КВАРТИРА ВОСЬМАЯ
КВАРТИРА ВОСЬМАЯ
ПЕРЕЕЗД В ЕКАТЕРИНОСЛАВСКУЮ ГУБЕРНИЮ. СЛУЖБА И ЖИЗНЬ В Г. ЕКАТЕРИНОСЛАВЕ С МАЯ МЕСЯЦА 1860 ГОДА ПО МАЙ МЕСЯЦ 1865 ГОДА
Приехавши в Екатеринослав, мы велели себя везти в лучшую гостиницу в городе. Разместившись кое-как в двух комнатах гадкой и грязной гостиницы, мы рады были очень, что дотащились наконец до места.
Но, впрочем, размыслив, мы пришли к убеждению, что наше путешествие, благодаря Богу, не только совершилось благополучно, но и довольно скоро. С большим семейством в грузном экипаже мы сделали 452 ? версты в течение 3 ? суток. На другой день, т. е. в четверг 28 апреля, я вышел из номера гостиницы очень рано, взял извозчика и объездил все более или менее видные улицы и, таким образом, хотя мельком, познакомился с физиономией города. Сказать по правде, внешний вид города мне не слишком понравился. После безукоризненно чистенького Симферополя Екатеринослав показался и грязным, и худо обстроенным, но значительно большим. Одно, что мне кинулось в глаза, — это Большая бульварная улица, прорезывающая город по всей длине его. Посреди ее устроено шоссе, по бокам которого идут в два ряда аллеи, обсаженные деревьями белой акации и каштановыми. Лучшие строения города находятся на этой улице.
После беглого ознакомления с городом мне предстояло знакомиться с обществом. Но, собственно говоря, я уже познакомился как с обществом города Екатеринослава, так и с бытом и жизнью города. Дело в том, что, еще не выезжая из Симферополя, я перечитал с большим вниманием ряд только что вышедших так называемых обличительных повестей и рассказов даровитого писателя Елагина{106}, уроженца и жителя г. Екатеринослава, печатавшихся в книжках журнала «Современник» в конце пятидесятых годов. Повести эти следующие: «Откупное дело», «Важное мертвое тело», «Губернский карнавал» и др. В повестях этих как в зеркале изображены многие из личностей города Екатеринослава с легко измененными фамилиями, так что мне оставалось только сличить оригиналы со списками и решить, насколько верно и искусно сделаны последние. Должен сказать, что дальнейшие мои наблюдения привели меня к убеждению, что ко всем сказанным елагинским повестям очень подходил бы эпиграф, приведенный в комедии «Ревизор», а именно: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Все личности в повестях Елагина были фотографически, и ежели можно так выразиться, зеркально-подобны оригиналам.
Возвратившись с прогулки домой и поделившись впечатлениями с женой, я тотчас же облекся в мундирную пару и отправился явиться по начальству к губернатору и вице-губернатору.
Губернатор граф Александр Карлович Сиверс{107} (по Елагину и впоследствии по «Искре», граф Бородавкин). Это был человек еще не старый, смотря по занимаемому им посту, лет 40, не более. Он был вдов, имел двух маленьких дочек, при которых жила его родственница (кажется, тетка) Алябьева. Сиверс был очень симпатичной наружности с большою бородавкой на лице (отчего и назван Бородавкиным). Он слыл Дон Жуаном в городе. Как губернатор был очень и очень опытным администратором и с подчиненными был очень вежлив, хотя и держал себя на высоте своего положения. Он принял меня очень любезно, высказав, что, бывши недавно в Петербурге, он слышал в Главном управлении обо мне очень много хорошего и что он уже давно ожидал моего приезда, тем более что и постройки ожидают меня в г. Екатеринославе. Дело в том, объявил он, что в городе предстоит постройка нового гостиного двора, которую он и хотел бы возложить на меня. Постройка эта предполагалась к производству несколькими купцами-торговцами под один общий фасад вдоль по Большой бульварной улице. При этом он заметил, что постройка эта не казенная, а совершенно частная, и так как будет производиться несколькими лицами, то чтобы я не сплошал, а выговорил бы себе гонорар, вполне обеспечивавший мои труды, не от каждого участника постройки отдельно, а со всего общества строителей гуртом. Далее он полюбопытствовал о том, семейный ли я и, узнав, что семейный, спросил, где я остановился. Услышав о гостинице, он сказал, что это настоящий вертеп, и тут же познакомил меня с явившимся к нему с докладом полицмейстером подполковником Давидом Тимофеевичем Гескет, которого и просил оказать мне содействие в приискании квартиры. О моих будущих сослуживцах, т. е. о деятелях строительной комиссии, он отзывался очень сдержанно, вероятно, предоставляя мне самому ознакомиться с ними, без всякого с его стороны вмешательства. Но, впрочем, он сообщил мне, что в строительной комиссии нет в настоящее время непременного члена, заведующего искусственным отделением, т. е. инженера, и что мне придется заведовать отделением впредь до назначения нового инженера, так как бывший инженер, весьма симпатичная личность, подполковник Миллер-фон-Эреншвунг в недавнее время умер. В заключение он советовал мне, освоившись, заняться ознакомлением с делами комиссии, где за последнее время обозначилось много запущенного. Вообще прием графа Сиверса был очень приятный и вполне обвороживший меня. К сожалению, граф Сиверс оставался при мне в Екатеринославе не очень долгое время. О преемниках его расскажу в свое время и в своем месте. От губернатора я двинулся к вице-губернатору.
