Психология для психологов

Психология для психологов

В эволюции психоаналитической теории Зигмунда Фрейда «Толкование сновидений» является стратегическим центром, и сам Фрейд это понимал. Тот факт, что он выбрал сновидение в качестве самого показательного примера психической деятельности, очень важен: сон представляет собой нормальный, универсальный опыт. Поскольку во время работы над книгой о сновидениях Фрейд также планировал другие исследования распространенных, нормальных психологических процессов, он мог бы выбрать и другой исходный пункт. В конце 90-х годов XIX века Фрейд начал собирать характерные примеры разного рода оговорок, которые опубликовал в 1901-м под интригующим названием «Психопатология обыденной жизни». Кроме того, в июне 1897 года он писал Флиссу, что приступил к коллекционированию многочисленных еврейских анекдотов – эти истории тоже превратились в книгу, в которой Фрейд рассматривает связь шуток с подсознанием. И обычные оговорки, и самые примитивные шутки приводили его к дальним уголкам психики, но самым главным путеводителем для Фрейда было сновидение. Одновременно обычное и загадочное, странное и открытое для рационального объяснения, оно добирается буквально до всех областей психической активности. Соответственно, в теоретической, седьмой главе «Толкования сновидений» Фрейд подробно демонстрирует непревзойденный диапазон релевантности снов.

Выбор материалов для книги о сновидениях чрезвычайно показателен. Как отметил сам Фрейд в предисловии к первому изданию, сны невротиков обладают особенностями, которые могут негативно сказываться на их репрезентативности и поэтому мешать применению теории. Вот почему он опирался на сны своих друзей и детей, а также на сновидения, описанные в литературе, не говоря уж о собственных. В конце Фрейд уже не мог игнорировать материал, который могли бы предоставить его пациенты, но таких примеров меньшинство по сравнению со случаями, взятыми у, как он сам их называл, нормальных людей. Фрейд не хотел, чтобы дорога к знаниям в сфере психоанализа начиналась в специализированной области, ограниченной его пациентами, страдавшими от истерии и навязчивых состояний.

Несмотря на то что материалы, предоставляемые пациентами основателя психоанализа, могли быть нерепрезентативными, они не слишком сильно искажали его исследования. То, что Фрейд будет использовать материалы от страдавших неврозами людей, разумеется, объяснялось его профессией: эти люди представляли для него интерес и были, что называется, под рукой. Однако во время работы над теорией неврозов Фрейд выяснил, что невротики проливают свет на поведение нормальных людей потому, что на самом деле эти две группы не сильно отличаются друг от друга. Люди, страдающие неврозами, а также – со своими особенностями – психозами, обладают теми же чертами, что и более здоровые индивидуумы, только в драматизированной, а значит, в более показательной форме. «Фактически удовлетворительная общая концепция психоневротических расстройств, – писал он Флиссу весной 1895 года, – не будет возможна, если не связать их с четкими посылками относительно нормальных психических процессов». В то время Фрейд обдумывал свой «Проект научной психологии», а также бился над загадкой неврозов. По его мнению, эти два исследования невозможно разделить. И совсем не случайно он оживил свое абстрактное теоретизирование случаями из клинической практики. Эти случаи служили материалом для общей психологии.

Фрейд не всегда ценил материал, предоставляемый пациентами, несмотря на его возможную информативность. Временами проведенные с ними долгие, утомительные часы вызывали такое ощущение, что основателя психоанализа затягивает в трясину, и он начинал думать, что врачебная практика отвлекает его от загадок вселенной. Тем не менее клинический опыт и теоретические исследования питали друг друга. Фрейд любил изображать свою медицинскую карьеру как отвлечение, начавшееся с подростковой страсти к глубоким философским загадкам и закончившееся возвращением пожилого человека к общим проблемам после долгой, нежеланной ссылки к врачам. В действительности «философские» вопросы никогда не переставали волновать Фрейда, даже после того, как он, по его собственным словам, «стал врачом против своей воли». В сорокалетнем возрасте, в 1896 году, оглядываясь на свою молодость, он писал Флиссу: «Когда я был молод, для меня не было ничего желаннее философского озарения. Сейчас я нахожусь на пути к нему, повернув от медицины к психологии». Фрейд мог найти понимание у своего берлинского друга, который двигался в том же направлении. «Я вижу, – рассуждал он в пространном новогоднем письме от 1 января 1896 года, – что, став врачом, ты стремился к своему идеалу – понять человека с помощью физиологии; я же втайне надеюсь тем же путем достичь другой цели – философии». Каким бы сильным ни было его презрение к большинству философов и их тщетным играм, Фрейд всю жизнь будет преследовать собственные философские цели. Эта непоследовательность скорее кажущаяся, чем реальная. Фрейд вкладывает в «философию» особый смысл. В полном согласии с модой эпохи Просвещения он низводит философствования метафизиков к бесполезным абстракциям. Но с равной степенью враждебности Фрейд относится к тем философом, которые приравнивают богатство разума к сознанию. Его философией был научный эмпиризм как воплощение научной теории психики.

