Основы общества

Основы общества

Применение Фрейдом своих открытий к ваянию, литературе и живописи было достаточно смелым, однако оно бледнеет перед его попыткой раскопать более отдаленные основы культуры. Когда мэтру было уже за пятьдесят, он поставил перед собой именно эту задачу: определить момент, когда животное под названием человек совершило прыжок в цивилизацию, определив для себя табу, обязательные для всех упорядоченных обществ. Фрейд давно высказывал подобные намеки и намерения – в статьях, предисловиях и лаконичных замечаниях коллегам. В середине ноября 1908 года он констатировал, обращаясь к членам Венского психоаналитического общества: «Исследования источника чувства вины не могут быть выполнены быстро. Вне всякого сомнения, в нем работают многие факторы. Можно с уверенностью сказать, что чувство вины возникает из-за неудачи сексуальных импульсов». Две недели спустя, комментируя статью Отто Ранка о мифах, сосредоточенных вокруг рождения героя, он отметил, что реальный главный герой вымысла – «Я». Оно снова находит себя, возвращаясь назад во времени, «когда оно было героем, совершив первый подвиг: бунт против отца». У Фрейда уже формировались очертания «Тотема и табу», связанных общей темой четырех очерков.

Как свидетельствует переписка мэтра, это произведение стало результатом упорного, утомительного труда, которому Фрейд отдавался со всей страстью. В середине ноября 1911 года он писал Ференци: «Я снова занят с 8 до 8, но душой я всецело с «Тотемом», который продвигается медленно». Как обычно, Фрейд проштудировал очень много специальной литературы, но неохотно, так как был почти уверен в том, что он там найдет. Рассказывая Ференци о «тотемной работе», основатель психоанализа сообщал: «…читаю толстые книги без всякого интереса, поскольку результаты мне уже известны». В важных вещах он действовал не раздумывая. Временами у него появлялось внутреннее удовлетворение от удачной находки. «Несколько дней назад, – писал Фрейд Ференци в начале февраля 1912 года, – вопрос амбивалентности тотема внезапно прояснился, стал на место с громким «щелчком», и с тех пор я был практически «идиотом».

Работа стала продвигаться быстрее. В марте 1912-го в журнале Imago был опубликован первый из ее четырех очерков, о боязни инцеста. Эту статью, с разочарованием признавался мэтр Эрнесту Джонсу, «никак не назовешь знаменитой»[172]. Тем не менее основатель психоанализа продолжил писать. В мае он закончил второй очерк и прочитал его на собрании Венского психоаналитического общества. Работа отнимала у него столько сил, что иногда Фрейд забывал английский, которым свободно владел, и не мог точно передать смысл. «Теперь позвольте мне вернуться к науке, – писал он Джонсу в середине лета 1912 года и внезапно переходил на смесь двух языков. – Истинного исторического источника Verdr?ngung я надеюсь коснуться в последней из четырех статей, из которых «Табу» вторая, в той, что будет называться «Die infant. Wiederkehr des Totemismus». Ответ я могу вам дать прямо сейчас. Любое внутреннее (к черту мой английский!) Jede innere Verdr?ngungsschranke ist der historische Erfolg eines ?usseren Hindernisses. Поэтому: Verinnerlichung der Widerst?nde, die Geschichte der Menschheit niedergelegt in ihren heute angeborenen Verdr?ngungsneigungen»[173]. Затем Фрейд вспоминает английский и продолжает: «Я понимаю препятствие, или осложнение, связанное с матриархатом, и еще не нашел выхода. Но надеюсь, что оно будет устранено».

Решение мэтр нашел не сразу. «Я полностью погружен в размышления», – писал он Ференци в середине декабря, когда с обычной для себя одержимостью трудился над третьим очерком. Две недели спустя Фрейд снова упоминает о своей увлеченности работой: «Я только что испытал ощущение всемогущества. Именно так нужно работать, если хочешь чего-то достичь». В апреле 1913 года он уже сообщал, что заканчивает «тотемную работу», а в следующем месяце решился на хвалебное высказывание о своем труде: «Теперь я работаю над «Тотемом» с ощущением, что это моя величайшая, лучшая и, возможно, последняя хорошая вещь».