Вице-губернатор — статский советник Михаил Михайлович Большев (по Елагину, Меньшев). Это был человек пожилой, старый моряк, променявший компас на перо, но оставшийся в душе моряком. Добрейший и простой человек, был всеми любим в городе. При мне он был очень не долго, так что к осени 1860 года он был уже не у дел, и его заменил новый, коллежский советник Николай Иванович Баранович. Этот господин был вице-губернатором почти во все время пребывания моего в Екатеринославе. Это был человек очень дельный, поступивший к нам на место вице-губернатора из начальников отделения канцелярии бессарабского генерал-губернатора, а потому был очень сведущим человеком. По причине частой перемены губернаторов, Баранович часто и подолгу управлял губернией, и потому и я часто имел с ним сношения, ибо в тогдашнее время вице-губернаторы имели соприкосновение со строительными комиссиями только тогда, когда они исправляли должность губернаторов. О Барановиче мне не раз придется упоминать в своих воспоминаниях, а теперь закончу о нем тем, что он был человек болезненный, часто недомогал и вследствие болезни должен был оставить в начале 1865 года свою должность, и на его место с начала 1865 года поступил опять новый вице-губернатор — Александр Николаевич Лещов. Об этом новом вице-губернаторе я ничего не могу сказать, потому что до выезда моего из Екатеринослава мне привелось и видеть-то его всего раза два-три.
Затем я познакомился и со всеми членами строительной комиссии.
Между тем и работы мои начались производством. Два корпуса каменного гостиного ряда были начаты сразу. Отбивка линий, а затем и наблюдение за кладкою фундаментов заставляли меня вставать рано для обхода сказанных построек. Сверх того, граф Сиверс возложил на меня заведование арестантскою ротою и работами, производимыми арестантами по городу. Тогда было не то, что теперь. Городские работы все без исключения производились арестантами бесплатно. И вот под моим надзором и наблюдением начали моститься городские улицы, которые были почти все немощеные, кроме шоссированной улицы большого Екатеринославского проспекта. Для этого мощения арестанты предварительно должны были наломать дикого камня на берегах Днепра (булыжного камня не было), а иногда взрывать его порохом, перевозить добытый таким образом камень на городских воловых подводах на городские улицы, подлежащие мощению, и, наконец, производить самые работы по мощению улиц. Все это было довольно хлопотливо. Каждый вечер ко мне приходил из арестантских рот старший конвойный с рапортичкой о числе арестантов, и я каждый вечер назначал, сколько, каких арестантов и куда именно отослать на работы. Сверх того, нужно было ежедневно побывать во всех местах арестантских работ и изредка съездить на место каменной ломки. Но многочисленная работа, в особенности в молодых летах, никогда меня не затрудняла, и я никогда не тяготился ею. С купцами, начавшими постройку лавок, я сговорился по поводу гонорара и был доволен им вполне. При таких обстоятельствах я, как выше сказано, сделал обычай вставать очень рано, а именно в пятом часу утра и в пять выходить из дому еще до чаю.
В один из таких обходов по городу я как-то встретился часу в 6-м утра с графом Александром Карловичем Сиверсом. Он очень обрадовался, встретив меня, и попросил показать ему все мои работы. Он так остался доволен сделанною совместно со мною прогулкою, что упросил меня ежедневно заходить за ним часов в 5 утра, чтобы вместе совершать обход работ. Он пил минеральные воды, и утренний моцион ему был необходим. Хотя мне это было и не особенно удобно и заставило меня выходить из дома несколькими минутами ранее 5 часов утра, но все-таки, конечно, я с удовольствием принял предложение, и, таким образом, начались мои совместные ежедневные прогулки по городу с губернатором, сопровождавшиеся иногда неожиданными инцидентами.
Так, например, один раз мы были на постройке гостиного двора, в котором строения вышли уже из земли и производилась кирпичная кладка стен. Я заметил, что один из рабочих кладет кирпичи на известь, не обливая их предварительно водою, а потому я и покричал за это на рабочего. Стоявший возле меня граф, услышав мои слова, спросил: «А разве нужно сперва обливать кирпичи», и при моем утвердительном ответе и разъяснении схватил рабочего за волосы и за бороду и начал его сильно тискать, приговаривая: «Обливай, сукин сын, обливай, не жалей ручек, обливай!» Натешившись над ним вволю, он вынул портмоне и вручил наказанному какую-то мелочь, приговаривая: «Смотри, мошенник, другой раз я этим не ограничусь, а велю исполосовать тебе спину в полиции». И что же? При вечернем обходе той же постройки я услышал между рабочими-каменщиками следующий разговор: «Ишь, Митюшка, счастливец, утрось его графское сиятельство своими ручками отколошматил да еще полтинником наградил, в сорочке родился!» А другой на это отвечает: «Да, брат, не всякому такое счастье выпадает!» Это было говорено не то что с сарказмом, а действительно с завистью. Да, были времена!
Другой раз, помню, мы подходили к строящемуся тоже под моим надзором каменному мосту. Там происходила забивка свай под застои. Они забивались копром и довольно тяжелою бабою. Еще издали мы услышали неизбежную дубинушку. Граф пристал ко мне, чтобы я велел при нем пропеть самую нецензурную дубинушку, какую только знают рабочие. Хотя я говорил графу, что едва ли рабочие согласятся при нем исполнить эту пикантную пьесу, но граф настаивал на этом. И вот, подойдя к рабочим, мы услышали очень скучную, так называемую монастырскую дубинушку, а потому я, отозвав одного из рабочих, велел ему, чтобы он распорядился об исполнении самой скоромной дубинушки, которую они только знают, добавив, что верно они за это получат магарыч. После долгих пошушукиваний, выискался один смельчак-солист, который звучным тенором начал петь прибаутки одна другой скоромнее и за всяким таковым припевом хор, человек из 15-ти, начинал «ухать». Да и ухнули же они, никого не оставив незатронутым! Граф хохотал до слез и в конце концов дал на всю ватагу на целое ведро водки, кажется, трешницу.
