Будни полковой разведки

Будни полковой разведки

Теплым майским утром полковой адъютант штабс-ротмистр Булгаков и я шли вдоль деревенской улицы, обсуждая преимущества стоянки в корпусном резерве. Когда мы поравнялись с большой хатой под камышовой крышей, Булгаков сделал приглашающий жест, и мы направились к крыльцу хаты. Наличники ее окон и кружевная резьба крыльца синели свежей краской. Перед хатой теснился десяток старых тенистых лип, в их тени были видны стол и две скамейки по сторонам. Вдоль всей хаты, на невысокой гряде, цветы густо поднимали свои золотые, синие и белые головки.

Когда мы вошли в сени, с низенькой скамейки у стены вскочил и вытянулся бравый солдат, по росту и выправке правофланговый гвардейского полка. Это был вестовой командира полка Курдюмов. Штабс-ротмистр небрежно махнул рукой в сторону солдата: «Вольно, братец!» — и деликатно постучал костяшками согнутых пальцев по двери, а затем слегка приоткрыл ее и спросил:

— Разрешите войти, ваше превосходительство?

Неторопливая, мощная октава благодушно ответила:

— Входите, штабс-ротмистр.

Сдерживая волнение, я вслед за Булгаковым вошел в квартиру командира полка.

Генерал отложил в сторону газету, снял очки и грузно поднялся с широкого деревянного дивана. Я выступил вперед и, щелкнув шпорами, бодро произнес положенную формулу представления.

— Здравствуйте, подпоручик! — Ко мне протянулась  широкая, поросшая рыжими волосами и сплошь покрытая веснушками рука командира полка.

— Здравия желаю, ваше превосходительство!

Сделав еще шаг вперед и почтительно глядя на окладистую рыжую бороду лопатой, за которую молодые офицеры прозвали командира полка Александром Третьим, я пожал мягкую, теплую руку.

Генерал снова сел на диван, заскрипевший под его тяжестью, и показал нам глазами на табуретки:

— Садитесь, господа!

С минуту длилось молчание. Генерал разглаживал правой рукой газету и задумчиво глядел в открытое окно на огород, где резвились и щебетали неугомонные воробьи, а я рассматривал его мощную фигуру в кителе с двумя академическими значками на груди.

— Вы, конечно, знаете, подпоручик, — медленно проговорил, нарушая молчание, генерал, — что на прошлой неделе в ночной разведке погиб наш герой поручик Гусаков Иван Андреевич? Я решил назначить вас вместо поручика Гусакова помощником начальника команды пеших разведчиков. Надеюсь, вы довольны?!

Должен сознаться, я был застигнут врасплох и не сразу смог собраться с мыслями. Я — помощник начальника команды пеших разведчиков? Правда, мне неоднократно приходилось ходить от своей роты в разведку. Были и кое-какие результаты. Но ничего серьезного, что давало бы мне право считать себя способным разведчиком, я ни разу не достиг. Особенно меня смутило то, что мне предстояло заменить такого опытного, хладнокровного, находчивого в самых исключительных обстоятельствах разведчика, каким был покойный Иван Андреевич. «Нет! Это мне не по силам, только осрамлюсь понапрасну», — думал я, и ряд других мыслей и опасений пронесся в моем воображении. Легкий, но чувствительный толчок локтем штабс-ротмистра Булгакова вернул меня к действительности.

— Так точно, ваше превосходительство! Весьма доволен, — пролепетал я, удивляясь в то же время: как это, вместо того чтобы возражать, немедленно согласился.

Генерал помолчал, как бы ожидая от меня еще чего-то. Я тоже молчал, собираясь с мыслями и посматривая на него и полкового адъютанта, взгляд которого, как  мне показалось, был слегка укоризненный. Командир полка шумно вздохнул.

— Вот и отлично, — сказал он, — поздравляю вас, подпоручик, — я вскочил, — в новой должности. Надеюсь, что честь нашего славного пограничного полка и память Гусакова Ивана Андреевича вы не посрамите. Можете сегодня же приступить к исполнению обязанностей.

С вспотевшей головой, не помня, что еще отвечал генералу, наступив Булгакову на шпоры и забыв извиниться, я вышел из хаты. Тихая деревенская улица, заросшая травой, была залита веселым солнечным светом. Сильно и приятно пахло травами, полевыми цветами и огородными растениями.

Штабс-ротмистр, вышедший раньше меня, остановился. Его красивое лицо улыбалось, и он добродушно крутил свой пышный, холеный ус.

— Наденьте фуражку, подпоручик, — сказал он, — и успокойтесь: самое страшное миновало. Пройдите теперь к Муромцеву. Знаете, где его найти? В конце деревни за штабом полка, по правой стороне, шагах этак в пятидесяти, за хатами увидите огромное развесистое дерево, если не ошибаюсь, дуб. Недалеко от дуба сарай, в котором и живет Муромцев. Поговорите с ним, а потом — с богом, и за дело, — закончил штабс-ротмистр, крепко пожимая мне руку у входа в штаб полка.

Муромцев, с точки зрения моих двадцати одного года, был почти пожилой человек: ему было за тридцать. Я знал о нем только то, что знали все офицеры полка. Сын генерала, окончил пажеский корпус, служил в гвардейской кавалерии, однако в офицерской жизни не нашел удовлетворения и, выйдя в запас, поступил в университет. Отлично окончив филологический факультет, он был оставлен при университете. После нескольких лет работы получил ученую степень. Перед ним развертывалась будущность ученого. Но внезапно он увлекся замужней женщиной и забыл все, в том числе и университет. Влюбленные уехали за границу и провели там два с лишним года, побывав на всех курортах и во всех первоклассных гостиницах Европы. Но на смену бурной страсти пришли отрезвление и его неизбежный спутник — охлаждение. Раскаявшаяся жена вернулась к мужу и детям, бывший ученый хандрил, переживая утрату своих иллюзий. Началась война. Как офицер запаса Муромцев был призван и по собственному желанию получил назначение в пехоту, в действующую армию. В боях был два раза ранен, из них один раз тяжело, отличился и имел много наград.