К таким высоким стремлениям Зигмунда Фрейда привело непосредственно исследование сновидений. Поскольку сон является основой желания в действии, он посчитал необходимым предпринять систематические, глубокие набеги на самые основы психологии: они сами по себе могут сделать сновидения постижимыми. Вследствие этого шибботеты, или речевые особенности, своеобразные «пароли», психоанализа Фрейда, включающие короткий каталог, отличающий его психологию от психологии других, появляются не только в строгой, аналитической последней главе книги о сновидениях. Принцип психологического детерминизма, взгляд на психику как на сочетание конфликтующих сил, концепция динамического бессознательного и скрытая сила страстей во всей психической деятельности – все это пронизывает ее структуру.

Важное положение теории Фрейда заключается в том, что в мире психики нет места случайностям. При этом он никогда не отрицал, что человек зависит от воли фатума. Наоборот, Фрейд подчеркивал это: «Мы при этом охотно забываем, что, в сущности, все в нашей жизни случайно, начиная от нашего зарождения вследствие встречи сперматозоида с яйцом». Не отрицал он также реальность нашего выбора, полагая, что цель психоаналитического лечения как раз и состоит в том, чтобы «предоставить «Я» больного свободу принимать те или иные решения». Но ни «случайность», ни «свобода» Фрейда не являются произвольным или случайным проявлением спонтанности. По его мнению, каждое психологическое событие, каким бы случайным оно ни выглядело, представляет собой узел в переплетенных нитях причин, которые уходят корнями очень далеко, чрезвычайно многочисленны, сложным образом взаимодействуют друг с другом, и поэтому распутать их нелегко. И действительно: вырвать свободу из объятий случайности – это одно из самых заветных и поэтому самых упорных и иллюзорных желаний человечества. Но Фрейд строго предупреждал, что психоаналитики не должны поддерживать подобные иллюзии, поэтому его теория психики категорически и откровенно детерминистская.

Это в высшей степени психологично и, следовательно, – для того времени – революционно. Фрейд разрабатывал свою теорию в рамках современной психологии, однако в своих главных положениях последовательно выходил за них. Его самые известные коллеги в области психиатрии по сути своей были неврологами. В 1895 году, когда вышла в свет книга «Исследование истерии» Фрейда и Брейера, Рихард фон Крафт-Эбинг опубликовал монографию «Неврозы и неврастенические состояния», как нельзя лучше проиллюстрировавшую общепризнанную точку зрения. Название книги – это смелая попытка внести хоть какую-то ясность в путаницу, которая в то время существовала в диагностических терминах. Крафт-Эбинг определял нервозность как «по большей части внутреннюю патологическую предрасположенность, а в редких случаях приобретенные патологические изменения в центральной нервной системе». Главным источником бед он считал наследственность: «Огромное большинство индивидуумов, обладающих предрасположенностью к нервозности, проявляют эту предрасположенность с раннего детства, на основе врожденных влияний». Крафт-Эбинг с почти благоговейным уважением приветствовал «могущественный биологический закон наследственности, который решительно вмешивается во всю органическую природу». Он считал влияние этого закона на психическую жизнь бесспорным и исключительным. Приобретенная нервозность, в свою очередь, возникала, когда нарушалось «правильное соотношение между накоплением и тратой нервной силы». Бессонница, плохое питание, неумеренное употребление алкоголя, «антигигиенический» характер современной цивилизации с ее спешкой, повышенными требованиями к психике, а также демократической политикой, эмансипацией женщин – все это делает людей нервными. Однако приобретенная нервозность, точно так же, как наследственные отклонения, является результатом «материальных, хотя и чрезвычайно слабых изменений в нервной системе».

Более серьезное заболевание – неврастения – для Крафт-Эбинга представляла собой функциональное нарушение, при котором психика «больше не может поддерживать равновесие между производством и потреблением нервной силы». Механистическая метафора здесь не случайна. В сущности, Крафт-Эбинг рассматривал неврастению как расстройство нервной системы. Как и в случае нервозности, врач должен искать главные причины неврастении в наследственности. Приобретенное заболевание можно проследить до физиологических причин, ставшего фатальным сочетания травм или деструктивной окружающей среды: детской болезни, обусловленной «невропатической конституцией», мастурбацией или, опять-таки, чрезмерными нагрузками современной жизни. Даже когда выясняется, что порождающий фактор неврастении носит психологический характер (например, беспокойство или психический стресс), главный возмущающий элемент все равно является неврологическим по своей природе. Крафт-Эбинг был готов рассматривать социологические причины, но считал, что их предрасполагающие факторы тоже связаны с нервной конституцией. Естественно, предлагаемые этим специалистом методы лечения включали диету, лекарственные препараты, физиотерапию, электротерапию, массаж. Видный специалист в области сексуальных отклонений, он не прошел мимо того, что называл Neurasthenia sexualis, однако относился к ней лишь как к маленькой части клинической картины, а не как к причине.