Но не все и не всегда было тихо и мирно во время наших совместных утренних прогулок. Помню один инцидент, который вызвал сильнейший протест с моей стороны сиятельному начальнику. Это случилось следующим образом. Один раз, оканчивая уже свою утреннюю прогулку, мы зашли на арестантские работы по мощению улицы. Графу показалось, что работы идут очень медленно, и он распушил на чем свет стоит конвойных надзирателей и ротного офицера. И затем обратился ко мне, выговорив тоже, как будто бы с упреком: «Ведь не могу же я, Андрей Михайлович, сам стоять с хлыстиком в руках, чтобы погонять арестантов!» Это меня взорвало, и я сейчас же с дрожью в голосе ответил: «Равномерно и я, ваше сиятельство, не могу принять на себя обязанности стоять с хлыстиком при арестантских работах». Сиятельный граф долго смотрел на меня и на мое возбужденное состояние и ни слова не ответил. Молча ушел с работы, я тоже молча последовал за ним. Но дойдя до места, где мы обыкновенно расставались, я сказал: «Имею честь кланяться вашему сиятельству». Он ответил: «Прощайте», подал мне руку, и мы расстались. Весь этот день я размышлял: следовало ли мне на другое утро заходить к графу, чтобы вместе идти с ним на работы. Результатом моих размышлений было то, что зайти следует. И действительно, на другой день я к 5 часам утра был уже в приемной графа, и ровно с боем 5 часов дверь из кабинета отворилась, и вышел граф: «Ах, Андрей Михайлович, я очень рад, что вы на меня не сердитесь, доказательство чего вижу в том, что вы зашли за мной. Очень рад, благодарю вас, двинемся в путь!» И этим полуизвинением дело было кончено, и мы по-прежнему остались с ним в наилучших отношениях.
Выше я уже упоминал, что, едучи из Симферополя в Екатеринослав, я перечитывал обличительные повести Елагина, в коих выставлены личности гор. Екатеринослава. Это недавнее перечитывание и моя плохая память относительно названий и фамилий сыграли со мною очень гадкую штуку. Раз как-то, когда я докладывал графу какое-то дело, которое касалось отчасти земских повинностей, то граф сказал мне: «Вам бы следовало поговорить об этом со своим тезкой Андреем Михайловичем, вы ведь, вероятно, уже знакомы с ним?
Андрей Михайлович Миклашевский был действительный статский советник и губернский предводитель дворянства, но по Елагину, он имел фамилию Боклашевский. Я перемешал настоящую фамилию с вымышленной и брякнул не запинаясь: Да я уже говорил об этом с Боклашевским». — «Где? как? с каким Боклашевским?.. Да это вы и меня окрестите графом Бородавкиным!» Я испек такого рака, что даже и теперь, через 36 лет, становится совестно. «Верно, злодей, начитался Елагина?» Что мне было отвечать, я стоял как дурак и кое-как оправился.
Но не все же я работал и занимался. По вечерам я начал ходить в клуб, где мало-помалу ознакомился со всем городом. Конечно, меня избрали по первому же предложению в члены клуба, и я по вечерам очень часто стал посещать это злачное место. Этот клуб тогда был единственным в г. Екатеринославе, он был всесословный: тут были членами и дворяне, и чиновники, и купцы, а потому членов было, кажется, более 300 человек, и клуб благоденствовал. Много потом я видел клубов в различных городах, но такого благоустроенного, как Екатеринославский в период времени 1860–1863 гг., я не встречал.
* * *
При обстоятельствах, совершенно для нас благоприятных, наступил, наконец, и новый 1861 год. Служебные мои занятия были те же самые, что и в 1860 г.
Тут мне нужно будет сообщить еще об одном знакомстве, которое мною сделано еще с самого водворения моего в Екатеринославе. Знакомство это было с Василием Петровичем Ульманом. Василий Петрович Ульман был контролером приказа общественного призрения. Младший брат его, Роберт Петрович, выписанный старшим из Риги, открыл в Екатеринославе торговлю, которая тогда только что устанавливалась в городе. Впоследствии они образовали торговый дом Ульман и К°, и их дела шли очень хорошо. В магазинах производилась различная торговля. Тут был и маленький банкирский дом с доступными по тогдашнему времени операциями; тут же был и музыкальный магазин с продажею и выпискою различных инструментов и нот; тут был и мебельный магазин, и продажа земледельческих орудий и проч. Познакомился я как с магазином, так и с хозяевами его, когда приехал в Екатеринослав и понемногу стал обзаводиться мебелью.
Случилось следующее: губернатор граф Сиверс был в отпуску в Петербурге, и должность его исполнял вице-губернатор Баранович. Раз как-то мне нужно было сделать какой-то доклад от строительной комиссии, и я поехал к Барановичу. Но в кабинете были уже другие лица с докладами, а потому я и уселся в приемной, поджидая призыва меня. Как вдруг из кабинета вышел Василий Петрович Ульман; поздоровавшись со мною, он сказал:
— А что, Андрей Михайлович, вы докладывались уже?[34]
— Да, Баранович уже извещен, что я здесь.
— Да все равно, там у него Краевский держит доклад и, вероятно, минут 15 пробудет еще в кабинете. Не выйдем ли мы покамест на улицу, я хотел бы вам сообщить кое-что.
Краевский был незначительный чиновник, занимавший где-то место секретаря и ходивший ежедневно с докладом к губернатору. Мы вышли вместе на улицу, и тогда Ульман начал так:
— Андрей Михайлович, я очень вас уважаю и не хотел бы скрыть от вас того, что сейчас услышал в кабинете Барановича. Не для сплетен, но единственно для того, чтобы вам было известно, я считаю долгом сообщить вам, что сейчас услышал. Когда доложили о вашем приезде Барановичу и когда он велел попросить вас обождать, тогда Краевский выразился так: «А, явился предатель своих братьев!» Когда же Баранович, услышав это, вскинул вопросительно на Краевского глаза, то тот, не смущаясь, ответил: «А как же, ведь он предал своих двух братьев по делу Петрашевского и сам через это высвободился из дела целым и невредимым!»
