ГЛАВА 1 ТРИНАДЦАТЫЙ

ГЛАВА 1

ТРИНАДЦАТЫЙ

«Тринадцатый, тринадцатый, где тринадцатый?!», – кричал старший конвоир, молодой немецкий унтер-офицер, бегая вокруг строя и в который раз пересчитывая вверенных ему арестантов. Двенадцать были в наличии, одного не было. Весь день группа работала на территории бывшего лесопильного завода, подбирая пригодные пиломатериалы для обустройства расположенного неподалеку концентрационного лагеря для лиц еврейской национальности, военнопленных и партизан.

Весь день все тринадцать арестантов находились на глазах охранников, но вечером при построении для возвращения в лагерь одного не оказалось.

На крики старшего команды никто не откликался. Тогда он положил группу на землю, оставил над лежащими двух солдат-охранников и в сопровождении местного старосты отправился на поиски беглеца. Немец понимал, что через час– полтора стемнеет и поиски будут бесполезными.

Беглец находился рядом. Он спрятался в большом деревянном, почти разрушенном заводском туалете. Песчаные стены ямы давно осыпались, сама она была беспорядочно завалена старыми досками. Наполовину зарывшись в песок, прикрываясь обломками досок, беглец надеялся дождаться темноты, а там видно будет. Он слышал, как бесновался старший охранник, как звали его товарищи по лагерю, которым грозило наказание за его побег, но молчал.

Тело его непроизвольно вдавливалось в песок, пытаясь раствориться в нем, стать невидимым хотя бы на время. Он знал, что его ждет, если будет обнаружен, и все-таки на что-то надеялся.

Не вышло. Его нашел сын старосты, настырный такой, небольшой парнишка, весь день крутившийся возле арестантов, все выслушивая и вынюхивая. Он пролез в небольшую дыру, куда взрослому не пролезть, увидел беглеца и закричал: «Пан, а вось ён, вось ён, в нужнику ховаеця».

Подбежал староста, за ним старший охранник. С криком: «Фарфлюхте швайне», он сорвал с плеча винтовку и начал стрелять в яму. Крики и выстрелы продолжались до тех пор, пока в обойме не закончились патроны. Отдав винтовку старосте, унтер-офицер пошел искать чем вытащить беглеца из ямы. Действовал он больше на устрашение публики, так как, стреляя почти в упор, ни разу не попал в беглеца. Не попал не из жалости или по каким-либо другим гуманным соображениям, просто тащить мертвого или раненного его несколько километров до лагеря ночью было нежелательным.

Он подбежал к перекошенному пожарному щиту, на котором ничего не было, кроме ржавого пожарного багра, схватил его и начал тыкать им в яму. Багор сразу зацепился, как выяснилось позже, за воротник домотканной куртки, так что немец с помощью старосты довольно быстро и без особых травм вытащил беглеца наружу.

Затем приволокли его к поднятому строю арестантов и били. Сперва ногами и прикладами, потом старший охраны взял винтовочный шомпол и долго колотил им по голове и спине.

В связи с наступающей темнотой экзекуцию пришлось приостановить. Беглеца поставили в строй замыкающим, сзади него шел сам старший охранник и по поводу и без повода подталкивал его прикладом. Пока пришли – стемнело.

Лагерь размещался на небольшом возвышении, недалеко от моста через реку Припять. Вокруг – пойма реки, болотистое место. Два сколоченных наспех барака, бывшие летние войсковые казармы, да невдалеке два деревянных дома для комендатуры и подсобных помещений (кухня, лазарет и т. п.). В середине, как обычно, плац для построения. В его центре несколько корявых низкорослых деревьев – одно было приспособлено под виселицу, а другие, очищенные от коры, служили местом наказания для нарушителей лагерных порядков.

К приходу группы из лесопильного завода арестанты были построены в две шеренги. Три больших костра, два по краям строя и один в центре, освещали территорию. Перед строем стоял комендант лагеря со своей свитой. Позади них, к двум очищенным от коры деревьям, были привязаны лицом к стволу двое полуживых арестантов. Они пытались бежать вчера, дошли до первой деревни, но уже утром были доставлены на повозке местным старостой обратно в лагерь.

Их раздели, привязали к деревьям, весь день с перерывами били и оставили привязанными до вечера, когда вернутся с работ все арестанты.

Задержав ужин, комендант заявил перед строем, что те двое, которые привязаны к деревьям за его спиной, на рассвете будут расстреляны. Они третий раз пытались бежать и заслужили свою участь. И что он бы с удовольствием перестрелял их всех, но слишком много надо выполнить работ для армии, потому он заставит всех работать. За любой следующий побег – расстрел. После этого раздали свекольную похлебку и объявили отбой.

Старший группы, прибывшей с лесопильного завода, скорее всего доложил коменданту об инциденте с попыткой бегства, но или она была представлена как примитивная, или старший посчитал, что учиненная им экзекуция подействовала. Как бы то ни было, но в этот вечер никаких действий в отношении неудавшегося беглеца не последовало. Арестованных отправили в бараки.

К полуночи пошел сильный дождь. Тобиас прислушивался к его стуку по деревянной скатной крыше и вспоминал прошедший день. Сколько таких дней прошло через его жизнь с начала войны? И всегда его за что-то били, били и били. Он толком не знал, за что. Вот и сегодня тоже. И все же надо попытаться заснуть, а что будет завтра, кроме Бога никто не знал. Что-то будет и вряд ли оно будет хорошим.

Побитое тело гудело. Казалось по нему прошелся какой-то каток. Болело все. Когда его вытащили из ямы на лесозаводе и били ногами, он извивался, прятал голову, как мог смягчал удары, но от шомпола унтер-офицера защиты не было. «Почему он не застрелил меня в туалетной яме? – недоумевал Тобиас. – Что ждет меня завтра?»