Фрейд не всегда выражал такую уверенность. Всего неделю спустя он пишет Ференци, что вчера «тотемная работа» стоила ему «…ужасной мигр[ени] (что для меня редкость)». Однако уже в июне и головная боль, и большинство сомнений исчезли – на время: «После завершения тотемной работы я чувствую легкость и бодрость духа». В предисловии к книге основатель психоанализа честно признавался, что ему хорошо известны ее недостатки. Одни обусловлены новаторским характером работы, другие – обращением к обычному образованному читателю и попыткой «стать посредником между этнологами, лингвистами, фольклористами и т. д., с одной стороны, и психоаналитиками – с другой».

Основной тезис «Тотема и табу» еще более амбициозен, чем поиски аудитории. По своей оригинальности он превосходит даже гипотезы Жан-Жака Руссо, чьи знаменитые рассуждения середины XVIII века о происхождении человеческого общества являлись чисто умозрительными. Во многих своих работах Руссо приглашал читателей отбросить факты, воображая эпоху, когда несоциализированное человечество сделало шаг к цивилизации. Но, в отличие от Руссо, Фрейд предлагал своим читателям смотреть на собственную удивительную догадку как на аналитическую реконструкцию глубоко запрятанного эпохального доисторического события. Мэтр опасно удалялся от узкой конкретности своих клинических выводов, но это его не останавливало.

«Тотем и табу» Фрейда – это приложение психоанализа, но не только. Это еще и политический документ. В феврале 1911 года, когда работа над книгой была в самом начале, мэтр сказал Юнгу, прибегнув к яркой метафоре деторождения: «Несколько недель, как я забеременел семенем более широкого синтеза, и роды состоятся летом». Известно, что «беременность» длилась гораздо дольше, чем предполагал основатель психоанализа, и мы можем понять нотку торжества в письмах Фрейда друзьям, когда в мае 1913 года он объявлял, что работа над книгой в основном закончена. Дело в том, что создание мэтром синтеза предыстории, биологии и психоанализа имело целью предвосхитить и превзойти «наследника» и соперника: статьи, составляющие «Тотем и табу», были оружием в борьбе с Юнгом. Своими усилиями Фрейд демонстрировал тот аспект эдипова комплекса, который часто игнорируется, – стремление отца превзойти сына. Кроме того, последняя и самая воинственная из четырех статей, опубликованная после его разрыва с Юнгом, стала сладкой местью наследному принцу, который оказался таким жестоким к царствующему монарху и который предал психоанализ. Статья должна была появиться в августовском выпуске Imago, и, как сказал Фрейд Абрахаму в мае, «послужит отрезанию, начисто, всего арийско-религиозного». В сентябре мэтр подписал предисловие к книге – в Риме, который считал главным из городов.

На страницах «Тотема и табу» можно найти многочисленные свидетельства битв, которые в то время вел Фрейд и которые находили отклик в его прошлом опыте, сознательном и бессознательном. Всю жизнь он увлекался культурной антропологией и археологией, и книга изобилует археологическими метафорами. Шлиман, реализовавший во взрослом возрасте детские фантазии, был одним из немногих людей, которым по-настоящему завидовал Фрейд, а самого себя он видел как Шлимана в области психики. По завершении тяжелого труда основатель психоанализа погрузился в «послеродовую депрессию», схожую с той, которую пережил после выхода в свет «Толкования сновидений». Фрейд начал сомневаться в верности своих выводов, что было явным признаком глубокой эмоциональной вовлеченности. К счастью, вознаграждения в виде аплодисментов его верных сторонников долго ждать не пришлось. Одобрение Ференци и Джонса, писал Фрейд в конце июня, стало «…первыми дивидендами удовольствия, которые я получаю после завершения работы». Когда Абрахам сообщил о том, что наслаждался «Тотемом» и Фрейд полностью убедил его, мэтр незамедлительно ответил нескрываемой благодарностью: «Ваш вердикт по поводу «Тотема» был для меня особенно важен, поскольку после завершения работы у меня наступил период сомнений в его ценности. Но комментарии Ференци, Джонса, Закса и Ранка были аналогичными вашим, и поэтому уверенность постепенно вернулась ко мне». Публикуя, как он сам признавал, научные фантазии, Фрейд особенно приветствовал попытку Абрахама подкрепить его работу фактами, дополнениями, умозаключениями. Он писал Абрахаму, что готов к гадким атакам, но не позволит им расстроить его. Неизвестно, в какой степени это было восстановленное спокойствие, а в какой бравада.