* * *

Муромцев пользовался в полку репутацией прекрасного командира и заботливого хозяина. Строгий и требовательный, он был справедлив и внимателен к подчиненным, никогда не придирался к мелочам, но в то же время отличался непреклонностью в точном исполнении службы. Муромцев талантливо оценивал местность и отлично использовал ее возможности. Он всегда умел найти благоприятные условия для успешной разведки там, где другие приходили в отчаяние. Блестящие результаты разведывательных поисков его команды создали ей высокую репутацию в корпусе и дивизии. Но сам начальник команды редко выходил за свои проволочные заграждения. На стороне противника обычно работали его помощник и взводные командиры. Это не значит, что Муромцев не отличался отвагой. Просто он был организатор, руководитель, исполнительские же обязанности его не привлекали.

Восстанавливая в памяти все, что мне было известно о Муромцеве и его команде, я незаметно дошел до окраины деревни. Еще издали увидел действительно огромное дерево с широкой развесистой кроной; а когда подошел ближе, то нашел и сарай, служивший Муромцеву квартирой.

В раскрытую половину ворот сарая виднелся покрытый клетчатой скатертью стол. На столе кипел маленький ярко начищенный самовар, стояли тарелки с сыром и хлебом и кринка молока. А за столом в тени сидел сам Муромцев без френча, в рубахе с расстегнутым воротом, обнажавшим его полную шею.

Штабс-ротмистр не стал слушать моего официального представления.

— Давайте без церемоний, — сказал он приятным глуховатым баритоном, — а то и мне придется одеваться. — Улыбка осветила его выразительное лицо с слегка вздернутым носом и небольшими темно-рыжими усиками. — Присаживайтесь. Рекомендую снять гимнастерку — сегодня с утра жарко. Соединим приятное с полезным: будем завтракать и знакомиться.

Я пытался было сказать, что уже завтракал, но Муромцев перебил меня:

— Бросьте, бросьте, Михаил Никанорович! По себе знаю: в ваши годы можно с аппетитом и три раза позавтракать.

Отметив про себя, что штабс-ротмистр знал мое имя и отчество, я прекратил возражения, сел за стол и осмотрелся. Нужно сказать, что Николай Петрович — так звали штабс-ротмистра — устроился недурно. В сарае прохладно, просторно, полутемно, совсем нет мух, земляной пол чисто подметен и усыпан уже начавшей вянуть травой и многочисленными ромашками. Вянущая трава и цветы наполняли сарай своеобразным, ни с чем не сравнимым ароматом, родным, близким и, вероятно поэтому, слегка грустным. Справа стояла походная кровать, у стены стол, сколоченный солдатскими руками, на столе — карта, книги, уставы, а также изящное зеркало, несколько флаконов и какие-то щеточки.

— Не правда ли, вы были удивлены и вашим сегодняшним вызовом к генералу и результатами этого посещения, — продолжал Муромцев начатый разговор. — Каюсь! Все было подготовлено не без моего участия.

Тем, что сам начальник команды пеших разведчиков штабс-ротмистр Муромцев желал иметь меня своим помощником, я был удивлен не меньше, чем самим назначением. Следовательно, выбор командира полка был подсказан Муромцевым самому генералу или же штабс-ротмистру Булгакову, принадлежавшему к числу немногих друзей Муромцева. По всей вероятности, эти мысли отразились на моем лице — Муромцев, бросив на меня свойственный ему быстрый и острый, как бы хватающий взгляд, положил мне руку на плечо и дружески-участливо спросил:

— Может быть, вы, Михаил Никанорович, что-нибудь имеете против назначения, так неожиданно свалившегося на вашу голову? Скажите откровенно — все это можно еще изменить.

Всего больше я боялся, как бы Николай Петрович не заподозрил меня в том, что я попросту испугался  опасной должности, тем более что на самом деле особой боязни я не чувствовал, может быть, потому, что не был пока с нею достаточно хорошо знаком. Я сделал неопределенный жест, который при желании можно было истолковать и так и этак.

— Видите ли, — продолжал Муромцев, откинувшись на спинку деревенского стула, — я уже месяца два слежу за вашей работой. Иван Андреевич должен был пойти на десятую роту, так как выяснилось, что подпоручик Пахомов не вернется в полк — ногу ему все-таки пришлось ампутировать. Жаль, не дождался Иван Андреевич назначения: он давно ведь был первым кандидатом в полку, да все сам отказывался. В последнее же время здоровье стало ему изменять, он и согласился. И вот такое несчастье! — Муромцев вздохнул и продолжал: — Я интересовался вами и рядом других офицеров. Вы наиболее приглянулись мне. Штабс-ротмистр Булгаков, когда встал вопрос о кандидате на место Ивана Андреевича, доложил генералу о моем выборе.

— Господин ротмистр, а не ошиблись ли вы?

— Почему?

— Я что-то не замечаю у себя способностей разведчика. А браться за такое ответственное дело, не имея необходимых качеств, по-моему, нельзя: и сам осрамишься и других подведешь.

— Нет, Михаил Никанорович! Это еще не причина для ваших сомнений. Качества разведчика у вас, несомненно, есть. За это я могу поручиться. Ведь я наблюдал за вашей работой. И интересовался я, конечно, не тем, как в вашей роте хорошо котелки чистят. А способности разведчика в большинстве случаев дело наживное. Главное — это интерес к работе разведчика. Если быть вполне откровенным, Михаил Никанорович, именно этот ваш интерес и привлекает меня. Результаты вы имели обещающие. Одним словом, я твердо уверен в безошибочности моего выбора.

