Конец Европы

Конец Европы

28 июня 1914 года «человек-волк» долго гулял по Пратеру, размышляя о поучительных и в конечном счете полезных годах, проведенных под надзором Фрейда в Вене. Как он потом вспоминал, это было жаркое и душное воскресенье. Сергей Панкеев собирался закончить психоаналитическое лечение и жениться на женщине, которую одобрил мэтр. Казалось, все шло хорошо, и молодой человек вернулся домой в приподнятом настроении. Но… Едва он переступил порог дома, горничная протянула ему экстренный выпуск газеты с ошеломляющей новостью: эрцгерцог Франц Фердинанд и его супруга убиты в Сараеве боснийскими боевиками. Данное событие нанесло сокрушительный удар этому шаткому анахронизму – многонациональной Австро-Венгерской империи, дерзко бросавшей вызов воинственному национализму. Последствия теракта на Балканах стали понятны не сразу. В письме Ференци, написанном под впечатлением столь неожиданного убийства, Фрейд назвал ситуацию непредсказуемой и заметил, что в Вене немногие испытывают личную симпатию к императорскому дому. Всего за три дня до этого происшествия мэтр с агрессивной высокопарностью объявил Абрахаму о выходе своей книги «Об истории психоаналитического движения»: «Теперь бомба взорвалась». После Сараева эта бомба казалась такой незначительной, чисто личной… До начала Первой мировой войны оставалось всего шесть недель.

Историку культуры последствия катастрофы могут показаться парадоксальными. Большинство художественных, литературных и интеллектуальных движений, благодаря которым 20-е годы прошлого столетия стали таким волнующим и новаторским десятилетием, зародились задолго до 1914-го: функциональная архитектура, абстрактное искусство, двенадцатитональная музыка, экспериментальные романы – и психоанализ. В то же время война уничтожила привычный мир, причем навсегда. В 1919 году английский экономист Джон Мейнард Кейнс, оглядываясь на эпоху, предшествовавшую великому безумию, изображал ее как век ошеломляющего прогресса. «Правда, бо2льшая часть населения была принуждена трудиться в поте лица и довольствоваться малым, и все же, по всем признакам, она не жаловалась на свою судьбу. Зато человек со способностями и волей мог пробить себе дорогу в средние и высшие классы общества, а для этих классов взамен ничтожных затрат и усилий жизнь открывала такие возможности комфорта, удобств и наслаждений, каких не знали самые богатые и могущественные властители прежних времен».

Любой наблюдательный социальный работник или радикал с твердыми принципами мог бы сказать Кейнсу, что он сильно приукрашивал терпение бедняков, но для многочисленного среднего класса описание было достаточно точным. «Житель Лондона, прихлебывая утренний чай у себя в постели, заказывал по телефону на дом различные продукты, производимые в самых отдаленных уголках земного шара, в каком угодно количестве и через несколько часов мог получить их в собственной квартире; он мог испробовать счастье сразу в нескольких частях света, вложив свои капиталы в эксплуатацию их природных богатств или какие-либо новые предприятия и без всяких усилий и беспокойств получать свою долю прибылей и выгод». По первому желанию этот житель Лондона мог воспользоваться такими же благами в любой другой стране – цитируем дальше – «без паспорта или каких-либо других формальностей». Он «мог через посредство своего слуги запастись нужным количеством драгоценного металла в ближайшем отделении банка», а затем ехать в чужие края, не зная языка, религии или обычаев, везя при себе свой запас денег; при этом малейшее препятствие показалось бы ему досадной неожиданностью». Однако самое важное, завершал свой ностальгический перечень Кейнс, что житель Лондона считал такое положение дел само собой разумеющимся, естественным и перманентным, допуская возможность изменений лишь в сторону дальнейшего совершенствования, а всякое иное отступление считал ошибкой и скандалом, которых впредь не до2лжно допускать. Милитаризм и империализм, расовое и культурное соперничество и прочие проблемы «были не более чем развлечением, скрашивавшим чтение ежедневных газет», и не оказывали никакого влияния на его жизнь.

Сама лиричность этого некролога по уничтоженному образу жизни свидетельствует о том, какую бездну разрушения и отчаяния оставила после себя война. Мир до августа 1914 года казался счастливой страной исполнившейся мечты. Это было время, когда Фрейд мог отправить письмо из Вены в Цюрих или Берлин в понедельник и ждать ответа, вполне обоснованно, в среду. Это было время, когда он мог под влиянием минуты решиться на поездку во Францию или любую другую цивилизованную страну, без подготовки и официальных документов. Только Россия считалась форпостом варварства – она требовала от иностранцев разрешение на въезд.