Раздумья метались в побитой голове, но потом все вытеснила вдруг откуда-то появившаяся всепоглощающая мысль: «Почему я здесь? Что от меня хотят эти немцы, румыны, полицаи? Что я им должен? И кто я вообще такой и что делаю в этой стране? Как я попал в такую жизнь? Что я такого сделал?»

Он родился в Румынии, в приличной еврейской семье знатного старинного рода. Предки Тобиаса носили фамилию Лейбу и довольно серьезно означили свое пребывание в этой стране. За определенные большие заслуги перед королевством, и до, и после образования румынского государства в середине девятнадцатого века, все члены семейства Лейбу специальной грамотой были «романизированы», то есть уравнены в правах с румынами. В отличие от многих других румынских евреев, практически политически бесправных, Лейбу и их потомки имели право на владение землей, обучение в гимназиях, лицеях, университетах, на службу в армии, работу в государственных учреждениях, естественно, на занятие предпринимательской деятельностью. И что особенно важно, имели право быть похороненными на румынских кладбищах.

Предки Тобиаса Лейбу имели основные корни в селе Подурь Мойнештской волости уезда Бакэу. Их поместья кучковались в центре Подурь, где жили наиболее уважаемые селяне, включая представителей власти, духовенства и им подобных.

Менялись поколения, менялись времена и условия, корень Лейбу пускал фамильные отростки, но во все времена, за предвоенные более чем сто лет, представители этой фамилии занимали свое достойное место и не только в уезде Бакэу. Они строили школы и синагоги, занимали высокие государственные посты. После крестьянских волнений 1907 года, затем после первой мировой войны и, особенно, с приходом к власти фашистов в Германии, постепенно усложнились условия жизни еврейских общин и в Румынии. Наиболее влиятельные представители семейства Лейбу, используя свои связи в иностранные посольствах, особенно в английском, начали перебираться в Палестину. Часть уехала еще до первой мировой войны, часть в двадцатые-тридцатые годы.

Семья Тобиаса до войны (второй мировой) никуда не трогалась, жила своей жизнью, занимала достойное положение, хотя и не была особенно богатой.

Отец – Леон, был представителем третьего поколения, того прославленного романизированного корня Лейбу. Он много лет работал лесничим в имении своего дяди – Абрама Лейбу, был достаточно образованным человеком, умелым организатором, строгим, но справедливым как к окружающим, так и к членам своей семьи.

Семья была большая – жена и шестеро детей. Дети боготворили мать, считая ее святой.

На снимке: Семья Лейбу. 1934 год (год смерти матери). Стоят (слева направо): Дopu, Яков, Исаак, Рози. Сидят (слева направо): Марчел, отец, Тобиас.

Она отдавала себя семье целиком, рано заболела и ушла из жизни, когда Тобиасу было двенадцать лет. Он был последним, шестым ребенком в семье и уход матери больнее всего отразился на нем, как младшем.

Возрастной разброс между детьми в семье был достаточно велик. Так, старший брат, Яков (Янку) был старше Тобиаса на шестнадцать лет. Он окончил еврейско-румынскую школу, гимназию, лицей в Бакэу и университет в Бухаресте. Стал известным адвокатом, затем много лет состоял членом королевского трибунала. Был активным общественным деятелем, главным редактором ведущих сионистских газет и журналов и, несмотря на активизацию фашизма в Румынии, сумел удержаться в Бухаресте. Он был убежденным сионистом, но всегда поддерживал связь со своей семьей и старался помогать родственникам в различных делах, особенно в вопросах выезда за рубеж.

Второй брат – Исаак, окончил городскую школу в Мойнештах, несколько классов гимназии. Учиться в те времена в гимназии или лицее стоило довольно дорого, но учеба давала возможность сокращения срока службы в армии. Как ни старались отец и старший брат, Исаака все-таки мобилизовали. Как он позже рассказывал, призвали его в артиллерийские войска, часть находилась в городе Галац и после первых дней знакомства с армейской жизнью он чуть не бросился в Дунай. Служить в румынской армии тех лет, с палочной дисциплиной, высокомерноснобистскими, в большинстве своем наследными и по этой причине недалекими офицерами, примитивном вооружении и обеспечении, было равносильно каторге. Исаак служил в артиллерии ездовым, тогда орудия (пушки) перевозились на волах, и когда бывал дома в увольнении, рассказывал много веселых, а больше невеселых историй, пугая младших братьев перспективой армейской службы.

После демобилизации, Исаак одно время работал дантистом, а затем с помощью старшего брата занялся коммерцией и коммивояжерством. Женился, жил в Бухаресте. Политикой особо не интересовался, но тяготел к сионистским убеждениям.

После двух старших братьев родилась сестра Дори. Она окончила начальную школу в родном селе, несколько классов лицея и осталась дома. Раньше девочек далеко от дома не отпускали. Она была главной помощницей мамы. В 1937 году вышла замуж и уехала в Палестину.

После Дори была сестра Рози. Она тоже закончила начальную румынскую школу и находилась дома, помогая по хозяйству.

На два года старше Тобиаса был брат Марчел. Он окончил в городе еврейско-румынскую школу, затем в Бакэу – торговый лицей и вместе с Исааком занимался коммивояжерством.

Марчел, в отличие от старших братьев, симпатизировал коммунистам и к середине 1940 года нелегально перебрался в СССР. По слухам, он обосновался в г. Черновцы еще до присоединения Западной Буковины к СССР. Больше года вестей от него не было.

В 1922 году, в год рождения Тобиаса, отец построил в Подурь, в самом центре села, рядом с домом румынского священника, большой сорокапятиметровый дом. Высокий, красивый, удобный, окольцованный по всему периметру широким балконом, дом был построен под семью. В нем были и большая прихожая, куда выходили детские комнаты, кухня, комната родителей и «одая куратэ» (чистая комната) или подобие большого зала.

