ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ УСИЛИЙ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ЦЕЛЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ УСИЛИЙ

Нет, это уже слишком! Елизаветинская Англия, может быть, и рай для женщин, но совсем не для вольнодумцев и тем паче безбожников! В стране существуют суровые законы о цензуре, а Ноланец умудряется выпускать сочинения, одно возмутительней другого. Книги, правда, выходят с ложным обозначением места издания: на титульном листе «Пира на пепле» нет ни имени типографа, ни города; диалоги «О причине» и «О бесконечности, вселенной и мирах» будто бы напечатаны в Венеции; «Изгнание торжествующего зверя» и «Тайна Пегаса», вышедшая вместе с «Килленским ослом», — в Париже. Но кого могут обмануть такие хитрости?

Из содержания самих книг, полных злободневной полемики, видно, что они издавались в Англии.

Елизавета жестоко преследует всех, кто противится «единообразию» культа. Верховная правительница церкви не желает дозволять обсуждения религиозных вопросов. Веровать в бога следует так, как повелела королева. Достается и непокорным католикам, и крайним пуританам, и всякого рода сектантам. Жгут книги, разбивают печатные станки, рубят руки, писавшие неугодные сочинения.

Любое несогласие с королевой быстренько подводят под указы о карах за ересь и подстрекательство к мятежу. «Бунтарскими писаниями» объявляют все, что противоречит установленной догме. Архиепископ Уайтгифт, примас Англии, способен не хуже руководителей Святой службы находить повсюду преступников. Он следит не только за соблюдением касающихся церкви законов, но наказывает и за противные библии суждения. Деятельность возглавляемой им Высокой комиссий отличается таким произволом, что возмущает даже ближайших советников Елизаветы. Едва ли сама испанская инквизиция умеет так запутывать подсудимых вопросами, как это делают члены Высокой комиссии.

Английские почитатели философии и о древних мудрецах рассуждали не без оглядки. Приверженность к идеям Эпикура считалась, например, верным признаком атеиста и навлекала серьезные неприятности. Бруно должен был радоваться, что его книги легко сходили ему с рук. Они вызывали скандалы, взрывы вражды, поток брани. Но это пустяки по сравнению с теми карами, которым в Англии подвергали еретиков и безбожников.

Что спасало его? Итальянский язык? Книги Бруно читали многие. Пылкое восхваление Елизаветы? Вольнодумцам это помогало далеко не всегда. Заступничество Мовиссьера? Оно было бы напрасным, если бы Ноланцем занялись всерьез.

Кто верил, что его книги и в самом деле печатались не в Англии? Сыскная служба находилась на высоте, да и Бруно меньше всего походил на конспиратора. Уолсингем распоряжался целой сетью шпионов как внутри страны, так и за границей. Бруно только еще собирался в Англию, а Уолсингему доносили из Парижа о его планах и осуждающе отзывались о проповедуемых им идеях. Своих людей Уолсингем имел среди священников, писателей, купцов, ученых. Даже шифры, коими пользовалась Мария Стюарт при тайной переписке, были ему известны: во французском посольстве он тоже держал осведомителя. Суровый Уолсингем не был поклонником Италии, итальянские книжки находил вредными для англичан. Лица, подобные Андерхиллу, «оксфордскому корифею», осмеянному Бруно, ему куда ближе, чем всякие любители философской новизны.

Никто из повинных в распространении недозволенных книг не мог рассчитывать на безнаказанность. Типографов карали тюрьмой и запрещали впредь заниматься своим ремеслом. Штрафовали книготорговцев и даже мастеров, что переплетали такие сочинения. Все диалоги Бруно печатал один и тот же лондонский типограф. Он, разумеется, на титульные листы имени своего не ставил. Но разве заведомо ложные данные о месте издания уберегали от неусыпного надзора, который осуществлялся над печатнями? Не потому ли выходили в свет сочинения Бруно, что Уолсингем в угоду любимому зятю, Филиппу Сиднею, до поры до времени смотрел на это сквозь пальцы?