На протяжении относительно мирной половины столетия, предшествовавшей августу 1914-го, милитаристы грезили войной, генералы ее планировали, а пророки конца света предсказывали. Но их голоса выражали мнение явного, хотя и шумного меньшинства. Когда в 1908 году блестящий английский специалист в области социальной психологии Грэм Уоллес предупреждал, что ужасы мировой войны представляют реальную опасность, большинство современников отказались верить в эту пугающую фантазию. Конечно, формирование враждебных коалиций – Британия и Франция противостояли Тройственному союзу из Германии, Австро-Венгрии и Италии – не предвещало ничего хорошего… Еще одной угрозой было то, что впоследствии стали называть гонкой вооружений, особенно усилившееся соперничество между Британией и Германией на море. Кроме того, кайзер Вильгельм жаждал отвоевать, как он сам выражался, место под солнцем, и это означало, что Германия соперничает с другими великими державами в борьбе за колонии в Африке и на Тихом океане, бросая вызов традиционному британскому господству на море. Зажигательные речи кайзера и разговоры о смертельной битве между тевтонской и славянской расами лишь прибавляли нервозности. Риторика Вильгельма отражала широко распространенную вульгаризированную интерпретацию учения Дарвина, которое истолковывалось как одобрение кровопролитных войн между народами, или «расами», в качестве пути к оздоровлению, и необходимое условие выживания нации.

Более того, с начала нового века за Балканами закрепилась репутация пороховой бочки: продолжительная агония Османской империи, власть которой на ее африканских и южноевропейских территориях на протяжении столетия постепенно ослабевала, подталкивала авантюрных политиков к воинственным демонстрациям и поспешным действиям. Свою долю в общий ажиотаж вносили дешевые ежедневные газеты в столичных городах, подбрасывая сухой хворост в уже готовый воспламениться костер. 9 декабря 1912 года, когда на Балканах снова начались волнения, Фрейд в письме Пфистеру вскользь заметил, что дома у него все хорошо, но «ожидание войны почти не дает нам дышать». В тот же день он сообщал Ференци: «…в нашей повседневной жизни преобладает военное настроение». Впрочем, разговоры об усиливающихся противоречиях и лихорадочное вооружение не делали большую войну неизбежной. Кроме того, Первая мировая оказалась совсем не такой – по продолжительности и потерям, – какой ее со страхом или надеждой рисовали предсказатели.

Убедительные аргументы в пользу мира приводились уже давно – в том числе чистый эгоизм. Расширяющаяся сеть мировой торговли превращала войну в настоящую катастрофу для купцов, банкиров и промышленников. Проникновение искусства, литературы и философских идей через государственные границы сформировало цивилизованное интернациональное братство, которое само по себе являлось неформальным агентом мира. Психоанализ был не просто космополитичным интеллектуальным движением. Как с грустью отметил Фрейд, оглядываясь назад, он надеялся на воздействие «воспитательного момента» внешнего принуждения к нравственности, на то, что «грандиозная общность интересов, созданная средствами сообщения и производством, положит начало подобному принуждению». Великие державы, по-прежнему привязанные друг к другу единым пространством Европы, старались, чтобы локальные войны оставались локальными. Они обрели довольно необычного союзника в международном социалистическом движении, лидеры которого уверенно предсказывали, что обладающий классовым сознанием пролетариат нанесет сокрушительный удар по махинациям злобных поджигателей войны. Мечтам мирных купцов и радикальных пацифистов не суждено было сбыться; за несколько безумных недель на свободу вырвались агрессивные, абсолютно самоубийственные силы, которые большинство людей считали обузданными раз и навсегда.

В последующие за убийством в Сараеве недели австрийские политики и дипломаты, чувствуя за собой поддержку Германии, занимали непримиримую позицию. Если бы Зигмунд Фрейд имел доступ к их конфиденциальным высказываниям, он истолковал бы их как слова встревоженных людей, вынужденных демонстрировать свое мужество. Они говорили о том, что нужно решительно разрубить гордиев узел, раз и навсегда покончить с сербами, что действовать необходимо сейчас или никогда, выражали опасения, что мир истолкует миролюбивую политику Австрии как признание слабости. Совершенно очевидно, что им казалось важным избавиться от клейма нерешительности, женоподобия и бессилия. 23 июля Австрия передала Сербии высокомерную ноту, фактически ультиматум. Пять дней спустя, несмотря на быстрый и примирительный ответ, была объявлена война.

В Австрии ее встретили с огромным энтузиазмом. «Эта страна, – заметил британский посол, – безумно радуется перспективе войны с Сербией, и ее откладывание или предотвращение будет, вне всякого сомнения, большим разочарованием». Наконец неопределенность исчезла. «Здесь действительно огромная радость и демонстрации», – писал Александр Фрейд своему брату Зигмунду в Карлсбад, куда тот уехал на две недели. «Но, – прибавлял он, явно приглушая картину общего ликования, – в целом люди очень подавлены, поскольку у каждого есть друзья и знакомые, подлежащие призыву». Как бы то ни было, это не помешало Александру выразить свой воинственный пыл. Он был рад, что, «несмотря на все несчастья», Австрия решила действовать, чтобы защитить себя. «Так больше не могло продолжаться». Как отмечал Александр, в то время брат разделял его мнение. Фрейда охватил неожиданный приступ патриотизма. «Возможно, впервые за тридцать лет, – писал он Абрахаму в конце июля, – я чувствую себя австрийцем и хотел бы еще один раз дать шанс этой довольно бесперспективной империи»[182]. Основатель психоанализа восхвалял жесткую позицию Австрии в отношении Сербии как мужественную и приветствовал поддержку своей страны со стороны Германии.