Признаться сказать, услышав об этом, я в первый момент сильно взволновался… Лошади мои ехали за нами, и я сел в дрожки, предложив Василию Петровичу подвезти его до его магазина.
— А как же, ведь вам надобно к Барановичу, ведь вы уже докладывались?
— Ну, нет. Я к Барановичу пойду на днях, в другое время, и, ежели он спросит меня, почему я не дождался нынче, я скажу ему, что после того, что услышал сказанное обо мне, не мог явиться к нему и столкнуться с гнусною личностью клеветника-сплетника.
— Как, неужели вы выдадите меня?!.
— Нисколько! Я скажу, что обладаю очень развитым слухом и, сидя возле двери в кабинет, невольно слышал своими ушами все то, что дозволил Баранович говорить в своем кабинете гнусному сплетнику.
Так и случилось. Дня через три-четыре я был опять у Барановича, и когда вошел в его кабинет, то он высказал в виде упрека, что я не хотел в день своего недавнего приезда к нему подождать до тех пор, пока он освободится от доклада Краевского.
— Да я дожидался и, конечно, дожидался бы, ежели бы, сидя в приемной возле вашего кабинета, не услышал того, что вы дозволили говорить обо мне гнусному полячишке и клеветнику Краевскому; у меня тонко развитый слух, и я не мог не услышать всего сказанного обо мне. Согласитесь, что я не мог в то время хладнокровно явиться к вам, и ежели бы столкнулся с негодяем, то легко могло бы статься, что я надавал бы ему заслуженных им пощечин. Я хорошо сделал, что вышел тогда от вас.
Услышав эти слова и видя меня в возбужденном состоянии, Баранович все-таки был очень сконфужен высказанным мною; он что-то лепетал, что не обратил никакого внимания на пустые слова и т. п.
— Да полноте, Николай Иванович, я теперь совершенно спокоен и не обращаю никакого внимания на гнусные сплетни Краевского, равно как и на него самого! Мое прикосновение к делу Петрашевского известно всему Петербургу; с другой стороны, я очень любим и уважаем своими братьями и теперь, чего не могло бы случиться в случае моих неблаговидных с ними поступков! Но, впрочем, я питаю себя надеждою, что рано или поздно гнусная сплетня эта должна быть опровергнута.
И это случилось скорее, нежели я предполагал…
Раз как-то в конце октября мне нужно было съездить в магазин Ульмана или для того, чтобы купить что-то, или для того, чтобы навести какую-то справку. Приехав в магазин, я застал Василия Петровича занятым с каким-то незнакомым мне господином, на которого я не обратил особого внимания, а обратился за своим делом к Роберту Петровичу и, закончив с ним, вышел из магазина и поехал домой. Слякоть на дворе стояла страшная, и я, не ожидая никого из посторонних, думал облачиться в халат и, напившись в семейном кругу чаю, удалиться в кабинет для занятий. Как вдруг оглушительный колокольчик изменил мои намерения. По звону видно было, что звонит совершенно незнакомый или, по крайней мере, малознакомый человек, потому что коротко знакомые знали наш оглушительный колокольчик и звонили слегка. Домника сейчас же ушла из гостиной, где мы сидели, в столовую; она, бедная, всегда тяготилась бывать в обществе в последние дни своей беременности. Вышед в залу, я увидел двух господ, раздевающихся в передней; в одном из них я узнал Василия Петровича Ульмана, а в другом — незнакомца, которого видел несколько минут тому назад в магазине Ульмана разговаривающим с Василием Петровичем.
Незнакомец, молодой человек моих лет, брюнет, довольно красивой наружности, обратился ко мне со словами:
— Андрей Михайлович, мы, встретившись полчаса тому назад в магазине Василия Петровича, не узнали друг друга, но ведь мы старые знакомцы… Неужели и теперь вы меня не узнаете?
— Вам хорошо и легко было узнать меня после того как вы услыхали от Василия Петровича мою фамилию, я же… извините, виноват, не могу признать вас и теперь!
— А помните Юрьев день… 23 апреля 1849 года, когда мы вместе с вами сидели в зале III Отделения и когда, за недозволением говорить, обменивались записочками… Ведь я Григорий Данилевский…
— Григорий Петрович! (я знал его имя и отчество по литературе). Голубчик! Вы ли это?.. Как я рад и благодарен, что вы вспомнили обо мне!
— Да помилуйте… Только что вы уехали из магазина, я спрашиваю Василия Петровича: «Кто это?..» Он отвечает: «Достоевский». — «Как имя?» — спрашиваю я. «Андрей Михайлович», — сообщает мне Василий Петрович. «Да ведь это мой старый знакомый», — говорю я. Выглянули на улицу, а ваш и след простыл. Тогда я упросил Василия Петровича ехать к вам, — и вот мы здесь!
— Ну, спасибо, большое спасибо, очень рад вас видеть, — говорил я, усаживая гостей в своей маленькой гостиной.
Первые разговоры, конечно, вращались около приснопамятного дня (23 апреля 1849 г.). Вспоминали много и о многом.
— Да вот, кстати, — начал я, — хотя я и уверен, что Василий Петрович Ульман не верит сплетне, пущенной недавно обо мне в нашем городе, но я все-таки прошу вас, Григорий Петрович, подтвердить Василию Петровичу, что я не играл роли Иуды Искариотского в участи моих братьев по делу Петрашевского!.. — И я рассказал ему все подробности сплетни, пущенной про меня Краевским.
Данилевский сильно возмутился подробностями этой кляузы и тут же рассказал в кратких и точных словах весь процесс Петрашевского, а затем спросил:
— Да какой это Краевский?
Ульман сообщил ему имя и отчество Краевского[35].
