XVI. Через всю Европу

XVI. Через всю Европу

Есть ли человек, которого нужда не заставит пойти на низость? Агамемнон у Гомера говорит Менелаю, что в их положении они просто обязаны сделать подлость.

В конце сентября 1759 года Казанова вместе со своим новым замечательным слугой Ледюком во второй раз в жизни отправляется в Голландию – возможно, для заключения очередных финансовых сделок в пользу королевского правительства. Поездка его, мягко выражаясь, не удалась, как он, впрочем, первый это признает: «Когда я вспоминаю сегодня обо всех неприятностях, пережитых в Амстердаме за время краткого пребывания, совершенного мною там во второй раз, тогда как я мог бы там жить очень счастливо, то прихожу к выводу, что мы сами всегда являемся первопричиной своих несчастий» (II, 238). Остановившись сначала в Гааге, он узнал, что в город прибыл граф Сен-Жермен якобы с поручением короля совершить заем в сто миллионов. Неужели его уже опередили, обогнали? Как-то вечером он поссорился с одним французом, который зло над ним насмехался, потешая общество; последовала дуэль, во время которой он ранил своего противника: отсюда опасение серьезных проблем с местными властями. В Амстердаме он играл в фараон с итальянцами, которые были профессиональными шулерами, и некий Пикколомини в уплату карточного долга подсунул ему подложный вексель: отсюда целая серия неприятностей. После ночной оргии с двумя так называемыми итальянскими графинями в его комнату проникли двое мужчин и, угрожая пистолетами, забрали у него сто дукатов: Пикколомини обвинил их в том, что это они дали подложный вексель, и им требовались деньги, чтобы спешно сбежать. Несколько дней спустя некий Поккини, ложный граф, но настоящий сводник, потребовал у Казановы сатисфакции за то, что тот обращался с его племянницами-графинями, точно с распутными куртизанками. Напрасно венецианец уверял, что они сами делали ему авансы и ушли, довольные его услугами, он предпочел уплатить сорок гульденов, нежели ввязаться в опасные разбирательства с местной полицией. Тем временем его флирт с Эстер, дочерью банкира Томаса Хопа, начатый еще в первое пребывание в Голландии, совсем не подвигался. На самом деле девушка как будто больше интересовалась тайнами каббалистики, в которую посвятил ее Казанова, нежели его любовными планами. Во всяком случае, энтузиазм ее значительно остыл, когда в убийственном припадке искренности венецианец сообщил ей, что все это лишь притворство и обман. Как в жизни любого из нас, в существовании Казановы были пустые периоды. Разрозненная череда малоинтересных происшествий, поскольку у Джакомо нет никакого связного плана, он не знает, куда направить свои стопы.

Раз в Голландии дела решительно не заладились, Казанова уехал в Германию. По дороге его остановили пятеро разбойников, солдат-дезертиров, от которых ему удалось вырваться и спасти свой увесистый кошелек. В XVIII веке порой было рискованно колесить по дорогам Европы в поисках приключений. Около 7 февраля он приезжает в Кельн в разгар карнавала и проведет там целый месяц, ненадолго отлучившись в Бонн. Рутина светской жизни Джакомо Казановы: небольшой бал-маскарад, который дал боннский курфюрст во вторник 19 февраля 1760 года[74], и утонченный обед, заданный Казановой в замке Брюль, между Кельном и Бонном. Краткая связь с Марией фон Грот, юной и красивой супругой кельнского бургомистра Франца фон Грота, которая вознаградила его за часы ожидания в ненадежном и неудобном укрытии.

В самом деле, красотка открыла ему существование небольшой лестницы, ведущей из церкви по соседству с ее домом к ее личным апартаментам. Воспользовавшись отсутствием мужа, уехавшего в Ахен, Казанова позволил запереть себя в церкви и спрятался, сидя на корточках, чтобы остаться незамеченным, в узкой исповедальне, где нельзя было прилечь. Через час он открыл дверь на лестницу, сел на последних ее ступеньках и принялся терпеливо ждать. «Я провел там пять часов, которые, в ожидании счастия, не были бы мне в тягость, если бы крысы, беспрестанно сновавшие вокруг, не занимали постоянно мой ум. Проклятое животное, которое я никогда не мог презирать, но не мог и победить непреодолимой тошноты при его виде. Однако оно всего лишь отвратительное и вонючее» (II, 268). Наконец, легкий ужин и семь часов жгучего любовного опьянения. Возвращение в исповедальню, и Казанова ускользает из церкви, как только раскрылись ее двери. Часто на протяжении «Истории моей жизни» в приключениях венецианского обольстителя есть что-то надуманное, водевильное, даже в приготовлениях. Отвращение к крысам соперничает с вожделением женщины. Неужели нужно несколько часов терпеть одних, чтобы забраться в постель к другой?