Другими словами, Крафт-Эбинг считал психологические страдания по большей части вопросом физиологии. В 1895-м он придерживался того же предположения, которое выдвинул 16 годами раньше в своем учебнике по психиатрии: «Безумие есть болезнь мозга». Он выражал мнение представителей своей профессии. В XIX веке психология как наука добилась впечатляющих успехов и подавала огромные надежды, но ее положение было парадоксальным: она освободилась от философии, как до этого от теологии, но лишь затем, чтобы попасть в деспотические объятия другого хозяина – психиатрии. Разумеется, за этим стояла древняя как мир идея, что разум и тело тесно связаны друг с другом. «Тело человека и его душа, – заявлял в середине XVIII столетия Лоренс Стерн, – я это говорю с величайшим к ним уважением, в точности похожи на камзол и подкладку камзола; изомните камзол – вы изомнете его подкладку»[68]. Исследователи психики человека в XIX веке соглашались с этим предположением и шли еще дальше. Они точно указывали, что является камзолом, а что подкладкой. Душа, полагали они, зависит от тела – от нервной системы и мозга.

В 1876 году выдающийся американский невролог Уильям Хаммонд, который был помимо всего прочего специалистом по мужской и женской половой несостоятельности, выразил общее мнение специалистов. «Современная наука психология, – заявил он, – не больше и не меньше, как наука о душе, рассматриваемой в качестве физической функции» (курсив Хаммонда). Успешный и влиятельный английский психиатр Генри Модсли был не менее категоричен. В 1874 году, рассуждая о безумии, он писал: «Не наше дело и не в нашей власти объяснять психологически причины и природу любого из извращенных инстинктов» (курсив Модсли), которые проявляются при безумии. «Объяснение, когда оно будет найдено, будет лежать не в душевной, а в физической области». Психологи и психиатры континентальной Европы в этом вопросе были согласны со своими английскими и американскими коллегами. В начале XIX века выдающийся французский психиатр Жан-Этьен Эскироль определял «безумие, душевное расстройство» как «обычное хроническое заболевание мозга» (курсив Эскироля), и это определение сохраняло силу в Европе и Соединенных Штатах вплоть до конца столетия и даже позже. В 1910 году Фрейд говорил «человеку-волку», одному из своих самых известных пациентов: «У нас есть средства избавить вас от страданий. До сих пор вы искали причины вашей болезни в ночном горшке». По прошествии многих лет «человек-волк», оглядываясь назад, соглашался с Фрейдом, возможно чересчур категорично: «В то время люди пытались вывести психическое состояние из физического. Психология полностью игнорировалась»[69]. Думающих иначе оказалось немного, и среди них были английские врачи из числа квакеров, которые приблизительно в 1800 году разработали для своих безумных пациентов метод лечения, названный моральной терапией. Они пытались вылечить находящихся на их попечении несчастных мужчин и женщин, охваченных безумием, при помощи морального убеждения, умственной дисциплины и доброты, а не лекарств или физического воздействия, часто унизительного, – и добивались некоторых успехов. Однако практически все остальные неврологи, психиатры и содержатели лечебниц для душевнобольных исходили из предположения, что воздействие тела на душу гораздо сильнее, чем души на тело.

Блестящие ученые XIX века, которые изучали анатомию мозга и очень много сделали для картирования сложных механизмов зрения, слуха, речи и памяти, лишь укрепили этот неврологический взгляд на психические процессы. Даже френологи, такие же странные, как их абсолютно нелепые идеи, внесли свой вклад в усиление этих позиций в профессиональном сообществе. Хотя во второй половине XIX столетия скептически настроенные специалисты по анатомии мозга отбросили френологическую доктрину, утверждавшую, что каждое желание и каждая умственная способность локализованы в конкретной области, они не полностью отвергли фундаментальное положение френологии о том, что психические функции ассоциируются с определенными отделами мозга. Великий Герман Гельмгольц и другие ученые, такие как его близкий друг Эмиль Дюбуа-Реймон, своими изящными экспериментами по исследованию скорости и путей распространения нервных импульсов укрепили материалистический взгляд на сознание. Мозг все больше напоминал маленькую машину, приводящуюся в действие электрическими и химическими силами, которые можно проследить, измерить и записать. Открытия следовали друг за другом, и физиологическая основа всех психических событий казалась абсолютно доказанной. Неврология была на коне.

Преданный ученик Брюкке, который принес взгляды Гельмгольца и Дюбуа-Реймона в Вену, Фрейд был знаком с этой точкой зрения и никогда полностью не отвергал ее. Об этом свидетельствует бо2льшая часть его практики. Пациенты, которых Фрейд подвергал психоанализу, научили его, что, несмотря на то что многие физические симптомы являются порождением истерии, некоторые действительно имеют телесную природу[70]. Одна из главных причин, почему Фрейда так привлекал тезис, что источником неврозов служат сексуальные нарушения, заключалась в том, что сексуальность не рассматривалась им «исключительно как явление психическое. Она имела свою соматическую сторону». Поэтому Фрейд был, как он сам признавался Флиссу в 1898-м, «вовсе не склонен оставлять психологию подвешенной без органической основы». Версия господствующего мнения, которой он придерживался, была результатом медленной и вовсе не планировавшейся перемены взглядов. Когда Зигмунд Фрейд наконец совершил свою революцию, она заключалась не в отказе от неврологической теории, а в том, что в общепринятой иерархии взаимодействия он поменял местами душу и тело. Психологической составляющей умственной работы основатель психоанализа отводил главную, но не монопольную роль.