Нельзя сказать, что все дипломатические маневры того периода были демонстрацией воинственности и мужественности. В конце концов британцы и французы попытались охладить страсти, но это у них не получилось. Политики Центральных держав, в частности Австро-Венгрии и Германии, имели другие, не такие мирные намерения. Они хотели добиться нейтралитета Британии и, что было еще бо2льшим коварством, стремились возложить ответственность за конфликт на Россию, которую рисовали несдержанной и непримиримой. Тем не менее лишь немногие верили в большой пожар войны, и среди этих немногих не было Фрейда. В противном случае он настоял бы на том, чтобы его дочь Анна прервала поездку в Англию, куда она отправилась в середине июля, а сам бы не покинул Вену и не пригласил бы Эйтингона с молодой женой к себе в Карлсбад в начале августа.

Его мысли, как мы увидим, были заняты Анной и психоанализом, а не международной политикой: посчитав, что эмоциональные письма Ференци ему мешают, Фрейд честно заявил, что на какое-то время прервет переписку, чтобы сосредоточиться на работе, для которой ему не нужно общение. Однако внешний мир не оставлял его в покое. «Что ты скажешь насчет вероятности войны или мира?» – спрашивала его дочь Матильда 23 июля. Фрейд явно предполагал строго локальный конфликт. «Если война ограничится Балканами, – писал он Абрахаму 26 июля, – это будет не слишком плохо». Но с русскими, прибавил он, ничего нельзя знать наверняка.

Неуверенность Фрейда вылилась в общее ощущение тревоги. Уже 29 июля он открыто вопрошал, что произойдет в течение следующих двух недель: то ли мир будет со стыдом оглядываться на всю эту суматоху, то ли давно предсказываемое «судьбоносное решение» уже близится. Абрахам, как всегда, оставался оптимистом. «Я верю, – писал он мэтру в тот же день, – что ни одна великая держава не развяжет большую войну». Пять дней спустя, 3 августа, министр иностранных дел Великобритании сэр Эдвард Грей предупредил немцев о последствиях нарушения ими нейтралитета Бельгии. В сумерках Грей стоял у окна в своем кабинете и вместе с приятелем мрачно наблюдал, как на улице зажигают фонари. «Скоро свет погаснет по всей Европе, – сказал он, а потом произнес пророческие слова: – Нам его уже не увидеть до конца жизни».

В Вене все напряженно ждали, что будет делать Британия. Италия объявила нейтралитет и привела юридические обоснования, почему она не в состоянии соблюдать обязательства перед Тройственным союзом. Этот шаг, писал Александр Фрейд своему брату 4 августа, был ожидаем. Но теперь «все зависит от позиции Англии; решение будет известно сегодня вечером. Романтики настаивают, что Англия не вступит в войну; цивилизованные люди не становятся на сторону варваров, и т. д.». Англофоб – в отличие от брата – Александр Фрейд не был романтиком, по крайней мере в этом вопросе. «Моя добрая старая ненависть к английскому вероломству, вероятно, оправдается; они не постесняются встать на сторону русских»[183]. Вероломство это или нет, но в тот же день, 4 августа, после подтверждения сведений о немецком вторжении в Бельгию Британия вступила в войну. Старый европейский порядок был уничтожен.

Пожар войны, вспыхнувший в конце июля и распространившийся в начале августа, охватил бо2льшую часть Европы: Австро-Венгерскую империю, Германию, Британию, Францию, Россию, Румынию, Болгарию, Турцию. Впоследствии к членам антигерманского союза присоединятся Италия и Соединенные Штаты Америки. Почти никто не ожидал, что война продлится долго; большинство наблюдателей, особенно в лагере Центральных держав, предсказывали, что немецкая армия к Рождеству дойдет до Парижа. Печальный прогноз Александра Фрейда о затяжном и дорогостоящем конфликте был редкостью. «Ни один разумный человек не сомневается, что в конечном итоге успех будет на стороне немцев, – писал он брату 4 августа. – Но как долго придется ждать окончательной победы, какие огромные жертвы в виде жизней, здоровья и ущерба для бизнеса придется принести, к этому вопросу никто даже не осмеливается подступить».

Самым необычным в этих катастрофических событиях оказалось не то, что они произошли, а то, как они были восприняты. Европейцы, принадлежавшие ко всем слоям общества, объединились, приветствуя начало войны с энтузиазмом, который граничил с религиозным фанатизмом. Аристократы, буржуа, рабочие и фермеры, реакционеры, либералы и радикалы, космополиты, шовинисты и партикуляристы, суровые солдаты, витающие в облаках ученые и кроткие богословы – все объединились в воинственном раже. Восторжествовала идеология национализма, даже у большинства марксистов. Национализм дошел до степени истерии. Некоторые восхваляли войну как способ свести старые счеты, но для большинства, что еще хуже, она доказывала добродетельность собственной нации и порочность врага. Немцам нравилось представлять русских неисправимыми варварами, англичан – лицемерными лавочниками, французов – примитивными сластолюбцами. Англичане и французы, в свою очередь, внезапно обнаружили, что немцы представляют собой неприятный сплав подлого бюрократа, метафизика с кашей в голове и жестокого гунна. Европейская семья высокой культуры распалась на части – профессора отказывались от почетных званий академий вражеских стран и использовали свою ученость для доказательства того, что претензии их противников на цивилизованность были всего лишь маской, скрывающей жадность или жажду власти.

