сводят на нет принцип удовольствия. В пример он приводил принцип реальности, который имел возможность отсрочить и запретить нетерпеливое желание немедленного удовлетворения.

Само по себе это изменение формулировки не представляет трудностей для традиционного психоанализа – как и утверждение Фрейда, что действующие внутри человека конфликты, особенно по мере созревания психического аппарата, скорее «производят» неудовольствие, чем удовольствие. Несколько примеров, которыми основатель психоанализа поддерживает это положение, никак не назовешь распространенными либо очень вескими, однако он считает их доказательствами или по крайней мере убедительными свидетельствами существования психических сил «за пределами» принципа удовольствия, о которых раньше не подозревали. Один из таких примеров, шутливый и вряд ли убедительный, стал знаменитым: игра fort-da, которой развлекал себя полуторагодовалый внук Фрейда, старший сын Софи. Несмотря на сильную привязанность к матери, маленький Эрнст Вольфганг Хальберштадт был «хорошим» мальчиком и никогда не плакал, когда она ненадолго оставляла его. Малыш играл сам с собой в загадочную игру. Он брал деревянную катушку с намотанной на нее бечевкой, бросал ее за край кроватки и издавал звук «О-о-о-о», который мать и дедушка истолковывали как fort – «уходи». Потом мальчик вытягивал катушку за бечевку и приветствовал ее появление радостным da – «вот». Собственно, все. Фрейд истолковал сие занятие как средство справиться с неприятным переживанием: малыш перешел от пассивного принятия ухода матери к активному воспроизведению ее исчезновения и возвращения. А возможно, он мстил матери – практически выбрасывал ее, словно больше в ней не нуждался.

Игра внука навела Фрейда на размышления. Почему маленький мальчик все время повторяет неприятную для себя ситуацию? Основатель психоанализа не спешил делать выводы на основе одного случая, иллюстрируя известную присказку психоаналитиков: не обобщать из одного случая, обобщать из двух! Но, несмотря на фрагментарность и загадочность материала, который Эрнст Хальберштадт предоставил своему деду, малыш заставил задуматься, действительно ли так велико влияние на психику принципа удовольствия, как предполагали психоаналитики.

Другие факты были еще более убедительными, по крайней мере для Фрейда. В процессе психоаналитического лечения аналитик стремится к тому, чтобы пациент осознал неприятные, зачастую травматические детские переживания или фантазии, вытесненные в бессознательное. Но каким-то извращенным образом сам акт вытеснения и сопротивление больного устранению этого вытеснения подчиняются принципу удовольствия. Какие-то вещи забыть легче, чем вспоминать. Но в тисках переноса, отмечал мэтр, многие пациенты вновь и вновь возвращаются к переживаниям, которые никак не могут быть приятными. Конечно, психоаналитики поощряют их свободно говорить обо всем, чтобы превратить бессознательное в сознательное, но иногда здесь вступает в дело нечто более мучительное, настойчивое желание повторить неприятное переживание. Фрейд заметил один вариант этого монотонного, деструктивного повторения неудовольствия у пациентов с так называемым неврозом судьбы, с которыми снова и снова повторяются одни и те же несчастья.

Основатель психоанализа, который в этой работе использовал меньше клинического материала, чем в других, проиллюстрировал сей невроз сценой из романтического эпоса Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим». Главный герой, Танкред, сам того не ведая, убивает свою возлюбленную Клоринду, сражавшуюся с ним в доспехах вражеского рыцаря. После ее похорон Танкред попадает в зловещий лес и рубит мечом дерево, но из раны дерева струится кровь. Он слышит голос Клоринды, душа которой переселилась в дерево, и этот голос обвиняет его, что он снова ранил возлюбленную. Поведение таких невротиков, а также навязчивые повторения у пациентов, которые лечились от военных неврозов, были для Фрейда аутентичными исключениями из всевластия принципа удовольствия. Навязчивое повторение, которым обусловливались эти неврозы, не приносит никакого удовольствия. И действительно, отмечал мэтр, пациенты с таким навязчивым состоянием делают все возможное, чтобы подробно останавливаться на страданиях и травмах, а также прервать анализ до его завершения. Они стремятся найти свидетельства, что их презирают. Разрабатывают фантастические планы, гарантирующие разочарование. Складывается впечатление, что эти люди так и не поняли, что все эти навязчивые повторения не приносят удовольствия. В их поведении есть что-то «демоническое».

Слово «демоническое» не оставляет сомнений в стратегии Фрейда. Он рассматривал навязчивое повторение как самую примитивную психическую деятельность, в наивысшей степени демонстрирующую «инстинктивный» характер. Повторение, о котором просит ребенок, – рассказать сказку точно так же, как в прошлый раз, слово в слово, – явно доставляет удовольствие, но беспрерывное воспроизведение пугающего опыта или детских катастроф в процессе аналитического переноса подчиняется другим законам. Оно должно обусловливаться фундаментальной потребностью, независимой от жажды удовольствия и зачастую конфликтующей с ней. Таким образом, основатель психоанализа логически подводил к открытию, что некоторые влечения по крайней мере консервативны. Они подчиняются желанию не новизны и нового опыта, а, наоборот, восстановления предыдущего, неорганического состояния. Иначе говоря, «цель всякой жизни есть смерть». Жажда власти, как и другие кандидаты на статус примитивного влечения, с которыми мэтр экспериментировал на протяжении многих лет, теперь потеряли свою значимость. Остается признать: «организм лишь хочет умереть по-своему». Фрейд пришел к теоретическому понятию влечения к смерти.