В марте Казанова уезжает из Кельна. Как это часто бывает, он очень скупо сообщает о точных обстоятельствах своего отъезда, ограничившись замечанием, что пребывание в этом городе не уменьшило его финансов, хотя он проигрывал каждый раз, вступая в игры на деньги. Мы уже поняли (это в его привычках), что на самом деле он уехал не по доброй воле, когда сам собирался, а в очередной раз предпочел если не сбежать, то по меньшей мере опередить череду неприятных происшествий. 1 марта 1760 года, в отсутствие г-на де Боссе, официального посланника в Бонне, который был тогда в отпуску в Париже, его секретарь Ложье написал герцогу де Шуазелю в Версаль, сообщая кое-какие сведения: «Здесь побывал неизвестный венецианец. Пробыл несколько дней. Наделал расходов, выставлял напоказ бриллианты и играл по крупной. Говорил о Париже и о Версале как завсегдатай. Сейчас он в Кельне. Я написал г-ну графу де Торчи, чтобы выяснить, в чем тут дело. Он мне ответил, что этот венецианец поселился в Париже десять лет назад, что у него там загородный дом, где его слуги и снаряжение оставались во все время его путешествия в Голландию, и что он сегодня должен был вернуться в Париж. Г-н де Торчи добавил, что об этом ему сообщил один кельнский банкир» (II, 270). И Ложье добросовестно прибавляет еще несколько полученных им уточнений: «Вчера сюда из Кельна прибыл один молодой француз, уличивший Казанову как мошенника. Этот неизвестный утверждает, что Казанова был посажен в Париже в Фор-л’Эвек, а в последнее время в Амстердаме, где он его видел, совершил столько бесчестных поступков, что городской прокурор дал приказ арестовать его вместе с его сообщником бароном де Видау, но они оба очень вовремя сбежали, отправились в Утрехт, а оттуда в Кельн, и что их ссора в этом городе была лишь уловкой, которой они часто пользуются для своих махинаций». Как всегда с Казановой, ничто нельзя утверждать наверняка. 26 марта г-н де Боссе пишет герцогу де Шуазелю, делясь с ним сведениями, полученными накануне вечером у баварского министра г-на Ван Эйка, во время беседы с генералом фон Кеттлером: «Г-н фон Кеттлер утверждает, что за ним следует пристально следить и что он сам уже давно не упускает его из виду. Он подозревает, что тот – опаснейший шпион, способный на величайшие преступления. По его словам, Казанова сожительствовал в Париже с одной англичанкой, мисс Вин; она должна быть знакома лейтенанту полиции. По его мнению, у него дурные намерения. Г-н фон Кеттлер проведал из некоторых бумаг, взятых в его шкатулке, об ужасном заговоре. Он полагает, что сможет действовать, если это необходимо и если Вы отдадите на то приказ. Он полагает, что Казанова все еще прячется у частного советника Франкена в Бонне; там, разумеется, утверждают, что он уехал». В постскриптуме Боссе прибавляет: «Поскольку мой секретарь сообщил мне, что Казанова предъявил г-ну де Торчи, кельнскому коменданту, рекомендательное письмо от г-жи де Рюмен, я навел справки и выяснил, что во время своего здесь пребывания он часто видался с г-жами де Рюмен и де Рие. Он предсказывал им будущее и составлял гороскопы. Сообщается также, что г-же маркиза де Рие имела честь испросить у Вас для него паспорт, который Вы не сочли нужным ему предоставить» (II, 271).

На самом деле г-н фон Кеттлер – не кто иной, как воздыхатель Марии фон Грот, соблазненной Казановой. Более чем вероятно, что его чересчур настойчивые ухаживания распалили ревность офицера, стремящегося отомстить своему удачливому сопернику. Совершенно очевидно, что он решил скомпрометировать его и взвалить на него все возможные обвинения. Теперь, благодаря документам, найденным в архиве Кельна, известно, что городские власти были введены в заблуждение Видау. В июне 1760 года они открыли против него уголовное дело, в результате которого венецианец был полностью оправдан. Однако было бы рискованно из этого заключить, что Казанова был чист как стеклышко. Когда ты авантюрист, важно не остаться чистым, а не попасться с поличным. Во всяком случае, все эти донесения не произвели впечатления на герцога де Шуазеля, который написал г-ну де Боссе, что не стоит обращаться с поручениями к г-ну фон Кеттлеру. «Давая ответ по поручению герцога, начальник полицейского департамента Беррие холодно и лаконично сообщил Боссе, что дополнительное расследование излишне. Подобное безразличие можно было объяснить только двумя причинами: либо Шуазель уже имел полную информацию о тайных действиях Казановы, либо, притворяясь, будто не знает о них, давал распоряжение продолжать оказывать ему скрытое покровительство», – пишет Ривз Чайлдс. Почему же покровительство? Потому что Казанова был якобы шпионом.

В самом деле, изучая бесчисленные поездки Казановы по всей Европе, многие казановисты решили, что они не могли быть совершенно произвольными. Предположения делались полным ходом. Некоторые странным образом пожелали увидеть в нем странствующего агента иезуитов. После покушения на короля Португалии Иосифа, совершенного 3 сентября 1759 года, министр Помбаль обвинил иезуитов и изгнал большое их число из королевства. Но именно с этого дня начинаются бесконечные и таинственные переезды венецианца. Если верить принцу де Линю, Казанова, снабженный рекомендательным письмом амстердамского банкира Хопа, отправился по морю в Лиссабон и встретил там хороший прием. «Он поддерживает иезуитов, своих бывших наставников, осведомляется об убийстве короля, вызывает подозрения у маркиза де Помбаля, который велит его арестовать и, решив, что он всего лишь неосторожный болтун, велит ему отправляться в Испанию». На самом деле это наверняка было пустым бахвальством с целью произвести впечатление на принца де Линя, ибо в «Мемуарах» ничто не подтверждает скользкий иезуитский след.