— Ба, ба, ба! Да я несколько знаю эту личность и никак не думал, что он способен на такую грязь, а, напротив, считал его за порядочного малого!.. Ох, да ежели бы мне встретиться с ним, я бы отделал его на славу… — горячился Данилевский. — Я бы показал ему, чему подвергаются сплетники и т. д., и т. д. Но, впрочем, завтра я, может быть, и встречусь с ним, разыщу как-нибудь!
Беседа наша шла очень оживленной, мы напились чаю, и мне пришла в голову мысль пригласить их в клуб как своих гостей, тем более что жена была больна.
Предложение мое было принято, и мы сейчас же на двух извозчиках отправились в клуб.
Не успели мы войти в большую залу клуба, как Ульман обратил внимание мое и Данилевского, указывая на Краевского.
— А вот и кстати, на ловца и зверь бежит, — проговорил Данилевский. — Ну, погоди, голубчик, отделаю же я тебя!
— Только, пожалуйста, не при мне, — возразил я, не желая при этом присутствовать.
— Конечно, а вот Василия Петровича я буду просить быть свидетелем, — проговорил Данилевский, и они оба, оставив меня, пошли в ту сторону, где был Краевский. После, по рассказам Ульмана и Данилевского, я узнал все подробности их разговора. Вот как происходил он:
— А, здравствуйте, Краевский; мы с вами, кажется, немного знакомы? — начал Данилевский.
— Ах, Григорий Петрович, какими судьбами попали вы в наши Палестины?
— Да вот, по делам приехал в Екатеринослав и был очень счастлив, найдя в нем старого своего знакомого многоуважаемого Андрея Михайловича Достоевского, с которым и имел честь явиться в ваш клуб.
Слова «счастлив», «многоуважаемого» и «имел честь» Данилевский видимо подчеркнул, надеясь вызвать этим какое-нибудь замечание со стороны Краевского, в чем и не ошибся!
— Ну, я думаю, не большое счастье и честь для вас, Григорий Петрович, в знакомстве с г-ном Достоевским.
— Что я высказал, на том я и стою и подтверждаю, что был очень счастлив встретить в г. Екатеринославе многоуважаемого Андрея Михайловича и что я имел честь вместе с ним приехать сюда в клуб. Но так как ваше возражение, выраженное довольно резко относительно г-на Достоевского и притом при постороннем свидетеле (причем он указал на Ульмана), не может быть допущено мною без разъяснения, то я покорнейше прошу вас, г. Краевский, объясниться более ясно, почему знакомство с Достоевским не может доставить мне счастья и чести?
— Как будто бы вы сами не знаете?.. А его поступок с братьями?..
— Какой поступок с братьями?.. Говорите яснее и определеннее!.
— Да по делу Петрашевского; ведь он, говорят, их предал для того, чтобы освободить себя!
— Говорят, говорят!.. Послушайте, Краевский, чтобы говорить, а главное, публично повторять подобные вещи, надобно быть в них вполне уверенным. Спрашиваю вас, на каких данных вы усвоили себе эту уверенность?.. Или вы повторяете, как сорока, то, что случайно и мимоходом услыхали?..
— Нет, я говорю это с уверенностью, потому что слышал это из достоверного источника, — разгорячился в свою очередь Краевский.
— Сообщите мне сейчас же, из какого источника?
— Мне говорил об этом Калиновский…[36]
— Какой Калиновский?..
Тут Краевский сказал имя и отчество.
— Я знаю этого Калиновского…{108}. Сомневаюсь, чтобы он мог высказать это… Но, впрочем, я непременно выведу это на свежую воду! Теперь же вот что скажу вам: Калиновский очень мало знаком с Достоевскими, а Андрея Михайловича едва ли и знает, тогда как я был в один день с Андреем Михайловичем арестован по делу Петрашевского, сидел с ним в одной комнате III Отделения в продолжение целого дня, а затем я близко сошелся с братьями Андрея Михайловича и теперь состою с ними почти в дружеских отношениях, а потому мне в подробности известны как история ареста по делу Петрашевского всех трех братьев, так и взаимные отношения всех их между собою в настоящее время; и я могу констатировать, что отношения эти вполне родственные и братские, чего не могло бы существовать в том случае, ежели бы пущенные вами сплетни оказались не сплетнями, а были бы правдою! В заключение скажу вам, что вы очень счастливы тем, что Андрей Михайлович не обращает никакого внимания как на эту сплетню, так и на людей, пустивших ее в ход, да и хорошо делает! Потому что гадко и омерзительно обращать внимание как на подобные сплетни, так и на их распространителей! А с Калиновским-то я тоже сведу счеты!
Проговорив все это, Данилевский, не подав руки Краевскому, обернулся от него и прямо подошел ко мне, смеясь и разговаривая с Ульманом. Краевский, как оплеванный, пробыл несколько времени в клубе и затем скрылся из него. Мы же втроем остались в клубе, в карты не играли и разговаривали приятно и оживленно. Часу в первом ночи я угостил своих гостей скромным, но сытным ужином с бутылкой вина, и мы, оставшись очень довольными проведенным вечером, уже поздно ночью оставили клуб.
В заключение о Григории Петровиче Данилевском скажу здесь, что через несколько месяцев я получил от него письмо из Петербурга, которое и приведу в своем месте и в свое время, и что Григорий Петрович Данилевский был раза три или четыре у меня в Екатеринославе во время моего там пребывания, познакомился с моею женою и часто разговаривал с нею о своих будущих литературных произведениях. После переезда из Екатеринослава я более не видался с Данилевским и теперь очень жалею, почему, ежегодно бывая в Петербурге в конце 80-х и начале 90-х годов, я ни разу не был у Данилевского и не возобновил с ним знакомства. Теперь же это невыполнимо, потому что уже несколько лет как Григорий Петрович Данилевский умер.
Наконец кризис болезни дорогой Домники наступил, и 16 ноября, в четверг, в 8 часов 50 минут утра Бог дал нам сына, которого мы в честь батюшки Ивана Прокофьевича наименовали Иваном{109}.
