Глава 26. В Берлине. Под покровительством Ойгена Тойблера

Глава 26. В Берлине. Под покровительством Ойгена Тойблера

В понедельник, 22 хешвана 1912 года, через две недели после рождения моего сына, я выехал в Берлин. Сначала надо было плыть на корабле из Херсона в Одессу. Меня пришли проводить родственники и друзья. Жена еще не совсем оправилась после родов, и дорога до порта, большею частью песчаная, была бы ей тяжела.

Я был очень тронут участием и поддержкой, которые выказали мне родные жены (ее тетя и дядя). Они обещали, что будут навещать мою жену каждый день, что они сами и их дети будут помогать ей, говорили, что я могу ни о чем не беспокоиться и целиком посвятить себя учебе. Наверное, при виде моего волнения эти добрые люди почувствовали необходимость меня ободрить.

Ранним утром корабль достиг Одесского порта, а в тот же день вечером я садился в экспресс до Берлина. Перед отъездом я зашел к Бялику, и мы немного поговорили о присланном ему мною библиографическом материале, касавшемся еврейского фольклора, а также методов его изучения. Из разговора я понял, что в данный момент эта тема не занимает Бялика: его замечания носили самый общий и поверхностный характер. Зато он дал мне теплое рекомендательное письмо к Шмарьяху Левину, который летом того года на десятом сионистском конгрессе{665} в Базеле был избран в сокращенный состав центрального комитета, переехавшего в Берлин. Бялик напомнил мне о нашем «договоре» – правда, устном, но заключенном всерьез и по всем правилам, – который предписывал мне заняться сбором материала для продолжения «Книги Агады» времен Средневековья. Бялик не соглашался с моим мнением, что надо ограничиться временным отрезком от периода гаонов до пострамбамовской эпохи. Он предлагал включить в книгу все вплоть до изгнания из Испании. Впрочем, он отложил обсуждение этого вопроса до тех пор, пока я не включусь в работу, – тогда собранные материалы сами подскажут правильное решение.

В тот же день я случайно встретил в Одессе одного из своих друзей, с которым я познакомился в свой первый приезд в Одессу на почве сионистской деятельности. Друг посоветовал мне по прибытии в Берлин обратиться к его приятелю Меиру Гроссману{666}, журналисту с широким кругом знакомств, который, наверное, сможет мне помочь. Более того, он немедленно дал мне письмо для Гроссмана.

Итак, я сел в экспресс и уже в четверг утром был в Берлине. Я сошел с поезда на улице Фридрих. Час был еще очень ранний. Я оставил вещи на станции и пошел в Высшую школу еврейских знаний. Адрес ее у меня был: улица Артиллерие, 14. Еще в Одессе я вооружился картой Берлина, по которой нашел, на какой станции мне надо сойти с поезда и как добраться до Артиллерие, 14. Поэтому, никого ни о чем не спрашивая, я пошел прямо по улице Фридрих. Зато потом мне пришлось несколько раз спрашивать указаний у прохожих, потому что я не понимал фразы «gerade aus» (прямо), которой они мне отвечали. При всем том я добрался до цели минут за десять-пятнадцать. Было совсем раннее утро, и я сходил туда, только чтобы сориентироваться.

Я вернулся на станцию и сел завтракать в кафе. Настроение у меня было хуже некуда. Когда через час я снова отправился в школу, она была все еще закрыта. Привратник сказал мне через окошечко, что доктор Эльбоген{667}, чье имя стояло в письме, полученном мной из школы, придет только через час-полтора. Я решил воспользоваться свободным временем и навестить Гроссмана: он берлинец и конечно поможет мне советом, объяснив, как снять здесь комнату и как вообще устроиться в этом городе. Через полчаса я был уже у него, в комнате, заваленной кипами газет и книг, как мое полтавское жилище. Он дал мне много практических советов и, кстати, сообщил, что этим вечером должна состояться лекция Соколова – на иврите – об истории новой ивритской литературы. Он посоветовал мне прийти на эту лекцию, чтобы встретить старых знакомых и обзавестись новыми. Что же касается журналистской работы, тут он вряд ли мог мне помочь. Впрочем, он посоветовал мне связаться с редакциями тех газет, в которых я иногда сотрудничал в России.

Через час я вернулся в школу. Как я уже сказал, у меня было на руках письмо от доктора Эльбогена, профессора этого учебного заведения, и я ждал его появления. Но когда я обратился к нему, он даже не стал меня слушать: «Сейчас председатель учительского совета – профессор Баннет{668}, обращайтесь к нему!»

Баннет, в свою очередь, назначил мне встречу у себя дома, но – после субботы.

Я стоял, глядя на доску объявлений, и размышлял, к кому бы мне обратиться. Ни одного знакомого, чужой город. Нужно найти друга – но как? Гляжу на доску объявлений и ничего не вижу. Выражение моего лица было, должно быть, чрезвычайно пасмурно. И вдруг вижу, передо мной какой-то парень, невысокий, тоже стоит и читает расписание и как будто погружен в это чтение, но я почему-то чувствую, что он хочет со мной заговорить. И тут он обращается ко мне по-русски: «Ты, приятель, конечно, из России, значит, с тобой можно по-русски говорить?» – «Да, конечно». И минуту спустя мы уже обсуждали предметы: уроки Танаха, Талмуда, языка (грамматики), литературы, религиозной философии, истории и герменевтики. «Что тебя интересует?» – спрашивает меня новый знакомый. Тем временем он представился: Натан Гурвиц, студент юридического факультета университета, сын елисаветградского раввина, уже второй год учится в Берлине. Я рассказал, что хочу прослушать курс «Сравнительное изучение параллельных мест в Книге Самуила и в "Книгах хроник" доктора Йехуды, «История диспута Рейхлина – Пепперкорна»{669} Эльбогена и, естественно, «Сравнительное изучение Первой и Второй книги Хасмонеев{670}…»

– Но с какой стати Тойблер{671} занимается Хасмонеями?