Это было примитивное мышление, которое Фрейд считал абсолютно неприемлемым. Ораторы в стихах и прозе приветствовали войну как ритуал духовного очищения. Ей было предназначено восстановить древние, почти утерянные героические добродетели и послужить панацеей против декаданса, который критики культуры давно заметили и который осуждали. Патриотическая военная лихорадка охватила писателей, поэтов, историков, теологов, композиторов всех воюющих сторон, но, возможно. в наибольшей степени это касалось Германии и Австро-Венгрии. Немецкий поэт Райнер Мария Рильке, в котором уникальным образом сочетались утонченность и мистика, восхвалял начало военных действий «Пятью гимнами», датированными августом 1914 года. В них изображалось, как вновь поднимается «самый далекий невероятный бог войны»: «Наконец-то единственный бог. Так как мы мирного часто не постигали, настигает нежданно нас битво-бог, мечет пожар». Плодовитый венский эстет Гуго фон Гофмансталь – писатель, поэт, драматург, выразитель идей декадентства – превратился в неутомимого официального пропагандиста австрийской позиции и хвастался своим воинственным бесстрашием. Или позволял другим восхвалять себя. Даже Стефана Цвейга, впоследствии убежденного пацифиста, в первые дни войны сразил милитаристский угар… До принятия идеологии сопротивления насилию ради его исчезновения Цвейг наряду с Гофмансталем с радостью служил австрийской машине пропаганды. «Война! – восклицал в ноябре 1914 года Томас Манн. – Нас охватило чувство очищения, освобождения и огромной надежды». Война воспламенила сердца поэтов и принесла им облегчение: «Как может солдат в художнике не благодарить Бога за крах этой мирной жизни, которой он сыт, сыт по горло!»[184]

Как не без удовольствия отмечал их язвительный критик Карл Краус, писатели, издававшие эти неистовые, почти безумные призывы к оружию, прилагали массу усилий, чтобы избежать отправки на фронт, – и весьма успешно. Но это противоречие их не беспокоило и не заставляло умолкнуть. Их выплески эмоций стали естественной кульминацией раздражения, посредством которых они и их предшественники авангардисты с радостью отвергали скучную, безопасную и банальную буржуазную культуру. Они восхваляли игривое, утонченное, беспечное увлечение абсурдом, очищением и смертью. Летом 1914 года подобные разговоры распространились повсюду, словно инфекция военного психоза. Это был яркий образец того, до какой степени могут поддаваться коллективной регрессии люди, которых считали разумными и образованными.

Поначалу оптимизм немецких и австрийских патриотов, восторженных и не очень, питали сводки с фронта. К концу августа Абрахам сообщил Фрейду «поразительные новости». «Немецкие войска почти в 100 километрах от Парижа. С Бельгией покончено; с Англией тоже, по крайней мере на суше». Две недели спустя он писал, что они в Берлине «были очень воодушевлены полным разгромом русских в Восточной Пруссии. В ближайшие дни мы надеемся на благоприятные известия с полей сражений на Марне». После побед там «с Францией будет в основном покончено». В середине сентября Эйтингон восторженно сообщил Фрейду о «бесподобно великолепном начале на Западе и Востоке», хотя и признавал, что «темп, похоже, немного замедлился».

Подобно своим сторонникам, основатель психоанализа на какое-то время тоже заразился патриотической лихорадкой – с фронта продолжали приходить бодрые, даже торжествующие сводки. Однако он никогда не впадал в иррациональный квазирелигиозный восторг, как Рильке или Манн. В сентябре, навещая свою дочь Софи Хальберштадт, чтобы увидеть первого внука Эрнста, Фрейд обнаружил, что чувства его несколько противоречивы. «Я не первый раз в Гамбурге, – писал он Абрахаму, – но впервые город показался мне иностранным». Тем не менее, признавался мэтр, он будет «…говорить об успехе «нашего» военного займа и обсуждать шансы «нашей» битвы миллионов». Эти иронические кавычки отражают некоторое удивление самим собой.

Готовясь к поездке в Гамбург, Фрейд предполагал, что может оказаться в Германии, когда придут «новости о победе под Парижем», однако с самого начала военных действий присущий ему скепсис не позволял полностью отказаться от аналитического подхода. «У всех можно наблюдать, – писал мэтр в конце июля, – самое настоящее симптоматическое поведение». Кроме того, на пути громогласного шовинизма стояла его давняя любовь к Англии. Он всем сердцем поддержал бы войну, писал Фрейд Абрахаму 2 августа, «если бы не знал, что Англия на другой стороне». Абрахам также находил такое положение неловким, поскольку в стане противника оказался их добрый друг и ценный союзник Эрнест Джонс. «Вам, наверное, тоже странно, – спрашивал Абрахам Фрейда, – что он оказался среди наших «врагов»?» Основатель психоанализа остро ощущал эту странность. «Мы решили, – заявил он Джонсу в октябре, – не считать вас врагом!» Верный своему слову, он не прервал переписку с Джонсом – врагом, который не был врагом, – через нейтральные страны, такие как Швейцария, Швеция и Нидерланды, а лишь сделал символический жест, перейдя на немецкий язык.

