XII. Венеция III

XII. Венеция III

Я не умру, я буду жить и воспою хвалу Господу.

После быстрого путешествия из Вены, в четыре дня добравшись до Триеста, на пятый Джакомо Казанова прибыл в Венецию, по его словам, в канун праздника Вознесения, то есть 29 мая 1753 года. «Радуясь возвращению на родину, которую человек так любит из величайшего из предрассудков; став выше многих равных себе в отношении опыта и знания законов чести и учтивости, я горел желанием возобновить старые привычки; но более методично и с большей сдержанностью. Я с удовольствием увидел в кабинете, где спал и писал, свои бумаги, запорошенные пылью, – верный знак, что никто сюда не входил» (I, 653). Неужели же он остепенился, если верить этому лестному автопортрету? Или эта сдержанность означает, что в будущем он намерен быть скромнее и скрытнее, чем в прошлые годы, чтобы не навлечь на себя гнев правительства Республики? Потому что на самом деле в его жизни ничего по сути не изменилось. Он с удовольствием встретился с троицей старичков, которые ему покровительствовали и содержали его. Некто Валентин Делаэ, двуличный святоша и бессовестный честолюбец, в прошлом уже пытавшийся заменить его собой под крылом г-на Брагадина, решил попробовать женить Марко Дандоло на Корнелии Тьеполо, еще молодой, красивой и свежей. Казанова, почувствовавший, что подобный союз лишит его доброй части доверия и ресурсов, тотчас разрушил эти планы соответствующим оракулом. «Знайте же, что пока я буду жить с этими тремя друзьями, у них не будет иной жены, кроме меня», – заключил он по адресу своего соперника, высказавшись по меньшей мере двусмысленно.

Однажды в июне 1743 года Казанова спас, во время опасного падения в воды Бренты, хорошенькую женщину, кабриолет которой опрокинулся; впрочем, он воспользовался этим, чтобы попутно полюбоваться «всеми чудесными тайнами», пока красавица не успела одернуть юбки. Немного спустя к нему явился ее любовник, офицер с не самой лучшей репутацией, попытавшийся втянуть его в сомнительные спекуляции. Проявив на сей раз недоверие, Казанова уклонился, однако офицер, весь в долгах как в шелках, не отставал от него, познакомил со своей матерью, а главное, со своей сестрой, чтобы бросить ему наживку. Он почуял в Казанове молодого жениха. При необходимости, он продаст ему сестру, обозначенную в «Мемуарах» таинственными инициалами К.К., чтобы поправить свое более чем тревожное материальное положение. Кто же была эта пресловутая К.К., заставившая казановистов затупить столько перьев в попытках установить ее личность? Сначала думали, что это некая Катерина Кампана, а затем решили, что на самом деле это была Катерина Капретта, родившаяся 3 декабря 1738 года, чьим братом был Пьер Антонио Капретта, и которая позднее, 2 февраля 1758 года, вышла замуж за Себастьяно Марсили. На самом деле личность ее не важна, поскольку она ничего не меняет в деле, во всяком случае, не проливает на него свет. Важно то, что Казанова очень скоро воспылал к ней страстью. Девушка по-ангельски невинна, и вот наш обольститель не решается насладиться своим сокровищем, как сделал бы циничный распутник. Он еще не подозревает, что ввязался в духовном отношении в значимое и решающее приключение: не будь его, все в его жизни было бы по-другому, признается он сам. Милые прогулки в красивом саду Джудекка, любезная болтовня, состязания в беге с очаровательными призами, тонкие блюда. Желание Казановы растет, и он ни с того ни с сего предложил ей сочетаться браком перед Богом как единственным свидетелем, не проходя через канцелярию и церковный ритуал. Она согласилась, нимало не колеблясь. Не растерявшийся Казанова тут же убедил ее скрепить семейные узы, отправившись в постель и освятив договор плотью. Сказано – сделано: «К.К. стала моей женой как героиня, как должна становиться таковой любая влюбленная девушка, ибо наслаждение и осуществление желания даже боль делают сладкой. Ее постоянные обмороки делали меня бессмертным» (I, 678).