Семья Лейбу жила, дружно, при достатке. Держали землю, имели скот, лошадей верховых и ездовых. Никто в семье не пил и не курил. Строго соблюдали все еврейские обычаи. Синагоги в их селе не было, зато за несколько километров в г. Мойнешты их было три и все построены в разные времена предками Лейбу.

В одну из синагог, самую большую, каждую неделю и по праздникам ездила семья Тобиаса. После молений гостили у родственников отца. Пищу, как правило, готовили дома и брали с собой. На еврейскую Пасху снимали с чердака специальную кошерную посуду и готовили все, что было положено к такому празднику.

Когда построили новый дом, то часто свадьбы родственников из Мойнешт проводились в селе. Так было выгодней по обеспечению, и места больше, чем в городских домах и квартирах.

Да и само прикарпатское село Подурь с примыкающими к нему вплотную селами Валя Шоший и Прохорешть было прекрасным местом не только для жизни и работы, но и отдыха. В селе и его окрестностях располагалось несколько поместий рода Лейбу. По мере возникновения революционных настроений и волнений окружающего их крестьянства, а затем постепенного выезда наиболее богатых еврейских семей в Палестину, такие имения, особенно вне сел, постепенно разрушались и растаскивались, но село Подурь оставалось красивым и привлекательным.

Семья Лейбу хорошо ладила с соседями. Основная масса их была румынами, рядом жил просвещенный настоятель главной церкви села с огромной семьей из 14 детей. У него в семье культивировались два языка – румынский и французский. Напротив дома Лейбу жила, тоже многодетная немецкая семья, поэтому Тобиас, с малых лет общаясь с соседскими детьми, свободно говорил и по-французски, и по-немецки. Тем более, что позже учил французский уже в школе и гимназии.

У шестого ребенка семьи Леона Лейбу, Тобиаса, было два парадокса, которые сыграют свою определенную, скорее всего негативную роль в его дальнейшей жизни. Первый – он был русоволосым с голубыми глазами, второй – он не знал еврейского языка, как не знали его и две сестры. В этом плане они были как внутрисемейными, так и просто «гоями».

Дело в том, что в романизированных еврейских семьях, как правило, в силу различных причин говорили по-румынски. Отец с матерью иногда общались между собой на идишь, но с детьми специально говорили по-румынски. Старшие три брата, которые учились в еврейско-румынских школах и гимназиях, знали еврейский, а две сестры и младший Тобиас в еврейской школе не учились.

Его с шести лет отдали в начальную румынскую школу в своем селе. Проучившись в ней четыре года, он год находился дома, пока, в Мойнештах не открылась частная, опять же румынская гимназия. Отец выделил одиннадцатилетнему Тобиасу ездовую лошадь под седлом, и на ней он ездил в Мойнешты, в гимназию.

В гору и на ровном месте чувствовал себя в седле уверенно, а под гору часто падал. Дома он садился в седло с балкона, в городе на время занятий, оставлял лошадь у родственников, затем искал какое-либо возвышенное место, чтобы влезть на коня. Часто еврейские мальчишки Мойнешт дразнили и перекривляли маленького ездока, пугали лошадь. В ответ Тобиас гонялся верхом за ними и хлестал нагайкой. Малышня жаловалась на него родителям, но те знали чей он сын и оставляли жалобы без внимания.

Три года он отучился в гимназии. Когда ее закрыли, ходил в школу, затем поступил в Бакэу в лицей имени принца Фердинанда. Но на подходе был сороковой год. Евреев и гласно и негласно стали притеснять и в Румынии. И не только простых евреев, которые и раньше особых прав не имели, но и лояльных, «романизированных». Пришлось перейти на заочное отделение, нанять репетитора. В качестве репетитора попался довольно способный юноша-еврей, он занимался с Тобиасом по всем предметам программы лицея, в т. ч. по политэкономии. В Румынии тех лет шла чехарда с королями. В то же время набирали силу молодежные и взрослые организации фашистского толка и, как это ни было странным – марксистско-коммунистическое движение. Нанятый Тобиасу репетитор оказался членом союза коммунистической молодежи Румынии, был довольно грамотным и убедительным пропагандистом идей марксизма. Он за короткий срок втянул в комсомольскую организацию молодого ученика. Тобиас активно включился, как он считал, в революционную борьбу угнетенных людей, участвовал в различных молодежных мероприятиях и довольно серьезно занимался над собой, изучая классиков марксизма. Из прессы он и его соратники уже знали о еврейских гетто и лагере смерти «Дахау» и об отношении фашистов к евреям вообще.

Еще тогда он решил для себя, что несмотря ни на какие лишения, будет бороться за права простых людей. Мечтал стать настоящим коммунистом и попасть в СССР. Тем более, что летом 1940 года часть территории Румынии – Бессарабия, вошла в состав Советского Союза.

В декабре 1940 года репетитора Тобиаса арестовали прямо в доме, страшно избили при родителях и отвезли в тюрьму.

Угроза ареста нависла над самим Тобиасом и его сподвижниками. Через Тыргу-Окна и Фокшаны он добрался до Бухареста. Но и там, несмотря на возможности старшего брата, ему долго задерживаться было опасно. Брат помог ему найти на окраине Бухареста своего бывшего сокурсника по университету, работавшего частным нотариусом, еврея по национальности, который имел выдающиеся способности подделать любой документ, изготовить любую печать или штамп.

По договоренности между Советским Союзом и Румынией был разрешен переезд граждан обеих стран по месту их рождения.

По просьбе брата ловкий провинциальный нотариус выправил Тобиасу документ, подтверждающий, что он еврей, но родился в городе Флорешты, в Бессарабии, с августа 1940 года находящемся на территории вновь образованной Молдавской ССР. Документ давал право обратиться в соответствующие миграционные органы Румынии с просьбой разрешить выезд по месту рождения, т. е. в город Флорешты.