Вне всяких сомнений, причина постепенного ослабления патриотизма Зигмунда Фрейда заключалась в том, что война с самого начала пришла к нему в дом. До ее окончания все три сына основателя психоанализа попали на фронт, причем двое надолго. Более того, начало военных действий в буквальном смысле слова уничтожило его практику; потенциальные пациенты были призваны в армию или больше думали о войне, чем о своих неврозах. «Наступили тяжелые времена, – писал Фрейд уже 14 августа, – и в настоящее время наши доходы уменьшились». Весной 1915 года, по оценке мэтра, война уже обошлась ему в 40 тысяч крон. Фактически война угрожала самому существованию психоанализа. Первой ее жертвой стал конгресс психоаналитиков, планировавшийся в Дрездене в сентябре 1914 года. Вслед за этим последователей Фрейда стали призывать на военную службу – большинство были врачами, а значит, неизбежно шли в пасть Молоха. Эйтингона призвали почти сразу, Абрахама направили в хирургическое отделение госпиталя под Берлином. Ференци попал к венгерским гусарам, в глубокой провинции, где его обязанности были скорее скучными, чем утомительными, – у него оставалось больше свободного времени, чем у других психоаналитиков в мундирах. «Теперь вы единственный, – писал Фрейд Ференци в 1915 году, – кто работает с нами. Все остальные парализованы войной»[185].

И все-таки военная служба, на которую были призваны врачи из числа сторонников основателя психоанализа, была скорее тяжелой, чем опасной. Они находили свободное время, чтобы откликаться на идеи, которые сообщал им Фрейд. Естественно, война мешала их аналитической практике. Кроме того, у них теперь не было возможности с прежней эффективностью писать и заниматься издательской деятельностью. Фрейда беспокоило будущее психоанализа, и он с радостью сообщал, что близорукого Ганса Закса признали негодным к военной службе. Тем временем его верный секретарь Отто Ранк прилагал героические усилия, чтобы не попасть в армию, «словно лев, защищая себя от отечества», как писал Фрейд Ференци. Потребности психоанализа, а также вести от сыновей с фронта испытывали на прочность его патриотизм.

Эти испытания начались в 1915 году или даже раньше, когда Ранк в конечном счете попал в милитаристские сети. Столкнувшись с новым противником, Италией, австрийская армия призывала даже тех, кто раньше был признан негодным к военной службе. Ранку пришлось прослужить два года на достаточно жалкой должности редактора газеты в Кракове. Как писал Фрейд Абрахаму в конце 1917-го, Ранк «сидит, как в тюрьме, редактируя Krakauer Zeitung, и чувствует себя довольно скверно». Он считал назначение Ранка на эту скучную должность как минимум преступной небрежностью.

Неудивительно, что на журналы по психоанализу оставалось все меньше времени и денег. Jahrbuch был закрыт, но Internationale Zeitschrift f?r Psychoanalyse, основанный в 1913 году, и Imago выжили, хотя и в очень сокращенном виде. Венское психоаналитическое общество, заседания которого на протяжении многих лет проходили в среду вечером, теперь собиралось раз в две недели, а с начала 1916-го – один раз в три недели или еще реже. Разумеется, не было никакой возможности созывать международные конгрессы психоаналитиков, которые Фрейд и его сторонники считали источником жизненной силы для своей науки. В мрачном рождественском письме Эрнесту Джонсу в первый год войны мэтр подвел неутешительный баланс и высказал такое же неутешительное предсказание: «Я не обманываю себя: весна нашей науки внезапно была прервана, и нас ждут тяжелые времена; все, что мы можем сделать, – это поддерживать мерцающий огонь в нескольких очагах, пока более благоприятный ветер вновь не раздует его в полную силу. То, что оставили от нашего движения Юнг и Адлер, теперь гибнет в столкновении наций». Подобно всему интернациональному, психоаналитическое объединение казалось уже нежизнеспособным, а периодические издания по психоанализу – отмирающими. «Всему, что мы хотели культивировать и за чем наблюдать, теперь нужно позволить буйно расти без присмотра». Фрейд выражал уверенность в успехе «дела, к которому вы проявили такую трогательную привязанность». Однако ближайшее будущее виделось ему безнадежным: «Я не стану упрекать крысу, если увижу, что она бежит с тонущего корабля». Три недели спустя он подвел краткий итог: «Наука спит».

Все это было неприятно, но самое главное – война не пощадила детей мэтра. Начало военных действий застало его младшую дочь Анну в Англии, куда она отправилась в середине июля. С помощью неутомимого Джонса Анна смогла вернуться домой в конце августа – окольными путями через Гибралтар и Геную. Фрейд красноречиво выражал свою признательность. «В эти печальные времена, – писал он Джонсу в октябре, – которые лишили нас идеала и материальных благ, у меня еще не было возможности поблагодарить вас за находчивость и искусство, которые вы проявили, чтобы вернуть мне мою маленькую дочь, и за дружбу, которая за этим стоит». Фрейд испытал огромное облегчение.

