Грустный сочельник

Грустный сочельник

Против своего одинокого хутора старый однодворец Никита приметил на другом берегу речонки какой-то подозрительный тёмный бугорок, которого прежде не замечал его опытный глаз степняка. Смотреть его не пошёл: старик был осторожен, жил не со вчерашнего дня и знал, какие оказии в степи бывают, и как ни за что ни про что добрых людей по судам мыкают.

Сколько раз к нему приставали его бабы: «Глянул бы ты, Данилыч, что за оказия такая. Навоз — не навоз, овца, что ли сказать, околела?» — «Много вы, дуры, понимаете… Умны больно! — ругал их старик. — Брешите поменьше. Жительство наше с этого боку, а к тому боку нам нет касательства… Ну, и пущай себе лежит, не мы клали — не нам и поднимать. Господь знает, зачем положил… Вот сунься у меня кто на тот берег, я вам покажу!»

Так и пролежал с поздней осени до самого Рождества на пустом, безлюдном поле этот странный чёрный бугорок. Его не было видно ниоткуда, потому что никаких дорог не проходило через это пустынное поле. Только из пасеки Данилыча можно было заметить среди завеянного снегом поля эту странную кочку.

Сам старик, выходя по зимним зорям на свой гуменник, подолгу смотрел, опершись на вилы, на этот загадочный бугорок. Мудрёное что-то чуялось в нём сметливому старику, и каждый раз он смотрел за реку, не случилось ли чего с чёрным бугорком, но в нём ничего не изменялось, он лежал окоченелый на зимнем морозе, заносимый метелями и снова оголявшийся ветром.

Удивляло Никиту и другое. Неспроста что-то ворона, птица умная, за всю зиму на этот бугорок сесть не посмела. А кружилось их над ним много.

Так продолжалось до кануна Рождества, когда, наскучив предпраздничной вознёй, нарушавшей весь распорядок нашего старого помещичьего дома, мы с братом и борзятником Алексеем решили съездить в снежные поля промять борзых, отяжелевших от зимнего безделья.

Оглядывая окрестности, мы ехали в санях?розвальнях без всяких дорог по степи, с четырьмя густопсовыми псами, сладко спавшими в соломе и покрытыми полостью, ища на горизонте снежных полей мышкующую лисицу или крепко лежащего на морозе зайца. Лиса, занятая ловлей мышей, видна за добрую версту из-за своей яркой шубы. Чуткий и сторожкий зверь, не допускающий к себе даже издали пешего или конного человека, весьма равнодушен к привычному для него виду крестьянских саней, подпуская их к себе иногда на несколько шагов расстояния. При этой охоте нужно только избегать направлять сани прямо на зверя, а приближаться к нему круговыми движениями так, чтобы сани были к нему всегда боком.

Необходимо, конечно, чтобы на санях не было видно собак, и собакам до последнего момента не было видно лисицы, для чего их и укладывают спать в сани под ковёр или полость. Когда, наконец, сани подходят к зверю на близкое расстояние, охотник быстро сдёргивает со спящих и угревшихся друг об друга псов ковёр и указывает им дичь. Борзые, словно сдутые с саней ветром, бросаются на зверя, который обыкновенно не успевает по глубокому снегу развить нужную ему для спасения скорость и немедленно попадает борзым в зубы. То же самое бывает и с зайцами, в морозный день крепко лежащими в поле и неохотно покидающими свою лёжку.

В этот день мы долго плутали по заснеженным голым полям, задуваемым холодным ветром, и уже под вечер, возвращаясь в усадьбу, попали на берег речонки против пасеки Данилыча. Здесь мы уже издали заметили странный бугорок, и Алексей, подозревая в нём заячью лёжку, направил к нему лошадей. Я сидел в задке больших саней, в полудремоте привалившись к покрытым полостью собакам, от которых густо несло псиной, когда внезапная остановка саней привела меня в сознание.

Алексей, замерший с полуоткрытым ртом, сидел, натянув вожжи, с растерянным видом глядя на полузасыпанного снегом человека, который стоял на коленях в пяти шагах от нас, уткнувшись лицом в землю и натянув рыжую крестьянскую свитку на голову; волосы его развевались по ветру.