К несчастью, уже 11 июня, и «Ферия» – период года, когда в Венеции ходят в масках, – подходит к концу. Отныне открытые встречи влюбленных станут опасными. Рано или поздно семья К.К. обо всем узнает. Решившись не терять ее, настолько страстно он влюблен, Казанова хочет устроить законный брак, и ему, снова благодаря оракулу, удается убедить г-на Брагадина встретиться с отцом К.К. для форменного сватовства. Отец отказал наотрез. Его дочери всего четырнадцать лет, она слишком молода. Более того, он хочет, чтобы будущий зять выглядел солидно, что совсем не относится к Джакомо, доходы которого полностью зависят от счастья в игре: он делит пополам банк в фараон с неким Антонио Кроче, профессиональным шулером. Суровый отец запирает К.К. в монастырь на Мурано на четыре долгих года. В кои-то веки наш повеса имел серьезные намерения, и ему дали от ворот поворот. Черное отчаяние Казановы, до того самого момента, когда он получил письмо от возлюбленной, переданное через служанку монахинь. «Перемена декораций. Видеться больше нельзя, пишут друг другу тайные письма, передаваемые со специальными посыльными. Предаются отчаянию, мечтают о похищении, но это сложно»[53] – так описывает ситуацию Ф. Соллерс. Резкий переход от эротического, легкого и шутливого романа к роману в письмах, слезливому и патетическому. В одном из писем К.К. сообщает ему, что посещения и переписка ей строго запрещены, но, по счастью, она обрела замечательную подругу. В стенах монастыря завязывается однополая связь между двумя молодыми женщинами, над которой Казанова, поставленный по крайней мере в двусмысленное положение, совершенно не властен. Кто кем руководит? Кто великий стратег? Переписка продолжается. Казанове даже удается передать ей перстень с благочестивой миниатюрой святой Екатерины. Но достаточно ткнуть булавкой в синюю точку на белой эмали, чтобы святая отскочила в сторону, и под ней появился портрет Казановы. Эти маленькие утешения не отвратили худшего из несчастий: К.К. беременна. Выкидыш. Жуткие кровотечения, пропитывающие кровью десятки полотенец, которые показывают несчастному Джакомо. «Я содрогнулся, когда эта женщина показала мне бесформенный ком, смешанный с кровью» (I, 709). Несчастная слабеет на глазах. В какой-то момент уже стало казаться, что ей не жить. Наконец, кровотечение прекратилось, она выкарабкалась. Казанова воспользовался церемонией пострига, чтобы навестить ее в монастыре. В помещении для свиданий будет множество незнакомых людей, он сможет смешаться с толпой, оставшись незамеченным. Правда, в то время приемные венецианских монастырей зачастую напоминали элегантные светские гостиные, где вели веселую беседу или судачили, обсуждая последние городские слухи, неиссякающую скандальную хронику, пили и закусывали, устраивали балы, давали банкеты, маскарады и концерты. Порой даже играли в карты. Многие венецианские художники XVIII века оставили нам виды этих модных собраний. На картине «Приемная монастыря Святого Захарии» (1745–1750) Джованни-Антонио Гуарди[54] мы видим монахинь, собравшихся за решеткой с откинутыми занавесями, а на первом плане толпятся хорошенькие женщины и элегантные патриции. Атмосфера праздника, полностью лишенная монастырской суровости: дети забавляются, глядя на представление кукольного театра. Увидевшись с К.К., Джакомо нашел ее еще более привлекательной, чем раньше, она «подросла, налилась и даже похорошела лицом». Он взял в привычку регулярно ходить к мессе, чтобы иметь возможность взглянуть на нее, так что в конце концов прослыл богомольцем, ищущим защиты у Пресвятой Девы, чтобы та избавила его от большой печали.

Сначала соблазнял Казанова, теперь обольщали его. Роли переменились. Он получил таинственное письмо от одной монахини, заметившей его в церкви и пригласившей увидеться с ней в приемной под прикрытием некой графини С. Она даже сообщила ему, что у нее есть небольшой домик на Мурано и что она может приехать в Венецию, когда захочет, чтобы поужинать с ним. Казанова тотчас заподозрил прекрасную подругу К.К. Решился не сразу, боясь подвоха и ловушки. В сопровождении своей дуэньи явился в монастырь и там узнал, что незнакомку зовут М.М., и это известное имя, уточняет он[55]. С первой же встречи, на которую Казанова явился в маске, он был покорен ее непревзойденным физическим совершенством, увидев ее в маленькое отверстие в решетке приемной: «Это была совершенная красавица, высокая, белолицая, с видом благородным и решительным, но в то же время сдержанным и робким, с большими голубыми глазами; нежное и улыбчивое лицо, красивые влажные губы, приоткрывающие великолепные зубки; монашеское покрывало не давало разглядеть волосы, но были ли они у нее или нет, их цвет должен был быть светло-русым; ее брови уверили меня в этом; но чудеснее и удивительнее всего показалась мне ее рука, которая была видна до локтя: трудно вообразить себе нечто более совершенное. Вен не видно, а вместо мускулов – только ямочки» (I, 719). Готово дело! Обольститель попался на крючок. На сей раз охотник превратился в дичь.

Самое главное, Казанова, чрезвычайно удивленный «свободой, какой пользуются святые девственницы», был восхищен смелостью М.М., которая идет на столь большой риск. Странная реакция со стороны коренного венецианца: он точно не в курсе того, чего не преминули заметить многочисленные иностранцы, среди которых остроумный Шарль де Бросс, подчеркивавший, что нынешние повадки дам, занимающихся любовью в священном прибежище гондол, чтобы не проведал муж, «сильно сократили прибыли монахинь, которые раньше заведовали любовными похождениями. Однако их осталось еще немало, и они выходят из положения с достоинством, я бы даже сказал, в духе соперничества; в настоящее время, о котором я говорю, существует яростная борьба между тремя городскими монастырями за то, кому достанется честь снабдить любовницей нового нунция, который только что приехал. На самом деле, если бы мне пришлось долго здесь прожить, я охотнее всего обратился бы к монахиням. Все, кого я видел на мессе сквозь решетку, болтающими во все время службы и дружно смеющимися, показались мне до невозможности хорошенькими и одетыми так, чтобы подчеркнуть свою красоту. У них очаровательная прическа, простая одежда, но, разумеется, почти всегда белая, открывающая плечи и грудь не больше и не меньше, как римские одежды наших актрис». По сути, монахини были самыми отъявленными кокетками. Их короткие платья открывали ноги до щиколоток, облегали талию. Они не колеблясь открывали взгляду свою грудь, едва прикрытую корсажем из расшитого шелка. Элегантный наряд, украшенный цветами, приколотыми к груди, и легким газовым покрывалом, закрывавшим лоб. Свидетельство Бросса подтверждается другими наблюдателями. Бесстыдство монахинь порой принимало откровенно скандальный характер и побуждало власти принимать меры. В некоторых монастырях «каждая монахиня имела в своем распоряжении четыре-пять сообщников, способствовавших ее вылазкам. Случалось даже, что священники, которым было поручено руководить душой этих девиц, участвовали в деле и помогали им сбегать. Таков был аббат Галогаро, которого государственным инквизиторам пришлось изгнать из монастыря Святой Клары в 1758 году, потому что он снабдил всех монахинь запасными ключами»[56], – сообщает Морис Андрие. Таким образом, в приключении Казановы не было ничего исключительного!