Что я мог возразить Николаю Петровичу? Сказать ему, что весь мой интерес к разведке был следствием скуки, результатом общего вынужденного безделья окопной войны, стремлением потратить куда-нибудь избыток своей не находящей применения энергии? Карты меня мало привлекали, я не чувствовал, как многие мои товарищи, священного трепета, когда держал их в  своих руках. Развлечения в окрестных местечках и городках, до которых так охочи были многие скучающие офицеры, не совпадали с моими понятиями об элементарной этике. Чтение в конце концов тоже начало приедаться. Невольно вставал вопрос, куда себя девать? Оставалось одно — разведка: интересно, романтика, можно испытать, на что ты способен. Но не мог же я во всем этом сознаться Николаю Петровичу?

Высокий худой солдат с пшеничными русскими усами на длинноносом продолговатом лице внес большую сковороду с ворчащей и брызгающей яичницей. Аромат увядающей травы и цветов быстро вытеснился земным запахом аппетитного блюда.

— Ну вот и гвоздь нашего завтрака, — довольно проговорил Муромцев, наполняя яичницей тарелку и ставя ее передо мной. — Воздадим должное если не искусству, то стараниям Понедельникова, — кивнул он на солдата, принесшего яичницу и уже выходившего из сарая. — Обратите на него внимание: молчалив, аккуратен, как хорошая хозяйка. Для меня же он не только солдат, нижний чин, а верный и преданный друг: в бою под Крево вытащил меня из сущего ада, ему я обязан своей жизнью. А после этого снова пошел на поле боя, вынес еще шесть раненых и, наконец, сам был тяжело ранен в правую ногу выше колена и в плечо с переломом ключицы. Однако сумел перевязать себя и добраться до фельдшера. Понедельников — Георгиевский кавалер, но к строю уже непригоден. Могу вас уверить, что в самую гущу боя он шел не ради подвига, а потому что «жалел солдат», как он это объясняет. Это чудесное свойство русской души, — с большой серьезностью закончил Николай Петрович.

Проведя с Муромцевым больше часа в живой, непринужденной беседе, я почерпнул очень много. Во-первых, я убедился, что правы были офицеры, отзывавшиеся о Муромцеве как об очень умном, знающем и высокообразованном человеке. Кратко, ясно и остроумно очертил он мне мои будущие обязанности и работу разведчиков в целом. Я понял, что разведка — это далеко не те примитивные действия, которые и я неоднократно организовывал и проводил, а нечто высшее, что разведка — это искусство, требующее любви к нему и, если можно так выразиться, вдохновения, а главное — непрерывной, напряженной, продуманной и тщательно организованной работы.

— Многие думают, что успехи нашей команды — это счастье Муромцева, — раздумчиво говорил Николай Петрович. — Это далеко не так. Возьмите для примера дело на Ведьме, притоке Щары. Во всем корпусе не было пленных уже с месяц, а мы взяли унтер-офицера и солдата. Говорят, везет Муромцеву. Не спорю — и удача есть. Но работали мы над этим делом не покладая рук. Иван Андреевич и Анисимов, командир первого взвода, три ночи и три дня — это при теперешней-то жаре! — пролежали под проволоками немцев. А сколько вариантов мы разобрали! Сколько тренировок провели! Оба берега Ведьмы прямо-таки руками обшарили. Команда работала каждую ночь. Нет! Удача удачей, а работа остается работой. Или другой пример. Разве легкое дело подобрать людей и подготовить их? — задушевно продолжал штабс-ротмистр. — Ведь вы сами знаете, что каждый человек имеет собственные, присущие только ему черты характера. Один горяч и быстр, другой спокоен и медлителен. У одного прекрасное зрение, но медвежья поступь, другой ходит неслышно, как кошка, но излишне осторожен. Всех надо изучить, правильно использовать их качества, сгладить недостатки и сделать действительными разведчиками. Вы посмотрите команду теперь: молодец к молодцу, отборные люди. Большинство из них не просто солдаты и унтер-офицеры, а мастера своего дела, виртуозы. Да сами узнаете и согласитесь со мной. А ведь для того чтобы они стали такими, покойный Иван Андреевич, Федоров — фельдфебель, все взводные командиры и отделенные работали и работают над ними, можно сказать, денно и нощно, умело и терпеливо.

Слушая Муромцева, рассказывающего о своих разведчиках, я думал: «Не только ваш помощник, фельдфебель и унтер-офицеры много сил и умения вложили в подготовку команды, но, как видно, и вы сами, господин ротмистр». Особенная черта Николая Петровича бросилась мне в глаза: чувствовалось, что он любит своих разведчиков, говорит он о них, как правило, тепло и мягко.

Кончился затянувшийся завтрак. Провожая меня, Муромцев вышел на улицу и, прощаясь, сказал как бы между прочим: 

— Вы, быть может, сегодня и переберетесь?

Я взглянул на него с некоторым удивлением: куда переберусь? Я еще не успел и подумать о новой квартире, а батальон-то наш стоял в другой деревне, верстах в четырех от штаба полка.

— Я присмотрел вам сарай не хуже моего и почти рядом со мной, — продолжал Николай Петрович, — да вот он! Зайдем посмотрим.

Сарай действительно оказался отличный. В нем стояли два стола солдатской работы, пол был посыпан свежим песком, по которому набросана трава с полевыми цветами. Сознаюсь: я был тронут.

Я шел к себе в батальон, раздумывая о происшествиях дня и всего больше о Муромцеве: мне очень пришелся по сердцу мой новый начальник, работать с ним, казалось мне, будет легко.