Другие казановисты превратили его в эмиссара франкмасонов, которым было остро необходимо «обеспечить сплоченность масонского интернационализма. Вот почему их связные объезжали ложи в различных провинциях и самых отдаленных странах и, несмотря на трудности, передавали приказания, изучали общественное мнение, организовывали оборону, разворачивали пропаганду»[75]. Следуя предположениям Жозефа Легра, если главари масонов решили остановить свой выбор на Казанове, то потому, что само непостоянство этого сторонника могло послужить их планам. «Дать Казанове задание на месте было невозможно: нельзя было бесконечно вызволять его из переделок, в которые он попадал из-за своей беспорядочной жизни. Но его недостатки были его достоинствами. Чрезвычайно подвижный, ловкий и дерзкий, он мог проникнуть повсюду, все обернуть к своей пользе, все увидеть, все услышать. Он как никто другой подошел бы для выполнения тайных и даже опасных поручений. Таким образом, от него можно было бы избавиться, использовав его наилучшим образом». С точки зрения Казановы, состоять шпионом на щедром содержании ложи «Великий Восток» было бы самым выгодным делом. Подобное занятие превосходно подошло бы его характеру. «Какое счастье колесить по самым разным странам, посещать самых высокопоставленных людей, сравняться с ними собственной важностью, идти от приключения к приключению, бросать вызов опасностям, тратить золото без счета и отдавать приказания сильным мира сего», – пишет Ги Андор. Кстати, ссылки на принадлежность к масонам собеседников Казановы часто встречаются в его записках; он упоминает о двух собраниях франкмасонов в Голландии. Будучи в Венеции, уточняет, что посланник Мюррей принадлежал к масонам. То же в Испании, по поводу маркиза де Ла Казаса. Затем в Италии, в отношении сэра Б.М., маркиза де Ла С. в Салерно, кардинала Франчифорте в Болонье. Но все эти намеки делались прежде или после нынешних поездок венецианца. Разумеется, самые ловкие станут утверждать, что Казанова как раз и старается не упоминать о франкмасонах в то время, поскольку ему поручена важная миссия, которая должна оставаться по возможности в самой большой тайне. Но все-таки… Я, конечно, знаю, что масонство – это тайное общество, больше всего на свете не терпящее нескромности и разглашения своих внутренних документов, однако отсутствие всяких положительных доказательств, несмотря на упорство сыщиков-казановистов, удивляет. Более вероятно, что если в то время Казанова и выполнял некое тайное поручение, то наверняка был шпионом или, что еще более расплывчато, случайным осведомителем, который должен был время от времени посылать донесения Шуазелю, если во время своих странствий заметит нечто странное или тревожное: он уже выполнял тайные поручения для французского министерства иностранных дел, а под конец жизни станет шпионом на службе государственных инквизиторов в Венеции. В подтверждение можно привести его настойчивые рекомендации г-же Дюбуа в Солере в 1760 году: «Остерегайтесь в будущем не только читать, но и прикасаться к моим бумагам. Я располагаю тайнами, которые принадлежат не мне» (II, 345).

Продолжение поездки в Германию: отъезд в Бонн, затем в Кобленц, где наш обольститель повстречал некую Тоскани, актрису при Вюртембергском дворе с июня 1757 года, которая должна вернуться в Штутгарт со своей очень юной и очаровательной дочерью, с детства уготованной матерью похоти герцога Вюртембергского Карла Евгения. Чтобы проверить, что юная Тоскани в самом деле нетронута, Казанова провел два великолепных часа с соблазнительной девушкой и еще привлекательной матерью, которая, во избежание того, чтобы нетерпеливый не дефлорировал ее золотца, предоставила себя в пищу огню, распаленному в его душе прелестями девочки. Возбужденный девственностью одной, но успокоенный опытностью другой. Позднее Казанова тем же способом утолит в Анетте желание, внушаемое ему ее «племянницей». Можно подумать, что в наслаждении, дозволяющем и даже поощряющем любые подмены, личность партнерши не имеет значения.

Отъезд в Штутгарт в обществе Тоскани и ее дочери. От двора курфюрста Кельнского ко двору герцога Вюртембергского, из одного немецкого княжества в другое, поскольку раздробленность Германии (как, впрочем, и Италии в те времена) позволяла авантюристу оградить себя от наказания за предыдущие выходки. Благодаря внушительным субсидиям, выплаченным Францией, нет более блестящего (хоть и миниатюрного) двора во всей Европе, нежели двор герцога Вюртембергского, считает Казанова. Войско в десять тысяч человек, великолепное обхождение, прекрасные постройки, выезд на охоту, французская комедия и комическая опера, итальянская опера – серьезная и буфф, десять пар итальянских танцовщиков, спектакли, в которых были заняты до сотни статистов, а декорации заставляли «зрителей поверить в волшебство» (II, 274) благодаря ловкому механику. Казанова явно впечатлен и очарован такой пышностью. Фривольность, мотовство, рассеянность, любезное распутство, утверждаемое разнузданным поведением самого герцога, пристрастие к музыке и балетам, и все это в атмосфере образованности, поскольку к тому времени Штутгарт стал одним из главных культурных центров Германии. Никаких сомнений, что Казанова хотел бы поселиться на долгое время при этом дворе, который подходит ему как нельзя лучше. К несчастью, он напал на трех вюртембергских офицеров, слишком предупредительных, чтобы быть честными, которые пообещали ему приятную прогулку с итальянками. Секс, еда, и все решили сыграть партию в фараон. В конечном итоге он проиграл четыре тысячи луидоров. Голова пошла у него кругом, так что он велел отнести себя домой в носилках. Кроме того, вернувшись домой, он увидел, что у него украли все его часы и золотую табакерку. Когда на следующий день офицеры явились требовать долг, Казанова платить отказался. Он понял, что его накачали зельем. Последовала жалоба офицеров, которые посадили его под домашний арест. По счастью, ему удалось сбежать через окно, благодаря сообщничеству танцовщиц, вынесших большинство его вещей под юбками, и помощи Бинетти, у которой он укрылся, прежде чем отправиться в Фюрстенберг.