* * *
В половине февраля 1862 г. я получил, наконец, и письмо от Данилевского. Как окончание гнусной клеветы на меня — помещаю это письмо здесь в точной копии.
С-Петербург. 7 янв. 1862 г.
«С новым годом, почтеннейший Андрей Михайлович! Слово свое я сдержал: Краевский сослался на Калиновского, как вы знаете; я приехал в Петербург, сообщил о ваших горестях вашим братьям — Федору и Михаилу; мы все трое встретили у Милюкова[37] Калиновского; хладнокровно ему сообщили об адской сплетне, пущенной им о вас, и вот он что ответил: „Я никогда не говорил этого г. Краевскому, а, напротив, всегда отзывался хорошо об А. М. Достоевском“; Краевский, после отъезда г. Данилевского из Екатеринослава, напуганный обещанием разоблачить эту сплетню, явился ко мне, Калиновскому, и сказал: „Вас ждет объяснение с Данилевским и братьями Достоевскими, то знайте, что я на вас насплетничал!“ Следовательно, оказывается, что всему виною сам Краевский. Этого от него я никогда не ожидал. Но чтобы делу дать еще большую гласность, братья ваши предложили Калиновскому написать сказанное им в письме и с этим письмом пришлют вам свое{110}. Словом, надеюсь теперь, что сплетня разбита. Я часто бываю у ваших братьев, они оба живут, т. е. трое в одном доме (в д. Пономарева на углу Малой Мещанской){111} — сильно заняты „Временем“, в котором хорошо идет подписка, много спрашивали о вас, поручили известить вас, что по-прежнему любят вас, чтут и помнят. Племянница ваша Мария — отличная музыкантша. Через воскресенье вечера у обоих; новый год я встретил у Михаила Михайловича; пили и ваше здоровье. Не будь Екатеринослав провинция — гнездо сплетен, они бы плюнули и на разбор этой сплетни. Мы все трое объявили Калиновскому: „Андрей Достоевский не только не предал братьев, но замечательно помог Михаилу, сыгравши его роль в двухнедельном заточении и тем спасши все бумаги и судьбу Михаила, за которого случайно, по ошибке, был взят“[38]. Прошу, прочтя, передать прилагаемую статью Як. Як. Савельеву. — В начале февраля я еду домой. Моя повесть „Беглые в Новороссии“ куплена „Временем“ и набирается для его 1 номера; но вряд ли хорошо пройдет цензуру. Мой адрес с 1 февраля: г. Чугуев Харьковской губернии, Григ. Петров. Данилевскому; а до того в Петербурге в департамент просвещения чиновнику Филиппову с передачей Г.П.Д. Кланяйтесь г-ну Ульману. Попросите его написать мне десять строк о ходе его торговли не далее февраля половины, для моих дальнейших хроник.
Братья ваши вчера просили вам передать, что вы свободнее их в это время и чтобы вы прежде им написали. Тогда и они напишут. Я с ними согласен. У них буквально минуты нет свободной. Особенно у Ф. М. бывает иногда падучая, сюрприз, нажитый в Сибири. Но вы ему об этом не пишите, не тревожьте его своим знанием этого…»
Далее заканчивается письмо просьбою прислать ему рисуночек башенки к строимому им в деревне дому, и конец этого письма не представляет ничего интересного, а потому мною и не приводится.
Чтобы совершенно покончить с гнусным поклепом на меня, выдуманным негодяем Краевским, нужно бы было привести письмо брата Федора Михайловича от 6 июня 1862 года. Но письмо целиком напечатано в собрании писем Ф. М. Достоевского (Полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, том I, изд. 1.1883 г. Отдел писем. Страницы 138,139 и 140). Но, ссылаясь на это печатное письмо, я все-таки должен оговорить следующие строки его: «Я помню, дорогой ты мой, помню, тогда мы встретились с тобой (последний раз, кажется) в знаменитой Белой зале. Тебе тогда одно только слою стоило сказать кому следует, и ты немедленно был бы освобожден, как взятый по ошибке вместо старшего брата. Но ты послушался моих представлений и просьб: ты великодушно вникнул, что брат в стесненных обстоятельствах, что жена его только что родила и не оправилась еще от болезни, вникнул в это и остался в тюрьме…»; слова эти совершенно несправедливы; объяснения по этому поводу мною уже высказаны на странице 189 этих воспоминаний.
В начале июня 1862 г. у нас заболел наш дорогой малютка Ваня и после 2–3 дней трудной и резкой болезни он скончался. Доктор Бойченко ничем не мог помочь ему. Болезнь закончилась родимчиком, и мы так и не узнали, какая, собственно, болезнь была у нашего малютки.
Около этого времени, т. е. около половины июня мне предстояла спешная поездка в город Ростов для освидетельствования работы острога; и я, недолго думая, предложил Домнике ехать вместе со мною, конечно, и со всеми тремя детьми. Жена с радостью ухватилась за это предложение, и мы, собравшись в 2 дня в далекое путешествие, с половины июня были уже в дороге. Конечно, мы поехали в нашей карете шестериком лошадей с одной прислугой (няней). Путешествие наше было очень приятно. Лучшее время года, стоявшая все время отличная и жаркая погода, свежий степной воздух, пропитанный ароматом только что скошенной травы, — все это делало тысячеверстное путешествие не тяжелым путешествием, а приятною прогулкою. Мы ехали, торопясь, засветло останавливаясь на ночлег и рано поднимаясь после ночлегов; и 473 ? версты, считавшиеся от Екатеринослава до Ростова, мы сделали в течение 3 ? суток.