Интеллектуальное наследие «Тотема и табу» впечатляет. Оно лишь немного потускнело – от времени и постоянного усложнения родственных дисциплин, которые стали для Фрейда источником самых необычных идей. Основатель психоанализа сам признавал, что основным стимулом к его исследованиям оказались «неаналитический» труд Вильгельма Вундта V?lkerpsychologie, а также работы психоаналитиков цюрихской школы – Юнга, Риклина и других. Тем не менее он с некоторой гордостью отмечал не только пользу этих работ, но и несогласие с ними. Кроме того, Фрейд опирался на труды Джеймса Фрэзера, чрезвычайно плодовитого специалиста в области древних и редких религий, на работы выдающегося английского исследователя Библии Уильяма Робертсон-Смита, посвященные тотемной трапезе, а также на эволюционную антропологию великого Эдварда Бернетта Тайлора[174], не говоря уж о Чарльзе Дарвине с его яркими гипотезами о первобытном социальном состоянии человека.

Р.Р. Маретт, первый британский антрополог, откликнувшийся на английское издание «Тотема и табу» в начале 1920 года, назвал сию теорию ненаучной. Фрейд нашел данную характеристику довольно остроумной и не без удовольствия принял ее. «Маретт, критик T&T, – писал он Джонсу, – имеет полное право сказать, что психоанализ оставляет антропологию со всеми своими проблемами, которые уже существовали, поскольку отвергает решения, предлагаемые психоанализом. Прими он их, его мнение было бы другим». Однако высказывание Маретта о ненаучной теории, считал Фрейд, совсем неплохая шутка: «Этот человек умен, только ему не хватает воображения». В чем в чем, а в недостатке воображения самого Фрейда обвинить никто бы не взялся, особенно после «Тотема и табу». Впрочем, смелость у основателя психоанализа сочеталась с благоразумием. В 1921 году он отметил, что лишь развил гипотезу, существующую «как и многие другие, с помощью которых исследователи доисторического времени пытаются осветить темноту глубочайшей древности». Конечно, прибавил мэтр уже с большей уверенностью, «этой гипотезе должно быть лестно, если она оказывается пригодной привнести связность и понимание во все новые области».