В начале апреля 1760 года он отправился в Цюрих, где какое-то время серьезно помышлял о том, чтобы удалиться от мира и завершить земной путь монахом в бенедиктинском аббатстве Эйнзидельн. Через две недели встреча с соблазнительной амазонкой г-жой де В., которая на самом деле была баронессой де Ролль, заставила его тут же изменить свое решение, и вскоре он уехал из Цюриха в Солер, следуя за очаровательной молодой женщиной, чтобы за ней ухаживать. Решив строить из себя важную персону, он не только взял кредитное поручительство для предъявления в Женеве, но еще и написал г-же д’Юрфе, чтобы та послала ему в Солер до востребования «суровое письмо к Шавиньи, французскому послу» (II, 306), находившемуся в Швейцарии с 1753 года. Действительно, по приезде он обнаружил письмо от герцога де Шуазеля, адресованное послу, а также записку от г-жи д’Юрфе, в которой та уточняла, что специально ездила в Версаль и уверена, что герцогиня де Грамон, сестра Шуазеля, получила от министра самое действенное письмо. И в самом деле, рекомендация оказалась эффективной. Шавиньи оказал Казанове сердечный прием как человеку, которому покровительствует министр, обходился с ним с предупредительностью, вспомнил о Венеции, где был на посту с 1750 по 1751 год, и сделал все, что было в его власти, чтобы способствовать его любовным планам. Высшие власти в Швейцарии не принимали Джакомо Казанову как простого авантюриста, которого следовало бы остерегаться. Его холили, лелеяли, защищали. Развлекали.

С какой стати придавать столько значения письму министра? Потому что чуть позже посол Франции станет обращаться к Казанове, называя его г-ном де Сенгалем, новым именем, использованным впервые в тексте «Мемуаров», где, кстати, в оригинальной рукописи венецианец сначала написал Казанова, а затем зачеркнул и переправил на Сенгаля. Помарка, которая, тем не менее, доказывает, что писатель был несколько неуверен относительно имени, которое носил в то время, или что он с неохотой его раскрывал. Однако венецианец уже не в первый раз публично и официально использовал это имя, как то доказывает расписка, составленная в Цюрихе, где Казанова получил наличные деньги под залог своих личных вещей и безделушек: «Я, нижеподписавшийся, обязуюсь вернуть г-ну шевалье де Сенгалю, как только тот уплатит мне восемьдесят луидоров, синий камзол с горностаем, с жилетом из белого атласа с вышивкой и штанами в цвет, одновременно с камзолом, жилетом, бархатными штанами четырех цветов и кружевным жабо, чехол для зубочисток с золотым орнаментом, две муслиновые сорочки с кружевными манжетами, пару английских манжет, перстень с тайником и с его гербом, печать с изображением Геркулеса и другую, с Гальбой, печать с изображением римской колесницы, двустороннюю печать с профилем на каждой стороне, еще одну печатку, с компасом с одной стороны и с изображением на другой, небольшой золотой свисток, золотой амулет в форме двух ног, брелок, изображающий три башни, флакон из горного хрусталя с эмалированной позолоченной крышкой, флейту с россыпью малых бриллиантов, нож из золота и стали, аметистовую булавку с малыми бриллиантами, штопор из позолоченного серебра. Все эти предметы находятся в моих руках. Составлено в Цюрихе, 24 апреля 1760 года. Г. Эшер де Берг». Подобный документ вносит еще больше таинственности в действительное положение Казановы. Разве он не утверждал, что, потеряв много денег в Париже на шелковой мануфактуре и слегка подзаработав в Голландии, прибыл в Швейцарию, имея триста тысяч франков? Почему же теперь он вынужден закладывать свои красивые штаны и драгоценные безделушки ради нескольких флоринов, получив лишь малую часть от их истинной стоимости, как это принято при сделках такого рода, крайне невыгодных для того, кто остро нуждается в деньгах? К тому же заложенные вещи отнюдь не принадлежат обнищавшему человеку, и это в очередной раз доказывает, что Джакомо обожает выставлять свое богатство напоказ. Немного времени спустя он снимет в Солере великолепный загородный дом, возможно, замок Вальдек XVI века, с многочисленным персоналом, лакеями, экономкой и поваром. Как он выкрутился, чтобы жить на столь широкую ногу и нести столь большие расходы? В бурной жизни авантюриста всегда останутся обширные теневые стороны, ведь он обладал редкой способностью изыскивать новые и значительные ресурсы по мере нужды, а нужда в средствах часто была велика, чтобы обеспечивать его галантные похождения, требовавшие все больших затрат.

Тем не менее по поводу странного имени Сенгаль было пролито море чернил, и это еще мягко сказано. Является ли оно признаком быстрого и притворного облагораживания (которое в XVIII веке было трудно проверить у иностранных путешественников), бесцеремонно присвоенным Казановой по собственной воле, чтобы загладить досадное происхождение от комедиантов и внушить больше почтения всем тем, кто станет приглашать его в гости? В конце концов, ему это было по плечу. В прошлом он поступал и хуже, присваивая себе без зазрений совести более ощутимое имущество, нежели простое имя. Завладел ли он этим именем после посещения аббатства Сен-Галль в Швейцарии? Или же его вдохновило название крепостных ворот во Флоренции – Порта ди Сан Галло? Или же он, правда, довольно запоздало, составил анаграмму из имени датского лингвиста Снетлаге? Придал ли он благородства своей подписи, составив себе псевдоним, как думает Филипп Соллерс, из слова seing – знак, подпись, желая сказать, что она высокая (alt), то есть древняя? Сам он никак не пояснил происхождение этого имени, когда много позже его расспрашивал по данному поводу аугсбургский бургомистр, ответив, что это имя принадлежит ему, поскольку он сам его выдумал. Ясно, что Казанова, ответственный словотворец, который в данном случае полностью принимает на себя изобретение своего имени, хочет избавиться от именных корней, чтобы самому основать свою фамилию, имя писателя, разумеется, поскольку писатель «весь в имени, которое он себе дал, даже если это имя идентично имени его родителя. Писать значит разрывать биологическую или генеалогическую цепь, это акт свободы, выходящий за всякие рамки, а потому находящийся под пристальным наблюдением»[76].