Город Ростов с первого раза показался нам и грязным, и пыльным, и душным. Гостиницы оказались там отвратительные и донельзя грязные, но мы пользовались гостиницей только для ночлегов, потому что все время дня проводили или в гулянье по городу и его окрестностям или бывали в гостях у знакомых, случившихся тут еще по прежней моей службе. Вблизи города Ростова расположен другой значительный город — Нахичевань или Качевань. Это окружной город Нахичеванского армянского округа в Ростовском уезде Екатеринославской губернии. В 1862 году он был очень хорошо обстроен — 15 тыс. жителей. Правильное устройство улиц и чистота в них нам понравились более, чем в самом Ростове, вообще Нахичевань очень богатый город и населен преимущественно армянами. Четырехверстный проезд от г. Ростова в Нахичевань, по гладкому и ровному пути, производится просто на легковых извозчиках. И оба города как на ладонке видны друг другу. Нам тогда рассказали в г. Ростове анекдот про посещение императором Николаем I города Нахичевани.
Раз как-то император Николай I, бывши в Ростове, посетил, конечно, и Нахичевань. Там все армяне, дожидавшиеся государя в полном сборе, в громадной массовой толпе, лишь только завидели приближающиеся экипажи царского поезда, то, дождавшись их прибытия, закричали благом матом: «Караул! Караул!»… Государь, понявши сейчас, в чем дело, спросил, однако же, генерал-губернатора Воронцова, ехавшего с ним в одной коляске, что обозначает этот крик. Генерал-губернатор сконфуженно отвечал, что они, вероятно, хотели кричать «ура!», да вместо этого кричат «караул!»… Государь много смеялся этому проявлению радости и, говорят, заметил: «Их следовало бы поучить!» Воронцов, в свою очередь, передал это замечание государя — губернатору, а губернатор, конечно, — исправнику. Исправник это замечание намотал на ус и по выезде государя и всего начальства из уезда явился в Нахичевань с возами розог и начал по-своему учить армянских обывателей, и на кого был за что-нибудь зол, то тем всыпал гораздо большее количество розог. Это оригинальное учение покончилось в один день, и армяне вовсе не были в претензии на него. «Ежели надобно учить, так и учи», — говорили они. Но они были в страшной претензии за то, зачем учение было неровное: одному дано более ударов, другому менее. И только по поводу этого обстоятельства они, говорят, возбудили жалобу на исправника. Рассказывавшие мне этот анекдот добавляли: «Попробуйте сказать в присутствии армянина фразу: „Зачем не ровно?“, и вы увидите, какой эффект произведет эта фраза». Признаться сказать, я и сам испытал это.
Раз как-то, находясь в Москве в 1866 году по делам службы, идя вместе с мебельщиком Париковым по Армянскому переулку, я встречал на каждом шагу армян, и мне пришло на ум сошкольничать, и, повстречавшись с одним из них, я, как будто беседуя с Париковым, внезапно проговорил: «Зачем не ровно». Армянин неистово посмотрел на меня и, видя, что я беседую с Париковым, с остервенением плюнул и пошел дальше.
Покончив свои дела в Ростове, мы после трехдневного в нем пребывания собирались уже в обратный путь. Но мне хотелось воспользоваться очень близким расстоянием и побывать в г. Новочеркасске, который от Ростова в расстоянии всего 36 ? верст. Хотелось сделать эту маленькую излишнюю поездку, чтобы повидать казацкую столицу. Я предложил этот добавочный вояж Домнике, и она очень была рада осуществить его. А потому мы и двинулись из Ростова на Новочеркасск.
Новочеркасск, областной и единственный в то время город Земли Войска Донского (ибо все другие поселения в виде уездных городов называются не городами, а станицами). В год нашего посещения, т. е. в 1862 году, город был очень неказист для Донской столицы; в нем считалось до 20 тысяч жителей, но хороших построек было мало, и город, хотя и стоящий на горе и имеющий издали вид очень красивый, на самом деле был очень заурядным городом. В то время в городе строился собор, несколько раз обрушивавшийся, и донцы, недовольные Платовым, говорили, что собор будет до тех пор обрушиваться, пока из него не удалят праха атамана Платова, который похоронен был в этом недоконченном соборе. Недовольны же донцы Платовым были за то, что он главный город, так сказать, столицу казаков, удалил от их родного Дона!.. Дона Ивановича!..
Около первых чисел июня мы были уже дома, сделав в приятных путешествиях до 1005 верст.
В половине или конце июля сделалось известным, что граф Александр Карлович Сиверс переведен губернатором в гор. Харьков. Конечно, этот перевод был для него как бы повышением. Не говоря уже о том, что г. Харьков по сравнению лучше Екатеринослава, он, сверх того, из губернаторов вассальных (Екатеринославская губерния была подведомственна генерал-губернатору) делался губернатором самостоятельным. Сборы его были недолги, и в июле же месяце он оставил Екатеринослав. Екатеринославское общество почтило его обедом, данным в клубе.
В конце же июля к нам приехал и новый губернатор, действительный статский советник Петр Александрович Извольский{112}. По первому приему он произвел не слишком хорошее впечатление. Видно было человека, только что скинувшего эполеты и из военного мундира облекшегося в штатское платье; даже подергивание плечами показывало, что он не забыл еще эполет, и мне, столько претерпевшему от военщины, было это не совсем приятно! Не успел он прибыть в Екатеринослав, как поехал уже по уездам для знакомства с губерниею.
* * *
К интересным событиям в городе Екатеринославе я должен отнести также и день 8 сентября 1862 года, т. е. день празднования тысячелетия России. Это празднование было обставлено довольно торжественно. Во-первых, в соборе после обедни было совершено торжественное молебствие, после которого был целодневный колокольный звон по церквам города, а вечером было устроено гулянье с музыкой в саду или парке при Потемкинском дворце (дом дворянского собрания). Город во весь этот день имел праздничную физиономию, хотя в то время не имели еще в обычае украшать улицы флагами в провинциальных городах, да что-то и в столицах не припоминается этого обычая. Все это выдумки нового времени.