– А откуда ты знаешь Тойблера?

– Его не знаю, но читал в Русско-еврейской энциклопедии его статью про еврейские архивы, поэтому я думал, что он занимается только историей немецких евреев.

– Правильно, он и служит директором архива по истории евреев Германии. Я тоже хотел пойти на этот семинар, но я не знаю греческого, так что мне нечего там делать.

– Я тоже не силен в греческом, но ведь можно понимать текст с помощью немецкого подстрочника, да и вообще, греческий нужно учить в любом случае.

В общем я убедил Гурвица, и мы решили вместе ходить на все курсы Тойблера. И так я приобрел себе друга на все время моей жизни в Берлине. В тот же день мы пошли искать квартиру (главное условие – дешевизна) и нашли ее на улице Гипс, дом 19, на самом верхнем этаже. Мы перенесли туда мои вещи, пообедали вместе, а вечером он повел меня на лекцию Соколова.

Эта лекция вызвала много споров. В них участвовал в числе прочих и Шолом Аш, он говорил на иврите, пересказывая свои впечатления от каких-то давних статей Соколова. Я тоже попросил слова и попытался за пятнадцать минут опровергнуть построения Соколова насчет эволюции новой ивритской литературы. Моей основной мыслью была та, что есть существенное различие между ивритоязычной литературой Запада (в том числе Германии) и той, которая развивается сейчас в России, и особенно в Вильно, органичной народной литературой, растущей с народом и с его языком. Весь мой подход настолько отличался от подхода Соколова, что удостоился некоторого внимания: многие подходили пожать мне руку, среди них и сам Соколов, и Шмарьяху Левин. Знакомство с ним произошло забавно. Он подошел ко мне с Пинхасом Каганом из Хайфы, и я спросил у него, не из Эрец-Исраэль ли и он. Нет, меня зовут Шмарьяху Левин… А у меня к вам письмо от Бялика! Левин назначил мне встречу в администрации сионистской организации.

– Вы говорили осмысленные вещи, – сказал мне Соколов, – и я слушал вас с большим удовольствием, но вам надо научиться терпимости…

После этого я сидел на собрании в куда более лучезарном настроении, чем то, в каком я туда пришел.

На следующее утро я пошел с Натаном Гурвицем на семинар по истории, который проводил Тойблер. Этот семинар и определил не только ход моей учебы в Берлине, но и методы работы, которыми я пользовался впоследствии, изучая историю Израиля.

Эти два часа я и по сей день помню в таких подробностях, как будто это было вчера. Разбирали Первую книгу Хасмонеев, главу 4, стих 15. Мы обсуждали тот отрывок, в котором рассказывается о поражении сирийского войска в битве при Эммаусе: «И все их полчище пало от меча, и преследовали их до Гезера и до полей Идумейских, до Ащдода и до Явне, и умерло их тысячи три». Вопрос стоял так: как возможно преследовать врага от Эммауса до… полей Идумейских!

И кому могло прийти в голову вставить Идумейские поля между Гезером и Ашдодом с Явне! Тойблер подчеркнул, что хотя в Танахе и упоминаются поля Эдома (Бытие 22:4, Судей 5:4) и даже пустыня Эдома (Вторая Книга Царей 1, 3), но их появление здесь вызывает недоумение.

На столе передо мной лежала Септуагинта{672} в издании Тишендорфа, вторая часть. Я посмотрел в примечания и заметил, что Тишендорф приводит там версию tes Ioudaias. Я обратил на это внимание лектора. Он пристально посмотрел на меня и спросил: «Ну и что нам это дает? Разве Иудейская пустыня намного ближе к месту боя?» Я отвечаю: «Здесь имеются в виду не просто поля, а равнина, низменность. Вторая версия правильна, и местность, которая тут подразумевается, это Йехуд (Иисус Навин 19, 45), расположенный недалеко от равнины Лода. Он пишет, что гнал врагов в северо-западном (Гезер), северном (Йехуд), южном (Ашдод) и юго-западном (Явне) направлении. Вообще это описание охватывает города равнины (Гезер – Йехуд) и города филистимлян (Ашдод – Явне), а смысл его в том, что сирийцев рассеяли по всем четырем частям света: на запад, на север и на юг (Йехуда Маккавей и его люди находились на востоке).

Моя неуклюжая немецкая речь продвигается с большим трудом, и я шепчу соседу: «Все евреи должны знать немецкий?» – а тот, улыбаясь, шепчет в ответ: «Все хорошо, все хорошо…» Тойблер задумывается о чем-то, а потом смотрит на меня и говорит: «Интересно, очень интересно. Ведь именно это я и написал у себя в тетради и хотел постепенно подвести вас к этому, но молодой человек спешит прямо к цели».

После лекции Тойблер, выйдя из аудитории, подозвал меня к себе и, когда мы вместе спускались по лестнице, сказал: «Для меня очень важно, чтобы вы продолжали учить историю». Он собирался также поговорить об этом с доктором Баннетом, тогдашним главой учительского совета.

В воскресенье я пошел на встречу с профессором Баннетом. Тойблер еще не успел с ним переговорить, но тем не менее он встретил меня гостеприимно и дружелюбно.