То, что Казанова выдумал себе имя, в конце концов, вероятно и даже понятно. Удивительнее то, что он сумел навязать его другим, в особенности тем, кто уже знал его под именем Казановы. В Солере посол называл Джакомо Казанову именем Сенгаля, но узнать об этом имени он мог лишь из письма герцога де Шуазеля, следовательно, в своем письме Шуазель использовал этот псевдоним. Если только имя Сенгаль не выдуманное прозвище, а «зашифрованное имя, которое Шуазель, Казанова и французские службы приняли для обмена донесениями»[77],– предполагает Ф. Марсо. Но тогда почему Казанова с такой небрежностью пользовался именем, которое по определению должно было держаться в секрете?

Следующий эпизод загадочной ономастической серии. Лондон, 1763 год. Едва прибыв в английскую столицу, Казанова торопится представиться графу де Герши, французскому послу, с рекомендательным письмом от маркиза де Шовелена. Тот немедленно обещает представить его к Сент-Джеймскому двору в ближайшее воскресенье, после мессы. Надо полагать, Казанова пользовался горячей и существенной поддержкой со стороны французского правительства, чтобы тотчас добиться подобной милости, тем более что, когда он выразил ту же просьбу г-ну Зуккато, венецианскому посланнику, предъявив ему письмо от прокуратора Морозини, тот рассмеялся ему в лицо. Впрочем, это легко понять. Чтобы беглец из правительственной тюрьмы посмел явиться и попросить у него о такой услуге – это чересчур! «В воскресенье, в одиннадцать часов, я элегантно оделся и со своими красивыми перстнями, часами и орденом на пунцовой перевязи отправился ко двору, где подошел к графу де Герши в последней прихожей. Я вошел вместе с ним, и он представил меня Георгу III, который заговорил со мной, но так тихо, что я мог ответить лишь кивком. Однако королева поправила положение. Я был чрезвычайно рад увидеть среди тех, кто за нею ухаживал, венецианского посланника. Когда г-н де Герши назвал мое имя, я увидел, что посланник удивился, ибо прокуратор в своем письме именовал меня Казановой. Королева сначала спросила меня, из какой французской провинции я родом, и, узнав из моего ответа, что я венецианец, посмотрела на посланника Венеции, который поклонился, показав, что не имеет ничего возразить» (III, 139). В рукописи после слов «что я венецианец» можно прочесть просто поразительное, впоследствии вычеркнутое добавление: «и являюсь французом лишь потому, что получил гражданство». Должно быть, Казанова немедленно вымарал это уточнение, в сей же момент передумав, настолько маловероятной и явно преувеличенной была его выдумка, даже если, судя по его словам, в прошлом ему предлагали принять гражданство вместе с предложением дворянского титула. Или же он предпочел из осторожности умолчать об этом, несмотря на правдивость этой истории? Ведь он дважды к ней возвращается: в рукописи Казанова сообщает, что г-н де Шовелен представил его как натурализованного француза – эту деталь он также вымарал. Но чего он мог тогда бояться? Неужели же он надеялся вернуться однажды в Венецию? И считал, что признание о приемной родине может не понравиться властям Светлейшей? Или же принимал желаемое за действительное? Неужели он хоть на миг посчитал возможным для себя стать французом? Правда, он страстно восторгался Францией, а с Венецией мосты были сожжены…

В Солере, будь он Джакомо Казанова или шевалье де Сенгаль, он вел распрекрасную жизнь, хотя с баронессой де Ролль так ничего и не вышло, хуже того: он переспал с уродиной, мерзкой хромоножкой, думая, что сжимает в объятиях желанную красавицу. Для довершения несчастья, обманщица оставит ему на память отвратительный венерический сувенир. В Солере развлечений много: бесконечные приемы, обмен визитами, любительский театр, партии в пикет. Время проходит как нельзя лучше, и это все, чего от него требует Казанова, человек момента, если не считать секса, конечно. Поскольку роман с баронессой не состоялся, у Казановы больше нет причин задерживаться в этих местах.

Отъезд в Берн с г-жой Дюбуа, экономкой, в которую он влюбился, но пока не убедил уступить его настойчивости. Все начинается с удивительного эротического эпизода в банном заведении – знаменитых банях Ламма в нижней части города, которые больше походили на дом разврата. За скромную сумму в три франка крепкая швейцарка раздела его и поместила в ванну, разделась сама и присоединилась к нему совершенно обнаженная, а затем начала тереть его повсюду, только свой мужской орган он прикрывал рукой. На следующий день он вернулся туда с г-жой Дюбуа, переодетой мужчиной. У каждого была своя банщица, и швейцарки быстро явили им зрелище своих страстных объятий. Ошеломленная и возбужденная, экономка отдалась Казанове, упредив все его желания.

Чтобы четче представить себе впечатление, какое производил Казанова на своих современников, у нас, к счастью, есть длинное письмо Бернара де Мюраля, престижного бернского адвоката, который оказал ему сердечный прием:

«Мы принимали здесь пару месяцев одного иностранца, жившего в отеле “Корона”, по имени шевалье де Сенгаль, которого мне очень рекомендовал маркиз де Жантий по рекомендациям со стороны одной влиятельной дамы из Парижа… Этот иностранец заслуживает того, чтобы Вы с ним повидались, и покажется Вам весьма занимательным, ибо это загадка, которую мы не сумели ни разгадать, ни выяснить, в чем тут дело.