Вторая встреча в приемной монастыря. Она сообщает все более и более удивленному Казанове, что у нее уже есть серьезный любовник, стремясь при этом увериться, что у него любовницы нет! Ее любовник богат и осыпает ее щедротами; он ее полновластный хозяин; она от него ничего не скрывает. «Он будет рад, видя, что я нежна и счастлива с таким любовником, как вы. Это в его характере» (I, 731). Замечательный характер, мне до него далеко, признает Казанова, который не совсем владеет ситуацией, однако не намерен отступать. Правда, он не привык делить с кем-то право распоряжаться своими удовольствиями. Она обещает назначить ему послезавтра день их будущего свидания в ее домике. Нетерпение Казановы, которого возбуждает мысль о занятиях любовью с монашенкой: «Это была весталка. Я отведаю запретного плода. Я собирался покуситься на права всемогущего супруга, завладев в его божественном серале самой прекрасной из всех султанш». Новая встреча в приемной: свидание назначено на тот же вечер, он надеется увидеть ее в монашеском наряде. Все то же желание Казановы заняться любовью с женщиной, посвященной Богу. Более ловкая и умелая, чем он мог подумать, М.М. устроила все так, чтобы не отдаться совершенно. Она дала ему все, кроме главного. Святилище упорно закрыто. Обольститель на крючке. Только что выйдя от М.М., он получает письмо от К.К., которую, разумеется, не известил о своем новом романе. Та сообщает ему, что сквозь щель в полу видела, как он беседовал с М.М.: «Мать М.М. уникальная женщина. Я уверена, мой дорогой друг, что ты любишь ее и что она тебя любит» (I, 740). Положение принимает неожиданный оборот. Оба романа сплетаются в паутину, в которой Казанова может запутаться, если не поостережется.

Новое свидание с М.М. назначено уже в роскошном доме, который Казанова поспешил снять в ста шагах от Святого Моисея. На сей раз он получил полное удовлетворение. Тем не менее, прежде любовных утех, разговор вернулся к снисходительному любовнику, позволившему М.М. приехать к нему в Венецию и даже пожелавшему, чтобы она там развлекалась. Джакомо по меньшей мере удивлен: «Это невероятно, моя дорогая. Любовник такого сорта уникален, я никогда не смогу заслужить счастья, которым уже ослеплен» (I, 745). Очевидно, что Казанова несколько уязвлен, и М.М. старается его успокоить, снова добиваясь уверений в том, что он не спал с другими любовницами в этом доме: хотя ее титулованный любовник нежен, добр, любезен, веселого склада (в общем, как две капли воды похож на самого Казанову, только побогаче, уточняет она), он так и не покорил ее сердце; ночи, проведенные с ним, «были оживлены только дружбой, признательностью и снисходительностью». Любви не было.

Возвращаясь из монастыря, Казанова увидел неважно замаскированного человека, выходящего из гондолы. Управлял ею лодочник, который, как он знал, состоял на службе у французского посла. У Джакомо больше нет сомнений в том, что любовник не кто иной, как господин де Берни, в то время бывший послом в Венеции.

Примечательная личность – человек, кого фамильярно прозвали Бабе де ла Букетьер! Франсуа Иоахим де Пьер де Берни, родившийся 22 мая 1715 под Обена (и следовательно, на десять лет старше Казановы), был младшим сыном в родовитой, но небогатой семье. Ему было уготовано церковное поприще, он воспитывался у иезуитов в коллеже Людовика Великого, потом поступил в семинарию Святого Сульпиция. Блестяще закончив учебу, он предпочел стать завсегдатаем парижских салонов вместо того, чтобы посвятить себя Церкви. Наконец в 1741 году он решился ходатайствовать о бенефиции перед другом своего отца, кардиналом де Флери, некогда наставником, а потом первым министром Людовика XV. Несмотря на красноречие Берни, кардинал, плохо относившийся к его светской и легкомысленной жизни, ответил ему сурово: «Сударь, пока я жив, вы бенефиция не получите». «Ну что ж, монсеньор, я подожду», – тотчас ответил Берни с глубоким поклоном. Он продолжил веселую салонную жизнь, публиковал различные труды, в частности эротические стихи. В 1744 году, в возрасте двадцать девяти лет, он стал самым молодым французским академиком. Но удача улыбнулась ему по-настоящему, когда бывшая Жанна Антуанетта Пуассон, ставшая сперва госпожой д’Этиоль благодаря своему браку, а затем титулованной фавориткой короля, пригласила его к себе на ужин и заявила, что хочет, чтобы он стал ей другом. Опираясь на твердую поддержку маркизы де Помпадур, которой король ни в чем не отказывал, он получил небольшую пенсию, помещение в Лувре и, в конечном итоге, пост посла в Венеции. В сентябре 1752 года он покинул Париж. В то время как в Венеции «ожидали галантных похождений и весьма посредственного представительства», он «по этим двум статьям обманул официальные и общественные ожидания. “Через некоторое время с удивлением была отмечена моя стойкость к очарованию женщин в стране, где эта слабость не считается пороком”»[57]. Возможно, он хотел всеми силами загладить жуткое воспоминание, оставленное одним из его предшественников, графом де Фрулэ, который не только на глазах у всей Венеции водил шашни с монахинями из монастыря Святого Лаврентия, но и знался с известными своднями, регулярно снабжавшими его девками.