Со следующего дня я включился во все занятия команды, стал присматриваться ко всему для меня новому. В сотне я сам постоянно занимался с солдатами. Большей частью это было изучение оружия и приемов пользования им, действия штыком, перебежки, строевая подготовка и внутренняя служба. Стреляли мы редко и всегда на коротких стрельбищах. Много занятий проводилось в составе взвода и отделения. Главной фигурой в обучении был унтер-офицер. Многие из них в своем масштабе были неплохими методистами, занятия проводили уверенно, интересно и поучительно. Мы, молодые офицеры, окончившие трех-четырехмесячный курс в военном училище или школе прапорщиков, особенно если раньше не служили в армии, были в сравнении с ними младенцами и учились у них искусству обучать. Я полагал, что в команде разведчиков содержание занятий будет похоже на то, к чему привык в сотне, и ошибся. Здесь обучение в составе взвода почти не проводилось, а упор делался на тщательную выучку отдельного солдата и небольшой группы применительно к тем задачам, которые предстояло решать команде разведчиков.

Здесь впервые я увидел настоящую маскировку: местность была очень удачно замаскирована, естественно выглядели пни, кучи коряг, скрываясь за которыми, вел наблюдение разведчик. Иногда солдат по ходу занятий и сам превращался в куст. Несколько раз я был  немало смущен, наталкиваясь или наступая на замаскировавшихся разведчиков.

Отдельные солдаты и группы тренировались в передвижении в рост, на четвереньках и ползком, добиваясь полной беззвучности движения. А двигаться приходилось по полю, болотцу, опушке леса, кустарнику. Некоторые разведчики действительно достигли в этом деле большого искусства и бесшумно скользили, как змеи. Я ничего не слышал, когда умелый солдат шел гибким шагом или полз. Он скрывался в кустарнике, и ни одна ветка не шелохнулась за ним.

Особое внимание уделялось умению проникать сквозь проволочные заграждения. Обычно проволочные поля немцев были глубиной в тридцать и более кольев, конечно на ответственных участках. По имевшимся сведениям, немцы, опасаясь нашего прорыва, построили под Барановичами проволочные поля глубиной в сто с лишним кольев. Во всяком случае, проволочные заграждения были нашими злейшими врагами, преодоление их представляло собой трудное дело, требовавшее умения, хладнокровия и времени. Задача тренировок состояла в том, чтобы преодолеть проволочные заграждения заданной глубины в наименьшее время независимо от числа разрезов. По сделанному проходу группа разведчиков должна была быстро пройти или проползти вперед и возвратиться с пленным.

Упражнения в захвате пленного также привлекли мое внимание. Эту задачу обычно выполняли три разведчика: двое обходили с флангов пункт, где располагался неприятельский наблюдательный пост, а третий подкрадывался к нему с тыла. Фланговые разведчики прикрывали захватывающего и преграждали наблюдателю путь к бегству, если захват сразу не удавался. По знаку командира отделения разведчики бесшумно продвигались вперед, и через несколько минут один из них, прыгнув как кошка на чучело, схватывал его за горло и опрокидывал на землю. Фланговые разведчики немедленно приходили на помощь: чучело мгновенно оказывалось с забитым кляпом ртом и связанными руками. После изучения нескольких других вариантов проводилось нечто вроде зачетного занятия, в котором неприятельского наблюдателя изображал один из солдат, правда с небольшой охотой. 

Большое впечатление произвели на меня быстрота, четкость и решительность действий разведчиков, а также сила и стремительность, с которыми они, возвращаясь с поиска, вели упиравшегося пленного. Подобные занятия проводились сперва днем, а после того как разведчики осваивались со своими обязанностями, тренировки шли ночью, что, кстати сказать, я видел впервые.

Метод обучения был для меня новым и очень интересным. Так, например, занятие по захвату пленного разбивалось на три части. Сперва изучались движение к месту расположения неприятельского поста и способы прикрытия движения. В эту часть занятия входили все виды передвижения: преодоление проволок, прикрытие огнем, занятие исходного положения для захвата пленного. Затем изучался самый захват неприятельского наблюдателя. Когда разведчики в достаточной степени овладевали всем этим, отрабатывалось возвращение с пленным: проход проволочных заграждений, прикрытие отхода, движение к своему расположению, вынос раненых.

Каждая часть занятия разучивалась отдельно, а затем все занятие несколько раз выполнялось целиком. Нужно сказать, что на тренировку и подробное усвоение изучаемого времени не жалели, не торопились, работали основательно и осмысленно. В результате все исполнители не только отлично знали свои задачи, но и уверенно выполняли их. Разведчикам, подготовленным таким методом, конечно, были не страшны любые случайности. Командиры отделений, на мой взгляд, хорошо владели своим делом, занятия вели толково, не горячась, без ругани, терпеливо повторяя упражнение, особенно с теми, кому оно не совсем удавалось.

Прошло несколько дней моего пребывания в команде. Я познакомился с содержанием и методикой подготовки, бытом и задачами разведчиков. Штабс-ротмистр Муромцев пригласил меня к себе.

— Вам, конечно, известно, — начал он, — расположение противника на участке, который наш полк занимал перед выходом в корпусной резерв. Насколько я помню, ваша рота стояла против Большого Обзира. Скажите, вы ясно представляете себе, ну, скажем, систему огня противника, пункты расположения его наблюдателей в первой траншее? 

Я должен был признаться, что эти вопросы для меня не совсем ясны. Тогда Муромцев достал из своего чемодана большую папку и вынул оттуда карту:

— Вот посмотрите, как выглядит противник с нашей точки зрения.