Он не знает столько, сколько Вы, но знает много. Говорит обо всем с большим жаром, он как будто невероятно много видел и читал. Говорят, что он знает все восточные языки, о чем я судить не берусь. Он не написал сюда ни одного рекомендательного письма на конкретное имя. Кажется, он не хотел, чтобы о нем узнали. Каждый день он получал с почтой множество писем, писал все утро и сказал мне, что это для одного опыта, план /неразборчиво/ и состав наподобие селитры. Он говорит по-французски, как итальянец, воспитанный в Италии. Он рассказал мне свою историю, которая слишком длинна, чтобы сообщать ее Вам. Он сам ее Вам расскажет, когда Вы пожелаете. Он сказал мне, что он свободный человек, гражданин мира, что он соблюдает законы всех государей, под властью которых живет. До сих пор он вел строго размеренную жизнь, его пристрастия, как он дал мне понять, относятся к естественной истории и химии; мой кузен де Мюраль, виртуоз, который был сильно к нему привязан и также дал ему письмо для Вас, воображает, что это граф де Сен-Жермен. Он привел мне доказательства своих познаний в каббалистике, удивительных, если они верны, ведь тогда он почти колдун, но здесь я ссылаюсь Вам на моего автора. Короче, это очень примечательная личность. Одевается он пышно и наилучшим образом. После Вас он собирается отправиться к Вольтеру, чтобы вежливо указать ему на многочисленные ошибки в его книгах. Я не думаю, чтобы такая благотворительность пришлась по вкусу Вольтеру; когда Вы с ним увидитесь, сделайте одолжение, расскажите, что Вы о нем думаете, но что мне интереснее всего, сообщите, прошу Вас, новости о Вас самих, о Вашем здоровье и т. д.» (II, 360–361).

Вот яркое подтверждение того, что Джакомо Казанова произвел огромное впечатление на своих собеседников, которые были поражены по меньшей мере загадочным и особенным характером этого человека, а также энциклопедичностью его познаний и широтой его осведомленности в эмпирических и оккультных науках: надо полагать, они не были столь смехотворны, как несколько легкомысленно предполагают некоторые современные критики. Даже если Казанова слегка приврал по поводу уважения к законам различных государств, где он проживал, тем не менее, важно, что он называет сам себя «гражданином мира».

Это рекомендательное письмо адресовано Альберу де Аллеру, известному ученому, которого Казанова действительно посетит в Роше, во время пребывания в Лозанне. Хотя Джакомо без удержу расхваливал своего визави, чтобы ему польстить, он в самом деле восхищался человеком науки, кабинетным ученым, своей противоположностью, – человеком, каким ему так и не удалось стать.

Пятидесятидвухлетний Альбер де Аллер, женившийся в третий раз, был энциклопедистом, каких встречалось много в XVIII веке. Ученик Борхава, анатом, физиолог, ботаник, химик и врач, он был также знаменит своим поэтическим прославлением красот альпийской природы, к которым привлек внимание одним из первых, став, таким образом, у истоков развития туризма в Швейцарии. Поэтическое дарование (впрочем, стиль его был нестерпимо напыщенным) не мешало ему предаваться эмпирическим занятиям: в 1758 году он был назначен управляющим солеварен в Роше и занимал эту должность до 1764 года. Получив дворянский титул, признанный и почитаемый всеми, член бесчисленных ученых обществ, де Аллер в глазах Казановы был символом успеха в обществе. Он сам мог бы – и желал бы – таким быть, если бы вел не столь беспорядочную жизнь.

После Голландии – Германия и Швейцария, после Цюриха – Берн, Лозанна и Женева, после скитаний по северу Казанова, очевидно, горит желанием вернуться в южные края. Зов Юга. Курс на Савойю, Экс-ле-Бэн. Когда пишешь биографию Джакомо Казановы, неизбежно наступает момент, когда спрашиваешь себя, стоит ли еще подробно пересказывать все его приключения: остановки в городах, быстро позабытые случайные знакомства, неожиданные встречи, краткие связи, волокитство, партии в фараон, выигрыши и проигрыши и т. д. Жизнь изо дня в день, без прошлого и будущего, которой довольно наслаждений текущего момента. Проживаемая с чистым убытком, без твердого плана, без цели. Теперь, когда начинаешь понимать, каков его обычный образ жизни, достаточно, наверно, указать лишь самые важные, основополагающие моменты в этом цикличном существовании, у которого нет никакого четко очерченного замысла и которое в конечном счете повинуется лишь произволу его капризов.

Симптоматично приключения (и действующие лица) начинают накладываться друг на друга и смешиваться, как будто новые перипетии существования Казановы были лишь списком с предыдущих. Отправляясь на воды в Экс, Джакомо повстречал двух монахинь. Просто поразительно! В той, что помоложе, он как будто узнал свою дорогую М.М. из Мурано. Все сомнения развеялись, когда она подняла покрывало: это она. Более того: на ней тот же самый голубой плащ – доказательство, что она принадлежит к тому же ордену августинок Благовещения. Разумеется, после проверки оказалось, что это не его возлюбленная венецианка. Такая встреча была бы слишком невероятна. Она рассказала свою печальную и классическую историю. Соблазненная и беременная, несчастная укрылась на водах в Эксе, чтобы скрыть свое «интересное положение». За ней приглядывает «дуэнья», которую она поит раствором опия, чтобы встречаться с Казановой: ведь она принимает его за посланника от своего обольстителя. Казанова тотчас предлагает увезти ее в Италию. Увеличивая дозы опия, чтобы обеспечить сон «дуэньи», они совершают непоправимое: та больше не просыпается. Ну что ж! Если она так и не очнется от своей летаргии, невежественный и нетребовательный священник ее похоронит. Казанова безумно влюбляется в прекрасную монашку, и ему кажется, что, спасая ее, он исполняет повеление Всевышнего. Наверняка это лишь отголоски его давней страсти к М.М. Впрочем, когда она сообщила, что тоже зовется М.М., он не устоял перед искушением показать ей маленький медальон с изображением своей венецианской любовницы в облачении монахини. «Это мой портрет, – сказала мне она, – только глаза другие, да брови. Это мое облачение! Просто чудо. Какое совпадение! Ведь сему сходству я обязана своим счастием… Передо мной обе М.М. Неисповедимое Божественное Провидение! Все пути твои достойны восторга. Мы всего лишь слабые смертные, невежественные и исполненные гордыни» (II, 449). Да, слишком много совпадений, даже чересчур. Возможно, эти романические повороты уже отражают некий износ жизни (или жизнеописания) Казановы, который больше не выдумывает сам себя, а начинает повторяться. Возможно, лучшее в его жизни уже позади? Наконец наступают роды. Избавление. Пылкая любовь с монашкой, которая в конце концов уезжает обратно в свой монастырь в Шамбери. С какой настойчивостью Казанова подчеркивает ее крайнее сходство с М.М. из Мурано! Не менее трех раз. В Гренобле одна дама, увидев миниатюрный портрет М.М., восклицает, что она поражена невероятным сходством с ее племянницей, монахиней из Шамбери. Затем в самом Шамбери, из рассказа нам становится известно, что и она тоже лесбиянка. Наконец, позднее, в Риме, в завершающем отступлении, Казанова не преминет рассказать об этом случае кардиналу де Берни. Складывается такое впечатление, что эпоха абсолютной новизны необратимо прошла для Казановы, которого уже затягивает в воспоминания.