Выскочив из саней, мы бросились поднимать упавшего, но едва дотронулись до него, как убедились, что это был труп замёрзшего в чугун человека, лежащего здесь, видимо, не одну неделю. Картина была жуткая и необычайная: бесприютная, голая степь вокруг стлалась на сколько хватал глаз, тощие бурьяны качались на межах, а над всем этим — бледная синева неба с унылыми, как паутина, серыми облаками. И среди бесприютного поля лежал этот человек, будто прикорнув на полчаса, ничком на земле, в течение долгих зимних ночей и коротких серых дней, пугая волков и ворон.

Его поза казалась лёгкой и непринуждённой, каждая складка одежды, каждый сгиб рук и ног говорили о свободных движениях жизни. Но, когда мы втроём взялись за этого мнимодремавшего человека и попытались его поднять, то человека уже не было: только его наружная форма, словно отлитая из чугуна, вросшая в землю и неотделимая от неё, была у нас в руках. Складки одежды уже не двигались, сгибы не разгибались, и мы не смогли даже пошевелить его так свободно подогнувшуюся и на вид такую слабосильную ногу.

Когда через час мы снова вернулись к этому ледяному памятнику человека самому себе в сопровождении станового пристава, старшины и понятых, начинало вечереть. Шедший рядом с нашими санями Никита явно боялся, чтобы власти не замешали его в неприятное дело, и был непривычно словоохотлив.

—?Мое дело сторона, барчуки, — повторял он, — я никаких таких делов не знаю! Что там в степи за речкой делается, то мово двора не касается. Мы с этой стороны, а степь с той. Мы туда и дороги не знаем… А из избы нам ничего не видать, да коли бы и видать что — дело зимнее, снегом занесёт, рази видно?

—?Под снегом где рассмотреть? — подтвердил староста. — Что навоза куча, что человек — всё едино… А только тебе, старый, господину доктору поклониться придётся. Ведь как раз супротив твово двора эта оказия. Как бы ещё резать к тебе не приволок… Опричь тебя некуда.

—?Упаси меня Господь! — открещивался Никита, — восемьдесят лет прожил, никогда этого не бывало. За что мою седую бороду срамить, да ещё в такой праздник?

Когда мы приехали, наконец, на место и понятые взялись за покойника, пытаясь его поднять, сдвинуть его с места им не удалось.

—?На волосок не сдвинешь, ваше благородие, — с удивлением сказал сотский, стоя на коленях возле трупа. — Чисто прикипел к земле!

—?Должно, с самою Знаменья тут лежит, — сказал рыжий мужик с проницательными и быстрыми глазами, пристально глядя на замёрзшего.

—?А ты почему узнал? Клал ты его сюда, что ли? — засмеялся пристав.

—?Класть не клал, Лука Потапыч, клал его, видать, не человек, а Николай Угодник… А только сейчас, видать, всем коленом завяз, аж лапоть весь в землю ушёл…

—?Умницы, всё знают, — насмешливо сказал пристав. — Верите ли, всю зиму на поле лежал, ни одна собака словом не заикнулась, а теперь, поди, разыскали, и в какой день и в какой час свалился! Тоже народы! — Но, видимо, всё же убеждённый доводами мужиков, добавил: — И откуда это его нелёгкая занесла сюда?

—?Видать, что не наш, — ответил низенький старичок понятой, оглядывая одежду замёрзшего.

—?Известно, не наш: портки словно как с полеха, полехи такие носят, — поддержал его сотский.

—?А может, и саян. Саяны тоже обряды имеют…

—?Гляньте лапоть, ребята! Нешто это наш лапоть? И лыко не наше, и задник не по нашему сведён. Это вот с Моздока приходят которые, да со Старполя, у тех такие лапти бывают.

—?Ну, что ж с ним маяться, ребята, под праздник! Бери топоры, вырубай его с землёй, коли поднять нельзя! — решительно скомандовал становой. — А то мы с ним и сами в поле помёрзнем — вишь, пурга начинается.

—?И как это его раньше никто не углядел? — заметил кто-то из понятых.

—?Ишь ты, — лукаво усмехнулся Лука Потапыч, — и чего только брешете? У вас каждый мальчишка давно знал, что на поле замёрзший лежит, а вы всё таитесь по глупости, думаете, как бы самим под вину не попасть… Тот молчит, этот молчит — сторонится, без меня, мол, найдут. Я ведь, ребята, все ваши тропинки знаю — стреляный воробей.

—?Может, кто и знал, ваше благородие, а только нам о том неизвестно, — политично заметил, глядя на начальство, староста.