Старшие братья помогли с одеждой и продуктами. Переходными пунктами из Румынии в СССР были определены станция Глубокая в Черновицкой области на севере и город-порт Галац на юге, стоящий на румынском берегу Дуная в связке с также портовым городом Рени, стоящем на советском берегу.

После многочисленные унижений и мытарств, избитый и полностью ограбленный румынскими полицейскими Тобиас вместе с довольно большой группой репатриантов или переселенцев попал на баржу для переправы через Дунай на советскую сторону.

Румыны три дня держали людей в открытом трюме баржи. Еды, воды не было, туалетов тоже. С подходивших катеров по баснословным ценам предлагали воду, еду, пиво, вымогая все, что у кого-то осталось ценного. Никакой врачебной помощи. Так в природе не поступали даже звери. В довершение ко всему баржу буксиром вытащили на середину Дуная и еще два часа держали людей под проливным декабрьским дождем со снегом. Несколько человек от отчаяния пытались прыгать в ледяную воду, но этого не допустили стоявшие рядом люди.

Когда Тобиас спросил командира группы сопровождения, румынского полковника, по какому праву они так издеваются над людьми, тот позеленел от злости, выхватил пистолет, заорал бешеным голосом, но стрелять побоялся, так как недалеко, на советском берегу их уже ждали представители советских пограничных и других органов. Они все видели и слышали.

Когда баржа уже наконец-то была подтянута к пристани, переселенцы с радостью покинули эту временную тюрьму и высыпали на берег. Первое, что увидел Тобиас, был большой металлический щит, на котором красовались портреты высших советских руководителей: Сталин, Молотов и другие известные Тобиасу люди еще со времен занятий в подпольном комсомольском кружке. Катер с румынскими пограничниками и полицейскими стоял метрах в десяти от берега и готовился к отплытию. «Полковник, – крикнул Тобиас, – слушай». Он пропел по-румынски один куплет партийного гимна «Интернационала» и добавил: «Жалко, что ты не остался на этом берегу, уже к вечеру кормил бы раков на дне Дуная. А через год я с Красной Армией буду в Бухаресте».

«Ты, жиденок недобитый, – заорал в ответ полковник, – скажи спасибо своему Богу, что я тебя не утопил за эти дни в реке. И запомни – это я через год приду к вам сюда, возьму тебя в плен, а потом узнаешь, что с тобой и такими как ты мы сделаем!»

К сожалению, он оказался прав. До сорок первого года оставалось совсем немного времени. И каким он будет, мало кто знал.

Вместе с Тобиасом на советскую сторону перешел и его двоюродный брат.

Так осуществилась долгое время вынашиваемая мечта румынского комсомольца Тобиаса Лейбу попасть в страну социализма – Советский Союз, где по его понятиям – все люди равны, независимо от национальности, вероисповедования, образования и цвета кожи.

После регистрации Тобиас с двоюродным братом попросили разрешения выехать в город Бендеры. Там они нашли каких-то знакомых, от которых узнали, что брат Марчел и еще несколько их земляков вроде бы обосновались в г. Черновцы. Пришлось вдвоем двигаться туда.

В конце декабря 1940 года Тобиас прибыл в Черновцы и занялся поисками брата. Дома, в Подурь, у него оставались только отец и младшая из сестер. Конечно, Тобиас переживал за них. Отец после смерти матери как-то сразу постарел, стал еще более молчаливым и замкнутым, часто молился. Основная тяжесть забот по их немалому хозяйству легла на плечи сестры.

При всем этом они все-таки были на месте, в родном доме. Два сионистски настроенные старших брата оставались в Бухаресте, двух меньших братьев, социалистов Марчела и Тобиаса, ждала встреча в Черновцах.

Черновцы были прекрасным городом бывшей Австро-Венгерской империи, и именно здесь, через несколько дней после приезда, в центральном магазине «Пассаж», с помощью знакомых, он увиделся с Марчелом, и с еще несколькими бывшими подпольщиками.

Встреча была более чем радостной. Повидаться с родными людьми и по крови, и по убеждениям в это жестокое время было поистине счастьем, тем более в социалистической стране. Верный данному себе обету Тобиас начал искать самую тяжелую работу, чтобы приносить больше пользы новому для себя обществу. Уже на второй день он пошел на железнодорожную станцию и устроился на работу грузчиком.

Был он небольшого роста, с маленькими руками, и явно не походил на классического грузчика, но это его не смущало. Там же работал брат. Жили они большой группой в каком-то сарае у двух хозяев-немцев, почему-то не уехавших в Германию при массовом выезде немцев в 1938-39 годах. Проработав несколько месяцев на железной дороге, к весне устроились на фурнитурную фабрику, уже снимали квартиру в городе.

Шла весна 1941 года. Рядом была граница, там же стояли фашистские войска. Во всем чувствовался запах войны. Стало больше военных в городе, да и все разговоры вращались вокруг военной темы.

Тобиас с радостью и гордостью рассматривал висящие по городу красные флаги, звездочки на фуражках военных и огромную деревянную красную звезду – памятник в центре города. Он продолжал считать все советское святым.

Получил пятилетний паспорт, красный советский, где было указано, что он еврей, родился в г. Флорешты в Бессарабии, живет в городе Черновцы. Другим давали трехмесячные, годичные, трехгодичные, а ему, наверное как самому молодому, да еще комсомольцу, дали пятилетний. Некоторых переселенцев вообще отправляли в Сибирь, видимо было за что, а, может, и не было.

В общем все складывалось вроде бы неплохо, но рано утром 22 июня к ним в комнату вбежал немец, хозяин квартиры с криком: «О майн готт, дойче-русише криг!» (Война!) Немецкие самолеты бомбили город. Фурнитурный завод, где трудились братья, проработал еще с неделю и остановился. Директор завода, выступая на митинге перед коллективом, заявил, что война скоро закончится и что наши, наверное, уже в Яссах.