Однако всему приходит конец. «Тайна Пегаса» оказалась слишком сильной даже для людей, бывших иногда не прочь поиграть в вольнодумство. Какая уж тут высокая философия! Это злейший памфлет, похуже тех, за которые в застенках ломают кости. Благо бы Ноланец издевался над католиками, а ведь он вообще всякую веру в Христа считает ослиностью и кощунственно пародирует библию! На «Тайну Пегаса» наложили запрет, нераспроданные экземпляры отобрали и уничтожили.

Неужели он обречен на молчание? Больше не будут издавать написанных им книг? Его, Ноланца, отдают во власть цензоров, свободного человека хотят превратить в пленника, подчиняющегося низкому и тупому ханжеству! Джордано не находит себе места от возмущения. Одно ему ясно: мало шансов на то, что его новые, еще не законченные работы увидят свет в Англии. Но вправе ли он бездействовать хоть миг, когда идет борьба с прислужниками зла и невежества?

Теперь модно сочинять сонеты, подражать Петрарке, воспевать любовь. Может быть, Ноланец, впавши в большую тоску, найдет утешение в том, что примет приглашение муз, которым из-за занятий философией уделял мало внимания, и станет тоже писать стихи?

Подвергнуть пороки осмеянию, пусть даже самому убийственному, — это далеко не значит возвести фундамент нового учения о нравственности. Бруно обещал рассмотреть этическую тему и в «положительном смысле». Он сдержал слово. В «Изгнании торжествующего зверя» боги осудили Пегасского коня. Тот стал главной фигурой «Тайны Пегаса». При очищении неба, символизирующего человеческую Душу, занимаемое Пегасом место было отдано Божественному восторгу, Энтузиазму. Новая книга Бруно так и называлась «О героическом энтузиазме».

Нигде в других сочинениях Джордано не было столько стихов, как здесь. Его собственные сонеты перемежались со стихами Тансилло, одного из любимых им поэтов. Они как бы составляли костяк всей книги. Написанные прозой диалоги толковали и развёртывали их сложную символику. Джордано дал волю своему постоянному стремлению облекать мысль в поэтические образы. Но только ли приглашением Муз объясняется отличие «Героического энтузиазма» от прежних книг? Или цикл сонетов, где так много говорилось о любви, цикл сонетов с весьма своеобразно поясняющими их рассуждениями, — это, может быть, единственное, что после, стольких скандалов еще дозволялось Ноланцу на английской земле?

Он писал о любви, великой любви, той, что возвышает человека и делает его равным богам. Страницы пестрели привычными образами любовной лирики: мотылек, летящий на пламень свечи, оковы, что слаще свободы, юноша, угодивший ногой в силок страсти, несчастный, обезумевший от любви. Любовное безумие? Безумство героическое? Название книги можно было читать по-разному. То же самое слово означало «восторг», «вдохновение», «неистовство», «энтузиазм».

Главной темой книги действительно была любовь. Но не любовь к женщине — любовь к истине, а стремление к добру, страсть познания. В устах Бруно даже известные строфы из Петрарки приобретали совершенно иное звучание. Культу женщины Ноланец противопоставлял культ мысли, обожествлению красавиц — верность разуму, любовному неистовству — героический энтузиазм.

Он вернулся к дорогому ему с юности образу героического энтузиаста, начертал свой нравственный идеал. Какова цель стремлений? Чему надо отдавать все силы, чем жить? Не привязывайтесь, призывает Бруно, к вещам, стоящим ниже человеческих способностей, как те, кто из жадности или нерадения навсегда приковал себя к недостойным делам. Не растратьте жизнь на пустяки!

Он настойчиво повторяет: «На легкие и пустые дела благородные умы не должны терять времени, быстрота которого бесконечна: ведь поражающе стремительно протекает настоящее и с той же скоростью приближается будущее. То, что прожито, уже ничто; то, что переживаем сейчас, — мгновение; то, что будет пережито, — еще не мгновение, но может стать мгновением, которое одновременно будет становиться и преходить».