Искусно признаваясь в своих колебаниях, он объявляет сделанный вывод сомнительным: «Но задумаемся – ведь этого не может быть!» Невозможно представить, что жизнь – всего лишь подготовка к смерти. Сексуальные влечения доказывают, что это невозможно: они слуги жизни. Эти влечения удлиняют дорогу к смерти и в конечном счете стремятся к своего рода бессмертию. Таким образом, психика представляет собой поле боя. Сделав это заявление, Фрейд в поисках подкрепляющих доказательств с удовольствием углубляется в дебри современной биологии и даже философии. Вспомним, что он писал своей приятельнице Лу Андреас-Саломе летом 1919 года: влечения натолкнули его на странную идею и он читает самых разных авторов, включая Шопенгауэра. Результатом стало представление о двух первичных агрессивных силах психики, Эросе и Танатосе, которые сошлись в никогда не прекращающейся схватке.

В 1920 году Фрейд, по всей видимости, немного сомневался, действительно ли он верит в сию величественную картину битвы, которую сам нарисовал, но постепенно утвердился в этом дуализме, призвав на помощь всю свою энергию. И красноречиво защищал его, столкнувшись с сопротивлением коллег-психоаналитиков. «Вначале, – вспоминал мэтр впоследствии, – я отстаивал развиваемые здесь идеи только для опыта, но с течением времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не мог думать иначе». В 1924-м в статье «Экономическая проблема мазохизма» Фрейд говорил об этой модели довольно небрежно, как будто в ней не было ничего противоречивого, и оставил ее неизменной до конца жизни. Она присутствует в посмертном «Очерке о психоанализе» 1940 года, в «Недовольстве культурой» 1930-го и в «Новом цикле лекций по введению в психоанализ», написанных три года спустя. Речь не шла о «противопоставлении оптимистической теории жизни пессимистической; только взаимодействие и противодействие обоих первичных влечений – эроса и влечения к смерти – объясняют разнообразие жизненных явлений, но ни одно из них по отдельности». При этом, несмотря на убежденность в своей правоте, Фрейд совсем не был догматиком. «Естественно, – писал он Джонсу в 1935 году, снова вспоминая противостояние жизни и смерти, – все это туманное предположение, пока кто-то не предложит что-нибудь лучшее». Неудивительно, что, даже с учетом авторитета Фрейда, с ним согласилось не все психоаналитическое движение.

Обсуждая новую теорию инстинктивного дуализма мэтра, психоаналитики опирались на разграничение, которое основатель движения проводил между безмолвным влечением к смерти, стремящимся низвести живое существо до состояния неорганической материи, и показной агрессивностью, с какой они встречались и какую ежедневно выявляли в своей клинической практике. Практически без исключений они могли принять гипотезу, что агрессивность является неотъемлемой чертой человека: не только войны и грабежи, но и злые шутки, завистливая клевета, семейные ссоры, спортивные состязания, экономическая конкуренция – а также распри среди психоаналитиков! – подтверждают широкое распространение агрессии в мире, питаемой, по всей видимости, неиссякаемым потоком инстинктивных влечений. Но совсем другое дело для большинства психоаналитиков – идея Фрейда о скрытом примитивном стремлении к смерти, первичном мазохизме. Они считали, что у нее недостаточно доказательств из области как психоанализа, так и биологии. Разграничивая влечение к смерти и чистую агрессию, мэтр позволил своим сторонникам разъединить их, отвергнуть его эпическую картину битвы Танатоса и Эроса, но одновременно сохранить концепцию двух противоборствующих влечений[202].

Зигмунд Фрейд понимал, на какой риск идет, и нисколько не жалел об этом. В работах последних лет, отмечал основатель психоанализа в «Жизнеописании», написанном в 1925 году, он поддался своей долго сдерживаемой склонности к спекулятивному мышлению. Время покажет, найдет ли применение эта новая конструкция, прибавил мэтр. Он стремился дать ответ на главные теоретические загадки психоанализа, но попутно, как сам признавался, выходил далеко за его пределы. Несмотря на то что коллеги могли не понимать эти экскурсы в самые разные области, Фрейд приветствовал их как достижения своей науки и, между прочим, как доказательство сохраняющейся живости собственного ума. «Если научный интерес, который в настоящее время спит во мне, со временем проснется, – писал он Эрнесту Джонсу осенью 1920 года после публикации книги «По ту сторону принципа удовольствия», – то я смогу еще внести вклад в нашу неоконченную работу». К его немалому удивлению и даже сожалению, работа пользовалась определенным успехом. «Что касается «По ту сторону…», – сообщал он Эйтингону в марте 1921-го, – я за нее достаточно наказан; она очень популярна, принесла мне массу писем и похвал. Должно быть, я написал там что-то очень глупое». Вскоре Фрейд ясно дал понять, что эта тонкая книжица – всего лишь первая часть более основательного начинания.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.