До того как Фрейд бросил вызов преобладавшему материалистическому консенсусу, почти никто не оспаривал по большей части физическую природу мыслительной машины. Даже в 1895 году сам Фрейд предложил свой неоконченный проект как «психологию для неврологов», но при рассмотрении вопроса о причинах поломки «машины» он стал участником давнего и неразрешенного спора. Большинство психиатров соглашались, что почти все психические заболевания являются проявлениями повреждений мозга, однако расходились во мнениях относительно этиологии этих повреждений. В 30-х годах XIX столетия Эскироль все еще предлагал эклектичный и довольно беспорядочный перечень возбудителей. «Причины душевного расстройства многочисленны и разнообразны, – писал он. – На частоту, характер, кризис и лечение безумия влияют не только климат, время года, возраст, пол, темперамент, профессия и образ жизни; эта болезнь также меняется под действием законов, цивилизованности, морали и политического состояния государств». Впрочем, к середине столетия всех остальных затмил и почти вытеснил самый главный кандидат, наследственность. Она не уступала свои позиции несколько десятилетий. Истории болезней давали многочисленные – и для многих убедительные – доказательства, что у пациента, страдающего психическим заболеванием, в семье есть аномалии. Монография Крафт-Эбинга о неврастении в полной мере отражает эту точку зрения. Фрейд в своих первых историях болезни также упоминал подробности о «невропатической» семье пациента, тщательно фиксируя сведения о пребывании матери своего больного в сумасшедшем доме или о сильной ипохондрии у его брата. Затем на первое место вышла психология. В 1905 году в своей книге «Три очерка по теории сексуальности» Зигмунд Фрейд достиг точки, когда мог критиковать своих коллег психиатров за то, что они преувеличивают значение наследственности.

Его отношение к возможным причинам психического расстройства было таким же неоднозначным. Как свидетельствует работа Крафт-Эбинга о неврастении, по отношению к плохой наследственности другие этиологии, похоже, играли вторую скрипку, однако имели своих сторонников. Кое-кто из психиатров полностью исключал внезапные потрясения или продолжительные болезни – Фрейд определенно этого не делал на протяжении долгих лет, а многие проявляли особый интерес к тому, что они называли разрушительными побочными эффектами современной культуры. В этом последнем диагнозе Фрейд был согласен с большинством, хотя имел для сего свои причины. Подобно многочисленным наблюдателям из числа современников, он был убежден, что городская, буржуазная, промышленная цивилизация того времени внесла существенный вклад в нервозность, которая, по его мнению, явно росла. Однако в отличие от остальных, считавших, что современная цивилизация способствует нервозности вследствие спешки, суеты, быстрой коммуникации и перегрузки психических механизмов, Фрейд винил ее в чрезмерном ограничении сексуального поведения.

Это отклонение от взглядов большинства составляет основу представлений Зигмунда Фрейда о происхождении душевных болезней. Он не сомневался, что все явления, упоминаемые его коллегами психиатрами, вносят свой вклад в формирование навязчивых неврозов, истерии, паранойи и других психических заболеваний. Однако Фрейд убедился, что его профессия решительно не способна исследовать их скрытую природу. Более того, буквально все врачи отвергали важную роль сексуальности и подсознательных конфликтов, которые генерирует это желание. Вот почему эти эскулапы с удовольствием преувеличивали значение давней семейной истории пациентов – наследственности – и старательно не замечали другую, гораздо более важную предысторию – детство, в котором возникают эти сексуальные конфликты. «Толкование сновидений» – это первое, хотя и далеко не полное изложение Фрейдом своих взглядов, своей психологии для психологов.

«В летние каникулы 1899 года мы почти не видели отца», – вспоминал Мартин Фрейд много лет спустя. Это было необычно, поскольку основатель психоанализа ценил время, проведенное в горах с детьми, но тем летом, торопясь закончить книгу и приступив к вычитыванию гранок, он был погружен в работу, которую не мог оставить. Тем не менее он часто обсуждал книгу с семьей, чего раньше никогда не было: «Нам всем рассказывали о ней, и он даже просил нас рассказывать ему свои сны, что мы с воодушевлением делали». Как нам теперь известно, некоторые детские сны попали в книгу Фрейда. «Он даже простым языком объяснял нам, – рассказывал Мартин, – что можно понять из снов, их происхождение и смысл».