Науки теперь в упадке. Убогие буквоеды возомнили себя философами и рассуждают о природе.

Они губят и то хорошее, что было у Аристотеля. Прикрываясь речами о возрождении античных знаний, множество людей занимаются никчемными вещами: кто-то сочиняет труды по генеалогии, другой направляет внимание на расшифровку писания или преумножает детские софизмы. «Третий чирикает о том, что было раньше: имя существительное или глагол; четвертый — море или источник; пятый хочет восстановить устаревшие слова, которые, как бывшие когда-то в употреблении и предложенные одним античным автором, он снова превозносит до звезд; шестой уперся в неправильную и правильную орфографию; иные прочие стоят за какой-нибудь еще подобный вздор и их заслуженно более презирают, чем понимают».

Человеку отпущено очень мало времени, и. как его ни береги, жизни не хватает на нужное дело. А дни растрачиваются на пустые или постыдные вещи!

Героический энтузиаст знает, что его призвание всегда и везде бороться за торжество высоких идеалов. Никогда еще педанты не притязали так настойчиво на управление миром, как в наши времена! Мириться с, этим нельзя. Благородные умы, вооруженные истиной, должны быть в высшей степени бдительны, должны поднять оружие против сил Тьмы. Нельзя предаваться праздности там, где идет война с прислужниками невежества и злобы!

Смысл жизни — в познании истины и в борьбе за ее торжество. Но не напрасно ли мы стремимся вперед, если истина, за которой мы гонимся, бесконечно далека и непостижима?

Оставить без ответа вопрос о познаваемости или непознаваемости мира — это значит лишить этику одного из столпов, на которых она должна быть возведена. Бесплодная погоня за химерами не может быть смыслом человеческой жизни. Бруно уделяет гносеологии много внимания.

Мир — это густой лес, где в тайниках и пещерах скрывается истина. Бруно толкует сонет «Средь чащи леса юный Актеон…».

Высшее счастье охотника — это узреть Диану, монаду, истинную сущность всего бытия.

Многие страницы диалогов «О героическом энтузиазме» звучат как вдохновенный гимн познанию. Ноланец убежден, что мысль никогда не остановится на достигнутом. Бескрайность мира только побуждает волю к новым поискам и открытиям. Человеческие способности развертываются все шире, и нет предела проникновению в сокровенные тайны природы.

«Умственная сила никогда не успокоится, никогда не остановится на познанной истине, но всегда будет идти вперед и дальше, к непознанной истине. Так, воля, которая устремляется к познанию, никогда не удовлетворяется законченным делом».

Любовь к истине возвышает людей, делает их души героическими. Настоящая страсть к познанию бескорыстна, ей не отдаются ради выгоды или почестей. В ней самой — величайшая награда. Посвящать ей все помыслы надо безотносительно к успеху.

Когда человек безраздельно отдает себя великой цели, он преодолевает любые трудности, не страшится никаких опасностей, перестает бояться смерти, презирает недуги тела, не испытывает нужды в Чувственных удовольствиях. Переживаемый им подъем духа так стремителен и огромен, что погашает все страдания. Им владеет счастье высокой страсти, счастье любви героической.

Познание не знает пресыщения. Чем больше человек узнает, тем сильнее становится его желание. Он постоянно хочет понять больше, чем сейчас может. Его мучает сознание собственной ограниченности, но упорство не остается напрасным — воля и интеллект позволяют в конце концов подняться на следующую ступень. Объект познания бесконечен — бесконечна и мощь ума Человеческого!

Героическая любовь есть мука, она не пользуется настоящим, как животная любовь, а живет мыслями о будущем: «Героического энтузиаста поддерживает надежда на будущую и недостоверную милость, а подвергается он действию настоящего и определенного мучения. И как бы ясно он ни видел своего безумства, это, однако, не побуждает его исправиться или хотя бы разочароваться в нем, потому что он настолько в нем нуждается, что оно скорее нравится ему:

На гнет любви я сетовать не стану,

Я без нее отрады не хочу.