Он спросил, не собираюсь ли я стать раввином. «Боже упаси!» – «Но почему?» – «Я во всех смыслах очень далек от этого». – «Ах, вот как! Молодой человек у нас, конечно, сионист?» – «Нет, у меня на этот счет есть своя точка зрения, не очень-то принятая в этом движении». – «Так. А в таком случае, почему, собственно, вы решили учиться тут, у нас?» – «Но ведь это Высшая школа мудрости Израиля, то бишь Торы, а ей я привык руководствоваться». – «А как вы собираетесь зарабатывать на пропитание? Мы же не сможем вам помогать!» Тогда я рассказал ему о том, что мне обещал Бялик и какой между нами был договор. Но это не произвело на него никакого впечатления. Он лишь улыбнулся…

Кажется, в понедельник у нас был семинар по истории, который вел профессор Эльбоген. Мы разбирали опубликованные Грецем в «Ежемесячнике еврейской истории и науки»{673} (в 1875 г.) материалы по Пепперкорну и запрету на еврейские книги во Франкфурте. В процессе обсуждения Эльбоген остановился на сюжете «Осквернения гостии» в Берлине (1517 г.) и заметил, что хоть Цунц и назвал имена мучеников, но, как обычно, забыл привести источник… Тогда я возразил, что источник известен: мне представляется, что в берлинской общине, в Старой синагоге, действует обычай герцогства Бранденбургского, по которому при поминовении душ умерших полагается называть имена этих мучеников: отсюда наверняка они известны и Цунцу. Эльбоген не без иронии осведомился у меня, в самом ли деле в Херсоне так широко известны обычаи берлинской Старой синагоги. «Разумеется, нет, – ответил я, – но в биографии рава Йосефа из Россхейма, которую опубликовал Шефер, эти имена названы в одном из примечаний, и, кажется, все это напечатано в томе первом „Бюллетеня по истории евреев Германии“ Людвига Гейгера{674}». Эльбоген попросил принести ему книгу. Книги были доставлены, и Эльбоген убедился в моей правоте. Он сказал даже, что заметно, что у меня хорошая память и что я обращаю большое внимание на источники.

Это происшествие еще усилило общее хорошее мнение обо мне, возникшее благодаря стараниям Тойблера. Но от всех «хороших мнений» не было мне никакой прибыли. Правда, на Хануку я получил 30 марок, но, кажется, эти деньги получали из специально для этого предназначенного фонда все студенты. В этом и заключалась вся помощь. Впрочем, мне помнится, что небольшой «заработок» у меня все-таки был: я переписывал кое-какие статьи своим красивым, по мнению Натана Гурвица, почерком. Мой приятель Давид Вайсман (сейчас он адвокат в Тель-Авиве) дал мне переписать статью, которую собирался послать в иерусалимскую газету «Ахдут»{675}, и заплатил мне три марки – сумму значительную как для меня, так и для него.

Однажды Тойблер пригласил меня к себе на субботнюю трапезу, сказав, что хочет представить меня своим родителям, сестре и нескольким знакомым, причем, чтобы иметь возможность побеседовать подольше, я должен был прийти в четыре часа дня, за два часа до начала празднования субботы. Тойблер жил на улице Гёте, 70, недалеко от станции. Квартира у него была скромная и уютная. Меня, «по русскому обычаю», напоили чаем и стали забрасывать вопросами о России, в которой я родился, о том, какое я получил образование, и так далее. Все очень удивились, узнав, что я женат и что у меня даже есть новорожденный сын. Я пообещал в следующий раз принести фотографии жены и сына.

Я заметил, что тот факт, что «эти русские готовы бросить свою семью ради того, чтобы отправиться Бог весть куда изучать Тору», произвел сильное впечатление на моих хозяев… Тойблер сказал, что все это очень напоминает ему то, что рассказывала о своих дедах и прадедах-раввинах его мать. Впрочем, чувствовалось, что главная его цель в разговоре со мной – прощупать, насколько основательны мои знания в общей истории. Он спросил меня, какое сочинение по истории эпохи Второго Храма кажется мне наиболее интересным. Я ответил, что больше всего мне нравится историческое описание, составленное человеком, который не принадлежит к еврейскому народу, не совсем понимает его дух и, может быть, даже относится к евреям с антипатией, но при всем том обладает острым и проницательным взглядом на вещи и потрясающим даром рассказчика…

«Кто же это?» – «Моммзен{676}, его «Иудея и иудеи» в пятой части «Истории Рима», глава 11». – «Так. И когда же вы его читали?» – «Я перечитывал Моммзена три раза: летом 1905-го, летом 1908-го и этим летом. С каждым разом я все сильнее чувствовал „прохладцу“ – чтобы не сказать больше – в его изложении, но в то же время для меня было несомненно, что я читаю произведение великого историка».

Тойблер был взволнован. Он встал, положил руку мне на плечо и сказал:

– Великолепно! Вы буквально читаете мои мысли! И не только на семинарах. Никак не предполагал, что услышу такое суждение из уст русского еврея! Хоть вы и ошибаетесь, утверждая, будто он настроен против нас. Мне думается, что он вполне объективен. Но объясните, как получилось, что вы взялись штудировать Моммзена?

И мне пришлось рассказать ему все, с начала и до конца, о моем историческом «образовании». Мне показалось, что в моем рассказе две вещи произвели на него особенное впечатление: мой интерес к истории России и моя тяга к источникам. Между нами произошел небольшой спор по поводу французской исторической школы. Я упомянул о том, что некоторое время прилежно изучал книги Фюстеля де Куланжа{677}, и сказал, какое у меня о нем сложилось мнение.