Вне всяких сомнений, начинание Фрейда требовало определенной секретности. Он без ограничений документировал возбуждающую силу сексуальных желаний и сексуальных конфликтов у других людей, но отказывался с такой же неограниченной свободой исследовать связанное с либидо происхождение собственных снов. За нерешительность в раскрытии своего прошлого и своих сновидений ему пришлось расплачиваться некоторой сыростью материала. Впоследствии отдельные, самые внимательные читатели Фрейда, в основном коллеги-психоаналитики, были довольно сильно удивлены его сдержанностью в анализе собственных снов. Карл Абрахам прямо спрашивал Фрейда, намеренно ли он не закончил толкование сна об инъекции Ирме (к концу описания сексуальные аллюзии основателя психоанализа казались все более навязчивыми). В доверительной манере, характерной для первых психоаналитиков, Фрейд ответил искренне и прямо: «Это просто какая-то мания сексуального величия. Три женщины: Матильда, София и Анна – это три крестные матери моих дочерей, и все они мои!» Не менее проницательным оказался Карл Г. Юнг. Получив предложение прокомментировать готовящееся третье издание «Толкования сновидений», он назвал поверхностной интерпретацию Фрейдом собственных снов и снов своих детей. Фрейд и его ученики, прибавил Юнг, совсем не учли «важный (личный) смысл», «связанную с половым влечением динамику» таких сновидений, как сон об инъекции Ирме, а также «личное и болезненное в собственных сновидениях». Он посоветовал Фрейду использовать один из снов его пациентов, «в котором безжалостно раскрыты истинные мотивы». Фрейд согласился и пообещал внести правку, но полной откровенности воспротивился: «Читатель не заслуживает, чтобы я еще больше раздевался перед ним». На самом деле ни один из интригующих намеков на его эротическое прошлое, к исследованию которых подталкивал коллега, не нашел отражения в последующих изданиях. Одно из противоречий, пронизывающее «Толкование сновидений», – это столкновение между саморазоблачением и самозащитой. Но Фрейд не считал, что нежелание еще больше раздеваться перед публикой каким-то образом мешает изложению его теории.

Учитывая важную роль детерминизма в мышлении Зигмунда Фрейда, совершенно естественно, что при исследовании сновидений он собирал материал о том, что сам называл психопатологией обыденной жизни. Результаты его не удивили: обычная, «нормальная» патология дала ему практически неисчислимое количество «случаев», которые, как показал анализ, были вовсе не случайными. Неправильно произнести знакомую фамилию, забыть любимое стихотворение, загадочным образом положить предмет на другое место, запамятовать заказать букет цветов на день рождения жены – все это сообщения, буквально умоляющие о расшифровке. Это ключи к желаниям и тревогам, в которых человек не в состоянии признаться даже себе. Такие находки еще больше укрепили безусловное уважение Фрейда к принципу причинности. Диагностическая польза от его вывода более чем очевидна. Предлагая научное объяснение на первый взгляд беспричинных и необъяснимых событий, его метод показывает – призывая в свидетели самые обычные явления – тайный порядок, управляющий человеческой психикой.

Фрейд, похоже, заинтересовался теоретическим значением ошибок и промахов в конце 1897-го, когда никак не мог найти адрес, который ему был нужен для визита в Берлин. Он привык анализировать собственный опыт, но в те годы, посвященные самоанализу, был особенно восприимчив к малейшему намеку на хитрые, окольные пути психики. С лета 1898 года Фрейд включал в свои отчеты Флиссу забавные примеры из психопатологии собственной обыденной жизни. «Наконец я справился с пустячной проблемой, которая довольно давно не давала мне покоя», – сообщал он в августе. Основатель психоанализа «забыл» фамилию поэта, написавшего стихотворение, которое он прекрасно знал, и смог показать, что вытеснил из памяти эту фамилию по личным причинам, корни которых проследил до своего детства. За этим эпизодом последовали другие, в частности его неспособность вспомнить фамилию Синьорелли, великого художника, написавшего «Страшный суд», украшающий собор в Орвието; вместо него Фрейд вспомнил Боттичелли и Больтраффио. В процессе анализа он раскрыл запутанную сеть ассоциаций и замещений, в том числе недавний разговор о смерти и сексуальности. «Как мне заставить в это поверить?» Каким бы невероятным ни выглядел этот пример намеренной забывчивости, Фрейд посчитал его достаточно интересным и достойным публикации – в 1898 году он вместе со схемой появился в профессиональном журнале, посвященном вопросам психологии и психиатрии.

Летом 1899-го, внося правку в рукопись «Толкования сновидений», Фрейд дал пример еще более странного случая психопатологии обыденной жизни. Как ни старайся исправить книгу, писал он Флиссу, в ней все равно будет «2467 ошибок». Число выглядит абсолютно случайным: Фрейд хотел лишь сказать, что его книга неизбежно окажется испорчена огромным количеством ошибок. Но для него ни одно проявление психической деятельности не было случайным, поэтому в постскриптуме письма Фрейд проанализировал это число. Сам он высоко ценил свое маленькое расследование и год спустя попросил Флисса прислать его. Соответственно, данный случай появился в «Психопатологии обыденной жизни» вместе с пространным толкованием: Фрейд прочитал в газете об отставке генерала, с которым встречался во время службы в армии. Статья натолкнула его на мысли о собственной «отставке», и после перебирания разных чисел, которые приходили ему на ум, Зигмунд Фрейд решил, что работать ему предстоит еще 24 года. То, что стало делом всей его жизни, впервые как мысль оформилось, когда ему было 24 года, а в настоящее время ему сравнялось 43. Сумма этих чисел равнялась 67. Приставленные друг к другу, 24 и 67 давали 2467 – число, которое основатель психоанализа привел в письме к Флиссу. Другими словами, это якобы случайное число воплощало желание еще примерно двух десятков лет активной жизни.