Благодаря донесениям шпиона Антонио Каймо инквизиторы знали все о его выходках и низостях, которые в конце концов надоели властям. Фрулэ без памяти влюбился в монахиню из монастыря Святого Лаврентия по имени Мария да Рива, которую увидел в приемной. «Страсть взаимная, неистовая, настоящая драма среди шутовства и пороков. Под маской, но всеми узнаваемая, Мария следовала за послом на пиры и возвращалась только на рассвете. Инквизиторы, возмущенные недопустимым поведением, приказали ей не покидать пределов монастыря и прекратить общение с Фрулэ, даже в приемной. Тот посмел пожаловаться в Версаль, что вызвало оживленный диалог между послом Венеции во Франции и министром правосудия Шовеленом. Посол ничего не добился: Марию перевели в монастырь в Феррару, там она повела себя, как прежде, влюбилась в одного полковника и вышла за него замуж»[58], – пишет Рене Вайо. Отсюда и упорное стремление Берни вести себя как образцовый посол. «Прибыв в Венецию, Берни хотел показать себя строгим, создать себе образ человека упорного труда, недоступного для соблазнов. Он, как и надеялся, произвел благоприятное впечатление на венецианских аристократов, несколько уставших от послов, прибывающих из Франции. Можно подумать, что Венеция играет столь малую политическую роль, что одни только верительные грамоты, которых там требовали, указывали на закоренелого развратника»[59].

Стоит ли из этого заключить, что Казанова все выдумал, приплетя Берни к столь вольным любовным интригам? На самом деле посол вел себя больше скрытно, чем воздержанно. Разумеется, он не отказался от сластолюбивых привычек, о чем свидетельствует его письмо от 1 сентября 1754 года к графине дез Аллер, урожденной Любо-мирской, жене французского посла в Константинополе: «Ваша монахиня сбежала из своего монастыря и укрылась в Падуе, которая есть самый унылый монастырь, который я только знаю. Я виделся к ней, и она приедет пообедать в мой загородный дом. Говоря об ее кокетстве, вы чрезвычайно изящно бросаете камешки в мой огород; задаете мне вопросы о неверности, которые, к счастью или к несчастью для меня, уже не могут привести меня в замешательство. Я веду жизнь затворника, и это тем большая моя заслуга, что мне весьма далеко до святости». Вот доказательство, что Берни был вполне способен в то время плести интрижки с монахиней. Он быстро понял, что в Венеции, где искусство притворства доведено до совершенства, «достаточно соблюдать форму, не проболтаться, и ты волен вести самую сладострастную жизнь; в этом плане его было совершенно не в чем упрекнуть»[60],– замечает Ж.-М. Руар. К счастью для описываемой истории (это придало ей красоты), но к несчастью для Казановы, не вышедшему из нее без потерь, случай, заправлявший венецианским мирком распутных интриг, распорядился так, что они повстречались.

Когда М.М. назначила Казанове новое свидание в своем домике на Мурано, она предупредила его в письме, которое он должен был прочитать, лишь придя к себе домой, что обстановка на сей раз будет особенной. В самом деле? Ее любовник будет присутствовать при их утехах, спрятавшись в потайном кабинете. «Ты не увидишь его, а он увидит все». По меньшей мере удивленный, Казанова подумал и согласился. Однако задался вопросом: если допустить, что подобное зрелище может доставить ему удовольствие, как он поступит, если в разгар возбуждения ему сильно потребуется М.М.? Великая ночь любви, удовлетворившая и Казанову, и Берни, который наблюдал эту эротическую сцену. Чуть позже Казанова узнал из письма К.К., что М.М. посвятила ее «не только в таинства Сафо, но и в большую метафизику» (I, 761).

В день, когда в приемной монастыря давали бал, Казанова отправился туда, наряженный Пьеро, чтобы попасться на глаза К.К. и М.М., не будучи узнанным, разгуливал среди Полишинелей, Скарамушей, Панталоне и Арлекинов, танцевал менуэт с очаровательной Коломбиной, потом двенадцать фурлан. Кончилось все дракой между Арлекином Коломбины и высоким Полишинелем. Ясно, что приемные монастырей того времени отнюдь не способствовали молитвенной сосредоточенности. Отправившись в домик на Мурано около двух часов ночи и надеясь найти там М.М., он увидел К.К., одетую монахиней. Ошеломление и ярость! «Это М.М. сыграла надо мной такую шутку, – сказал я себе, – но как она узнала, что я любовник К.К.? Она выдала мою тайну. Но выдав меня, как смеет она явиться мне на глаза? Если М.М. меня любит, как она могла лишить себя удовольствия меня видеть и прислать ко мне свою соперницу? Это не может быть простой снисходительностью, ибо в сем чувстве не заходят столь далеко. Это знак острого и оскорбительного презрения» (I, 770). К.К. уверяет в своей полнейшей невинности: она лишь следовала указаниям М.М., с которой состоит в нежной связи. Кстати, та ей сказала, что она не застанет в домике никого. Увидев Казанову, она догадалась о его связи со своей подругой. В общем, они оба попались в ловушку и были одурачены М.М.: это она, и только она ведет игру. Казанова увидел в этом неслыханный, двусмысленный и даже неуместный поступок, если не сказать кровное оскорбление, которого нельзя спустить. Его самолюбию нанесен жестокий удар. Напрасно К.К. защищала свою дорогую подругу, видя в ее поступке лишь проявление великодушия и благородства, доказывавшего, что она не ревнует и хочет доставить удовольствие одновременно своему любовнику и любовнице, соединив их. Казанова все равно раздражен. Уж конечно, ей не удастся его утешить, говоря, что она «часто бывает и ее женушкой, и муженьком». Впрочем, не столько лесбиянство, простая «забава иллюзорных чувств», раздражает Джакомо, сколько ощущение того, что он пешка в любовной игре, находящаяся в руках игрока. Не он написал разыгрываемую пьесу; ему навязали его роль, даже не спросив его согласия. Ему «преподают урок распутства». Нашла коса на камень. Словно он еще наивный новичок в этом деле!