Эта героическая любовь, любовь к истине, делает человека самоотверженным. Он, забывая о себе, целиком отдается своей страсти. Энтузиаст знает, что впереди его ждет смерть — расплата за подвиг, но не страшится огня, который его испепелит. Он не мотылек, что летит на пламя, не помышляя о своем конце, — он знает, что его ждет.

И если цели у него высоки,

И к ним ведет его надежный шаг,

И ищет он единое из благ,

Которому дано целить пороки, —

Тогда свое он счастье заслужил

Затем, что ведал, для чего он жил!

Но может ли человек обрести совершенство или удовлетворение в том познании, которое несовершенно? Бруно не устает повторять: познание никогда не будет столь совершенным, чтобы познать до конца первоистину; однако пределы познанию ставит наш собственный интеллект, и чем шире будет становиться горизонт его зрения, тем больше и ярче будет он видеть блеск первоистины.

Счастье увидеть Диану выпадает редко. Но означает ли это, что поиски истины — удел избранных, а героический энтузиазм — нравственный идеал для немногих? Нет, стремиться к познанию Истины должны все.

«Достаточно, чтобы стремились все; достаточно, чтобы всякий делал это в меру своих возможностей, потому что героический дух довольствуется скорее достойным падением или честной неудачей в том высоком предприятии, в котором выражается благородство его духа, чем успехом и совершенством в делах менее благородных и низких.

Нет сомнения, что лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф».

Утонченный поэт, блестящий кавалер, любимец женщин, сэр Филипп Сидней сочетал в себе множество благородных качеств: ум с храбростью, образованность с великодушием, самоотверженность с упорством. Повсюду протискивались вперёд беззастенчивые дельцы, дух предпринимательства и торгашества все сильнее разъедал именитую знать, а Филипп слыл рыцарем до мозга костей. Да, Сидней далеко не заурядная личность. Но тем обидней сознавать, что он тратит жизнь на пустяки. Бруно питал к нему чувство подлинной дружбы. Не его ли долг показать Сиднею, что высокое призвание одаренного человека не в писании пасторалей и любовных стихов. Время ожесточенной борьбы за умы людей требует непреклонных бойцов. Никогда еще воинствующее невежество не домогалось так настойчиво власти над миром.

Разумеется, Бруно не ставил Филиппа Сиднея на одну доску с жалкими эпигонами Петрарки. Сидней выступал против рабского подражательства и говорил, что только собственные чувства — с источник поэзии. «Взгляни в свое сердце, — восклицал он, — и пиши!» Однако влияние Петрарки сильно на нем сказывалось. Но не это больше всего тревожило Бруно, хотя он в «Героическом энтузиазме» и отвел немало места мыслям о поэтическом творчестве и нападкам на петраркистов. Он хотел, чтобы люди, подобные Сиднею, поняли всю красоту того жизненного идеала, который он рисовал в своей книге. Время нуждалось в героях.

Бруно решил посвятить «Героический энтузиазм» Филиппу Сиднею. Он написал пространное вступительное письмо, где с присущей ему страстностью обрушился на поэтов, которые только и делают, что возносят до небес любовные утехи и восторгаются прелестями своих милых. Его не останавливало опасение, что и письмо и многие места самой книги могут дать пищу злословию и кривотолкам. Не увидят ли в них выпада против Сиднея? Что составляло сердцевину известных сонетов, если не томление Астрофела по возлюбленной? Не нужно особых усилий, чтобы и сэра Филиппа, воспевавшего служение прекрасной даме, представить как раз одним из тех трубадуров вульгарной страсти, толпе которых противостоял Героический энтузиаст.

Меньше всего хотел Бруно колоть Сиднею глаза его несчастливой любовью и, конечно, не в нем видел образец одержимого любовным безумством. Однако и друзей своих Ноланец не имел обыкновения щадить. Кому много дано, с того много и спросится! Джордано верил, что Филипп правильно поймет его побуждения.