– В вашем образовании есть один крупный изъян, а именно слабое знакомство с иностранными языками, – заметил он наконец. – Вам нужно это исправить, и как можно скорее.

Он добавил, что мой уровень владения немецким и французским может быть достаточен для России, но неудовлетворителен в Германии, и поэтому его сестра будет обучать меня этим языкам, тогда как доктор Бирм, по его просьбе, займется со мной греческим. Я сказал, что мой друг Натан Гурвиц тоже хочет изучать греческий. Что ж, он славный юноша и производит очень хорошее впечатление. Итак, мы – Тойблер, его сестра, фройляйн Лукана Тойблер, и я – договорились, в какие дни и часы она будет заниматься со мной немецким и французским.

Так я вошел в эту семью. Мать профессора была тяжело больна, и с ней уже невозможно было разговаривать. Но с отцом – он был человеком разговорчивым – я побеседовал, а он, зная от Ойгена, что я «большой ученый» и что мне предстоит «великое будущее», счел нужным в мельчайших подробностях сообщить мне сведения о своей жизни, в том числе что Ойген – его единственный сын. Младшую из своих шести дочерей он называл «Даейну».

Огромным сюрпризом явилось для меня приглашение Тойблера навещать его каждую неделю с тем, чтобы давать ему отчет о ходе моей учебы. Это очень напомнило мне ребе Шимона Шкопа из Тельши, моего горячо любимого учителя. И когда я вышел от Тойблеров, я чувствовал, что меня обволакивает атмосфера тепла и дружелюбия, подобная той, которой я был окружен в первое посещение ребе Шимона. С того самого дня и до того момента, когда я расстался с профессором Тойблером (в самом начале Первой мировой войны), я всегда ощущал, что вращаюсь в его орбите. Все эти годы, где бы я ни был – в Берне, Париже, в Вильно, Херсоне, Одессе, – я испытывал на себе его влияние. Хоть в те годы я и не посылал ему, как он того требовал, регулярных письменных отчетов о моих занятиях, но он постоянно присутствовал в моем сознании, я представлял себе, что он думает о моей учебе, как обсуждает со мной тот или иной вопрос, направляет мою мысль и проверяет, правилен или нет мой путь.

Фройляйн Тойблер отнеслась к моим познаниям в немецком и французском более снисходительно, чем ее брат. Сама она получила прекрасное образование, а кроме того, обладала тонким чувством языка и развитым стилистическим чутьем. Она читала и правила рукопись написанной Тойблером в те дни книги «Римская империя». Я тоже был удостоен чести читать большую часть глав этой книги еще в рукописи. Более того, Тойблер предоставил в мое распоряжение все сочинения своего гимназического периода и все семинарские работы, которые он написал в университете. «Таким образом, – сказал он, – вы будете как бы участвовать в моей учебе и пройдете почти тот же самый путь, это будет вам очень полезно». Он добавил, что с удовольствием прочел бы мои сочинения на иврите, но у него совсем нет свободного времени и он не умеет бегло читать на иврите. Но с этого момента я должен показывать ему каждое свое сочинение, особенно по истории. Форма этого предложения, однако, говорила скорее о душевной щедрости, нежели о наличии серьезных намерений.

Тойблер исполнил свое обещание организовать для меня уроки греческого. Доктор Бирм согласился преподавать греческий мне и Натану Гурвицу. Одновременно мы стали посещать лекции по грамматике иврита, которые он читал на подготовительных курсах в школе (я заручился также рекомендательным письмом от доктора Бирма к председателю организации «Бней Брит»{678} Тимендорфу; тот встретил меня очень дружелюбно, но никаких практических результатов это свидание не дало). Впрочем, уроки греческого вскоре закончились. Нагрузка у доктора Бирма и без того была слишком велика, а в том, чтобы преподавать греческий двум студентам, не содержалось для него ничего заманчивого. Тойблер попытался найти мне другого учителя и помог мне связаться с Хансом Блохом, студентом медицинского факультета и большим знатоком греческого (впоследствии он переехал в Тель-Авив; он умер несколько лет назад). Один из наших с Блохом разговоров произвел на меня некоторое впечатление. Он задал мне вопрос, не женат ли я случаем на какой-нибудь богатой наследнице, раз могу себе позволить изучать историю. «Меня ведь тоже очень тянуло к древней истории и классической филологии, – сказал он, – но мне пришлось от этого отказаться». Когда он увидел, что его предположение вызвало у меня смех, он сказал, что потрясен отсутствием у меня здравой оценки реальных житейских нужд, столь характерной для русских евреев. Эти уроки греческого тоже продолжались недолго. В конце концов мы сами кое-как выучили греческий, прилежно читая тексты, и в одно из моих посещений Тойблера он сказал мне: «Вы, конечно, сделали большой прогресс в греческом. Но классического филолога из вас не получится, в этом я уверен».

Так прошло примерно три месяца. Мои бытовые условия ухудшались со дня на день. Все сэкономленное было истрачено, а переводы, приходившие из далекой России, как мне казалось, тоже сокращались на глазах. На меня стремительно накатывался кризис, начало которому положили проблемы с выплатой денег за квартиру. Я не платил своему хозяину уже больше месяца. Это был простой рабочий, милый человек, который был очень вежлив со своим квартиросъемщиком, встававшим на заре, проводившим круглые сутки за книгами и питавшимся весьма скудно. Два раза в месяц по воскресеньям, когда он путешествовал по окрестностям, он присылал мне открытку с видами тех мест, куда он заезжал, с обязательными «приветом и наилучшими пожеланиями моему ученому другу». Но вот однажды он не только не прислал открытку, но и намекнул мне, что удивлен тем, что я не плачу за квартиру, что «у нас в Германии так не принято»… Я принялся объяснять, что со дня на день жду денежного перевода из России. На это хозяйка ответила, что хоть они и питают ко мне большое доверие, но проблему хорошо бы уладить поскорей, во избежание неприятностей.