Избавившись от мыслей о возможной опасности для дочери – на самом деле она никогда не была реальной, – основатель психоанализа стал беспокоиться о трех взрослых сыновьях. Как выяснилось, все они были годны для службы в армии. Даже в первом порыве новоявленных чувств к Австрии Фрейд больше думал о том, как защитить своих мальчиков, чем о потребностях австро-венгерской военной машины. «К счастью, моих трех сыновей это не затронуло», – признавался он Абрахаму в конце июля 1914 года. Австрийские власти решительно отвергли двух и освободили третьего. Хорошую новость мэтр повторил, буквально теми же словами, два дня спустя в письме Эйтингону, отметив, что его сыновья, «к счастью, и незаслуженно» в безопасности[186]. Но Мартин, старший, в начале августа записался в армию добровольцем. «Для меня было бы невыносимо, – писал он отцу, – одному остаться в тылу, когда все остальные отправляются на фронт». Кроме того, прибавил он, служба на Восточном фронте будет лучшей возможностью дать решительное выражение его неприязни к России. В качестве солдата он мог пересечь ее границу, не испрашивая специального разрешения, которое Российская империя требовала у евреев. «Кстати, поскольку я стал солдатом, – писал Мартин отцу на следующий день, – то смотрю на свой первый бой как на волнующее покорение горной вершины». Беспокоиться о том, что вершина останется непокоренной, ему не было нужды – Мартин добился направления в артиллерию, в которой проходил службу в мирное время, и вскоре уже участвовал в сражениях на Восточном и Южном фронтах.

Оливера, второго сына Фрейда, призвали в армию только в 1916 году. Он тоже принимал участие в военных действиях, хотя обычно подвергался меньшей опасности, чем братья, поскольку служил в инженерных войсках. Младший сын мэтра Эрнст записался добровольцем в октябре (довольно поздно, чтобы увидеть настоящие бои, как считали его товарищи) и воевал на итальянском фронте. Зять Фрейда Макс Хальберштадт, муж Софи, участвовал в боях во Франции, в 1916-м он был ранен и демобилизован. Судя по наградам, храбрость и доблесть этих молодых людей соответствовали их риторике[187]. Фрейду оставалось лишь посылать своим мальчикам деньги и посылки с продуктами. И надеяться на лучшее, конечно. «Настроение у нас, – писал он Эйтингону в начале 1915 года, – не такое безоблачное, как в Германии; будущее кажется нам непредсказуемым, но сила и уверенность немцев поддерживают нас». Тем не менее перспективы военной победы явно отступили у основателя психоанализа на второй план – его волновала безопасность сыновей, зятьев и племянника. Упоминания об их фронтовых делах служат примером трогательной отцовской заботы, контрастируя с по большей части деловым содержанием его писем. Редкое письмо мэтра соратникам, даже Эрнесту Джонсу, обходилось без упоминания о том, как дела у солдат его семьи. Приезжая домой в отпуск, они позировали – в мундирах – для семейных фотографий, подтянутые и улыбающиеся.

Несмотря на тревогу и опасения, Фрейд продолжал симпатизировать Центральным державам, и его раздражала непоколебимая уверенность Джонса в неминуемой победе антигерманского блока. «Он пишет о войне как настоящий англичанин, – жаловался мэтр Абрахаму в ноябре 1914 года. – Нужно потопить еще несколько супердредноутов или осуществить еще несколько высадок десанта, чтобы у них раскрылись глаза». Фрейд считал, что британцами движет невероятное высокомерие. Он предупреждал Джонса, чтобы тот не верил газетной информации о Центральных державах: «Не забывайте, что теперь много лжи. Мы не страдаем ни от ограничений, ни от эпидемий и пребываем в хорошем настроении». В то же время он признавал, что наступили печальные времена… В конце ноября основатель психоанализа уже не казался тенденциозным стратегом-любителем, и в его письме Лу Андреас-Саломе сквозит отчаяние: «Я не сомневаюсь, что человечество переживет и эту войну, но я точно знаю, что ни я, ни мои современники больше не увидят счастливого мира. Это очень горько». Больше всего Фрейда печалил тот факт, что люди вели себя в точности так, как предсказывал психоанализ. Вот почему, писал мэтр, он никогда не разделял ее оптимизм; он пришел к убеждению, что человечество «органически не приспособлено к этой культуре. Мы должны покинуть сцену, и Великий Незнакомец, он или она, когда-нибудь повторит этот культурный эксперимент с другой расой». Риторика Фрейда немного преувеличенна, но она отражает его страх и растущие опасения по поводу всеобщей поддержки курса Германии и Австрии.