—?Толкуй там! Знаю я вас. Давно разнюхали, и кто такой, и шёл откуда, и куда шёл, и зачем шёл. Что Сидоровой козой прикидываться? И брехать даром нечего. Я уж их и не спрашиваю, — продолжал становой, обращаясь к нам с братом, — пишу для порядка в протоколе, что, мол, при допросе соседних жителей оказался неизвестным. Всё равно ничего не добьёшься — знать, мол, не знаю и ведать не ведаю. Да я их, впрочем, и не виню: люди рабочие, где им время на следствии да по судам терять! Верите ли, Анатолий Львович, когда я ещё служил в Льговском уезде, тело тоже на самой большой дороге оказалось, на шляху. Так что бы вы думали? За четыре версты стали свёртывать, прямо по хлебам двенадцать вёрст крюку давали, так что по овсу такую дорогу накатали, лучше почтовой.

Между тем, пока становой делился со мной воспоминаниями о своей служебной практике, понятые подрубились под труп так, что он оказался теперь точно лежащим на каменном пьедестале.

—?Подымай, ребята, неси к саням! — скомандовал Лука Потапыч.

Замёрзшего человека, приросшего к этому пьедесталу, как ужасающее пресс?папье, восемь человек подняли и понесли к саням. Становой хотел было везти покойника для вскрытия во двор к Никите, как ближайший к месту происшествия, но Никита энергично запротестовал:

—?Ваше благородие! Не срамите на старости лет. Никогда этого сраму за мной не было. Дайте помереть честно, ваше благородие!

Мы с братом, зная, с каким ужасом относятся крестьяне к вскрытию трупов, считая его делом безбожным и позорным, оскверняющим тот дом, в котором это происходит, поддержали его, и становой переменил своё решение.

—?Ну уж ладно, надо пожалеть старика, бог с тобой. Вези в село.

И наша печальная и странная процессия потянулась к селу, везя с собой окаменелую коленопреклонённую фигуру. Встречные крестьяне испуганно крестились при нашем приближении, глядя на сани, на которых возвышался стоящий на коленях страшный покойник.

Замёрзший в камень труп и наступающий праздник Рождества помешали дальнейшему следствию, и мы, оставив мертвеца оттаивать в пожарном сарае при волостном правлении под караулом двух понятых, успели вернуться в уже светившуюся вечерними огнями усадьбу до появления рождественской звезды. Однако в этот год праздник мне не показался праздником, и в рождественскую ночь мне снилась страшная фигура неизвестного на своём пьедестале изо льда и снега.

Только на третий день праздника уездный врач, приехавший из Щигрова в сопровождении следователя, мог произвести вскрытие и опознание трупа. Когда, наконец, в волостном сарае отбили с мертвеца землю и снег и теплой водой оттаяли смёрзшиеся руки, закрывавшие лицо, понятые, тесно обступившие мертвеца, сразу узнали, кто был погибший. Узнал его и я.

«Лёвка! Лёвка из Удерева! С Мелентьевского двора!» — пронёсся по сараю тихий и дружный шёпот. Словно людям было неловко стыдить этим признанием бедного погибшего бродягу, так долго скрывавшего от нас своё горемычное лицо.

Лёвка Мелехов был сын зажиточного крестьянина, мой спутник по мальчишеским охотам, а затем — молодой парень, совсем отбившийся от дела и дома, побывавший в шахтёрах и там окончательно развратившийся. Оттуда он, видимо, и возвращался в родные места после долгого отсутствия и замёрз пьяный в поле.

Вызванный на следствие его отец, хозяйственный, солидный мужик, взглянув на труп сына, только вздохнул и, смахивая слёзы, прошептал: «Осрамил мою седую голову, сыночек! Жил, как пёс, и умер так же, без христианского погребения. Ни при дедах, ни при отцах наших того на роду у нас не было, чтобы крещёного человека, как борова, потрошили… Оплевал мою старую голову!»

Завыла, получив весть о смерти мужа, и его вдова, молодая бабёнка Арина, хотя давно с ним не жила. Плакать и причитать её заставлял обычай. «Нельзя, всё ж таки муж!» — говорили соседки.

Тяжело было на сердце и у меня, когда мы возвращались домой в усадьбу. Всё мерещился на столе волостного сарая синий и опухший труп того самого весёлого и беззаботного Лёвки, с которым мы с братом так недавно ещё рыскали по полям и лесам. Все трое мы были тогда весёлыми и беспечными мальчишками, и никто из нас не думал, что жизнь поджидает нас в коварной засаде с горем и позором…