Эта проблема волновала меня еще и с другой стороны: в те времена существовал порядок, по которому каждый студент, приезжавший учиться в Берлин, должен был явиться в полицию и доказать, что располагает необходимыми для этого средствами, чтобы расходы по его содержанию не легли на население. Лишь тогда он получал разрешение проживать в городе. Меня предупреждали, что берлинская полиция с особенной, даже чрезмерной педантичностью отслеживает материальное положение студентов из России. Как правило, русских подозревали в пропаганде социализма и нигилизма, что подтверждалось отсутствием у них средств к существованию. Я тоже был приглашен в полицию. Когда от меня потребовалось доказать, что у меня есть материальное обеспечение, я ответил, что я не студент, а учитель и приехал для повышения квалификации и что я не обязан доказывать им, что у меня есть источники дохода, так как я работаю и получаю зарплату. Мне сказали: «Все в порядке!» – и отпустили, не потребовав доказательств или объяснений. Их интересовало только, в какой школе я преподаю, каков возраст моих учеников и т. д. Мои ответы их удовлетворили. У меня были с собой документы, удостоверяющие факт моей работы в школе, но полиции хватило моего устного свидетельства. Они только известили налоговое управление, что я являюсь учителем средней школы и, по их оценке, обязан уплатить «разумный» налог (около ста марок). В самом деле, спустя некоторое время я получил приглашение зайти в министерство финансов, где меня известили, что я должен уплатить налог в таком-то размере. Я объяснил им, что произошла ошибка: я действительно работаю учителем и получаю зарплату, но мне платят ее только, когда я преподаю, а не тогда, когда я сижу за границей и доучиваюсь. Здесь же я живу за счет того, что я заработал и сэкономил в прошлом. Они были удовлетворены и отпустили меня. Таким образом я избавился от значительных расходов и в то же время избежал конфликтов с полицией, которая была уверена, что я выплачиваю высокий налог.

И вот теперь, из-за того, что мне нечем было платить за квартиру, мне грозили крупные неприятности с полицией, а кроме того, сгорала «договоренность», достигнутая случайно, но в высшей степени меня устраивавшая. Друзья также предупредили меня, что хозяева квартир, не получающие платы от жильцов – подданных другой страны, как правило, склонны прибегать к помощи полиции.

И вот, в один из этих тревожных дней, бродя в печальных раздумьях неподалеку от Высшей школы еврейских знаний, я повстречался с Тойблером: он вырос передо мной внезапно – я не замечал его, хоть он и шел по улице мне навстречу. Он поздоровался со мной и спросил: «Что случилось? Что с вами? У вас на лице написано такое горе, такая тоска, понятно, что с вами что-то произошло!» Я рассказал ему о своих проблемах. Он был поражен, услышав, что я не получаю никакого вспомоществования от школы, несмотря на то, что он много раз горячо рекомендовал меня, да и Эльбоген, насколько ему известно, отзывался обо мне очень благоприятно. Он принял близко к сердцу мои опасения по поводу не погашенного мной долга за квартиру. Его даже удивило, что хозяин квартиры проявляет такую лояльность в этом вопросе, что вовсе не в «немецком стиле». Он успокоил меня, обещав уладить мои дела.

И в самом деле, на следующий день Тойблер добился для меня единовременной стипендии в 80 марок и ежемесячной стипендии в 12 марок. Эта стипендия выплачивалась из денег, пожертвованных госпожой Генриеттой фон Беккер{679}, вдовой еврейского миллионера. Стипендия выдавалась мне с той целью, чтобы впоследствии я исследовал архивы на предмет «участия и преуспеяния евреев в культурной и социальной жизни Центральной Европы в начале XIX века». Когда я написал об этом домой, моя теща сформулировала мою задачу так: «Бен-Цион получил премию за поиск потерянных подков от лошадей, которые сдохли сто лет назад». Тем временем я продолжал работать и над продолжением книги еврейских средневековых сказаний, о которой договорился с Бяликом. Я собрал изрядное количество материалов из респонсов гаонов и дидактической литературы (сифрут мусар) и послал Бялику отчет об этой работе. Бялик просил меня прислать ему материалы и обещал, что мое вознаграждение не заставит себя долго ждать. Он видит, писал он, что я работаю с большой отдачей и с любовью к делу.

Я послал ему одну, затем другую тетрадь и не получил никакого ответа. Впоследствии Бялик объяснил мне, что это были дни кризиса «Мории», и поэтому он был не в состоянии выполнить свое обещание. Благодаря этой работе я приобрел друга, чье общество было мне в высшей степени приятно и чьим хорошим и дружеским к себе отношением я очень дорожил. Это был доктор Шимон Оффенштейн{680}, профессор еврейской литературы и истории в раввинском училище Гильдехеймера. Не помню точно, как мы познакомились. Мне кажется, что и он присутствовал на лекции Соколова по новой еврейской литературе и слышал мое мнение об этой лекции. Покойный Арье Таубер{681}, который тоже учился в Высшей школе еврейских знаний, представил меня ему. Он пригласил меня зайти в его комнату, это была скромная комната ученого, сидящего в шатре Торы. Его семья еще не переехала в Берлин. Я рассказал ему о своей мечте организовать конгресс, посвященный еврейскому народному творчеству Средневековья, запечатленному в литературе Галахи, мусара и проповедей. Он выслушал меня очень внимательно и загорелся моими планами. Кстати, и то, что в осуществление этого проекта вовлечен Бялик, произвело на него большое впечатление. «Я – один из множества восторженных поклонников этого великого поэта», – сказал Оффенштейн (наша беседа велась на иврите).