Это была такая же карта, какими пользовались все офицеры полка, и я в том числе. Но какая огромная разница между моей картой, не имеющей никаких знаков, кроме участков окопов противника да нескольких ориентиров, и картой Муромцева, представляющей тщательную разработку большого материала. Чем дольше я ее рассматривал, тем больше вырастало мое уважение к составителям карты. Позиции противника, его система огня, охранение, расположение крупных подразделений, блиндажи солдат, артиллерийские наблюдательные пункты, местные предметы до колодцев включительно — все было нанесено на карту, все ясно предстало перед моими глазами. Карта жила, и противник выглядел на ней не туманно, как на моей карте, а был понятен и прост. Я видел на карте немцев в их деятельности и понимал, что может грозить нам с их стороны.

Муромцев улыбался, наблюдая за мной.

— А теперь взгляните на это, — и он развернул большой лист плотной бумаги — план в масштабе двухсот шагов в дюйме, снятый с только что рассмотренной мной карты. В дополнение к данным, уже имевшимся на карте, на плане были многочисленные ложбинки, окопчики и прочие подробности местности, так необходимые разведчикам.

— Не думайте, что это только моя работа, — сказал Николай Петрович. — Правда, вся команда затратила немало труда на сбор материала, но это не все. Наличием этой действительно отличной схемы мы обязаны работе штабс-ротмистра Булгакова, его энергии, уму и знаниям. Не удивляйтесь! Наш полковой адъютант не только умеет покручивать свои красивые усы. Это исключительно дельный, талантливый и работоспособный офицер, к тому же скромный и неспособный кичиться своей работой. Я хочу обратить ваше внимание на некоторые детали схемы, интересные главным образом с точки зрения нашей специальности. Начнем с подступов к противнику. Вот проходы в наших проволочных  заграждениях. Видите, некоторые из них имеют красные черточки? Эти проходы обнаружены немцами и пристреляны. Поэтому мы не пользуемся ими. Вот проходы в наших проволоках, отмеченные зелеными штрихами: они закрыты сверху, в них можно проходить только ползком. В пространстве между нашими проволоками и проволоками немцев вы видите ряд кружков и крестиков желтого цвета. Это подготовленные и естественные укрытия, где можно переждать огонь противника. Кружок обозначает, кроме того, удобный наблюдательный пункт. Теперь смотрите на проволоки противника. Проходы в них обозначены тоже красными черточками, так как немцы хорошо прикрывают их пулеметным огнем. А вот эти стрелки в окопах обозначают действующие пулеметы, пунктирные же стрелки, идущие от них, — примерные сектора обстрела. Обратите внимание: некоторые районы между нашими и немецкими окопами заштрихованы. Здесь обычно наблюдался наиболее сильный перекрестный пулеметный огонь и заградительный огонь минометов.

Шаг за шагом Муромцев последовательно, со свойственной ему неторопливостью и методичностью раскрыл всю изображенную на карте организацию немецкой обороны, и она отчетливо отразилась в моем сознании.

— Когда наш полк займет свои позиции, мы сумеем многое из того, что занесено на карту, проверить, — говорил штабс-ротмистр.

— А разве за это время ничто не изменится? — спросил я.

— Едва ли. Проверять, конечно, будем. Но все же серьезных изменений я не ожидаю, так как немцы большие любители сохранять установившуюся систему. Мы убедились, и не раз, что организация обороны, вплоть до наблюдательных постов и путей движения патрулей, у них устанавливается раз и навсегда и соблюдается пунктуально. Достаточно сказать, что места, где мы захватывали часовых и наблюдателей, немцы оставили без изменения, разве что усилили кое-где проволоки да дистанционных огней добавили. То же осталось и в отношении маршрутов патрулей. В общем, немцы трудно перестраиваются и предпочитают оставаться на существующей организации. 

Десять дней провел я в команде, наблюдая занятия и изучая различные приемы и сноровки, которыми так славились разведчики Муромцева. Сам Николай Петрович почти незаметно, в порядке обычных, как бы ни к чему не обязывающих бесед не только ввел меня в курс всех задач, выполняемых разведчиками, показал размах их работы, но и посвятил во все тонкости этого сложного и ответственного дела. Мне оставалось лишь запоминать, изучать и раздумывать над массой новых впечатлений. Вместе с тем и ответственность за выполняемую работу, опасности, возникающие во всех случаях боевых действий разведчиков, — все это стало значительно ясней для меня, чем было раньше.

Как-то в одной из бесед Муромцев сказал:

— Я думаю, вы на своей практике убедились, что далеко не каждый человек может быть разведчиком, хотя бы он был бесстрашен, ловок, силен, имел хорошо развитый слух и отличное зрение. В начале работы в разведке мне казалось, что так называемые «лихие ребята» наиболее подходят для разведки. Вскоре мне, однако, пришлось отказаться от этого мнения, так как я дорого поплатился за него потерей нескольких прекрасных людей. С той поры я очень недоверчиво отношусь к «лихим ребятам». Человек, стремящийся получить награду и ради этого готовый идти на самые рискованные дела, любитель сильных ощущений, теперь не находит места в нашей команде. Такие люди по своему характеру неспособны к длительной и скучной работе по овладению техническим мастерством. Они склонны к шумным предприятиям, эффектам, к позам. Ну а с такими качествами разведчиком быть нельзя.

— Позвольте, Николай Петрович, — не согласился я, — но ведь бесстрашие, дерзость, риск, бесшабашная удаль — все эти качества необходимы разведчику. Возьмите хотя бы исторические примеры: Сеславин, Фигнер, Давыдов в Отечественной войне двенадцатого года, матрос Кошка в Севастопольскую оборону, действия наших пластунов-кавказцев. Везде дерзость, риск, исключительное бесстрашие. Какой же смысл людей, отмеченных такими дарами природы, заменять тихими, скромными работягами? На одной технике выполнения приемов далеко не уедешь. Способность дерзать, все  ставить на карту — это лучшие стороны человеческого духа.