Проведя несколько дней в лихорадке, он получил двойное письмо: М.М. сообщала ему, что все видела и слышала во время его встречи с К.К. и просит извинить за свой поступок, а К.К. высказывала пожелание, чтобы он примирился с М.М., которая рассказала ей всю правду и узнала от нее ее собственную историю. Казанова урезонил себя и успокоился. В конце концов, все не так страшно: у него есть две очаровательные любовницы, которые не ревнуют одна к другой. Он написал обеим, чтобы их успокоить. М.М. любит К.К. и Казанову до того, что согласна на их связь, а К.К. поступает так же, ибо в равной мере любит своего Джакомо и свою дорогую подругу. Таким образом, он единственное слабое и несовершенное существо, неспособное им подражать. Он приносит свои извинения. Несколько дней спустя Казанова встретился с М.М. в домике на Мурано. Следуют трогательные доказательства любви, завершающиеся визитом в потайной кабинет, во время которого М.М. ему признается, что была здесь со своим любовником в ту ночь, когда прислала К.К. вместо себя. Уже ясно, что при каждой встрече с Казановой М.М. сообщает ему о новом маневре, проделанном без его ведома: всегда посвящаемый в дело постфактум, Казанова, сам себе в этом не признаваясь, выглядит полным простофилей. Наконец она просит его отужинать в ее доме в Венеции, куда она явится сама и откуда отправится за город вместе со своим другом – господином де Берни, о чем он уже подозревал. Ужин на троих. Хотя это не совсем верно. К несчастью – на двоих плюс один: с одной стороны – пара М.М./Берни, а с другой – Казанова, третий лишний: «мое положение по отношению к обоим было положением человека, которому король со своей фавориткой оказал бы высочайшую честь» (I, 289). Это означает, что социальная иерархия возобладала над сексуальной свободой и фантазией. М.М. расхваливает К.К.; Берни сожалеет о ее отсутствии; и тогда М.М. предлагает Казанове поужинать с К.К. в ее собственных апартаментах. Удивление Казановы, который не может его выказывать. Берни напрашивается в компанию. Значит, запланирован ужин на четверых, и Казанова не может этому воспротивиться, хотя только что понял, что позволил себя провести, приняв приглашение М.М. «Следствием всего этого могло быть охлаждение с моей стороны и к той, и к другой» (I, 791), – скупо заключает он. Однако уклониться невозможно: он прослыл бы ревнивцем, а это худший упрек для распутника, достойного этого имени.

Теперь можно ускорить рассказ, поскольку дверца ловушки опускается все быстрее. На следующий день Казанова встречает посла: «Он сказал мне, что если бы знал меня в Париже, то указал бы мне дорогу, чтобы получить известность при дворе, где, по его словам, я бы сколотил состояние» (I, 792). По меньшей мере, суть сделки ясна: Берни обещает ему продвижение по социальной лестнице в Париже за снисходительность в ближайшем будущем. У него на руках все карты, это он ведет игру через посредство М.М., держащей под контролем и Казанову, и К.К. Походя маленькая запоздалая месть Казановы: «Это возможно, говорю я себе сегодня, вспоминая о былом; но к чему бы привело меня это состояние? Я стал бы одной из жертв революции, как стал бы ею и сам посол, если бы должность не привела его в Рим, где он умер в 1794 году. Умер несчастным, хоть и богатым, если только не переменил своего образа мыслей перед смертью, что, на мой взгляд, было трудновато» (II, 792). Ехидные, злопамятные замечания, доказывающие, что он тяжело переживал этот венецианский роман и что у него сохранился зуб на Берни. М.М. явилась с К.К., удивившейся при виде Казановы в обществе посла. Джакомо ободрил ее, хоть и скрепя сердце, ведь он смотрел на К.К. как на создание, которое должно было принадлежать лично ему. Хотя он вовсе не горел желанием, чтобы Берни в нее влюбился, он все же предпочел распушить хвост и блеснуть, проявить элегантную беспечность, нежели выказать себя ревнивым. Он действовал против самого себя, расхваливая послу К.К., бывшую в восторге от такой чести: она, возможно, также надеялась на кое-какое продвижение в обществе. Под конец ужина все расстались. Казанова прекрасно сознавал, что в конце концов останется в дураках, хотя и не был расположен заходить в своем попустительстве слишком далеко. Однако удивительное на этом не закончилось: на следующий ужин посол не явился. Обе молодые женщины начинают ласкать друг друга, сравнивают свои груди. В яростной вспышке чувственности Казанова не пощадил ни той, ни другой, которые не противились, рискуя забеременеть.

