Глава VIII. В Ново-Димитриевской
Глава VIII.
В Ново-Димитриевской
В станице Ново-Димитриевской мы пробыли целую неделю, с 16 по 23 марта.
Едва успели кое-как разместиться и немного отдохнуть, как утром 18-го большевики атаковали ее с двух сторон. Мне с полком пришлось защищать ее с севера.
Несколько атак противника было отбито почти исключительно артиллерийским огнем батареи полковника Миончинского. Сидя вместе с ним на красной железной крыше одного из домов северной окраины станицы, где был его наблюдательный пункт, я с удовольствием следил за его удивительным управлением огнем своих двух пушек, стоявших где-то сзади на улице. Современный артиллерийский начальник мне всегда казался дирижером какого-то гигантского оркестра, однотонные могучие инструменты которого отвечают громом выстрелов и свистом снарядов на каждую команду по телефону - его дирижерскую палочку. Миончинский, высокий, стройный, еще молодой полковник, был именно таким дирижером, замечательным "стрелком" в артиллерийском смысле этого слова. Царство ему небесное. Он погиб в одном из боев под Ставрополем в декабре 1918 года.
Атака красных с запада была отбита корниловцами и краснянцами.
В первый же день пребывания в Ново-Димитриевской станице генерал Корнилов подписал договор с кубанской высшей властью относительно подчинения ему кубанских вооруженных сил. Под грохот разрывов снарядов красных батарей, осыпавших станицу, в доме командующего армией шел горячий спор по этому вопросу. Представителям кубанской власти - войсковому атаману, членам Рады и правительства - трудно было отказаться от своей недавней самостоятельности и всецело подчиниться Корнилову, зная к тому же его крутой нрав. Кубанская власть хотела сохранить автономию внутренней жизни и управления своего отряда, подчинив его командующему Добровольческой армии лишь в оперативном отношении. Последний во имя азбуки военного дела единства командования - настаивал на своем. Все же договорились.
Договор, подписанный обеими сторонами, заключался в следующем:
"1. Ввиду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признается необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.
2. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям командующего армией.
3. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования кубанской армии".
Подписали: генералы Корнилов, Алексеев, Деникин, Эрдели, Романовский, полковник Филимонов, Быч, Рябовол, Султан-Шахим-Гирей.
В этом союзе не было взаимного доверия и искренности. Только суровая необходимость заставила обе стороны сойтись, и в то время, когда Корнилов с прямолинейностью солдата мало считался с представителями кубанской власти, держа их во время дальнейшего похода в черном теле, последние с трудом переносили такое отношение, видя в нем унижение не только своего достоинства, но и Кубани.
Через две недели Корнилова не стало. Но неискренние отношения между главным командованием Добровольческой армии и кубанской властью, постепенно ухудшаясь и приведя к ноябрьской драме 1919 года, закончились полным разрывом между ними перед новороссийской трагедией.
С постепенным прибытием в станицу Ново-Димитриевскую кубанских частей Добровольческая армия, увеличившись почти до 6000, была переформирована и получила следующую организацию:
1-я бригада - генерала Маркова. Офицерский полк.
1-й Кубанский стрелковый полк. 1-я инженерная рота. 1-я и 4-я батареи.
2-я бригада - генерала Богаевского.
Корниловский ударный полк.
Партизанский полк.
Пластунский батальон.
2-я инженерная рота.
2-я, 3-я и 5-я батареи. Конная бригада - генерала Эрдели.
1-й конный полк.
Кубанский полк (вначале - дивизион).
Черкесский полк.
Конная батарея.
Приняв бригаду, я сдал Партизанский полк генералу Казановичу, храброму офицеру с решительным, твердым характером. Сжившись за месяц почти непрерывных боев со своими партизанами, я хорошо знал их и умел ладить с ними. У генерала Казановича с места же вышел конфликт с есаулом Лазаревым, который позволил себе какую-то нетактичность по отношению к новому командиру, за что последний хотел предать его суду. Ценя боевые заслуги Лазарева, я не согласился на это, но вынужден был отчислить его от командования сотней, приказав ему состоять в моем конвое.