Муромцев, слушая мою горячую речь, спокойно курил, неторопливо прихлебывая свой любимый напиток — крепкий ароматный чай, и рассматривал то массивный серебряный подстаканник замысловатой работы, то, поднимая подстаканник к глазам, — цвет самого чая, но оставался серьезен.

— Видите ли, — дав мне закончить, все так же не торопясь продолжал он, — не всякий риск хорош и оправдан. Я не отрицаю допустимость риска, но бесшабашная удаль, как вы определили некоторые качества, необходимые разведчику, в большинстве случаев простое безрассудство. Разведчику нужно иметь горячее сердце, в этом я полностью согласен с вами, но наряду с горячим сердцем ему нужна холодная голова. Тогда и горячее сердце дольше будет биться в отважной груди. Кроме того, способность все ставить на карту — пользуюсь вашим выражением, Михаил Никанорович, — совсем не имеет ценности в моих глазах. Вы извините меня и не обижайтесь, но в ваших словах звучит открытая вера в предопределение, какой-то фатализм с примесью философии драгунского капитана, так хорошо схваченной Лермонтовым в «Герое нашего времени» — «Натура дура, судьба индейка, а жизнь копейка». С моей точки зрения, это очень слабая философия, говорящая о ленивом, неразвитом уме. Да и жизнь не такая плохая вещь, чтобы нищенски оценивать ее копейкой. А в наших действиях наша собственная жизнь всегда связана с жизнями наших подчиненных, которые верят нам и в нас, надеются на нас. Можем ли мы эти жизни ставить на карту? Я думаю, что нет. Главное же, Михаил Никанорович, заключается в том, что условия войны теперь совсем не те, что были даже двадцать лет тому назад, не говоря уже о весьма отдаленной эпохе Отечественной войны двенадцатого года. И техника военная, орудия убийства чрезвычайно усовершенствовались. Я отдаю должное отваге, героизму и самопожертвованию перечисленных вами героев. Но ведь Фигнер имел дело с ружьем, стрелявшим на двести шагов, а отважный Кошка пробирался в окопы англичан, к тому же плохих солдат, не встречая никаких препятствий, кроме необходимости преодолевать пространство. Нам же приходится иметь дело со скорострельным автоматическим оружием, с минометным огнем. На нашем пути проволочные заграждения, ракеты, прожекторы, дистанционные огни. Все это техника. А против техники нельзя идти с одним бесстрашным сердцем, с сильными руками да с готовностью «положить свой живот за престол и отечество». Дни военной романтики безвозвратно миновали. Поэтому, дорогой мой Михаил Никанорович, чтобы победить технику, нужно ей противопоставить по крайней мере такую же технику. И чтобы бороться с техникой, простите за повторение, нужен подготовленный во всех отношениях техник.

Я слушал строго логичную речь Муромцева, соглашался с ним, и моя военная романтика, которой я был, нечего греха таить, напитан, тускнела в моих собственных глазах, лишаясь своего еще недавнего обаяния. Голая, пусть неприглядная, но верная действительность во весь рост вставала передо мной. А Николай Петрович продолжал все так же неторопливо и спокойно:

— Теперь, надеюсь, вам понятно, почему я людям, внешне блестящим, но неспособным к длительной упорной работе над собой, предпочитаю скромных тружеников, привыкших к повседневной работе, спокойных, хладнокровных, но, конечно, с высокими физическими и моральными качествами, необходимыми каждому настоящему солдату. Такие разведчики обычно дисциплинированны, работают осмысленно, не горячатся, выносливы и упорны. Никакие препятствия их не останавливают, они могут, если нужно, в болоте или грязи, в снегу часами лежать и свой долг всегда выполнят. Когда вы лучше познакомитесь с командой, вы найдете там в основном людей, принадлежащих к категории тружеников. Ну а «лихие ребята», как я уже сказал, для разведки подходят мало. Возьмите подпоручика Завертаева. Вот вам пример: бесстрашен, готов на любой риск, лишь бы было интересно, представлялся бы случай нервы пощекотать, помолодечествовать. Но упорно работать он неспособен и не хочет. Это, если можно так выразиться, человек праздников войны, не желающий признавать ее суровых будней. В ответственной разведке он потерял четырех замечательных людей, сам был легко ранен и контужен, много нашумел, но пользы делу принес, скромно говоря, очень мало. Пришлось  с ним расстаться. Теперь он в своей сфере: в команде конных разведчиков лихо летает на коне, вспоминая своих предков — казаков, бренчит шпорами, отрастил усы. Но так как его команда разведки не ведет, а используется только для ординарческой службы, то он для дела безвреден. Разведка — это постоянный, кропотливый и тяжелый труд.

Несколько таких бесед с Николаем Петровичем произвели значительное изменение в моих взглядах: я по-новому взглянул и на разведку, и на разведчиков. Убедился, что удача Муромцева в разведке в действительности есть результат большой и напряженной работы всей команды, высоких организаторских способностей самого Муромцева и отличных боевых качеств всех разведчиков, их изобретательности и инициативы. Однако это был совсем неоднородный материал: и охотники-сибиряки, и вятичи, и крестьяне разных губерний, и, наконец, рабочие и ремесленники, да и по возрасту люди разные. К моему удивлению, в команде почти не оказалось кадровых унтер-офицеров и солдат.

Во взводе, который подчинялся мне непосредственно, особенно внимательно я присматривался к разведчикам, обычно действовавшим с покойным Гусаковым.