«Опьяненные все трое сладострастием и самозабвением, отдавшись во власть нашему жару, мы не пощадили ничего, что природа дала нам видимого и ощутимого, вдоволь упиваясь всем, что видели, став все трое одного пола в тех трио, которые мы исполняли. За полчаса до рассвета мы расстались с истощенными силами, усталые, насытившиеся и униженные тем, что должны были это признать, хоть и без отвращения» (I, 796). Хотя Казанова получил удовольствие, высшее наслаждение, в глубине души он не одобрял эти буйства, запланированные М.М., сплошь обман и ловушки. Он был уверен, что отсутствие посла было предусмотрено. Теперь, когда ему предоставили столь чудесную ночь, как мог бы он противиться подобной ночи, какой, должно быть, страстно желает Берни? В общем-то, Казанова его должник. Его дорогой К.К. вдоволь насытятся, а она сможет только подражать М.М., чтобы не опозорить ее своим сопротивлением и стыдливостью. Ее развратят. Если он воспротивится, то будет действовать подло, утратит свою честь распутника. С К.К. все кончено. «Я чувствовал, – признает Казанова, – что больше не смогу ее любить и что уж наверняка не вернусь к мысли о женитьбе на ней» (I, 797). Он нашел предлог, чтобы больше не возвращаться в домик на Мурано. На следующий же день он получил двойное письмо от обеих женщин. Все произошло, как и предполагал Казанова: ужин закончился развеселым эротическим трио: М.М. – К.К. – Берни. Можно понять горечь Казановы, которому М.М. к тому же во всех подробностях рассказала о прошедшей ночи, считая его более вольнодумным и распущенным, чем он был.

Все завершилось в последний день карнавала ужином вчетвером, – последним, который Казанова разделил с К.К… Уже приближалась развязка. Сердце молчало. Раздел произведен раз и навсегда. Берни забрал К.К., Казанова сохранил себе М.М… Но К.К казалась запертой в монастыре, и Берни ее потерял. Продолжение любви М.М. и Казановы. Берни должен уехать в Вену с дипломатической миссией; он предоставляет им свободно распоряжаться своей холостяцкой квартиркой на Мурано. Только осторожно, – советует он Казанове. Их делишки известны государственным инквизиторам, которые из политических соображений закрывают на них глаза. Лучше не видаться с М.М. в домике, пока его нет.

В целом весь этот лихой эротический роман, который на первый взгляд может показаться легким и радостным в духе лучших вольных писателей XVIII века, отнюдь не весел. На самом деле, он полон горечи и разочарования для его обманутого героя. Нечего скрывать: Казанову обвели вокруг пальца. Я здесь столь подробно следовал линии различных эпизодов этой истории лишь потому, что она не сводится к простой любовной интрижке; она представляет собой суровый и жестокий урок нашему распутнику. Сильные мира сего всегда обладают властью, актерский сын никогда не станет французским послом, происходящим из древнего аристократического рода. Социальные страты проходят и через распутство. Даже секс связан с властью. Я уверен, что Казанова был гораздо более потрясен, чем можно предполагать по шутливому тону его повествования. Несомненно, этот честолюбец в будущем еще не раз вспомнит о полученном уроке, когда, без тени угрызений совести, станет водить за нос некоторых могущественных особ из высшего общества.

Несмотря на настойчивые советы Берни, Джакомо и М.М. продолжали встречаться раз в неделю, хотя понемногу их любовь утихла и ослабла. Какая неосторожность! Однако складывается впечатление, что Казанова в то время всеми силами стремился в тюрьму. Некоторые его поступки самоубийственны, вероятно, это явилось следствием пережитого. Девять месяцев спустя Берни сообщает им из Вены, что больше не вернется в Венецию. Он велит продать все, что находится в его домике, который ему больше не пригодится. Прибыль от распродажи поступает к М.М., отнюдь не утешенной финансовой компенсацией. Наверное, этим был поставлен крест на ее мечтах о великолепной карьере в Венеции, а может быть, и в Париже, пробужденных связью с могущественным Берни. Они с Казановой поделили наличность и разошлись. Дело близится к концу: «мы теперь видались только у решетки; но она заболела, жизнь ее была в опасности. Я видел ее сквозь решетку 2 февраля, на челе ее была печать близкой смерти» (I, 815). Он снял скромную квартирку на Мурано – две комнаты с кухней. Письма к К.К. и к М.М., которая хворает все сильнее, слабеет, бредит, умирает: ее можно понять. Упустить такой случай, как Берни! В отчаянии Казанова обещает похитить ее и жить с ней, если она решится выздороветь. Это обещание вернуло ей здоровье, хотя, по правде говоря, оказалось пустым: Казанова тем временем влюбился в Тонину, хорошенькую пятнадцатилетнюю девушку – дочь той самой Лауры, которая раньше передавала ему письма от К.К.! Однажды вечером, очень поздно вернувшись от Брагадина, он попал в объятия едва прикрытой Тонины и немедленно излечился от своей печали. Краткая и жаркая связь, длившаяся двадцать два дня, возымела превосходное целебное действие: после извращенных и сложных махинаций М.М. – лечение простотой: девушка, не умеющая ни читать, ни писать. Хорошее настроение вернулось к нему в тот момент, когда переписка с К.К. и М.М. уже наскучила.

История М.М. завершается любопытным эпизодом. Джон Мюррей, британский посол в Светлейшей республике, заявил Казанове, что уже переспал с М.М. за пятьсот цехинов. Задетый за живое, Казанова ответил ему, что это невозможно. Тот стоял на своем. Они даже заключили пари и замыслили целую махинацию, чтобы проверить, действительно ли с М.М. занимался любовью английский посол. На поверку оказалось, что это была не прекрасная монахиня с Мурано, а шлюха, поставленная гнусным сутенером по имени Капсучефало. Ф. Марсо, всегда готовый сделать своего героя лучше, чем он был, восхищается тем, «в какие хлопоты вошел Казанова, чтобы спасти М.М. В этом человеке был рыцарь»[61]. На самом деле Казанова так долго и любовно пересказывает этот малоприглядный эпизод, что поневоле задаешься вопросом, не доставляет ли ему это удовольствие. Да, он упорно защищает М.М., но, на мой взгляд, более из неприятия, нежели из рыцарских побуждений. Может быть, ему просто хотелось убедиться, что она в конечном счете обычная потаскуха, которой каждый может распорядиться за деньги? В нем жило темное желание мести…