В своих воспоминаниях я еще не один раз буду говорить о Лазареве. Среднего роста, полный, коренастый, с светлыми, слегка навыкате, глазами, с кинжалом на поясе и башлыком по-кавказски за спиной, георгиевский кавалер, живой и энергичный, он невольно внушал симпатию своей смелой удалью в бою и веселье.
Под командой и надзором начальника, которого Р. Лазарев уважал или боялся, он вел себя сравнительно прилично, и его дебоши не выходили за пределы допустимого.
Атаман Краснов в одном из своих приказов по поводу одного из них обмолвился словом: "Беспутный, но милый моему сердцу Роман".
Но когда он становился почему-либо самостоятельным, то его выходки граничили уже часто с преступлением. Но о них речь впереди. Очень характерный отзыв дал о нем кто-то из тыловых начальников на Кубани в феврале 1920 года, жалуясь мне телеграммой на какую-то его проделку: "В бою незаменим, в тылу невыносим..."
Кончил Роман трагически - по суду был расстрелян в Крыму.
Я жил со штабом в хате какого-то иногороднего, по-видимому, большевика, бежавшего с семьей при нашем приходе в станицу. Мне предоставлено было почетное место - на широкой кровати в углу. Мои офицеры устроились вповалку на полу, один даже под моей кроватью. Вскоре пришлось перебраться на пол и мне, так как многочисленное и разнообразное "население" хозяйской кровати атаками, более жестокими, чем большевиков, заставило меня позорно бежать с поля битвы.
Отдыхали, высыпались за весь поход, приводили в порядок потрепанные вещи. Молодежь придумывала разное меню обедов из муки, картошки, молока и прочей деревенской снеди, которой в общем было достаточно, и от души хохотала, вспоминая какие-нибудь смешные эпизоды из только что пережитых боев. Зубоскалили и надо мной, хотя и сочувствовали, когда, проснувшись в одно непрекрасное утро, я оказался без сапог; с вечера поставил сушить их на печь, а утром кто-то растопил ее, не посмотрев, и они сгорели...
Пришлось "реквизировать" старые драные хозяйские сапоги, заплатив 100 рублей появившейся через день старухе-хозяйке.
В нашу боевую жизнь мы уже втянулись. Привыкли и к беспрерывному грохоту снарядов, разрывавшихся в разных местах взятых с боя станиц, и главным образом на церковной площади, где обычно в доме священника останавливался Корнилов. Не смущали уже нас и грязь, и вши, и даже качавшиеся иногда на площади трупы повешенных по приговору суда большевиков...
По-прежнему почти ежедневно хоронили своих павших соратников, и каждый из еще живых спокойно думал: "Сегодня ты, а завтра я..."
В человеческой душе есть предел нравственной упругости, после которого все переживания и волнения уже теряют свою остроту. И только вечером после тяжкого дня и тысячи пережитых в нем опасностей, погружаясь в крепкий сон, с тоской вспоминаешь об оставленных далеко родных, о минувшем, уже, может быть, невозвратимом счастье уюта семьи, мирной, любимой работы...
Погода всю неделю стояла отвратительная: дождь, невылазная грязь, холодный ветер, порою снег. Так не хотелось вылезать на воздух из теплой хаты...
А кругом во всех станицах были большевики, и из этого проклятого кольца, отрезавшего нас от всего мира, мы не в силах были выйти, несмотря на отчаянные усилия.
Но Екатеринодар по-прежнему оставался нашей заветной целью. Туда стремились все наши думы и надежды.
И Корнилов решил его взять.
Но предварительно нужно было обеспечить свой тыл, уничтожить большевиков южнее Екатеринодара, чтобы они не помешали нашей переправе через Кубань, а кстати захватить у них побольше снарядов и патронов, которых у нас уже оставалось немного. А бой за кубанскую столицу, несомненно, предстоял серьезный.
Через реку Кубань решено переправиться у станицы Елизаветинской, где была паромная переправа. Во исполнение этой задачи 22 марта я получил приказ: взять своей бригадой станицы Григорьевскую и Смоленскую.