Уже внешний вид Анисимова привлекал внимание: среднего роста, стройный и гибкий, он был светловолос, с черными бровями и синими спокойными, холодноватыми глазами. Небольшие усы темнели над твердым ртом с плотно сжатыми ярко-красными губами. Когда Анисимов улыбался, а это случалось нечасто, обнажались обычно скрытые ровные желтоватые зубы. Движения Анисимова были, как правило, неторопливы, мягки, эластичны и точны. Насколько я мог заметить, он никогда не делал ни одного лишнего движения. Его реакция, несмотря на кажущуюся медлительность, была поразительна. Всегда серьезный и внимательный, Анисимов больше слушал, чем говорил, не торопился отвечать независимо от значения вопроса и от того, кем он задан. Лишь после небольшой паузы следовал точный и краткий ответ. Команды и распоряжения Анисимов отдавал ровным, негромким голосом. Но было в нем что-то такое, что заставляло солдат и отделенных командиров выполнять его команды и распоряжения с возможной быстротой и усердием. Он был женат, но  о своей семейной жизни говорил неохотно. Сибиряк, по профессии охотник, Анисимов проучился, как он выразился, только «три зимы». Два Георгиевских креста и три медали были его наградами.

Друг и земляк Анисимова — Серых в противоположность первому был громоздкий, бородатый мужчина, с добрыми карими глазами, громадными руками и ногами. Казалось, он неловок, неповоротлив и медлителен. На самом же деле Иринарх Серых мог совершенно беззвучно пройти по любому грунту и по молодому ледку, как я убедился позже. Серых ползал, как ящерица, и ночью обладал способностью немедленно исчезать: отойдя на два-три шага, он как бы растворялся в пространстве. Серых любил поговорить, до смешного увлекался сказками и мог слушать их по нескольку часов подряд, неотрывно глядя на рассказчика своими доверчивыми глазами. Он был хороший гармонист, никогда не унывающий весельчак, запевала и первый плясун, несмотря на свою громоздкость и огромные ноги. Женатый человек и отец двоих детей, он трогательно рассказывал, как жил с семьей до войны. Имел такие же награды, как Анисимов.

Младший унтер-офицер Голенцов — высокий, худой, но могучий человек возрастом свыше тридцати лет. Его серые, колкие глаза всегда чуть насмешливо улыбались, а лицо, испещренное многочисленными складками кожи и морщинами, делало его старше действительного возраста. Он считался вторым по силе человеком в команде. Четкий, точный, исполнительный, Голенцов держался с большим достоинством. В нем чувствовалась огромная, непоколебимая уверенность в себе. До войны Голенцов работал слесарем на заводе Гоппера в Москве. Он дружил с Ниткой: профессиональная солидарность, видимо, имела в этом случае не последнее значение. Оба они считались холостяками.

Неразлучные друзья Грибов и Гусев были молодые, жизнерадостные мужики, хотя уже давно женатые и имевшие детей. Гусев при всяком удобном случае вспоминал свою жену Марфушу, которую, по всем признакам, горячо любил. По его рассказам, она была невиданная красавица, а кроме того, превосходная жена и хозяйка. Так же сильно он любил дочку Лидочку и «мальчонку». Любовь Гусева к жене, или, вернее, удовольствие, с каким он всегда рассказывал о ней, были бы только слушатели, служила причиной беззлобных шуток солдат, заставлявших его бесконечно рассказывать о своей жене.

Грибов, более сдержанный в выражении своих чувств к семье, тоже состоявшей из жены и двоих детей, говорил спокойно, равнодушно: «Чего им? Живут!»

Оба они были отличные плотники, колесники, выполняли нехитрые столярные работы. Работали всегда охотно и с удовольствием.

Нитка — Американец, как его звали про себя солдаты, выделялся своим смуглым, удивительно приятным и умным лицом. Хрипловатый голос нисколько не портил впечатления. Горячий, простодушный Нитка отличался франтоватостью, присущей квалифицированным рабочим. В прошлом рабочий-металлист, он эмигрировал в Америку, работал там машинистом, потом вернулся на родину, чтобы воевать с немцами. Он отличался таким же большим чувством собственного достоинства, как и Голенцов, не курил и никогда не «выражался». Наряду с Анисимовым и Голенцовым Нитка пользовался безусловным доверием команды.

Последние четверо разведчиков имели по Георгиевскому кресту и по две медали.

Все эти разведчики выделялись из общего числа, хотя и не были самыми большими героями. Ефрейтор Мокеев, человек лет тридцати, кавалер трех Георгиевских крестов и четырех медалей, слыл первым героем среди разведчиков. Он отличался спокойной, беззаветной храбростью, огромной физической силой и исключительной ловкостью и наряду с этим большой скромностью, переходившей в какую-то непонятную странность: он терпеть не мог быть начальником или старшим, хотя сам являлся примером дисциплинированности и исполнительности. Причины религиозного характера исключались: Мокеев, по профессии гравер-текстильщик, был хорошо грамотным человеком, видимо кое-что читавшим, что чувствовалось по его разговору. В силу своих особенностей Мокеев, несмотря на исключительные достоинства солдата и разведчика, оставался только ефрейтором: ценя его, штабс-ротмистр шел ему навстречу и не назначал начальником. 

Среди ефрейторов и рядовых также было немало Георгиевских кавалеров, а Георгиевские медали носил весь без исключения состав команды.

И вот этих, несомненно отборных людей, действительных мастеров своего дела, мне предстояло возглавлять, командовать ими, быть для них начальником. Без авторитета я не представлял себе успеха в своей работе. А мое положение осложнялось тем, что я, молодой, не искушенный в тонкостях разведки офицер военного времени, пришел на смену такому опытному разведчику и общепризнанному герою, каким был покойный Иван Андреевич Гусаков.

Присматриваясь к разведчикам, я, конечно, заметил, что и они наблюдают за мной. Это стало мне ясно из такого случая. Как-то мы разговаривали с Голенцовым о Москве, о заводе, где он работал, о его родне. Вдруг Голенцов неожиданно задает мне вопрос:

— А вы, ваше благородие, из дворян будете?