Фрейд не строил свои аргументы только на обширных неаналитических свидетельствах. Без своего лечебного опыта, без самоанализа и психоаналитических теорий он никогда бы не написал «Тотем и табу». Над книгой также витает призрак Шребера, поскольку в той истории болезни типичного параноика основатель психоанализа исследовал отношение людей к их богам как производную отношения к отцам. «Тотем и табу», как говорит Фрейд Юнгу, представляет собой синтез. В нем сплетены гипотезы из таких областей, как антропология, этнография, биология, история религии – и психоанализ. Подзаголовок книги говорит сам за себя – «Некоторые соответствия в душевной жизни дикарей и невротиков». Первый из очерков, самый короткий, посвященный страху инцеста, охватывает широкий круг объектов, от меланезийцев и представителей племени банту до мальчиков в эдиповой фазе и страдающих неврозом женщин из социума, к которому принадлежал сам Зигмунд Фрейд. Во втором очерке рассматриваются теории в области антропологии культуры и фиксируется связь табу и амбивалентности с навязчивыми установками и запретами, которые Фрейд наблюдал у своих пациентов. Третий очерк исследует связь анимизма, который в то время большинство специалистов считали предшественником религии, с магическим мышлением, а затем связывает оба явления с детской верой во всемогущество мыслей. Здесь, как и во всей работе «Тотем и табу», мэтр выходит за пределы договора, который заключил с читателями, снабдив книгу подзаголовком. Ему интересно не только соответствие между тем, что он называл примитивным и невротическим мышлением, – основатель психоанализа желал понять, каким образом примитивное мышление может пролить свет даже на нормальное. И на историю… Фрейд пришел к выводу, что мышление «дикарей» явственно обнаруживает то, что психоаналитику приходится распознавать в своих пациентах и, наблюдая за окружающим миром, во всех остальных: давление желаний на мышление и чисто практическое происхождение всей психической деятельности.

Все это достаточно умозрительно, однако в четвертом, наиболее длинном из всех очерков, где Фрейд переходит от табу к тотему, он приступает к своей самой оригинальной идее. Его критики считали эту идею безрассудной, вроде рокового полета Икара, но для мэтра она если и была необычной, то совсем не страшной. Ведь тотемы тоже относятся к табу – это священные объекты. Для историков культуры они имеют огромное значение, поскольку драматизируют то, что Фрейд уже исследовал в первом очерке, – страх инцеста. Самое главное из священных ограничений у племен, практикующих тотемизм, заключается в запрете не только вступать в брак с членами своего клана, но и иметь с ними сексуальные отношения. Это и есть, отмечает Фрейд, «знаменитая и загадочная, связанная с тотемизмом экзогамия».

Краткий обзор современных теорий, объясняющих происхождение тотемизма, содержит признание достижений предшественников, но после экскурса в гипотезы Дарвина и Робертсон-Смита объяснение самого Фрейда возвращается к психоаналитической кушетке. Дарвин предположил, что первобытные люди жили небольшими группами, в каждой из которых доминировал самый сильный и ревнивый самец. Робертсон-Смит выдвинул гипотезу, что важным элементом любого тотемизма является ритуальное жертвоприношение, после которого тотемное животное съедают. Применяя сравнительный метод, характерный для его теоретических построений, Фрейд связал эти ничем не подтвержденные и крайне ненадежные догадки с фобиями животных у страдающих неврозом детей, а затем вывел на сцену эдипов комплекс, который до поры до времени скрывался за кулисами. В его интерпретации маленький Ганс, умный и милый пятилетний мальчик, который боялся лошадей и имел глубокий внутренний конфликт с отцом, стал промежуточном звеном между Веной начала ХХ века и отдаленными и туманными эпохами в прошлом человечества. К своему излюбленному примеру Фрейд прибавил еще двух юных пациентов: боявшегося собак мальчика, которого изучал русский психоаналитик М. Вульф, и маленького Арпада, отождествлявшего себя с курами и одновременно любившего смотреть, как их режут, – об этом случае ему рассказал Ференци. Поведение этих больных детей помогло мэтру истолковать тотемное животное как олицетворение отца. Такая интерпретация позволяла основателю психоанализа сделать вывод о высокой вероятности, что вся «тотемистическая система возникла из условий эдипова комплекса, подобно фобии животных маленького Ганса и перверсии маленького Арпада».

Жертвенная трапеза, утверждал Фрейд, является важным средством укрепления социальных связей. Принося в жертву тотем, символ одной крови с людьми, которые его едят, клан подтверждает свою веру в бога и свое единство с ним. Это коллективный акт, двойственный по своей сути: умерщвление тотемного животного есть повод для скорби, которая сменяется радостью. И действительно, следующий за ритуальным убийством праздник, буйное, ничем не сдерживаемое веселье – странный, но необходимый придаток скорби. Теперь, на этой стадии рассуждений, мэтра уже ничто не могло остановить. Он был готов предложить свою историческую реконструкцию.