Тобиас пошел в военкомат, попросился в армию. Не взяли. Маленький, только 18 лет, а главное – недавно прибыл из вражеской страны, да еще по-русски ни слова не знает. Тогда он сам ушел из города на восток. На мосту через реку Прут группа красноармейцев во главе с офицером (позже Тобиас по шпалам на петлице узнает, что тот был майором) минировала мост и заодно охраняла его.

Офицер остановил Тобиаса, потребовал документы и спросил, куда он идет. Тобиас сказал то слово, которое знал по-русски: «Сибир».

«В Сибирь тебя если будет надо, то повезут, – сурово сказал майор, – а пока, возвращайся обратно в город. Не имеем мы права пропускать одиноких путешественников в военное время».

Тобиас пошел обратно в город, навстречу шли двое молодых людей. Они рассказали, что к городу с трех сторон подошли немцы, румыны: и венгры. Немцы уже в городе. Евреи бегут, прячутся где кто может. Спросили, почему он не ушел за Прут. Тобиас объяснил. Ребята посоветовали назваться учителем, мол, идешь в ближайшую деревню к детям.

И действительно, когда он заявил на мосту, что он «учител», майор внимательно посмотрел на него и сказал: «Да ладно, дуй в свою Сибир».

Отойдя от города километров 40–50, Тобиас вышел на шоссе, идущее к мосту через Днестр. Кого только не было на шоссе!? Военные, гражданские, старики, дети, машины, орудия, повозки. Он пристроился к одной из военных колонн, познакомился с солдатами, питался с ними, вместе переносил налеты авиации, которые проходили по какой-то системе – самолеты прилетали волнами, сбрасывали бомбы на головы людей, «поливали» колонны из пулеметов. В такие минуты на шоссе было что-то адское. Во все стороны разлетались тела и части тел людей, лошадей, техники. Все гудело, кричало, трещало и горело.

Перед самым мостом через Днестр, Тобиас, лежа в водосточной канаве, насчитал колонну самолетов в 48 штук. Они безнаказанно отбомбились и поворачивали обратно.

В одну из пауз между бомбежками Тобиас вместе с толпами людей перешел Днестр. Никто не знал, куда дальше идти, где фронт и есть ли он вообще. Людские потоки разделялись, одни поворачивали в сторону Могилев-Подольского, другие шли прямо на восток, третьи – на север, кругом царили хаос и неразбериха. Тобиас прошел небольшой городок неподалеку от Каменец-Подольского, но при облаве был пойман оккупантами и помещен во временный еврейский лагерь. Там, к удивлению и счастью, встретил брата Марчела. Он тоже бежал из Черновцов.

Тобиас несколько раз пытался уйти из лагеря, его ловили и били, били нещадно, чаще всего по голове. Зимой заболел и умер в лагере Марчел, люди там вообще умирали десятками ежедневно.

Тобиаса ничего больше не удерживало в лагере и он снова, в восьмой или девятый раз, бежал.

А так как языка он не знал, не знал людей, не знал местности, то при очередной облаве на рынке Каменец-Подольского был пойман и помещен в еврейский лагерь «Мертвая петля» у села Печора. Хозяйничали там румыны.

По обращению к заключенным они были хуже немцев, но очень «любили» деньги и кто имел возможность, мог откупиться от лагеря. Хотя в принципе это было бесполезно – от одних откупишься сегодня, другие поймают завтра. Идти все равно было некуда.

Из Печоры можно было бежать, но по большому счету это было действительно бесполезно. За время, проведенное в этом лагере, Тобиас понял, что не все румыны-охранники – звери, с другой стороны видел, как некоторые евреи сотрудничали и предавали своих.

Когда Тобиас бежал в очередной раз, то направился окольными путями в Каменец-Подольский. Прятался в кустах, а когда вышел на дорогу, сзади бесшумно подкатил фаэтон на резиновом ходу. В нем сидел солидный немецкий офицер, на облучке – кучер. Тобиас опешил и только тогда вспомнил о том, что забыл сорвать с груди звезду-шестигранник, еврейскую отметину.

Было поздно. Поравнявшись с беглецом, немец остановил фаэтон, приставил к груди Тобиаса пистолет и спросил: «Еврей? Бежал?» Тобиас кивнул утвердительно, успев при этом подумать: «Неужели мне придется лежать на дороге?»

Немец заставил его сесть в фаэтон и повез в Каменец-Подольский. По дороге они обогнали группу украинцев-волонтеров, попросту – полицаев. Подозвав старшего из них, он приказал взять Тобиаса и сдать в Каменец-Подольскую фельдкомендатуру, а сам поехал дальше.

Полицаи заявили, что чихали они на приказ немца и завезли Тобиаса к своему начальству в том же Каменец-Подольском. В кабинете, куда его привели, сидел человек в советской военной форме, без знаков отличия. Он, как оказалось, хорошо знал молдавский язык. Тобиас почему-то поверил ему и вкратце рассказал ему всю свою неудачную жизнь.

Тот все понял и тоже поверил. Потом спросил: «Чем я могу помочь?» Тобиас попросил, дайте мол, какую-нибудь бумагу, чтобы меня как зверя не ловили при облавах, я ведь ничего никому не сделал плохого, а меня и мне подобных ловят, арестовывают и бьют только за то, что мы евреи. И покажите куда идти.

Полицейский начальник сделал ему даже два документа – один, по-немецки (аусвайс), один – по-украински что-то виде справки и отпустил. Но правду говорят в народе, что бьют не по паспорту, а по морде. Километрах в 18 от Каменец-Подольского Тобиас попал в лагерь венгерских евреев. Красивые, здоровые, внешне крупные парни, просто стыдно было за то, что их немцы взяли у себя на родине голыми руками.

Вообще первое время с еврейскими лагерями на Украине было попроще. Немецкое начальство приезжало, объявляло руководству общины условия и суммы денег, золота и т. п. Община сбрасывалась и временно откупалась. Так продолжалось до тех пор, пока у лагерников ценности не заканчивались. Тогда и порядки в лагерях устанавливали совсем другие.