Я посещал Оффенштейна несколько раз, а один раз он заходил ко мне, в мою жалкую каморку на улице Гипс. Все наши разговоры сосредоточивались вокруг Торы: мы обсуждали проблемы специфических литературных и художественных форм галахической, аггадической, дидактической и экзегетической литературы, а также критерии, по которым можно отличить народное творчество от индивидуального, форму, продиктованную стилем, от формы, созданной Творцом.

Иногда мы спорили об исторических основах того или иного литературного произведения. Когда я поделился с Тойблером своими наблюдениями в этой области, тот чуть ли не разгневался. «Вы должны наконец определиться, хотите ли вы заниматься историей или литературой! – сказал он. – Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то могу обещать, что вы не будете знать ни того, ни другого!» Тем не менее Тойблер ошибался. В тот год я прилежно изучал как историю, так и литературу. В школе доктор А.-Ш. Йехуда{682} читал курс «Книга Самуила в сравнении с „Книгой хроник“», к которому я всегда тщательно готовился и досконально учил материал. Я читал Книгу Самуила и новые комментарии к ней, сравнивал текст с Септуагинтой и «Книгой хроник» и активно и плодотворно участвовал в семинаре. При этом я убедился, что Йехуда не силен в истории… Я также посещал лекции Отто Хиршфельда{683} по истории Рима и римской власти, которые он читал в университете. Я представился Хиршфельду в качестве учителя, который приехал в Берлин для повышения квалификации и который интересуется в основном историей евреев. Я сказал, что собираюсь изучить историю римской системы управления, чтобы сквозь призму этих данных взглянуть на талмудические источники.

Как было сказано выше, я имел обыкновение давать Тойблеру отчет о моей работе, а также время от времени рассказывать ему о своих посещениях университета, о своих впечатлениях от лекций разных профессоров. И вот однажды вечером моя квартирная хозяйка зашла ко мне в комнату с чуть испуганным видом и объявила: «Вас желает видеть какой-то очень важный господин, видать, прохвесор!» Я открываю дверь – передо мной Тойблер! «Ну, вы сняли комнату поближе к небесам!» – и он окинул взглядом мою тесную комнатенку, груду книг на столе и кипы исписанных бумаг. Он пригласил меня поехать с ним в один из пригородов Берлина, чтобы подробно побеседовать о некоторых вещах. Он сказал мне тогда: «Я пришел к выводу, что вы не многому научитесь в нашем учебном заведении. В том, что вы, не записавшись постоянным учеником в университет, слушаете там случайные лекции, тоже мало проку. Каковы ваши дальнейшие учебные планы?» Я ответил, что летом собираюсь поехать в Швейцарию и поступить в Бернский университет. Я буду держать вступительные экзамены, так как у меня нет аттестата зрелости, и поступлю на всеобщую историю, классическую и восточносемитскую филологию; впоследствии же хочу специализироваться в области израильской истории, а конкретно в изучении библейского периода и периода Второго Храма.

– Отлично, великолепно! Это то, что я хотел вам предложить. Но откуда у вас для этого средства?

– В этом-то и проблема. Но я ищу разные пути… – ответил я.

– Я тоже ищу пути, – сказал Тойблер, – но, в отличие от вас, нашел.

И он продолжал:

– Я поговорил об этом с госпожой фон Беккер, и она, в принципе, согласилась. Она может удвоить вам стипендию, когда вы переедете в Швейцарию. Но она хочет познакомиться с вами лично и представить вас своим сыновьям: один из них – депутат прусского ландтага, а другой – известный художник. Она приглашает вас на завтра, поэтому я пришел предупредить вас и объяснить, как вам следует себя вести. Вы должны будете надеть черное пальто, захватить перчатки, на голове у вас должен быть цилиндр, одним словом, вы должны выглядеть важной персоной, даже внешне. Ваш друг, господин Гурвиц, – я с ним уже договорился – должен позаботиться о том, чтобы обеспечить вам соответствующий вид.

И в самом деле, мой друг Натан Гурвиц очень потрудился над моим внешним видом, придав мне необходимый лоск. И вот, на следующий день в четыре часа я был в отеле «Ридинг палас» на шарлоттенбургской Курфюрстендам. Я подал свою визитную карточку и спустя несколько минут был приглашен к госпоже Генриетте фон Беккер: вошла секретарша и проводила меня в ее комнату. Комната была большая и просторная. Справа от дверей (которые были посредине комнаты) сидела, утонув в кресле, пожилая дама, а рядом с ней на стульях – двое мужчин. Я был представлен хозяйке, а она назвала мне имена своих сыновей. Одного (кажется, художника) звали Бенно, имя второго я забыл. Она представила им меня, и мне задали несколько формальных вопросов: о месте моего рождения, о моем житье в Берлине, об учебе и о заинтересовавшей меня области исторической науки. Через некоторое время оба ушли, попрощавшись, как мне показалось, с холодной вежливостью, а я остался разговаривать с их матерью. Мне сразу же стало очевидно, что с уходом сыновей она почувствовала себя более свободно. Она немедленно начала говорить о проблемах российского еврейства. Она полагала, что положение евреев в России будет только ухудшаться, «в этом нет никакого сомнения!» Ее сын, депутат прусского ландтага, только что рассказывал ей об этом. Он приехал к ней от императора Вильгельма. Император, добавила она, является другом их дома, так как имение ее покойного мужа располагалось по соседству с владениями императорской семьи, и император Вильгельм обычно ездил охотиться в леса, находившиеся в их поместье, в Восточной Пруссии. Так вот, император Вильгельм сказал, что евреи, да и весь остальной мир, вовсе не представляют себе, сколь велика ненависть к ним царя, какие коварные замыслы он против них вынашивает. В этот момент что-то заставило меня предположить, что сама госпожа фон Беккер – уроженка России, а в присутствии своих сыновей-«немцев» она не решалась говорить о судьбах российского еврейства, тогда как после их ухода выказала свою большую заинтересованность в этом предмете.