«Поистине только низкий, грубый и грязный ум, — начинал Бруно посвятительное письмо, — может постоянно занимать себя и направлять свою любознательную мысль вокруг да около красоты женского тела. Боже милостивый! Могут ли глаза, наделенные чистым чувством, видеть что-либо более презренное и недостойное, чем погруженный в раздумья, угнетенный, мучимый, опечаленный, меланхоличный человек, готовый стать то холодным, то горячим, то лихорадящим, то трепещущим, то бледным, то красным, то со смущенным лицом, то с решительными жестами, — человек, который тратит лучшее время и самые изысканные плоды своей жизни, изводя эликсир мозга лишь на то, чтобы обдумывать, описывать и запечатлевать в публикуемых произведениях те беспрерывные муки, те тяжкие страдания, те размышления, те томительные мысли и горчайшие усилия, которые отдаются в тиранию недостойному, глупому, безумному и гадкому свинству?»

«Однако что я делаю? — восклицает Бруно. — Может быть, я враг продолжения рода человеческого? Может быть, я ненавижу солнце? Может быть, сожалею о появлении на свет себя и других? Может быть, я хочу уменьшить число людей, собирающих самые сладкие яблоки, какие могут произрастать в саду нашего земного рая? Может быть, я стою за запрещение священного установления природы?..

…Нет, нет, не допустил господь, чтоб нечто подобное могло запасть мне в голову. Добавлю еще, что какие бы царства и блаженства ни были дарованы мне, я никогда не сделался бы до такой степени мудрым или благим, чтобы у меня появилось желание оскопить себя или стать евнухом. Я даже стыдился бы, если, будучи таким, какой я на вид, захотел бы уступить хоть на волос любому, кто достойно ест хлеб, во служении природе и господу богу… Мой вывод, о знаменитый рыцарь, таков: цезарево должно быть отдано цезарю, а божье — богу».

Женщинам не надо воздавать божественных почестей, их следует так почитать и любить, как должны быть почитаемы и любимы женщины.

Стихотворцы, всю жизнь только и воспевающие, что страсть к возлюбленной, гонятся за самой суетной славой. Бруно сурово осуждает Петрарку. Но и теперешние поэты не лучше: то и дело слагают стихи в похвалу ночному горшку и прочим ничтожным вещам.

Бруно не стремится прослыть ни аскетом, ни женоненавистником. Он воздает женщинам должное, особенно хвалит британских дам, этих нимф и богинь. Восторг по поводу этих небесных созданий не мешает ему высказаться весьма откровенно: «Что бесспорно ненавистно мне, так это усердная и беспорядочная половая любовь, которую привыкли здесь некоторые расточать до такой степени, что сознательно обращают себя в рабов и этим отдают в неволю самые благородные силы и действия мыслящей души. Если принять во внимание эту точку зрения, то не найдется ни одной целомудренной и честной женщины, которая опечалилась бы и рассердилась на мои естественные и искренние слова: она скорее согласилась бы любить меня, порицая ту любовь женщин к мужчинам, которую я решительно осуждаю у мужчин к женщинам».

Он, Ноланец, хочет открыть взору людей не вульгарные страсти, а героическую любовь, которая действительно преображает человека и делает его равным богам!

Филиппу Сиднею было над чем задуматься. Многие мысли Бруно, изложенные в «Героическом энтузиазме», Находили у него самый горячий отклик.

Он разделял убеждение, что вопрос о познаваемости мира — один из краеугольных камней этики. Ему был близок образ Героического энтузиаста, который посвящает свою жизнь бескорыстному служению истине и непримиримой борьбе с невежеством.

Когда один желчный пуританин в памфлете «Школа пороков» ополчился против драматургов, поэтов и актеров, обвиняя их в развращении нравов, Сидней ответил ему небольшим сочинением «Защита поэзии». Эта защита вылилась в страстное восхваление искусства. Сидней писал о высоком назначении поэзии, ее непреходящей ценности — она воспитывает в людях чувство прекрасного, делает их лучше. Невежество вскармливает пороки. Все, что служит познанию, — науки, искусства, поэзия — все это поднимает и облагораживает людей. Высшая цель человека — познание истины.