Теперь он в Гренобле. Середина сентября 1760 года. Отныне Европа – всего лишь необъятный сераль, предоставленный в его распоряжение, если перефразировать самого Казанову. Полнейшее счастье (но не пытается ли он убедить в этом самого себя, настолько это счастье тяжело дается): «Я не мог удержаться, чтобы не погрузиться в самого себя и счесть себя счастливым. Превосходное здоровье во цвете лет, никаких обязанностей, никакой нужды в предусмотрительности, купаюсь в золоте, ни от кого не завишу, счастлив в игре и нахожу милостивый прием у интересных мне женщин, я с полным основанием говорил себе: ну, вперед!» (II, 471). На самом деле гренобльский эпизод лишь усиливает впечатление того, что отныне все повторяется. Он встречает некую мадемуазель Роман, очень красивую девушку: «чрезвычайно белая кожа, черные, слегка припудренные волосы, авантажная талия, великолепные зубы, а на губах – изящная улыбка скромности, сочетающейся с уступчивостью» (II, 474). Как опытный астролог, Казанова составляет ее гороскоп. О Боже! Это совершенно невероятно! В нее влюбится король. В самом деле, Анна Роман-Купье приедет в Париж и станет одной из бесчисленных любовниц Людовика XV, родит от него ребенка, получит щедрое содержание и титул баронессы. Она выйдет замуж за маркиза де Каванака и скончается в 1808 году. Если только не уверовать в оккультные способности, в которые никогда не верил сам Казанова, придется признать, что здесь он сочиняет задним числом, поскольку ко времени написания своих мемуаров уже знал продолжение истории. Что еще важнее, он воспроизводит здесь приключение юной Луизон О’Морфи. Он снова поставляет любовницу королю, и эта роль ему, бесспорно, нравится, поскольку приближает его, если не в социальном, то хотя бы в сексуальном плане к августейшим особам. Не столько обновление, сколько повторение рассказа.

Авиньон. Банальная любовь с худой, чернявой, почти отталкивающей девицей, потом с другой – горбуньей. Снова и снова доступная любовь. Ничто не ново под луной. Бесполезно перечислять все эти кухонные связи, ничего не прибавляющие к его славе, беспрестанно повторять за повторяющимся Казановой. Марсель. Любовь с юной пятнадцатилетней служанкой, Розалией, которую он увозит в Геную. Она решает там остаться и поступить в монастырь, когда ее любовник уезжает в Ливорно, а потом в Пизу. Затем он отправляется во Флоренцию, где идет в оперу. Какой сюрприз: в примадонне он узнает Терезу, расставшуюся с маской Беллино и вышедшую замуж! Новый сюрприз, когда Тереза представляет ему Чезарино – мальчика, которого родила от Джакомо, вылитый его портрет, только волосы посветлее! Умиление Казановы, тем не менее, не позабывшего о своих неотступных желаниях. Поскольку Тереза решила хранить верность своему мужу, а Редегонда, красивая певица из Пармы, упорно отвергает его авансы, он вздумал соблазнить молодую статистку из Болоньи по имени Кортичелли, которая не стала противиться, как только он уплатил ее матери два экю: «Ей было тринадцать лет, но выглядела она на десять; она была хорошо сложена, бела, весела, занятна, но я не знал, ни как, ни с чего вдруг я смог в нее влюбиться» (II, 582). И чуть далее: «В постели я обнаружил, что эта девочка не влюблена и не воодушевлена, но забавна. Она меня рассмешила, и я нашел ее приятной. Этого ей было достаточно, чтобы сохранить мое постоянство». Комментарий Фелисьена Марсо: «Кортичелли, вероятно, была из тех ничего из себя не представляющих бабенок, на которых на улице не обернешься, но веселых, нахальных, с частицей черта, готовых на все, каких берешь на минуту, не зная, что эта минута потянет на пуд, и удивляешься, что такие-то из наших друзей к ним привязаны»[78]. Это значит не понимать, что любая женщина – во вкусе Казановы. У каждой из них есть шанс, поскольку у любой женщины есть некое качество, особенность, эксцентричность, отметина, которая позволяет если не любить ее в собственном смысле этого слова, то по меньшей мере не пренебрегать ею, поскольку эта особенность является знаком ее женственности. Даже уродство может стать источником возбуждения. Иначе говоря, для Казановы у каждой женщины есть орудие соблазна, поскольку она женщина. Нужно только его найти. В случае Кортичелли это ее кожа.