У Тобиаса не было с собой никаких ценностей, кроме молодой его жизни и он ее отдавать просто так никому не собирался.

Весной 1942 года в городке Уринин во время облавы Тобиас перепрыгнул через какой-то забор, залез в большую стоящую рядом повозку и там притих. Но через несколько минут услышал немецкую речь и увидел наклоненные над ним две головы солдат. Бежать было бесполезно, да и как оказалось – незачем. Один из солдат оказался чехом, второй – австрияком. Оба ненавидели фашистов. Они понимали, что оставаться Тобиасу одному в такой обстановке смерти подобно, все равно рано или поздно поймают. И решили ему помочь довольно простым способом.

Как раз в это время немцы формировали большой обоз для посылки на фронт. Перед наступлением на Сталинград и Кубань нужен был дополнительный гужевой транспорт. Лошадей и повозки собирали по оставшимся колхозам. Немцы: не стали уничтожать колхозы структурно, прекрасно понимая, что через них гораздо проще и оперативнее можно влиять на жизнь села.

Собрав обоз, снабдили его небольшой охраной, ведь рейс предстоял по тылам, а ездовых на повозки набирали из гражданских лиц. Были среди них и евреи. Все-таки путь не близкий, времени пройдет немало, да и лучше быть ездовым в обозе, чем арестантом в лагере.

Ян Ружичка, так звали чеха, на которого вышел Тобиас, и австриец Мюллер помогли ему попасть в обоз ездовым. «Мы тебя подвезем прямо к фронту, – сказал Тобиасу Ружичка, – а там сам посмотришь что делать».

Тобиас был вне себя от счастья. Самому ехать в сторону фронта, легально, ни от кого не прячась, о таком можно было только мечтать!

На подводе Тобиас проехал через всю Украину. Винница, Кировоград, Кривой Рог, Запорожье, Донбасс. А фронт уже и Донбасс прошел.

Доехали они без приключений, груза у них особого не было, так что времени ушло чуть больше полутора месяцев. Тобиас сдружился с чехом и австрийцем и время прошло незаметно. Однажды, когда до линии фронта остался один переход, Ружичка сказал: «Ты должен остаться здесь, ближе к фронту тебе нельзя. Видишь, на краю села сарай стоит колхозный, спрячься в нем на день-два, мы обоз сдадим, я приду к тебе и вместе постараемся пробраться к Красной Армии».

На том и расстались. Ружичка оставил немного еды. Тобиас осмотрел сарай. Стены из веток, обмазанных глиной, соломенная крыша. Он как будто специально придуман для сжигания в нем чего-то живого, в том числе людей. Сколько еще таких сараев предстояло увидеть Тобиасу в недалеком будущем, где фашисты сжигали сотни людей, в том числе евреев, белорусов, русских!

Прошло два дня, Ружичка не появлялся, зато появились другие. На рассвете третьего дня немецкий конвой пригнал человек двести или более советских военнопленных, прямо с фронта. На следующий день пришли машины, всех пленных в том числе и Тобиаса, в них погрузили и повезли на запад.

Слишком хорошо не бывает долго, вместо фронта – опять лагерь. Разгрузили их в Днепропетровске, как позже оказалось, в бывшей тюрьме. И здесь Тобиас получил первый жизненный удар по его социалистическим идеалам. На фронтоне тюрьмы был крупно написан год ее постройки – 1935. «Как? – не верил своим глазам Тобиас. – В СССР строят тюрьмы? Вот и эту совсем недавно построили!» Это было действительно ударом и, как оказалось позднее, не последним.

Из Днепропетровска пленных уже на поезде отправили в направлении Белоруссии. Коростень, Овруг, потом Мозырь. Снова лагерь. Сборный: евреи, военнопленные, партизаны: и сочувствующие им.

В лагере Тобиас подружился с одним молодым человеком, в принципе земляком, он был сышом раввина из румынского города Брэилэ. Высокий, симпатичный парень, звали его Авраам. Но он был слаб не столько физически, сколько волей. Он тоже, как и Тобиас, был комсомольцем и бежал в СССР. Действительно, неисповедимы пути Господни.

Тобиас как мог поддерживал его. Но однажды, когда они работали на ремонте моста через Припять, Авраам настолько ослаб, что не мог сам идти в лагерь. Тобиас взвалил его себе на плечи и понес, но подбежавший охранник, кстати, поляк по национальности, столкнул Авраама с плеч Тобиаса, тут же у дороги заставил вырыть полуметровую яму и столкнул его туда живым. Тобиас судорожно смотрел, как засыпают яму и как губы Авраама перебирают падающую на лицо землю. «Надо бежать, надо бежать», – колотилось в груди.

…И вот сегодня группу Тобиаса направили на лесопильный завод, а убежать опять не удалось. Что будет завтра?

Что-то липкое и скользкое упало сверху на его лицо, пощупал – лягушка или мокрая мышь, дождь на улице. Сбросил и как бы очнулся: «Что со мною было? Спал я или забылся? Вся моя жизнь, как в немом кино, промелькнула перед глазами. А все-таки заснуть как-то надо. Каким бы крепким организм не был, надо поддерживать его, хотя бы отдыхом».

Еще с вечера старший конвоир по приходу в лагерь сказал Тобиасу, показывая на привязанные к деревьям, избитых до неузнаваемости арестантов: «Завтра твоя очередь, ты следующий». Утром Тобиас встал с трудом. Посеченная во многих местах голова представляла собой клубок засохшей крови, волос, кожи. Он не мог в таком состоянии идти на работу и заявил об этом старшему. Тот начал кричать и толкаться, заставляя Тобиаса идти в строй для развода на работу. В это время мимо проходил пожилой майор, которыш руководил работами по ремонту моста. Он понял, в чем дело, подошел к Тобиасу, схватил его за шиворот и со словами: «Пойдем, я тебя вышечу, еврейская свинья», – потащил его за собой.