Так писал Сидней. Но не слишком ли часто слова его расходились с делом? Ведь прав Ноланец, когда говорит, что преступно тратить дни короткой, быстро летящей жизни на пустые дела и отдавать лучшие силы ума писанию любовных стихов. Сидней не может похвастаться, что выбрал какой-то определенный жизненный путь и твердо по нему следует. В разносторонности его интересов есть существенный изъян. Он не в состоянии найти главного: мечется от политики к пасторалям, от ученых трактатов к религиозным спорам, хочет быть дипломатом и полководцем, рыцарем и государственным деятелем. То с жадностью набрасывается на трудные книги, то, вняв совету, что изучение математики пойдет во вред его слабому здоровью, старательно занимается фехтованием и совершенствуется в модных танцах. Он мечтает о славе служителя муз и просится волонтером на подмогу нидерландским инсургентам, поет о высокой любви и женится по расчету, добивается права стать преемником отца по управлению Ирландией и выдумывает придворные увеселения, носится с планами основания в Америке колоний и выступает в защиту театров. Он многое начинает, но мало что доводит до конца. Неужели он и останется в памяти людей только как автор длинного пастушеского романа да сотни любовных сонетов, воспевающих еще одну из бесчисленных Стелл? Не без двойственного чувства перечитывает Сидней обращенное к нему письмо, которым начинается рукопись «Героического энтузиазма». Но он достаточно беспристрастен, чтобы понять искренние и благородные побуждения Ноланца. Сэр Филипп соглашается на посвящение.

Статный темнобородый красавец с вьющейся шевелюрой и стальными глазами, с лицом решительным и умным, Уолтер Роли, любимец королевы, был у Мовиссьера частым гостем. Ему немногим более тридцати, а он уже сделал головокружительную карьеру. Оксфорда он не кончил, ушел в армию, воевал во Франции и Нидерландах, но мечтал о морских походах. Когда его единоутробный брат, Хемфри Гилберт, готовил свою первую экспедицию в Америку, Роли вызвался в ней участвовать. Правда, мореплавателя из него не получилось: буря пригнала корабль обратно в Плимут. Однако интерес его к Новому Свету не ослабел. Он сражался в Ирландии и жестоко карал восставших, когда ему вдруг улыбнулось счастье. Вождя мятежных ирландцев повесили за ноги, голову его послали в Лондон. Депешу королеве повез Роли. Красноречивый и обаятельный, он умел производить впечатление. Помог ему случай. На прогулке королева в нерешительности остановилась перед лужей. Придворные замешкались, а ловкач Уолтер мгновенно сорвал с плеча плащ и расстелил у ног Елизаветы, дабы она не испачкала туфелек. Королева была очарована. Подобного обхождения в Англии еще не видывали. Уолтер недаром долго жил среди галантных французов. Он вовремя нашелся и был награжден вне всякой меры.

Короткий визит ко двору затянулся на года. Больше ему незачем было возвращаться в Ирландию. Он был осыпан милостями. Небогатый офицер, получавший четыре шиллинга в день, превратился в расточительного щеголя, законодателя моды. Теперь одни его сапоги, усыпанные драгоценными камнями и жемчугом, стоили целое состояние. Роли мог себе позволить такую роскошь: он стал близким советником Елизаветы. Он был среди тех, кто наиболее пылко доказывал необходимость основывать колонии. Роли клялся, что добудет Елизавете такие Индии, каких нет и у испанского монарха. Снарядив один из кораблей для новой экспедиции Гилберта, которая имела целью освоить Ньюфаундленд, он хотел участвовать в плавании. Елизавета его не отпустила. Однажды ведь ему уже не повезло среди морской стихии! Сердце не обмануло королеву. Предприятие Гилберта окончилось неудачей, а сам он погиб. Но Роли не успокоился. Он добился разрешения колонизовать побережье Америки, лежащее к северу от захваченных испанцами территорий.