25 июля, вернувшись в свой новый дом на восходе солнца, Джакомо увидел, что дверь открыта, замок взломан, а все семейство уже на ногах в тот час, когда обычно еще спят. Под невнятным предлогом поиска контрабандной соли, спрятанной в дорожном сундуке, ищейки под руководством Великого Мессира Маттио Варутти провели обыск в его квартире, перевернув все вверх дном. Уверенный в своих правах, поскольку в сундуке находилась только одежда, принадлежащая графу Секуро, Казанова ничтоже сумняшеся решил отправиться к г-ну Брагадину, чтобы выразить протест против такого обращения и добиться возмещения ущерба. Он собирался подать жалобу, даже не подумав, что он и есть главный обвиняемый. Более прозорливый г-н Брагадин сразу же увидел в этом обыске почерк государственных инквизиторов, каким и сам был целых восемь месяцев, и посоветовал ему как можно скорее отправляться сначала в Фузину, а потом во Флоренцию. Не чувствуя за собой никакой вины, Казанова отказался. И зря, потому что на следующий же день, 26 июля, на рассвете его разбудил Великий Мессир в сопровождении тридцати – сорока полицейских и приказал передать ему все находящиеся у Джакомо личные бумаги и письма, принадлежащие другим лицам, одеваться и следовать за ним. Как всегда, Казанова не отказался от показухи, несмотря на серьезные обстоятельства. Возможно, именно в тот день показное было необходимо как никогда, если он не хотел упасть в собственных глазах. Он побрился, причесался, надел сорочку с кружевами и красивый камзол, накинул плащ, подбитый шелком, надел шляпу с белым плюмажем, словно отправлялся на праздник или на свадьбу. Его посадили в гондолу, отвезли в дом Великого Мессира и четыре часа продержали в комнате одного. Там было так жарко, что он наполнил мочой два больших ночных горшка. «Какое свинство!» – будут впоследствии восклицать прекрасные дамы, когда он станет приводить эту тривиальную физиологическую деталь, рассказывая в обществе о своем заключении и побеге. «Общество – не дама», – возражает он в своих «Мемуарах». Шутка неплоха, но не в этом главное. Надо подчеркнуть, что, по своему обыкновению, Казанова внимательно и объективно следит за реакцией своего тела. Удивление, вызванное угнетением, повергало его в сон, однако, доведенное до высшей степени, подействовало как мочегонное.

Вернувшись, Великий Мессир сообщил, что у него приказ посадить его в Пьомби. Они в гондоле причалили к тюремной набережной, вошли в здание, перешли через дворцовый канал по мосту Вздохов и оказались во дворце Дожей, где секретарь инквизиции, Доменико Кавалли, зачитал приказ о заключении в тюрьму и передал его стражу из Пьомби, Лоренцо Басадонна. Он поднялся по лестнице, прошел по коридору и очутился в жалкой и грязной комнатенке длиной двенадцать метров и шириной четыре. Это мрачное помещение было еще слишком просторным и красивым. Теперь его ввели в гораздо меньшую камеру, образовывавшую квадрат площадью менее 16 кв. метров. И вот он в тюрьме в свои тридцать лет.

Если верить Казанове, он ничего такого не ожидал. И все-таки… Как же он не понял, что некто Джанбаттиста Мануцци, льстивший ему, чтобы продать в кредит бриллианты и поддерживавший с ним якобы дружественные отношения и духовную близость, был на самом деле шпионом на службе инквизиции? Инквизиторы уже давно им интересовались, прекрасно осведомленные Джанбаттиста Мануцци, сочетавшего свое ремесло гранильщика со шпионством. В донесении от 11 ноября 1754 года, коварно отметив в начале, что Казанова – актерский сын (что отнюдь не являлось хорошей рекомендацией в Венеции, где любовь к театру была прямо пропорциональна презрению к актерам), Мануцци добавил, что Джакомо к тому же был священником, но отрекся от сана. Расстрига – этим уже все сказано! «Говорят, что он учен, но также говорят, что он ловок в каббалистике; он был введен к синьору Дзуане Брагадину на Св. Марине и лишил его многих денег; путешествовал в Англию; был в Париже, где обхаживал кавалеров и дам, от которых получал незаконные прибыли, ибо в его обычае жить на чужой счет и наставлять доверчивых людей, предававшихся распутству, поощряя их разнузданные страсти. Он игрок, поддерживает отношения с благородными патрициями, иностранцами и людьми всякого сорта… Синьор Бенедетто Пизани сказал мне, что упомянутый Казанова “краснобай”, который благодаря своей лжи и красивым словам живет на чужой счет; что он разорил синьора Дзуане Брагадина, у которого выманил много денег, заставив поверить, что явит ему Ангела Света. Удивительно, что человек, занимавший в наших краях столь высокое положение, попался в сети этого обманщика»[62]. Нечего сказать: Мануцци был хорошо осведомлен и многое знал, хотя более чем вероятно, что, как и все шпионы, и как впоследствии сам Казанова, добавлял от себя, чтобы инквизиторы расщедрились. За этим донесением последовали другие, дополнившие портрет Казановы. Донесение от 17 июля 1755 года просто ужасно: «Мне удалось узнать от дона Джобатта Дзини, из церкви Св. Самуила, что Джакомо Казанова помимо своих многочисленных знакомств с благородными патрициями сговаривается с некоторыми из них, чтобы вовлечь в игру иностранцев и выманить у них деньги. Говорят, что Казанова нечист в игре. Упомянутый Казанова уверяет, что не умрет, но что Святой Бернард явится за ним и отведет по Млечному Пути в края Адептов, где живет Легисмарк. Своими дьявольскими измышлениями розенкрейцеров, Ангелов Света он оказывает некоторое влияние на людей… чтобы вытягивать из них деньги. Упомянутый Казанова проповедовал учение Эпикура. Своим обманом и болтовней он вовлекал людей в распутство и в прочие виды наслаждения. Он снова водит дружбу с Брагадином, надеясь, по возможности, проесть остатки его состояния… Получив эти сведения, я добился от Казановы, чтобы он обсудил со мной упомянутое учение. Он сообщил мне, что сумел втереться в доверие к герцогу Грилло, который посещает Водную лавку “Аль Бузо”; вел с ним речи в этом роде с целью понемногу склонить его к химии, заставив поверить, будто он умеет составлять универсальный порошок, и убедив его затем, что он не умрет, а мягко перенесется к Адептам… Поименованный открыто похваляется тем, что лукавит в игре, что он вольнодумец, ни во что не верит, что касается религии, и запросто может входить в доверие к людям и их обманывать… Общаясь с упомянутым Казановой, признаешь, что он объединяет в себе неверие, обман, похоть и сластолюбие до такой степени, что это внушает ужас»[63].