Зигмунд Фрейд признавал, что эта его реконструкция может показаться фантастической, но для него она выглядела абсолютно правдоподобно: жестокий и ревнивый отец, который доминирует над группой и владеет всеми самками, изгоняет выросших сыновей. «Как-то раз изгнанные братья сговорились, убили и съели отца и тем положили конец отцовской воле. Объединившись, они осмелели и совершили то, что было бы не под силу каждому в отдельности». Фрейд предположил, что произошел некий «технологический» прорыв, вроде появления нового оружия, что дало взбунтовавшимся братьям чувство превосходства над тираном. Тот факт, что они съели убитого ими могущественного отца, полагал основатель психоанализа, не должен вызывать сомнений. Таковы обычаи «дикарей-каннибалов». «Жестокий праотец, несомненно, был образцом, которому завидовал и которого боялся каждый из братьев. Теперь в акте поедания они осуществили идентификацию с ним, каждый присвоил себе часть его силы». Таким образом, тотемная трапеза, «возможно первое празднество человечества, была повторением и торжеством в память этого знаменательного преступного деяния». По мнению Фрейда, именно так началась история человечества.

Основатель психоанализа предупреждал, что в любой реконструкции совершения и празднования этого доисторического преступления неизбежно присутствует неопределенность. «Добиваться точности в этих вопросах было бы точно так же бессмысленно, как было бы несправедливо требовать полных гарантий». Он считал необходимым настоятельно подчеркнуть, что его захватывающие выводы не следует считать доказательствами, что он забывал о комплексной природе рассматриваемых феноменов. Он лишь стремился «к уже известным или пока еще неизвестным источникам религии, нравственности и общества добавить новый момент». Тем не менее Фрейд, вдохновленный своими психоаналитическими идеями, делает самые удивительные выводы. Он предполагает, что собравшиеся вместе братья находились во власти тех же противоречивых чувств к отцу, которые психоаналитики могут обнаружить в качестве содержания амбивалентности отцовского комплекса у детей и невротиков. Братья, которые любили своего могущественного отца и в то же время ненавидели его, были охвачены раскаянием, проявившимся как сознание своей виновности. Мертвый, он стал еще сильнее. То, чему он прежде мешал самим своим существованием, сыновья – те самые братья – теперь запретили сами себе, оказавшись в психическом состоянии столь хорошо известного нам из психоанализа «запоздалого послушания». Теперь сыновья отреклись от своего поступка, объявив недопустимым убийство замены отца – тотема, и отказались от его плодов, запретив себе прикасаться к освободившимся женщинам. Из сознания своей вины сыновья создали два фундаментальных табу тотемизма, которые именно поэтому должны были совпасть с обоими вытесненными желаниями эдипова комплекса, – убийство отца и завоевание матери. Чувствуя вину и признавая ее, они создали цивилизацию. Все сложное человеческое общество основано на соучастии в тяжком преступлении.

Из этого удивительного и грандиозного умозаключения следует еще один вывод, который Зигмунд Фрейд считал неотразимым: «Такое событие, как устранение родоначальника сборищем братьев, должно было оставить неизгладимые следы в истории человечества». Основатель психоанализа считал возможным продемонстрировать, что его следы можно проследить во всех культурах. История религии, привлекательность драматической трагедии, произведения искусства – все это указывает на бессмертие первого преступления и его последствий. Однако этот вывод, признается мэтр, зависит от двух умозрительных гипотез – существования массовой психики, в которой осуществляются те же душевные процессы, что и в жизни отдельного человека, и способности этой психики на протяжении многих тысячелетий сохранять чувство вины, впервые посетившее первобытных братьев. Другими словами, человек может наследовать груз совести от своих биологических предков. Это стало чрезвычайно необычным заявлением, сделанным на основе такой же необычной гипотезы, что первое убийство было историческим событием. Но, оглядываясь на пройденный им нелегкий путь, Фрейд не отступал от своей невероятной исторической реконструкции. Первобытные люди не совсем похожи на невротиков: если невротик заменяет поступок мыслью, то у первобытного человека мыслью является действие. Приведенная мэтром цитата из «Фауста» настолько уместна, что возникает подозрение, не проделал ли автор весь этот длинный путь только для того, чтобы произнести знаменитую строчку Гёте: «В начале было дело».