Фрейд закончил рукопись «Психопатологии обыденной жизни» в январе 1901 года. В мае он вычитывал первые гранки книги. Она ему не понравилась, и Фрейд высказал надежду, что другим книга не понравится еще больше (!). Причиной такого отношения было не только подавленное настроение, в которое он обычно погружался перед публикацией своих работ. В книге отразилось ухудшение его отношений с Флиссом. Фрейд писал Флиссу: «В «Обыденной жизни» слишком много того, что напоминает о тебе: и явного, говорящего о твоем непосредственном вкладе, и скрытого, напоминающего о движущих мотивах. Ты подарил мне и эпиграф к ней». В целом Фрейд рассматривал книгу как свидетельство «…роли, которую ты играл в моей жизни до настоящего времени».

Эта роль была значимее, чем он был готов признать, и теперь с удивительной откровенностью публично приводил свою несправедливость к Флиссу как еще один пример проявления психопатологии обыденной жизни. Во время одной из встреч Фрейд сообщил Флиссу – вероятно, считая это своим открытием, – что понять неврозы можно, только допустив, что животное под названием «человек» обладает бисексуальностью. Флисс привлек внимание Фрейда к тому факту, что он, Вильгельм, выдвинул эту идею несколько лет назад, но Зигмунд тогда и слышать ничего не хотел. На следующей неделе, размышляя над замечанием друга, Фрейд наконец вспомнил тот случай и признал право Флисса заявить о своем приоритете. Однако прибавил, что он действительно не помнил слова Флисса. Вытеснив из памяти давний разговор, Фрейд приписал себе чужие заслуги. Он с сожалением оправдывает свою сознательную забывчивость: от претензий на оригинальность трудно отказаться[71]. В «Психопатологию обыденной жизни» Фрейд включил этот эпизод, в главу о забывании впечатлений и намерений, стремясь скрыть от читателей эмоциональную травму, но для двух друзей, которые вскоре перестанут быть друзьями, он был чрезвычайно неприятным, даже болезненным.

Разумеется, остальной мир об этом не знал, и почти извращенное желание Фрейда, чтобы «Психопатология обыденной жизни» всем не понравилась, не сбылось. Книге было не суждено остаться лишь на полках нескольких специалистов. В ней почти нет специальных терминов, и Фрейд насытил ее десятками случаев из жизни, составил занимательную антологию мотивированных ошибок из собственного опыта и опыта других людей, оставив последнюю главу для своих теоретических идей о детерминизме, случайности и суеверии. Одна из самых удачных историй, которую Фрейд нашел в своей любимой газете Neue Freie Presse, связана с председателем нижней палаты австрийского парламента: в ожидании бурной сессии он торжественно открыл заседание, объявив его закрытым. Причина этой грубой оговорки лежит на поверхности, но на протяжении всей книги Фрейд подчерчивал, что даже не такие явные ошибки в мышлении, речи или поведении подводят к одному выводу: психика подчиняется определенным законам. «Психопатология обыденной жизни» ничего не добавила в теоретическую структуру психоанализа, и критики книги жаловались, что некоторые примеры чрезмерно надуманны или что само понятие фрейдистской оговорки настолько размыто, что к нему неприменимы научные методы проверки. При всем при том книга считается одной из самых популярных работ Зигмунда Фрейда – при жизни автора она выдержала не менее 11 изданий и была переведена на 12 языков[72].

Главная причина, по которой тайные законы психики ускользали от психологов, по мнению Фрейда, заключалась в том, что существенная доля психических процессов, в том числе большая часть скрытых, происходит в подсознании. Зигмунд Фрейд не был открывателем подсознания – в эпоху Просвещения некоторые проницательные исследователи человеческой природы признавали существование бессознательного мышления. Один из любимых Фрейдом немецких мудрецов XVIII столетия Георг Кристоф Лихтенберг исследовал сновидения, считая их путем к недоступному самопознанию. Гёте и Шиллер, которых Фрейд мог цитировать по памяти в течение часа, искали истоки поэтического вдохновения в подсознании. Поэты-романтики в Англии, Франции и Германии отдавали дань тому, что Сэмюэл Колридж, выдающийся представитель «озерной школы», называл сумеречными областями сознания. Во времена Фрейда Генри Джеймс открыто связывал подсознание со сновидениями; рассказчик в его повести «Письма Асперна» говорит о бессознательной работе мозга во сне. Похожие формулировки Фрейд мог найти в запоминающихся эпиграммах Шопенгауэра и Ницше. Его вклад заключался в том, что он взял туманное, поэтическое представление, придал ему точность и сделал основой психологии, определив происхождение и содержание бессознательного, а также способы его проявления. «Изучение патогенных вытеснений, – впоследствии заметил Фрейд, – приводило к тому, что психоанализ был вынужден принимать понятие «бессознательное» всерьез».