Посланные Уолтером капитаны, вернувшись на родину, с восторгом рассказывали об открытой ими стране. Там, настаивал Роли, наилучшее место для колонии. Какое дать ей имя? Елизавету называли Королевой-девственницей. В честь этого и решили окрестить будущую колонию Виргинией. Кто предложил такое название: королева или ее находчивый фаворит? Во всяком случае, выдумка не лишена была известной остроты. Губернатор Виргинии и первые поселенцы отправились за море.

Роли был не только красив — он был талантлив. Государственные дела и придворные интриги оставляли ему мало досуга, но Уолтер успевал проглатывать множество книг, следил за научными сочинениями, писал стихи — спал пять часов в сутки. Он неплохо разбирался в истории и философии.

К идеям Бруно Роли отнесся с большим вниманием.

Филипп Сидней

Страница из работы Бруно «О связях вообще», переписанной Иеронимом Беслером. Хранится в Государственной, публичной библиотеке СССР имени В. И. Ленина.

Свой человек у Уолсингема, Флорио всегда знал все. А время было богато событиями. В апреле скончался папа Григорий XIII. Какую политику станет проводить его преемник? Джордано с нетерпением ждал вестей из Италии. Несчастная родина! Весной в Испании ощущалась острая нехватка хлеба. Вице-король нашел выход: вывез из Неаполитанского королевства огромные количества зерна. Пусть лучше итальянцы потуже затянут кушаки! В Неаполе разразился голодный бунт. Одного из сановников, повинного в вывозе хлеба, растерзала толпа. Испанцы подавили бунт большой кровью. Сотни людей загнали в тюрьмы, подвергли пыткам, сослали на галеры. Тридцать человек повесили и четвертовали.

Первые известия о новом папе, Сиксте V, тоже не могли радовать. Сикст повел беспощадную борьбу с фуорушити. Он объявил, что за всех скрывающихся от властей отвечают их родственники. Нечего сказать, хорош пастырь! За вину отца отвечают ягнята и их мать. Вот уж воистину овцы, у которых волк управителем, караются тем, что он их сжирает!

«Рассуждение Ноланца о героическом энтузиазме» было последней книгой Бруно, изданной в Англии. Два с половиной года он делал все, что было в его силах, дабы пробуждать спящие души. Он мечтал вывести людей к свету, а ему только и норовили, что разбить голову! Буря вражды, поднятая «Пиром на пепле», с выходом его новых книг становилась все яростней. Он и не ждал ничего иного. Верный своему призванию, он шел вперед, невзирая на препятствия.

Актеон, бегущий за Дианой, не ведает, что псы его растерзают. А он, Ноланец, знает, что кончит плохо. Знает и все-таки, пока жив, будет бороться за истину!

Даже если бы его принимали с большим радушием, он не стал бы всю жизнь жить в Англии. Немало еще в Европе университетских городов, где Ноланцу найдется что делать!

Нидерландские события все больше тревожили Елизавету. Генриху III хватало своих забот, и он ответил отказом на предложение Генеральных штатов принять верховную власть над страной. Тем временем испанские войска брали одну крепость за другой. Кому, если не английской королеве, сильнейшей из протестантских монархов, оказывать помощь заклятым врагам Филиппа II? Она долго колебалась. Блистательная осада и захват испанцами Антверпена вынудили ее, наконец, решиться. Елизавета подписала союз с повстанцами и отрядила им на подмогу солдат. Началась энергичная подготовка к военным действиям в Нидерландах. Главнокомандующим был назначен граф Лестер.

Молодые дворяне торопились в армию. Филипп Сидней залезал в долги, но покупал боевых коней и оружие. Он был полон нетерпения. Раньше он не раз тщетно добивался позволения уехать добровольцем в Нидерланды. Теперь-то он сможет отправиться на поле брани! Вопрос о его назначении казался решенным, но королева вдруг почему-то передумала. Другие получили должности, а Сидней все еще не у дел. Он рвется в Нидерланды, жаждет ратных подвигов, а его посылают встречать дона Антонио, претендента на захваченный Испанией португальский. престол. Почетнейшая миссия! Раздосадованный Филипп вместе с Фулком Гривеллом поехал в Плимут, но голова его была занята совсем не встречей знатного гостя.