Для Фрейда, как мы убедились, поступок сыновей, это «знаменательное преступное деяние», был толчком к появлению цивилизации. Он стоял у истоков многого в истории человечества: это «социальные организации, нравственные ограничения и религия». Вне всяких сомнений, основатель психоанализа, исследуя историю культуры с точки зрения своего детища, находил все эти области чрезвычайно интересными. Но больше всего, по всей видимости, его занимала та область, которая в его перечне стояла последней, – религия. Обнаружение ее основ в доисторическом убийстве позволяло Фрейду соединить свой старый, агрессивный атеизм с недавно появившейся неприязнью к Юнгу. Как известно, завершающим очерком книги «Тотем и табу» он хотел освободиться от «всего арийско-религиозного». Фрейд обнажит корни религии в примитивных потребностях, примитивных представлениях и не менее примитивных действиях. «В драме Эрнста Барлаха «Мертвый день», – писал Юнг, споря с мэтром, – мать-демон говорит в самом конце: «Странно только, что человек не хочет понять, что его отец – Бог». Именно это Фрейд никогда не поймет, и именно это все, кто разделяют его взгляды, запрещают себе понимать».

Но Фрейд понял и объяснял – хотя в «Тотеме и табу» формулировал сие менее почтительно по отношению к Богу, – что человек обожествляет своего отца. Пространно цитируя Джеймса Дж. Фрэзера и Уильяма Робертсон-Смита, он подводит к своему рассказу о первобытном отцеубийстве, отмечая, что самая первая религия – тотемизм – устанавливала табу, которые было запрещено нарушать под страхом жесточайшего наказания, а животное, приносимое в жертву в соответствии с древними священными ритуалами, идентично первобытному тотемному животному. Это животное замещало самого первобытного бога. Ритуал в завуалированной форме вспоминал и праздновал основополагающее преступление, воспроизводя убийство и поедание отца. Оно «со всей откровенностью признает, что объект жертвенного действия всегда был одинаков – тот же самый, который теперь почитается как бог, то есть отец». Религия, как уже предполагал Фрейд в некоторых своих письмах Юнгу, появилась вследствие беспомощности. В «Тотеме и табу» он усложнил свою гипотезу, прибавив, что религия также была обусловлена восстанием против этой беспомощности. Юнг пришел к убеждению, что признание Бога отцом человека требует сочувственного понимания и повторного открытия духовного аспекта. Фрейд в «Тотеме и табу» воспринимает собственные открытия как еще одно доказательство, что подобное требование является отступлением от науки, отрицанием фундаментальных фактов психической жизни, то есть мистицизмом.