Она вообще очень охотно говорила и много рассказывала и вдруг, вне всякой связи с тем, что говорила прежде, заметила: «Вы видели членов моей семьи, моих невесток, моих внуков? Ведь они все – выкресты! После меня не останется ни одного еврея!» Мне стало ясно, что эта дама не просто из России, но и что она родилась в литовском местечке: об этом свидетельствовал тон, которым она произнесла слово «выкресты». Набравшись храбрости, я заметил: «Я вижу, что мадам особенно интересуется судьбой русских евреев. Можно ли заключить, что у мадам была возможность более близко познакомиться с русским еврейством, чем у других евреев Германии?» «Нет, – сказала она, – к сожалению, у меня не было такой возможности, так как мы уехали из России, еще когда я была девочкой».

«Так, значит, – сказал я, – мадам родом из России?» – «Да, я родилась в России, мой отец был саратовским хазаном, а он был родом из Литвы, так что из России мы переехали в Пруссию». – «В Мемель или в Кенигсберг?» – «Мы жили и в Мемеле, и в Кенигсберге. Но на каком основании вы это предположили?» – «Ведь я изучаю историю, это моя профессия, а общеизвестно, что в середине прошлого века евреи из Литвы переселялись в Германию через Мемель и Кенигсберг. К тому же исторический метод обязывает нас делать выводы и строить целые здания на базе немногих фактов. А мадам изволила рассказать многое…»

И действительно, она рассказала очень многое. Из разговора я узнал, что наследство ее мужа составило 20 миллионов марок, но все деньги он оставил сыновьям, ей же, настаивавшей на своем еврействе, он завещал миллион марок, и то с правом использования только процентов от этой суммы, а не самого основного фонда. «И я, – сказала она мне, – стараюсь из года в год тратить все эти деньги на дело еврейства. Ни гроша из своих денег не хочу оставлять моим "выкрестам"». Я почувствовал, что столь откровенные слова не оставляют мне места для ответа и что если я стал бы что-нибудь отвечать, мои слова могли бы ее только ранить. И в самом деле, о себе она больше не говорила, зато немедленно начала расспрашивать меня об эмиграции йеменских евреев в Эрец-Исраэль и о Дейвисе Тритче{684}, по совету которого она пожертвовала деньги на сооружение домов для йеменских эмигрантов в Бен-Шемене. Когда я поднялся, чтобы уйти – и она не возражала (до этого она удерживала меня), госпожа фон Беккер сказала мне: «Доктор Тойблер расхваливает вас на все лады, да и сама я получила от нашей беседы большое удовольствие и не премину выполнить просьбу доктора Тойблера». Я вышел из гостиницы, очень взволнованный трагедией этой еврейки, старой и, по всей видимости, простой, но обладающей горячим еврейским сердцем.

С доктором Йехудой у меня тоже были хорошие отношения. В те дни увидела свет книга Э. Сапира «Земля Израиля»{685}, и издательство «Юдишер ферлаг»{686}, во главе которого стоял доктор Александр Элиасберг{687}, подготовило к печати первую ивритскую настенную карту Эрец-Исраэль (согласно Киперту). Йехуда корректировал эту карту, то есть собственно делал эту работу я, а ответственным был доктора Йехуда. Часть суммы, заработанной таким образом, я послал домой своей жене. Ее пригласили преподавать в ремесленном училище «Помощь работой» в Вильно и на курсах повышения квалификации для учительниц, организованных этой школой, и переезд потребовал значительных расходов. Благодаря этой работе я внимательно прочитал книгу Сапира и сделал кое-какие замечания. Йехуда хотел, чтобы я опубликовал свои комментарии к книге Сапира, но я воздержался от этого, так как уже обещал Тойблеру, что не буду спешить с публикациями…

Издательство «Юдишер ферлаг» располагалось в помещениях центрального комитета Сионистской организации (Заксише штрассе, 8), и я часто встречал там людей, знакомых мне по тому или иному периоду моей жизни в России. Иногда мне приходило в голову, до чего узок наш круг. Раз я встретил одного из конторских служащих, чье лицо показалось мне очень знакомым. Я вспомнил: да это же тот самый юноша, который часто навещал меня, когда я лежал больной в Слободке в 1899-м, он еще хотел познакомиться с красивой девушкой (Аснат), которая жила по соседству со мной. Я спросил его: «Господин Ш., а как поживает фройляйн Аснат?» Он в ужасе отпрянул – так его поразила моя памятливость. В другой раз я увидел в университетской библиотеке одного из членов группы самообороны, вместе с которым мы однажды пытались распространять оружие в отделениях этой группы. Он изучал медицину и лично знал одного молодого врача, родственника Тойблера, который работал ассистентом у Вассермана{688}, – и, кстати, рассказал мне, что во всем признался Тойблеру и рассказал ему про «Иври», даже передал ему листовку отделения ССРП в Лохвице 1905 года – про «перманентную революцию» и про «будущность еврейского народа», в которой в сжатом виде содержались мои слова, вызвавшие такой резкий отпор среди многих наших товарищей, что листовку решили изъять из употребления. Этот рассказ объяснил мне, почему Тойблер говорил, что он слышал об «Иври ха-циони».