В порту стояли корабли, снаряженные для далекого плавания. Дрейк готовился к очередному налету на американские колонии испанцев. О том, что Сидней всегда интересовался Новым Светом, знали и при дворе. У него родился смелый план. Он заявил Дрейку, что намерен разделить с ним тяготы рискованного плавания и готов в ближайшие же дни выйти в море. Дрейк в затруднении. Племяннику Лестера и зятю Уолсингема нельзя просто отказать. Он должен выражать радость за честь, которую сэр Филипп оказывает его эскадре, а сам в душе проклинает придворного вертопраха, что хочет за ним увязаться.

Сидней рассчитывал, что Дрейк тут же пошлет королеве тайное донесение. Как воспримет Елизавета весть о его намерении уплыть за море? Воспретит отъезд и соблаговолит подписать назначение, которого он добивается? Нескольким своим людям Сидней приказал, переодевшись матросами, устроить засаду и перехватить королевского гонца. Тот вез три письма: мэру Плимута, Дрейку и Сиднею; Они были похожи одно на другое: Сиднею не разрешалось уезжать. И только-то всего? Ну, а если гонец не передаст вовремя Писем и королева узнает, что с ее нарочным стряслась в дороге беда? Она и во второй раз ограничится только запретом?

Корабли Дрейка были готовы к отплытию. Что он мешкает? Сидней горячо убеждал его выходить в море. Но Дрейк не торопился поднимать паруса. Второй посланец королевы был важной персоной. Новое письмо вручил Сиднею пэр Англии. Филипп должен выбирать — милость или опала. Ему запрещено присоединяться к Дрейку, он назначается в Нидерланды, комендантом Флиссингенг. Давно бы так!

Вернувшись ко двору, Сидней не особенно кривил душой, когда уверял, что вовсе и не думал отправляться в Америку.

В нарядном доме с французскими лилиями на фасаде царила необычайная суета. Новый посол уже прибыл, и Мовиссьер собирался в дорогу. Прошел год с того дня, когда он получил повеление сложить полномочия. Приказ по его просьбе был отсрочен, но сохранял силу.

Мовиссьер покидал Англию с тяжелым чувством. Раньше он надеялся, что до своего отъезда увидит Марию Стюарт на свободе, и жестоко ошибся.

У Елизаветы на уме было иное. Она нашла-таки верный путь утвердить свое господство над Шотландией: соблазнила Якова обещаниями поддержки и ежегодной субсидией. Генрих III, напуганный успехом ее происков, спохватился, но было уже поздно. Вскоре стало известно, что Яков заключил с Елизаветой союз. Обе стороны обязались держаться протестантской веры и помогать друг другу против вторжений иноземцев. Французскому влиянию в Шотландии был нанесен смертельный удар. Мария, преданная сыном, оставалась в заточении. Уолсингем и его подручные плели хитрые интриги, чтобы окончательно ее погубить. То и дело арестовывали людей по обвинению в заговорах, которые якобы составлялись по наущению Марии.

Последнее, что Мовиссьер сделал для пленницы, — добился от Елизаветы согласия на перевод ее в другой замок. Мария давно болела и жаловалась на сквозняки и сырость: вещи в комнатах за несколько дней покрываются плесенью. Королева уступила просьбе Мовиссьера, но от такой уступчивости становилось невесело: одновременно пленнице запретили всякую переписку с французским посольством.

У Мовиссьера от забот голова шла кругом. И не только потому, что переезд на родину был сопряжен с большими трудностями. Его осаждали кредиторы. Хотя ему и удалось частично разделаться с долгами, в коих он завяз из ревности по службе, финансовые дела его были плачевны. Он уполномочил Флорио, который остался в посольстве, улаживать претензии. Бруно уезжал вместе с Мовиссьером. Дворецкий с помощником, погрузив на корабль весь багаж, отплыли первыми.