Осень этого 1862 года ничем не ознаменовалась для меня в служебном отношении. В моем же семействе она ознаменовалась выяснением, что моя дорогая жена опять забеременела. Эта шестая беременность жены и радовала и пугала нас; пугала еще тем, что в городе не имелось в то время порядочной акушерки, что вызывало различные хлопоты и опасения.
Время шло, и приближался срок разрешения Домники от бремени. Мы дожидались развязки в первых числах апреля, что действительно и случилось. 3 апреля 1863 г. в среду, на Пасху, около 9 ч. вечера, Бог дал нам сына Андрея{113}.
Около же этого времени, т. е. в конце апреля, я узнал о запрещении журнала «Время», издаваемого братьями. Я с самого основания журнала был подписчиком на него. Апрельская книжка 1863 г. вышла и была получена мною. В ней была помещена статья Страхова «Роковой вопрос», которая действительно вышла «роковым вопросом» для брата Михаила Михайловича. Журнал «Время» по тогдашнему был подцензурным. Цензура беспрепятственно пропустила апрельскую книжку вместе с «Роковым вопросом»… и, несмотря на то, журнал, кажется, в конце апреля был запрещен. Майской книжки уже не выходило. Впоследствии, в своем месте, я расскажу историю запрещения журнала «Время». Она возмутительна!
В начале сентября месяца в городе сделалось известным, что наследник цесаревич Николай{114}, путешествовавший в то время по России, будет и в Екатеринославе. Все переполошились, не зная, чем ознаменовать приезд молодого наследника. Дворянство наконец решилось дать бал и испросило на то соизволение государя императора. Когда это соизволение состоялось, то дворяне, никак не предполагавшие, что их предложение будет принято, забили тревогу, как бы лучше и достойнее себя устроить этот бал. Помещение для бала, конечно, избрано в Дворянском доме, так называемом Потемкинском дворце, расположенном почти за городом, с роскошным парком, выходящим на берег р. Днепра. Бальная зала в этом доме была громадных размеров, в два света, с хорами, но с голыми, нештукатуренными, загрязненными стенами, наводящими тоску. Сколько-нибудь облагородить и освежить этот зал было необходимо. За это дело взялся и. д. губернского предводителя дворянства.
Добрейший мой тезка губернский предводитель дворянства Андрей Михайлович Миклашевский в то время вышел уже в отставку и вслед за графом Сиверсом выехал в Харьков и харьковские свои имения. Место губернского предводителя дворянства занимал временно, впредь до выборов, исправляющий должность отставной штабс-капитан Николай Дмитриевич Милорадович. Сей отставной штабс-капитан, несмотря на свою глупость, был преисполнен гордости и чванства. Эти его свойства послужили моему столкновению с ним при вопросе о приведении зала Дворянского собрания в порядок, и я от устройства зала категорически отказался.
Наследник прибыл в город 1 октября 1863 года. Железных дорог тогда еще не было, и весь царский поезд в дорожных экипажах, на лошадях, прямо с последней станции, т. е. не заезжая на отведенные квартиры, подъехал к собору, где почти вся интеллигенция города поджидала его приезда. Звон колоколов и оглушительное «ура» возвестили момент прибытия, и вслед за этим подскакал фельдъегерь, остановившись, впрочем, в стороне. Следом за ним открытая коляска наследника, а затем коляски свиты. Поздоровавшись с встретившим его предводителем дворянства (но только не с Милорадовичем, а с настоящим — не помню, кто тогда был[39]), так как губернатор встретил его на границе губернии, наследник под руку с кем-то из свиты, смеясь и разговаривая, прошел довольно большое расстояние от церковной ограды до собора. Смеялся же он тому, что был, как арап, черный от пыли; когда он отер лицо своим платком, то платок стал совершенно черным; посмотрев на него, он просто расхохотался!.. Ни важной осанки, ни напускной солидности не было заметно в приемах юного наследника — но всякий, смотря на него, невольно восхищался его добрым, молодым и веселым лицом! Ведь ему только что исполнилось в то время 20 лет! (родился 8 сентября 1843 г.). Из собора наследник и вся свита его в тех же экипажах приехали в город на отведенные квартиры. Вся публика разъехалась и разошлась от собора тоже. Квартира наследнику отведена в доме Щербакова, как лучшем в городе, а потому во все пребывание наследника в городе наша улица сделалась самою многолюдною.
На другой день состоялся бал; на этот бал по особо пригласительным почетным билетам было приглашено свыше 500 человек; был приглашен и я с женою.
Описывать бал теперь очень трудно. Многие подробности позабыты. Помню только, что танцевали немало, но мало было танцующих, т. е. ровно столько, сколько нужно для приличной обстановки. Все пары были назначены заранее. Танцующие занимали очень небольшое пространство посреди залы. Вся же остальная публика огораживала эту середину живою сплошною оградою и смотрела на танцующих, как на театральное представление. Наследник протанцевал все назначенные кадрили со всеми хозяйками бала. Бал, собственно говоря, был мало одушевлен и закончился рано. Мы же раньше конца бала оставили его.
Губернатор Извольский ждал себе перевода в Курскую губернию. Перевод этот в действительности скоро и состоялся, и Извольский уехал. Проводов этого губернатора я решительно как-то не припоминаю. Да сомневаюсь, и были ли они?! Извольский уехал как-то незаметно, невзначай. Я даже не помню, оставался ли он для встречи наследника цесаревича или поспешил для таковой в г. Курск.
После Извольского губернатором у нас был контр-адмирал Григорий Алексеевич Вевель-фон-Кригер, пробывший в Екатеринославе всего 1 ? года. Отношения у меня с ним были не из добрых, вследствие столкновений моих с Милорадовичем, который при Кригере продолжал исполнять должность предводителя дворянства.
В начале декабря месяца этого года я на десять дней ездил в Ростов для освидетельствования работ по острогу, и в мое отсутствие было получено письмо из Москвы.