Фактом, на котором основатель психоанализа больше всего настаивал в «Тотеме и табу» и вокруг которого выстраивается вся книга, является эдипов комплекс. В этом комплексе «совпадают зачатки религии, нравственности, общества и искусства». Как нам известно, сие открытие для Зигмунда Фрейда не было ни новым, ни неожиданным. Первый задокументированный намек на эдипову семейную драму появился в 1897 году, в одной из отправленных Флиссу записок по поводу враждебных желаний в отношении родителей. В следующие несколько лет Фрейд все больше размышлял над этой идеей, хотя редко упоминал ее. Впрочем, она неизбежно присутствовала в его мыслях о пациентах. Он вскользь упоминает о ней в истории болезни Доры и называет маленького Ганса маленьким Эдипом. Однако эдиповым комплексом этот «семейный комплекс» мэтр называет только в 1908 году в неопубликованном письме к Ференци, а ядерным комплексом невроза – в 1909-м в истории болезни «человека с крысами». В печати этот запоминающийся термин появился лишь в 1910 году в одной из статей, посвященных превратностям любви. К этому времени мэтр осознал важность эмоционального напряжения амбивалентности. Это был один из уроков, усвоенных на примере маленького Ганса. Теперь Фрейд понимал, что классический эдипов комплекс, когда маленький мальчик любит мать и ненавидит отца, в такой простой и чистой форме встречается очень редко. Но для основателя психоанализа само разнообразие проявлений комплекса лишь подчеркивало его главное место в жизненном опыте человека. «Перед каждым новорожденным встает задача преодолеть эдипов комплекс, – впоследствии писал Фрейд, суммируя все аргументы, которые накапливал с конца 90-х годов XIX столетия. – Кто с ней не справится, тот обречен на невроз. Успех психоаналитической работы все яснее показывает это значение эдипова комплекса; его признание стало тем шибболетом, который отделяет сторонников психоанализа от его противников». Напомним, что шибболет – это библейское понятие, в переносном смысле обозначающее характерную речевую особенность, по которой можно опознать группу людей, своеобразный «речевой пароль». И уж конечно, эдипов комплекс отделял Фрейда от Адлера и, еще более решительно, от Юнга.

По мере того как исследователи человеческой природы совершенствовали свои методы и пересматривали гипотезы, недостатки «Тотема и табу» становились все заметнее – но только не для Фрейда и его самых некритически настроенных последователей. Специалисты в области антропологии культуры продемонстрировали, что, хотя некоторые тотемические племена практикуют ритуал жертвенной тотемной трапезы, у большинства такого обычая нет. То, что Робертсон-Смит считал сутью тотемизма, оказалось исключением. Кроме того, предположение Дарвина и других о первобытной группе, во главе которой стоял полигамный и властный самец, не подтверждалось последующими исследованиями, особенно исследованиями высших приматов, результаты которых были недоступны Фрейду во время работы над «Тотемом и табу». Волнующее описание мэтром кровавого бунта сыновей против отца становилось все более неправдоподобным.

Все это казалось тем более фантастичным, поскольку требовало теоретического обоснования того, что современная биология решительно отвергала. Когда Фрейд писал «Тотем и табу», некоторые ответственные исследователи человеческой природы все еще были готовы поверить, что приобретенные характеристики могут генетически передаваться из поколения в поколение. В 1913 году генетика как наука находилась в зачаточном состоянии и могла принимать различные гипотезы о природе наследственности. Сам Дарвин, отпускавший по поводу теорий Ламарка язвительные замечания, отдавал дань ламаркизму, предполагая возможность наследования приобретенных черт. Но, несмотря на тот факт, что Фрейд мог законно опираться на сохраняющийся, хотя и пошатнувшийся авторитет данной доктрины, он оставался предан ей – отчасти из-за своей веры в то, что она поможет завершить теоретическую структуру психоанализа.

Ирония тут в том, что для аргументации мэтру историческая достоверность первичного преступления была не так уж важна. Чувство вины может вызывать менее экзотический и более приемлемый с научной точки зрения механизм. Невротики, как указывал сам Фрейд в «Тотеме и табу», фантазируют об эдиповых убийствах, но никогда их не совершают. Если бы основатель психоанализа захотел применить это клиническое наблюдение к истории первичного преступления, как он применял другие знания, полученные в результате работы с пациентами, то мог бы предвосхитить и разоружить всю яростную критику, которая обрушится на «Тотем и табу». Излагая свою удивительную историю не как факт, а как фантазию, которая на протяжении столетий терзала молодых людей, конфликтующих с родителями, он мог бы отказаться от своего ламаркистского тезиса. Универсальности семейного опыта, острого соперничества и смешанных чувств – другими словами, вездесущего эдипова комплекса – было бы достаточно для постоянного воспроизведения чувства вины и встраивания их в теорию психики Фрейда[175]. В конце 90-х годов XIX века переход от действительности к фантазии уберег мэтра от абсурдности теории совращения как причины невроза. Но теперь, несмотря на то что он не был уверен в своих предположениях и добросовестно приводил доводы против них, основатель психоанализа не отступал: вначале было дело! Не придавал устойчивости умозрительной конструкции Фрейда и тот факт, что его рассказ о происхождении чувства вины удивительно напоминал, как сие ни странно, христианскую доктрину первородного греха.