Страшный поток обвинений: шулерство, мошенничество, кощунство, каббалистика, распутство, развращение аристократов, замужних женщин, девушек и юношества! И, что еще серьезнее с точки зрения венецианских властей, Казанова постоянно курсирует между различными социальными слоями, объективно сводя их друг с другом, может передавать послания и сведения, даже сам того не сознавая. А правительство в этом плане придерживалось строгих правил: ни один благородный венецианец не должен вступать в прямые или косвенные сношения с иностранным послом. Все дипломаты, аккредитованные в Республике, обречены на изоляцию. «Положение посла здесь очень печально, – отмечает Шарль де Бросс, – им ничего другого не остается, как жить вместе, они совершенно не могут видаться с аристократами, которым запрещено под страхом смерти у них бывать. Поблажек не бывает, одного аристократа казнили только за то, что он прошел сквозь дом посла, ни с кем не говоря, чтобы тайком повидаться со своей любовницей». Так получилось, что в то же время близкий друг Казановы, Андреа Меммо, который впоследствии стал прокуратором собора Святого Марка, состоял в связи со знаменитой танцовщицей и куртизанкой Анчиллой, а кроме того, питал безумную и безудержную страсть к Джустиниане Винн. Однажды Меммо, находясь у Анчиллы в обществе Казановы, увидел в окно, как из гондолы вышел граф Розенберг, посол императора в Светлейшей республике, более того – муж Джустинианы Винн. В ужасе Меммо сбежал и вместе с Казановой отправился рассказать обо всем Доменико Кавалли, секретарю инквизиции. И хорошо сделал, потому что секретарь уже был в курсе всей этой истории. На самом деле, Казанове лучше было бы с ним не ходить: злоключение Андреа Меммо лишь напомнило инквизиторам о том, что приемный сын Брагадина состоял в наилучших отношениях с Берни. Что до семейства Меммо, то родители жаловались, будто трое детей – Андреа, Бернардо и Лоренцо – развращены обществом Джакомо, который склоняет их к атеизму. Словно всего этого было недостаточно, Казанова вступился за патриция Маркантония Цорци, который вбил себе в голову, что его комедия провалилась из-за заговора, сплетенного аббатом Кьяри, тоже писавшим пьесы. Казанова зло раскритиковал их мартелловым стихом – модным 14-сложным стихом, подражающим александрийскому, – к великой ярости Антония Кондульмера, владевшего доброй частью театра Святого Ангела, которому уколы Казановы причинили немалый вред. Более того, любовницей Кондульмера была хорошенькая Мария Тереза Цорци, жена Маркантония Цорци с 1748 года, которая как будто охладела к своему возлюбленному с тех пор, как за ней стал ухаживать Джакомо. И вот случилось так, что этот Кондульмер, став одним из шести советников дожа, на восемь месяцев занял пост государственного инквизитора. Наконец, Казанова провинился, сочинив пьесу в стихах, предмет которой, если верить Мануцци, «весьма удивителен, ибо он говорит о соитии прямым и непрямым путем, смешивая сказки со Священным Писанием и апокрифами и даже рождением Иисуса Христа»[64]. Этого уже слишком много для одного человека. Жалобы растут как снежный ком. Отныне события ускоряют свой ход. 20 июля секретарь инквизиции просит Мануцци раздобыть сочинение в стихах и принести его, однако тому это не удается. 24 июля Великий Мессир получает приказ арестовать Джакомо Казанову, живого или мертвого, забрать все его бумаги и привезти в Пьомби. 26 июля начальник сыска произвел арест. 21 августа непосредственная причина ареста записана в журнале секретаря инквизиции: «Суд, ознакомившись с серьезными проступками, допущенными Дж. Казановой, состоящими главным образом в публичном оскорблении святой религии, распорядился арестовать его и препроводить в Пьомби». Таков, по меньшей мере, официальный мотив. Однако не исключено, что он прикрывает малоприглядные государственные причины, оставшиеся в секрете, в частности опасные сношения между патрициями и иностранцами.

Толстая дверь, обитая железом, закрылась за ним. Он остался один. Его как будто позабыли. За весь день он ни с кем не видался. Ему не приносят ни пищи, ни питья, ни постели. Страшное бешенство, ужасное отчаяние, черный гнев Казановы, возмущенного отвратительным деспотизмом Венецианской республики, яростное желание отомстить угнетателям, мечты перебить своих судей и истребить аристократию. В конце концов он, однако, заснул, хотя вряд ли это был сон праведника.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.