Тобиас во время работы как-то имел разговор с этим немцем. Майор узнал, что Тобиас бежал из Черновцов, и сказал, что он тоже из этого города, даже там родился, работал инженером на швейной фабрике «Зингер», а в 1939 году переехал в Германию. Он был офицером австро-венгерской армии еще в первую мировую войну, знал украинский и румынский языки и когда началась война с СССР, его призвали в армию, как инженера. Занимался он строительством и ремонтом мостов.

Когда он потащил Тобиаса за собой, тот сказал по-румынски: «Знаю я, как вы меня вылечите, сейчас под мост и пулю в затылок».

«Слушай, земляк, – тихо сказал по-немецки майор, – оставь свой цыганский язык, а сам беги отсюда. Беги, куда угодно, ночью, днем, беги на глазах у всех, пусть стреляют на ходу, но беги. За жизнь бороться надо, сынок. А твой охранник тебе теперь жить не даст».

Проходя мимо кухни, майор с ругательством толкнул его в какой-то узкий проход, который оказался входом в глубокий подвал. Там горела лампа, а несколько видимо местных женщин, перебирали и очищали овощи: капусту, свеклу – корм для арестантов. Они сразу оценили ситуацию и показали Тобиасу место, где можно спрятаться.

Раньше во многих сельских погребах делали так называемые «мины», или большие норы в стене для еще большего охлаждения отдельные видов продуктов.

Тобиас залез в нору и затих. Через несколько минут в погребе появился его старший охранник. Он спросил, где арестант. Женщины ответили, что его нет и не было. Немец начал кричать, обвинять женщин в укрывательстве, грозил перевернуть все вверх дном и т. д., но когда все женщины с ножами в руках начали обступать его, он быстро ретировался из погреба, пообещав после работы разделаться с ними.

Женщины накормили Тобиаса, чем-то промыли раны, дали немного продуктов, и перед обедом он вернулся в барак. На третий день пошел снова на работу. Охранник затаил злобу, но молчал. На четвертый день их группу послали разбирать старое здание, стоявшее недалеко от левого берега Припяти. Человек десять изможденных евреев, несколько белорусов и тот самый охранник.

Зверьми не становятся, отдельные люди зверьми рождаются. Охранник до обеда сумел умертвить семерых человек из группы, самых слабых и больных, наверное, не без согласия коменданта лагеря.

Он заставлял нескольких арестантов поднять что-нибудь тяжелое, например, кусок или часть щитовой стены, затем загонял ее под какого-нибудь еле стоящего бедолагу, вроде как для поддержки, а затем давал команду отпустить руки. Арестанты бросали груз, и он падал на того, кто был под ним. Слышно было, как трещали его кости и как скрипели зубы тех, кто это видел. Вдоволь наизмывавшись над людьми, охранник влез на штабель из различных стройдеталей, повесил винтовку рядом и заснул. Чего ему было бояться, лагерь совсем рядом, измученные люди не побегут днем, фронт аж на Волге.

Один из арестантов, из бывших партизан-белоруссов сказал: «Той, хто сьогодни не убегить, той тута и загинить». Тобиас посмотрел вокруг: солнце, жизнь идет, охранник спит. Да что нам еще надо!? Сказал: «Давайте заколем этого гада, и разбежимся». Все молчали. И тогда он решился. Просто взял и пошел по лугу. Трава высокая, но видно его было хорошо. Он шел и думал: «Пусть будет, что будет, пусть стреляют, хуже уже не будет». Отойдя метров пятьсот, увидел какой-то осушительный канал и, хотя не умел плавать, прыгнул в него. Воды, правда, в канале было по пояс и он пошел по нему в сторону от Припяти. Канал дальше соединялся с другим каналом, потом еще и еще. Тобиас ускорял ход, несмотря на то, что ноги глубоко увязали в донной грязи, а вода была холодной.

Главное было выйти из пойменного луга и добраться до видневшейся небольшой рощи. К вечеру он до нее добрался, углубился метров на десять, нашел какую-то гнилую березу, лежащую поперек пути, взобрался на нее, поудобнее устроился и заснул.

Проснулся на рассвете, легкий туман, сыро, зябко. Недалеко виднелась просека, по ней и пошел… Запахло дымом, может деревня какая близко? Опасно заходить, но выхода другого нет. Действительно, вскоре показались контуры домов.

Как говорили революционеры прежних времен: «Наше дело правое, поэтому мы идем налево». Тобиас, хотя и был вроде бы левых убеждений, выбрал для посещения крайний по улице дом, стоящий с правой стороны. Впустила его немолодая хозяйка, ничего не спрашивала, все было и так понятно. «Сынок, ето тибе сьогодни уже в деревне шукали». Потом дала поесть, нашла какую-то залатанную, но чистую рубаху, старые, наверное, еще с царских времен, яловые сапоги, тряпок на портянки.

Его, оказывается, искали с собаками, но спасло то, что он все время уходил по каналам, местность была болотистая и собаки след не взяли.

Тобиас поблагодарил хозяйку и пошел по сельской улице, прижимаясь к домам, к центру села. Он не знал, какой был день и число, но, видимо, день выдался особый, может какой-то праздник, потому что от одного из дворов доносились звуки гармошки. Тобиас зашел во двор, там собралось до десятка парней и девчат. Увидев его, они смолкли, затем от группы отделились парень и девушка, быстро завели в дальний сарай, спрятали. Потом девушка принесла немного хлеба и молока, а парень – брюки, рубаху и соломенную шляпу.

Когда Тобиас поел, переоделся и вышел к ребятам, все хором засмеялись. Парень, который поделился одеждой, со смехом сказал: «Слухай, та ты ж чистай беларус. Русый волос, голубые глаза, жалко тольки, што по нашему говорить не умеешь». Дали на прощание льняную сумку и деревянные вилы, в Белоруссии это один из самых ходовых инструментов, и сказали: «Иди подалее от этих мест, тут тебе жизни не будя, да и нам тожа. Надо тебе партизанов шукать».