Основателю психоанализа не потребовалось много времени, чтобы задаться вопросом, есть ли у этого курса будущее – независимо от его достоинств. Неудачи австрийской армии в боях против русских заставили его задуматься. В начале сентября 1914 года, по прошествии всего лишь месяца боев, мэтр писал Абрахаму: «Да, кажется, все идет хорошо, но нет ничего решающего, и нам придется расстаться с надеждами на быстрое окончание войны». И это несмотря на волнующие победы. Фрейд вынес свой вердикт: «Главной добродетелью станет стойкость». Вскоре даже Абрахам позволил благоразумию проникнуть в его письма. «На фронте, – писал он мэтру в конце октября, – наступили тяжелые дни. Но в целом меня не покидает уверенность». Это было нечто новое для «дорогого неисправимого оптимиста». В ноябре Абрахам сообщал, что настроение в Берлине «в настоящее время позитивное, исполненное ожиданий». К тому времени у Фрейда уже не осталось ни позитива, ни надежд. «Конца не видно», – писал он Эйтингону в начале января 1915 года. «Я по-прежнему думаю, – мрачно отметил мэтр через месяц, – что это долгая полярная ночь, и нам следует ждать, пока снова взойдет солнце».

Метафора была банальной, но очень точной. Война затянулась. Отказываясь верить повторяющимся оптимистичным прогнозам Джонса о победе антигерманской коалиции, Фрейд держался за свой умеренный патриотизм. В 1915 году, благодаря Джонса за поздравление с Новым годом, он повторил свое прежнее предостережение: «Мне было бы печально сознавать, что вы тоже поверите во всю эту ложь о нас. Мы уверены в себе, и мы держимся». Время от времени он перезаряжал иссякавшие аккумуляторы своей веры в правое дело Германии, радуясь новостям об успехах на фронте. В феврале 1915-го основатель психоанализа все еще надеялся на победу Центральных держав и позволял себе минуты «оптимизма». Три месяца спустя угроза присоединения нейтральной Италии ослабила его надежды, однако, как он сообщал Абрахаму, «восхищение нашим великим союзником растет с каждым днем!». В июле Фрейд объяснял свою повысившуюся работоспособность не чем иным, как «нашими прекрасными победами».

Но к лету 1915 года, несмотря на активные боевые действия на всех фронтах, противники загнали себя в катастрофическую, патовую ситуацию, такую же кровавую по своим последствиям, как и самая жестокая битва. Сражения продолжались, унося тысячи жизней, – военачальники приказывали начинать наступления, очень дорого обходившиеся и абсолютно бесплодные. «Не утихают слухи, что в мае будет мир, – сообщал Фрейд Ференци в апреле 1915 года. – Совершенно очевидно, все очень этого хотят, но мне они кажутся абсурдом». Он уже перестал отрицать свойственный ему пессимизм. «Если эта война продлится еще год, – писал мэтр Ференци в июле, – то не останется никого, кто присутствовал при ее начале». В действительности война будет идти еще три года, и от ее последствий Европа так до конца и не оправится.

Для Фрейда, постоянно видевшего сны, было, наверное, неизбежно, что Мартин, Оливер и Эрнст начнут являться ему по ночам. В ночь с 8 на 9 июля 1915 года основателю психоанализа приснился, как он его сам назвал, вещий сон, содержание которого очень ясно предсказывало «смерть моих сыновей, в первую очередь Мартина». Несколько дней спустя Фрейд узнал, что в тот день, когда ему приснился этот сон, Мартина, который был на Восточном фронте, ранило в руку – к счастью, легко. Этот факт заставил основателя психоанализа задуматься, причем не впервые, о возможности исследования оккультных явлений. Ни разу открыто не заявлявший о своей вере в оккультное, Фрейд уже несколько лет выказывал интерес, хотя и сдержанный, к подобным явлениям. Человеческая психика, о чем ему было хорошо известно, вполне способна на такие необычные, неожиданные трюки! Но проходил месяц за месяцем, война продолжалась, и мэтр размышлял не столько о странностях психики, сколько о глубине падения человечества. Война казалась нагромождением неприятных симптоматических поступков, ужасающим погружением в коллективный психоз. И сие было, как он писал фрау Лу, очень горько.

В результате в 1915 году Фрейд, выступая от своего имени и от имени других «разумных европейцев», опубликовал две статьи: об утрате иллюзий в результате войны и о современном отношении к смерти – элегия о том, как цивилизация уничтожает себя. Но хотелось надеяться на что-то другое, надеяться, что лидеры «великих наций белой расы, господствующих во всем мире, которым выпало руководить людьми, соблюдая всемирные интересы», будут способны «разрешать недоразумения и конфликты интересов иным образом». Пророк Иеремия считал войну уделом человека. «В это не хотелось верить, но как представляли себе такую войну, если бы она все же началась?» Как благородный поход, щадящий гражданских лиц, рыцарскую схватку? Проницательная догадка: кто надеялся на очистительную силу Великой войны и представлял приукрашенную, романтизированную версию сражений давно прошедших эпох? В действительности, отмечает Фрейд, эта война оказалась кровопролитнее, чем какая-либо из прежних, и вызвала к жизни едва ли понятный феномен – вспышку ненависти и отвращения к врагу. Основатель психоанализа, которого было очень трудно удивить, удивился отталкивающим проявлениям человеческой сущности на войне.