Эта связь бессознательного и вытеснения была замечена Фрейдом еще на первом этапе создания теории психоанализа. Нити сознательных мыслей казались случайными группами отдельных элементов только потому, что немалая часть их ассоциативных связей вытеснялась. По словам самого Фрейда, его учение о вытеснении явилось «столпом теории неврозов» – и не только неврозов. Большая часть бессознательного состоит из вытесненных материалов. Это бессознательное, как определил его Фрейд, не является сегментом разума, временно скрывающим мысли, которые легко извлечь. Эту область он назвал подсознанием. Скорее, бессознательное напоминает тюрьму строгого режима, в которой содержатся социально опасные заключенные, как прибывшие много лет назад, так и поступившие недавно. С этими «заключенными» жестоко обращаются и тщательно охраняют, но их невозможно взять под контроль, и они постоянно пытаются бежать. Побег удается крайне редко, и за него приходится платить высокую цену – самим себе и другим. Поэтому психоаналитик, старающийся устранить вытеснения, хотя бы отчасти, должен понимать связанный с этим риск и уважать взрывную силу динамического бессознательного.

Сопротивление ставит на этом пути неимоверные препятствия, поэтому превратить бессознательное в осознанное очень трудно. Это в лучшем случае. Желанию вспомнить противостоит желание забыть. Данный конфликт, встроенный в структуру психического развития практически с рождения, является результатом культуры, действующей извне – в виде политики или изнутри – в виде совести. Опасаясь неконтролируемых страстей, общество на протяжении всей человеческой истории клеймило самые сильные побуждения свомх членов как аморальные и нечестивые. Культура – от издания книг по этикету до запрета нудизма на пляжах, от предписания слушаться старших до проповедования запрета инцеста – заталкивает в жесткие рамки и ограничивает желание, мешает ему. Половое влечение, подобно другим примитивным желаниям, постоянно стремится к удовлетворению, сталкиваясь с жестокими, нередко чрезмерными запретами. Самообман и лицемерие, которые заменяют реальные причины благовидными предлогами, служат сознательными спутниками вытеснения, отрицая настоятельные потребности ради согласия в семье, социальной гармонии или просто приличий. Они отрицают эти потребности, но не в состоянии уничтожить их. Фрейду нравился отрывок из Ницше, который процитировал ему один из его любимых пациентов, «человек с крысами»: «Я сделал это», – говорит моя память. «Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает». Гордость – это сдерживающая рука культуры, а память – отчет о желании в мыслях и действиях. Гордость может побеждать, но желание остается самой актуальной характеристикой человечества. Это возвращает нас к сновидением; они со всей убедительностью демонстрируют, что человек – желающее животное. Именно об этом «Толкование сновидений» – о желаниях и их судьбе.

Разумеется, Фрейд был не первым, кто признал необыкновенную силу страстных желаний – точно так же, как он не был первооткрывателем бессознательного. Философы, богословы, поэты, драматурги, сочинители эссе и автобиографий радовались этой силе или жаловались на нее как минимум еще со времен написания Ветхого Завета. На протяжении столетий, как свидетельствуют Платон, святой Августин и Монтегю, люди изучали влияние страстей на свою внутреннюю жизнь. Во времена Фрейда в салонах и кофейнях Вены подобный самоанализ считался обычным делом. XIX век стал непревзойденным веком психологии. Это был период, когда тонкий ручеек откровенных автобиографий, неформальных автопортретов, романов о своей жизни, личных дневников и тайных журналов превратился в бурный поток и когда явно усилились их открытая субъективность и сознательная замкнутость. То, что в XVIII столетии показали Руссо в своей откровенной «Исповеди» и Гёте в «Страданиях молодого Вертера», с препарированием и освобождением себя, несколько десятилетий спустя, в XIX веке, повторили Байрон и Стендаль, Ницше и Уильям Джеймс. Томас Карлейль проницательно писал об «этих наших автобиографических временах». Конечно, современная увлеченность самим собой уже не была такой чистой. «Ключ к этому периоду, – говорил в конце жизни Ральф Уолдо Эмерсон, один из виднейших мыслителей и писателей США, – похоже, в том, что разум стал осознавать себя». С приходом «нового сознания», полагал он, «молодые люди рождались с ножами в мозгу, со склонностью к интроверсии, к самоанализу, к препарированию мотивов». Это была эпоха Гамлетов.