И Тобиас пошел. У края села ему стало плохо. Переел наверное, да и события последних дней давали о себе знать. На скамейке у предпоследнего дома сидели две женщины. Тобиас подошел к ним, хотел присесть, но повернувшись лицом к другой стороне улицы, увидел стоящего у калитки пацана, который несколько дней назад сдал его немцам в туалете лесопильного завода. Пацан его тоже узнал и тут же стремительно бросился бежать куда-то по улице. Тобиас все понял и быстро пошел в противоположную сторону на выход из деревни. В нескольких сотнях метров дорога выходила на железнодорожный переезд. Рядом стояла обычная дежурная железнодорожная будка, с окнами на все четыре стороны. В ней находились две женщины, наверное, дежурные. Не вступая с ними в разговоры, Тобиас обошел будку. Со стороны железнодорожного пути на ее фронтоне была небольшая дверца с двумя вырезанными в досках отверстиями. Он быстро влез на чердак и лег на потолок за дымоходом. Отдышался, затих и заснул.

Через несколько часов проснулся от криков и лая собак. Большая группа солдат прочесывала деревню и прилегающую к ней местность. Голоса и лай приближались к будке. «Ну теперь держись, Тобиас, наверное пришел конец твоим мучениям», – подумал он.

Судя по голосам, двое солдат подошли к будке. Разговаривали по-чешски. Один из них выругался, потом кто-то из них или каждый по разу выстрелили в дверь на фронтоне будки, просто так для порядка, постояли еще минут пять и ушли. Слава Богу, что лестницы рядом не было, да и того сукина сына, Старостина сынка тоже. Он бы точно влез наверх и опять бы сдал Тобиаса. Но даже бомба два раза в одно место не падает.

Через некоторое время мимо будки с грохотом пронесся состав. Паровозный гудок, запах пара и угольного дыта, обдавшего будку, был для Тобиаса сладким запахом воли, звуком свободы. Ему еще больше захотелось жить и что-то сделать хорошего для людей и всего живого. Поезд, несущийся со скоростью по стальному пути, как бы олицетворял его мечты и подтверждал его право на все это.

Ночью пришли дежурить двое стариков, а утром их сменили вчерашние женщины. Тобиас спустился с чердака и зашел в будку. Женщины в испуге перекрестились, но потом покормили и сказали, что ему надо пробираться в село Николаевичи. Там не только начинаются настоящие леса, там, по слухам, хозяйничают уже не немцы, а партизаны, а ему здесь оставаться никак нельзя.

Что было интересным для Тобиаса – это другое отношение людей к таким, как он. Белорусы были гораздо добрее и человечнее, чем все те, с кем ему приходилось встречаться раньше, конечно, среди местного населения. Хотя немаловажное значение имел и его новый внешний облик. Он снаружи стал типичным белорусом, а это уже совсем другое дело. Осталось только языку подучиться, да партизан найти.

Женщины показали ему куда идти, где будет более безопаснее. Тобиас пошел по какой-то полевой дороге в сторону от железнодорожного пути. Через некоторое время его догнала подвода, на которой лежало сено, прижатое березовой жердью, мужик лет пятидесяти правил лошадьми. Рядом сидел маленький мальчик. Поздоровались, Тобиас уже кое-что знал по-белорусски. На вопрос мужика, откуда идешь, ответил: «Из Днепропетровска, в плену был». «А документы есть?» «Нет». «Тоды бежи за повозкой, будешь вроде как с нами, бо скора река Птичь, мост чераз ние охраняють. Хотя воны и чехи, да мало ли чего могет быть», – сказал мужик, и подвода двинулась дальше по дороге. Тобиас трусцой бежал за подводой, держась за свисающий сзади конец березовой палки. Таким образом, они без особых проблем въехали в село. Тобиас поблагодарил ездового, а тот показал кнутом в сторону одного из домов и сказал: «Зайди сюды. Здеся кузнец, старик с жонкой живеть. У них сына недавно немцы убили».

Мужик поехал дальше, Тобиас зашел в указанный дом Там было несколько человек, в основном, женщины. Увидев вошедшего молодого незнакомого парня, они начали креститься, обступили его, ощупывали, не веря своим глазам. Затем начали плакать и причитать. Одна из них, наверное хозяйка дома, у которой сына убили, бросилась Тобиасу на шею и запричитала: «Господи, может это ты мне сына послал, спасибо тебе! Сынок, можа останешься в нас, за сына будешь? Нам же жить с дедом как-то нада». Тобиас вежливо сказал: «Мне надо партизан, а то меня убьют».

Женщины накормили его и одна из них огородами провела его на край села, показала куда и как идти дальше, если он думает найти партизан.

Пошел уже по лесной дороге, показалась очередная деревня. Малые белорусские деревни, но люди в них жили замечательныю. Тобиас зашел в первый попавшийся дом. Старик со старухой напоили его вкусным пенистым напитком, настоянные на каких-то ягодах, расспросили, что и как, откуда он и что делает в этих местах. По виду хоть и свой, а все же…

Тобиас прямо им сказал: «Я партизан ищу, хочу стать партизан, другой дорога нет». Наверное, хозяева ему поверили и сказали: «Мы тебе, добрый человек, сейчас что-то покажем». В Белоруссии в каждом доме есть подвал или подпол, а картофель и корнеплоды хранят во дворе, в ямах или кагатах. Когда они повели его на огород, из одной ямы вышел молодой парень в советской форме с петлицами младшего лейтенанта. Это был их сын, выбравшийся из окружения и тоже собирающийся отправляться в лес к партизанам. Познакомившись с Тобиасом, парень сказал: «Иди на Михайловичи, там тебе скажут, куда идти дальше. А сейчас иди в сторону речки».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.