Как я уже говорил, часть своей случайной «писательской зарплаты» я послал жене. Не помню, почему Тойблеру стало об этом известно, но как-то раз он сказал мне, что я поступаю неправильно. «Вы не получаете никакой помощи из дома, но это еще можно понять. Но когда вы, при ваших обстоятельствах, посылаете отсюда деньги жене, которая живет в своей семье, в своем доме, и к тому же что-то зарабатывает, – это уже не совсем понятно». В ответ я достал из кармана фотографию моей жены и сына и показал ему. Фотография была маленькая и красивая. Он долго смотрел на нее – и улыбнулся: «Теперь я понял. Видно, что вы учитель и любите все объяснять наглядно».

На семинаре Эльбогена я приготовил доклад «О текстах кинот{689}» и прочитал его Девятого ава. Мне кажется, этот доклад все еще хранится у меня. Эльбоген был им очень доволен и даже предложил мне подготовить его к печати. Я доказывал, что наши траурные песнопения-кuнот, посвященные Девятому ава, являются очень древними. Вначале они были привязаны к чтению свитка «Эйха» («Плач Иеремии»): к стихам свитка добавлялись рассказы о разрушении Храма. Этот обычай был принят еще во времена Второго Храма, во всяком случае в конце этого периода. В более поздний период – с конца византийской эры – эти кинот состояли из разных слоев, построенных по принципу «от рассказа о бедствиях – к утешению», в каждом слое – свое бедствие и свое утешение. Но в основном Эльбогена заинтересовали затронутые мной в лекции вопросы о «легенде о разрушении Храма» и «возникновении ритуалов Девятого ава» (кое-что на эту тему я опубликовал несколько лет назад).

В ходе подготовки к этой лекции я пару раз имел возможность побеседовать с Эльбогеном. Однажды он даже пригласил меня к себе домой, с тем, чтобы сделать мне какое-то предложение. По поручению Общества содействия науке о еврействе{690} Эльбоген предложил мне выпустить книгу об «истории современной ивритской литературы». Он видит, что у меня есть все необходимые для этого знания и научная подготовка. Если я приму это предложение, то с меня, конечно, будут в большой мере сняты заботы о пропитании и заработке, необходимом для продолжения избранной мной научной карьеры. Само это предложение заключало в себе огромный комплимент для меня, так как общество издавало книги знаменитых ученых и других выдающихся авторов, как то: самого Эльбогена, Крауса{691}, Мартина Филиппсона{692} и других. Я рассказал Эльбогену о своих планах, о том, что я хочу посвятить себя изучению еврейской истории, а не литературы. Я обещал дать ему ответ в течение недели, чтобы обдумать этот вопрос как следует. В этом разговоре я также неодобрительно отозвался о программе курса еврейской истории, принятой в нашем учебном заведении, сказав, что крайне удивлен тем, что в ней отсутствует курс новой истории евреев, начиная с восьмидесятых годов. «Ну какая же это история», – заметил Эльбоген. Я рассердился: «Рассказывать об изгнании трех семей из Эльзаса в шестнадцатом веке – это история, а говорить об изгнании миллионов в нашем поколении – ведь еврейская эмиграция это, в сущности, изгнание – это не есть история?! Как странно!» Эльбоген сказал: «Вы, может быть, правы, но почему же вы так рассердились? „Да не приидешь во гнев…“».

Назавтра я рассказал Тойблеру о сделанном мне предложении и спросил его совета. «Послушайте, вы приехали учить или учиться?! – сказал он. – Эльбоген полагает, что у вас огромные знания, но, с моей точки зрения, они минимальные. Вы хотите заниматься настоящей историей или писать историю еврейского «кугеля»? Выбросьте из головы эту дребедень!»

Я прислушался к его совету, и хотя Эльбогена явно изумил мой отказ, нашим дружеским отношениям это ни капли не повредило. Впоследствии он обещал по мере своих сил помогать мне, когда я буду в Берне, и правда, он не только поддерживал со мной переписку и интересовался моими успехами, но и время от времени посылал ко мне студентов, которым, как он считал, я могу помочь советом.

В конце лета я выехал из Берлина в Берн, имея при себе теплое рекомендательное письмо от Йехуды к профессору Марти{693} и заручившись обещанием Эльбогена раздобыть мне дополнительную стипендию, чтобы я мог спокойно учиться. Когда мы расставались, он вновь напомнил мне о своем предложении насчет «Истории новой ивритской литературы», которое оставалось в силе. Он полагает, что мое еврейское образование и весь мой научный метод позволяют мне необыкновенно продуктивно изучать литературу в ее связи с историей и историю, отраженную в литературе.

Вечером накануне отъезда я обедал с Тойблером и резюмировал для него всю проделанную мною в течение десяти месяцев работу. Ему было очень приятно, когда я расхвалил его руководство в чтении немецкой литературы и его мнение о Густаве Френсене{694} и о немецких писателях и конкретных произведениях, которые он посоветовал мне прочесть, чтобы составить себе представление о настоящей, не «прилизанной» Германии.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.