Многие из этих Гамлетов оказались австрийцами. Их культура давала им право с эксгибиционистской свободой раскрыть свои мысли. В конце 1896 года венский сатирик Карл Краус с беспощадной точностью проанализировал господствующее настроение: «Вскоре с реализмом было покончено, и Griensteidl – популярное у литераторов кафе – сменило вывеску на «символизм». Теперь пароль – «Тайные нервы!»; все начали наблюдать «состояние души» и стремились убежать от банальной определенности вещей. Но одним из самых главных девизов был «Жизнь», и каждый вечер люди собирались, чтобы брать жизнь приступом и если это получалось, то давать свое толкование жизни». Возможно, самым убедительным свидетельством, документирующим подобные увлечения, служит сделанный в 1902 году рисунок «Самоизучение» Альфреда Кубина – австрийского графика, писателя и книжного иллюстратора. На нем полуобнаженная безголовая фигура стоит спиной к зрителям, а на земле, лицом к ним, лежит голова, слишком большая для обезглавленного тела, и смотрит невидящим взглядом, открыв рот с уродливыми, редкими зубами. Рисунок Кубина вполне мог бы стать иллюстрацией к «Толкованию сновидений».

Фрейд почти не интересовался этим взвинченным, перевозбужденным миром Вены. Подобно остальным венцам, он читал блестящий, уникальный журнал Die Fackel, почти полностью сочинявшийся Карлом Краусом и остроумно и безжалостно бичевавший политическую, общественную и лингвистическую деградацию. Более того, Фрейд высоко ценил рассказы, романы и пьесы Артура Шницлера за проницательность в раскрытии внутреннего, по большей части чувственного мира их персонажей. Шницлер даже вторгался в профессиональную область Фрейда, в своем четверостишии описывая сны как дерзкие желания, как стремления без отваги, которые загнаны в дальние закоулки нашего сознания и отваживаются покидать их только по ночам:

Сны – это страстные желания без храбрости,

Это наглые желания, которые свет дня

Загоняет в уголки нашей души,

Откуда они только ночью осмеливаются выползти[73].

Фрейд неизменно находил удовольствие в произведениях Шницлера и в письме, которое было не просто вежливой лестью, говорил, что завидует его «тайному знанию» человеческой души. Однако по большей части основатель психоанализа, как мы уже видели, держался в стороне от современных поэтов, художников и философов из кафе – он проводил свои исследования в аскетической изоляции врачебного кабинета.

Одно неопровержимое открытие, которое образует основу «Толкования сновидений» и психоанализа в целом, заключается в том, что устойчивые желания людей имеют инфантильное происхождение, недопустимы в обществе и в большинстве случаев так искусно спрятаны, что остаются практически недоступными сознательному анализу. Фрейд связывал эти «живые, так сказать, бессмертные желания нашего бессознательного» с мифическими титанами, которые держат на своих плечах тяжелые горные массивы, некогда взваленные на них торжествующими богами, но временами потрясаемые подергиваниями их членов. Эти глубоко запрятанные силы лежат в основе всех сновидений. Фрейд сравнивал дневную мысль, которая провоцирует сон, с предпринимателем, у которого есть идеи, но нет капитала; капиталист, который предоставит средства для его предприятия, – это «желание из бессознательного». Роли не всегда строго разграничены – капиталист сам может стать предпринимателем. Суть в том, что для запуска сновидения нужен и возбудитель, и источник энергии.

В связи с этим возникает вопрос, почему капиталист вынужден инвестировать свою прибыль. Ответ, который дает Фрейд, заставляет вспомнить его неудачный проект 1895 года: человеческий организм стремится избавиться от возбуждения, но также активирует память, дабы вспомнить предыдущие удовольствия, – возможно, чтобы обеспечить их повторение. Именно так рождаются желания. Они генерируют конфликты в подсознании, поскольку ничем не сдерживаются и вступают в противоречие с общественными институциями, среди которых растет ребенок. Они подавляются, но не исчезают: «Бессознательные желания всегда остаются активными». Фактически, приходит к выводу Фрейд, «они остаются нерушимыми. В бессознательном ничего не кончается, ничего не пропадает и не забывается». Однако со временем эти желания усложняются. То, что Фрейд называл первичным процессом, то есть набор примитивных и неприрученных психических сил, имеющихся в душе с самого начала, по-прежнему подчиняется принципу удовольствия: он стремится к удовлетворению, неосторожно, откровенно грубо, не обладая терпением для размышлений или отсрочки. Однако за долгие годы своего развития психика учится накладывать на него вторичный процесс, учитывающий реальность; он регулирует работу психики менее страстно и более эффективно – при помощи размышлений, расчетов и откладывания удовольствия, чтобы насладиться им позже. Основатель психоанализа предостерегал от переоценки влияния вторичного процесса, поскольку первичный сохраняет свою жадность на протяжении всей человеческой жизни. Таким образом, как лаконично сформулировал сам Фрейд в последующих изданиях книги, исследователь сновидений обязан признать, что «психическая реальность представляет собой особую форму существования, которую нельзя путать с материальной реальностью». Завершая книгу на этой ноте, он триумфально утверждал амбициозную программу, которую только что начал. Если, с надеждой писал Фрейд в 1910 году, «Толкование сновидений», его самый главный труд, сумеет завоевать признание, то поставит и нормальную психологию на новую основу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.