Такое упрямство явно контрастирует с первоначальными сомнениями Фрейда, не говоря уже о его научном идеале. От специалистов он ждал сотрудничества; мэтр хватался за их аргументы, когда они соответствовали его собственным, а в противном случае отвергал их. Летом 1912 года Фрейд писал Ференци, что нашел убедительные подтверждения своей «тотемной гипотезы» в книге Робертсон-Смита о религии семитов. Он опасался, что Фрэзер и другие авторитетные авторы не примут его ответы на загадки тотема и табу, но это не поколебало уверенность мэтра в тех выводах. к которым он уже пришел, – ни теперь, ни позже[176]. Практически не подлежит сомнению, что его упорство имеет тот же психологический источник, что и первоначальные сомнения. Первые читатели книги именно это и подозревали: и Джонс, и Ференци указывали Фрейду на вероятность того, что мучительные сомнения, которые он выражал после публикации «Тотема и табу», могли не просто быть естественным беспокойством автора, а иметь глубокие личные корни. Оба прочитали гранки книги, и оба были убеждены в ее величии. «Мы предположили, что он в своем воображении пережил все, что описывал в книге, – пишет Джонс, – и что его радость есть воплощение волнения от убийства и поедания отца, а сомнения были всего лишь его реакцией». Фрейд склонялся к тому, чтобы согласиться с этим внутренним элементом психоанализа, но не желал пересматривать свой тезис. В «Толковании сновидений», объяснял мэтр Джонсу, он описал лишь желание убить отца, а в «Тотеме и табу» – реальное отцеубийство: «Переход от желания к действию – это большой шаг». Естественно, этот шаг сам Фрейд не делал, но представление первичного преступления как уникального события, последствия которого бессмертны, а не как распространенной, типичной для человека фантазии позволило ему сохранить некоторую дистанцию с собственными эдиповыми чувствами к отцу. Это дало основателю психоанализа возможность взывать к оправданию, которое рациональный мир дарует действительно невиновным, совершившим отцеубийство лишь в собственном воображении. С точки зрения самого Фрейда, отрицавшего рациональность мира, это довольно жалкая попытка избежать ужасных последствий своей эдиповой агрессии.

Таким образом, независимо от объективной ценности попытки основателя психоанализа найти основы религии в эдиповом комплексе, вполне вероятно, что определенные импульсы, обусловившие аргументацию в «Тотеме и табу», исходили из глубин его психики. В некоторых отношениях книга представляет собой очередной раунд его никогда не прекращавшейся борьбы с отцом – Якобом Фрейдом. Кроме того, это был эпизод уклонения от не менее живучих чувств к матери – Амалии Фрейд. Показательно, что в своей реконструкции мэтр практически не упоминает о ней, хотя этнографический материал, указывающий на фантазии поедания матери, еще богаче, чем тот, что указывает на поедание отца. Маленький Арпад, о котором Фрейду рассказал Ференци и которого он использовал в качестве примера в «Тотеме и табу», хотел съесть «вареную мать»: «Нужно положить мою мать в кастрюлю и приготовить, и тогда будет вареная мать, и я смогу ее съесть», но мэтр предпочел игнорировать этот факт. Тем не менее, подобно другим работам Зигмунда Фрейда, «Тотем и табу» эффективно транслировал его самые глубинные конфликты и личные ссоры в материал для научных исследований.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.