Статьи Фрейда о войне и смерти показывают, что он осмыслил эти горестные события. В начале первой статьи мэтр довольно откровенно описывает чувство неловкости и неуверенности, охватившее многих его современников – и его самого. Сделанный им набросок в определенной степени был автопортретом. «Захваченные вихрем этого военного времени, односторонне осведомленные, не будучи вдалеке от больших изменений, которые уже произошли или начинают происходить, и не чуя формирующегося будущего, мы сами теряем доверие к значению впечатлений, которые нам навязываются, и к ценности суждений, которые мы создаем». Это были действительно ужасные времена: «Нам хочет казаться, что ни одно событие никогда еще настолько не разрушало ценнейшее общественное достояние человечества, не сбивало с толку так много самых ясных умов, так основательно не принижало высокое. Даже наука, – тут Фрейд непреклонен, – потеряла свою бесстрастную объективность». Ему горько видеть, как «ее до глубины души озлобленные служители» заимствуют оружие этой сферы человеческой деятельности, направленной на выработку и систематизацию объективных знаний о действительности. «Антрополог должен объявить неприятеля неполноценным и выродком, психиатр – обнародовать диагноз его душевного или психического расстройства». В этой ситуации человек, непосредственно не затронутый войной, не ставший «частичкой огромной военной машины», должен чувствовать себя потерявшим все ориентиры и ограниченным в своей дееспособности. Предсказуемые последствия – разочарование, утрата иллюзий.

Фрейд считал, что психоаналитики должны смягчать эти чувства, отодвигая их на второй план. Они опираются на представление, что природа человека не может выдержать проверку действительностью. Первичные, примитивные его побуждения, сами по себе не хорошие и не плохие, ищут своего выражения, однако ограничены общественным контролем и внешними тормозами. Но давление современной цивилизации с целью обуздания этих влечений было чрезмерным, как и ожидания относительно поведения людей. По крайней мере, война избавила всех от иллюзии, что люди по природе своей хорошие. На самом деле люди «опустились не так глубоко, как мы опасаемся, поскольку они и не поднялись так высоко, как мы про них думали».

Статья Фрейда – это опыт утешения, непривычное усилие стоика, который отказывается верить, что психоанализ может, или должен, торговать данным товаром. «Я не беру на себя смелость предстать перед моими согражданами в роли пророка, – сурово скажет он в «Недовольстве культурой», – и принимаю их упрек в том, что никакого утешения им принести не могу, хотя, в сущности, его требуют все – самые ярые революционеры не менее страстно, чем самые послушные верующие». Но это будет в 1930 году. В 1915-м основатель психоанализа не мог утешить даже себя. Несмотря на то что Фрейд сознавал «биологическую и психологическую необходимость страдания для экономики человеческой жизни», он все же осуждал «войну за ее средства и цели и жаждал прекращения войн». Если война уничтожила эту надежду, показала, что эта мечта – иллюзия, то психоаналитический реализм мог, по мнению мэтра, помочь читателям пережить годы войны с меньшими страданиями, с меньшим отчаянием.

В статье Фрейда о смерти, каким бы мрачным ни казался ее предмет, также упоминается о вкладе психоанализа в понимание психики современного человека. Ужасы войны в ней рассматриваются как еще одно доказательство, что психоанализ близок к раскрытию глубинной правды о человеческой природе. Современный человек, утверждал основатель движения, отрицает реальность собственной смерти и прибегает к вымыслу, чтобы смягчить удар, который может нанести ему смерть других людей. Вот почему ему так нравится литература и театр: они позволяют умереть вместе с героем и в то же время пережить его. «В сфере вымысла мы находим то множество жизней, в которых нуждаемся».

Для первобытного человека факт, что он смертен, тоже нереален и непредставим, но в этом отношении он ближе к тайным психологическим реальностям, чем могут быть сдержанные и культурные современные люди: он открыто радуется смерти врагов. Только с появлением совести в цивилизованных обществах запрет «Не убий» мог стать одним из основных правил поведения. Но современный человек, подобно доисторическому, в глубине души, неосознанно, является убийцей. Поэтому агрессия не просто обязательна; как отметил Фрейд, и эти его слова часто цитируют, примитивная агрессия, которая защитным механизмом реактивного образования превращается в противоположность, может служить цивилизации. «Самые явные эгоисты среди детей могут стать самыми полезными и способными к самопожертвованию гражданами; большинство сострадающих мечтателей – Mitleidsschw?rmer – филантропов, защитников животных, развилось из маленьких садистов и мучителей животных».

Первая мировая война, заключил Зигмунд Фрейд, обнажила эту неприятную правду, продемонстрировав суть культурной уклончивости. Война «убирает более поздние культурные наслоения и позволяет вновь проявиться в нас первобытному человеку». И это можно использовать. Люди получают о себе более правдивое представление и могут избавиться от иллюзий, которые оказались опасными. «Мы помним старое изречение: Sivispacem, para helium. Хочешь мира – готовься к войне. В духе времени было бы его изменить: Si vilam, para mortem. Хочешь выжить – готовься к смерти». Через несколько лет наступит момент, когда основатель психоанализа сможет проверить эту рекомендацию на себе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.