Признаюсь, я несколько растерялся. Мы, офицеры военного времени, из чувства, несомненно, ложной стыдливости избегали говорить о своем происхождении, считая, что будем менее авторитетны в глазах солдат, если они узнают, что их начальники не только не дворяне, но большей частью мелкие служащие, народные учителя и даже просто крестьяне. И вот теперь мне предстояло быстро ответить хитрому разведчику на его каверзный вопрос, заданный им неспроста. Я решил сказать правду.

— Видишь ли, Голенцов, — не торопясь, начал я, скрывая свое замешательство и собираясь с мыслями, — я получил среднее образование, но дальше учиться не мог: средств не было у отца. Поэтому я работал конторщиком на одной большой ситцевой фабрике. А мой отец проработал рабочим-красильщиком двадцать шесть лет, надорвал на вредной работе здоровье и теперь работает на той же фабрике приказчиком. Сообрази сам, дворянин я или нет.

Отвечая, я смотрел на Голенцова, чтобы определить, какое впечатление произвело на него мое признание. Я ожидал прочесть в его вечно насмешливых глазах что-нибудь близкое к снисхождению, если не презрению: хорош офицер — из конторщиков, у которого отец  бывший рабочий! Однако во взгляде Голенцова ничего, похожего на насмешку я не нашел. Наоборот, сочувствие и даже как бы одобрение мелькнуло в них, а последовавшие за этим слова разведчика: «Ничего, вашеблагородие!» подтвердили, что я не ошибся. Странное чувство овладело мной. Я получил какое-то облегчение, чему-то радовался в душе, и стоявший передо мной Голенцов, насмешливых глаз которого я опасался, показался мне почти близким человеком.

Но все-таки как же завоевать авторитет среди разведчиков? Моя молодость и неопытность были плохими советчиками. На помощь пришел штабс-ротмистр Муромцев. Он при всяком удобном случае показывал разведчикам, что я достойный его помощник, что он считается со мной, в присутствии унтер-офицеров и солдат спрашивал мое мнение по тем или иным вопросам. Правда, эти вопросы всегда оказывались такими, что я легко мог на них ответить, и я подозревал, что Муромцев нарочно подбирал их. Заметив, что я приличный гимнаст, быстро бегаю и неплохо прыгаю, он стал устраивать небольшие состязания, давая мне возможность показать свои способности. Нередко я выходил победителем. Некоторым уважением со стороны солдат я стал пользоваться, к моему удивлению, за то, что хорошо играл в шашки и не раз побеждал первого игрока команды фельдфебеля Федорова, умного и интересного человека. Благодаря Николаю Петровичу разведчики постепенно привыкали к тому, что я могу решать задачи, требовавшие или знаний и быстрой сообразительности, или физических качеств выше среднего уровня, порой лучших, чем у многих из них. Я был признателен Муромцеву за его умное руководство и замечательное товарищество, но считал все свои достижения недостаточными для завоевания настоящего авторитета среди разведчиков. Своими сомнениями я поделился с Николаем Петровичем. Муромцев успокаивал меня, уверяя, что все это придет само собой в ходе работы. Никаких ухищрений не нужно, они даже вредны. Особенно не следует стремиться показать какое-то геройство. Он предлагал мне вспомнить, как часто солдаты, совершая действительные подвиги, даже не подозревают о своем геройстве, полагая, что выполнили самое обыкновенное дело. 

— Я рекомендовал бы вам, — говорил Николай Петрович, — ни на что не делать особого нажима. Будьте с разведчиками ровны, справедливы, внимательны к ним. Не показывайте ни в чем своего превосходства, они сами об этом знают, делайте все просто, как делают они. Но в то же время ни от чего не отказывайтесь, хотя бы и самого трудного. И вы не заметите, как перестанете чувствовать себя в. команде получужим, что все еще проявляется у вас.

Эти простые и убедительные слова штабс-ротмистра совпадали с моими собственными взглядами, настраивали на то лучшее отношение к солдатам, какое только могло быть в условиях царской армии.

* * *

Два, а иногда и три раза в неделю, по вечерам, штабс-ротмистр беседовал с разведчиками по истории России или читал им классиков. Первое делалось по распоряжению штаба полка в обязательном порядке и имело задачей укрепить патриотические чувства солдат, а второе — по инициативе самого Николая Петровича. Я даже был удивлен этой инициативой, так как нигде, кроме команды разведчиков, ничего подобного не проводилось, и не преминул сказать об этом Муромцеву.

— Вы напрасно думаете, что солдаты не понимают классиков, — ответил мне Николай Петрович. — В свое время подобное недоверие было и у меня. Но жизнь показала, что я не прав. Первое, что я прочитал солдатам, был «Тарас Бульба». Представьте себе, разведчики не только внимательно слушали и поняли Гоголя, но неплохо разобрались и в том, на чьей стороне правда. Видимо, классики одинаково понятны и образованным людям, и простому народу. На то они и классики. Завтра я буду читать разведчикам отрывки из «Мертвых душ». Приходите, Михаил Никанорович, посмотрите, послушайте. Право, останетесь довольны.

Разведчики собрались на небольшой лужайке позади сарая-квартиры Муромцева, под могучим дубом. Штабс-ротмистр, приказав садиться, не мешкая, приступил к чтению. Нельзя сказать, чтобы он читал, как артист. Но когда было нужно по развитию действия, в его спокойном и негромком голосе слышалось столько юмора или негодования, что разведчики невольно улыбались или  хмурились, видимо ясно представляя себе изображаемую писателем картину. Иногда Муромцев прибегал к выразительным жестам, слегка менял интонацию и очень кстати делал паузы. В общем, его чтение хорошо доходило до солдат. Это было видно по вниманию, с которым они слушали, и по тому, как, несмотря на дисциплину, разведчики все-таки неодобрительно гудели при особенно подлых поступках Чичикова.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.