С Флоренцией уже покончено. Сомнительная история с векселем стоила ему изгнания. В середине декабря 1760 года он уезжает в Рим и поселяется в гостинице на площади Испании, где уже жил шестнадцатью годами раньше. Все так же очарованный великими мира сего, Казанова, разумеется, мечтает лишь об одном: быть представленным Папе Клименту XIII Реццонико, и чтобы снискать благосклонность кардинала Пассионеи, который предупредит Святого отца, он дарит ему редкое издание Pandecatrum liber unicus – однотомный сборник постановлений прежних римских юрисконсультов. Встреча с Папой в Квиринале проходит как нельзя лучше: Казанове удается рассмешить его шуткой, однако его главная и симптоматичная просьба – получить наконец-то разрешение вернуться в Венецию – не удовлетворена. Пусть Джакомо неутомимый странник, на самом деле он беспрестанно стремится к месту своего причала, в свою дорогую Светлейшую. Выйдя из Ватикана, он наткнулся на Мамоло, которого знал гондольером в Ка’Реццонико в Венеции и который стал первым метельщиком Святейшего отца. После пышного папского двора – простой обед: свинина на ребрышках и полента. Какая великолепная иллюстрация вечно непрочного социального положения Казановы! Резкий переход от Папы к метельщику. Хотя Джакомо благодаря своим талантам всегда удается держаться поближе к правящей элите и в самом центре аристократического общества, он, тем не менее, остается отребьем, парией, который по рождению все равно принадлежит к простонародью. Походя (ибо Казанова всегда остается самим собой и никогда не забывает об удовольствиях) – любовь с соседкой Мамоло, очаровательной Мариуччей. Вторая встреча с Папой, который сразу же отвечает ему на предыдущую просьбу: «Венецианский посол нам сказал, что если вы желаете вернуться на родину, то должны предстать перед секретарем трибунала» (II, 611). Разумеется, Казанова, излеченный от доверчивости после своего ужасного заточения в Пьомби, хочет получить гарантии, прежде чем столкнуться с безжалостным правосудием Светлейшей. Не может быть и речи, чтобы вернуться в Венецию, дабы прыгнуть в пасть к волку. Папа снова уходит от ответа: «У вас очень элегантный костюм, который вы наверняка не надеваете, чтобы молиться Богу». И на этот раз Джакомо не вернуться на родину, его разочарование, должно быть, огромно. Впрочем, Его Святейшество, крайне удовлетворенный тем, что заполучил в ватиканскую библиотеку редкое издание, подаренное кардиналу, пожаловал ему крест ордена Золотой Шпоры и патент с печатью, назначив Казанову в качестве доктора гражданского права папским пронотариусом extra urbem. Какая насмешка, ведь орден Золотой Шпоры, учрежденный Пием IV, должен был отметить католиков, отличившихся в науках, литературе и воинском искусстве! Правда, титул кавалера этого ордена, крайне ценившийся в XVI веке, сильно обесценился двумя веками позже. Но Казанова отнюдь не бесчувствен к такому отличию. Только когда один польский вельможа заявил ему, что этот орден – моветон, он перестал его носить.

Около 20 января 1761 года Казанова уезжает в Неаполь, где его принял герцог де Маталоне и отвел к своей любовнице Леонильде; любовница чисто формальная, чтобы пускать пыль в глаза, поскольку герцог уже не способен заниматься любовью с никакой иной женщиной, кроме своей законной супруги, да и там не на высоте! Эта неаполитанка, семнадцатилетняя красавица со светло-русыми волосами и черными глазами, настолько мила, что Казанова немедленно в нее влюбился, причем так, что решил на ней жениться. Нет проблем. Герцог согласен. Составили брачный договор. Получили избавление от публикации извещений о свадьбе, чтобы не тянуть с самим торжеством. Все готово. Леонильда извещает свою мать, та тотчас приезжает. Двойной сюрприз! Она не кто иная, как та самая донья Лукреция, то есть Анна Мария Валатти, которая в 1744 году была любовницей Казановы в Риме. А Леонильда, выходит, – дочь Джакомо. «О небо! Мой муж!» на сей раз заменено на «О небо! Твоя дочь!» Леонильде остается лишь почтительно поцеловать в лоб отца, за которого она собиралась выйти замуж. Вместо брачной ночи – семейная встреча, и Казанова отнюдь не обрадован резкому переходу от вожделенной плотской любви к любви отцовской. Могу себе представить физиономию несчастного Джакомо, когда на следующий день Леонильда бросилась ему на шею, назвав дорогим папочкой. Просто кошмар!

Едва разминулись с инцестом, который, возможно, и был его единственным желанием. Ибо рассуждения об этом предрассудке, которые Казанова приписывает герцогу, – наверняка его собственные, и притом довольно двусмысленные: «Если отец овладевает своей дочерью силой отцовской власти, он осуществляет тиранию, противную природе. Естественная любовь к порядку также побуждает разум находить такой союз чудовищным. В потомстве будет лишь смешение и неподчинение; наконец, такой союз отвратителен во всех отношениях; однако он таковым не является, когда оба любят друг друга и совсем не знают, что причины, чуждые их взаимной склонности, должны помешать их любви. Кровосмешение, вечный сюжет греческих трагедий, вместо того чтобы вызвать у меня слезу, вызывает у меня смех, и если я плачу над “Федрой”, то тому виной лишь искусство Расина» (II, 636). Рассуждение смутное на первый взгляд, однако столь же неясное в последствиях. Запрет на кровосмешение не установлен ни законом природы, ни нравственным принципом, ни каким-либо религиозным каноном. Это общественный договор, правило игры, чисто формальный кодекс, который, тем не менее, принято соблюдать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.