Глава двенадцатая Троцкий и большевизм

Глава двенадцатая

Троцкий и большевизм

Июльское восстание и открытий переход к большевикам. — Троцкий — председатель петроградского Совета. — Подготовка к восстанию. — Переворот. — Троцкий — дипломат. — Троцкий военный министр. — Дело Щастного. — Троцкий фельдмаршал и "революционный" империалист.

В конце мая 1917 г. и я выехал в Россию. Как только я прибыл в Владивосток, первое, что меня поразило, это всё усиливающееся торжество максимализма. Он всё более и более опутывал революцию по рукам и ногам и парализовал её активность.

Лёгкость, с которой удалось свергнуть царя, вскружила головы не только массам, но и некоторым лидерам, и они думали, что для них нет ничего невозможного. Вместо того, чтобы активной поддержкой укрепить новую власть, они не уставали предъявлять к этой власти, получившей от свергнутого царского правительства пустые сундуки, невыполнимые требования. Они считали, чти могут диктовать не только своему правительству, но и правительствам Антанты и Германии с её союзниками.

Большевики не преминули воспользоваться этими настроениями и, не теряя времени, принялись за свою разрушительную работу. Когда я подъезжал к Петрограду (в Вятке, кажется), я прочел в газетах об июльском восстании большевиков. Когда я приехал в Петроград, оно было уже подавлено, но всюду царствовало уныние; все чувствовали, что революции нанесён, тяжёлый удар, от которого она, может быть, не оправится. Большевики струсили и явно опешили. Ленин скрылся, а остальные мелкие сошки все переименовали себя в "интернационалистов" и на перебой уверяли, что это восстание было стихийным актом несознательных масс, не только не руководимых большевиками, но и не встречавшим их сочувствия и осуждаемым ими [17].

Троцкий в это время ещё не примкнул к большевикам. Когда он приехал в Россию, Ленин, Мартов и другие лидеры "интернационалистических" фракций давно были там, и все места были заняты. Он таскался со своим "складным стулом" и никак не мог найти места, где можно было бы его прочно поставить и эффектно усесться. Он пробовал было даже издавать свою газету 'третьего" направления, но из этого ничего не вышло.

Он, как и большевики, открещивался от июльского восстания. Однако он был скомпрометирован настолько, что правительство нашло необходимым арестовать его. Он посылал из тюрьмы в газеты негодующие письма против "социалистического" правительства, позорно и неоправимо запятнавшего себя, арестовав такого социалиста, как Троцкий. Из тюрьмы же он впервые прислал в газеты заявление, что ещё до ареста присоединился к большевикам, и, если до сих пор не сотрудничал в их органе, то это было исключительно по мотивам "личного характера".

Скоро Троцкий был освобождён. Так как Ленин и Зиновьев бежали, то он занял вакантное место и стал лидером большевиков. Это было в августе. С этого момента начинается его возвышение.

В сентября он был избран председателем Петроградского Совета Рабочих Депутатов, на место Чхеидзе, причём всю кампанию в пользу его избрания вел Павел Деконский, левый с.-р., незадолго до октябрьского большевистского переворота изобличённый в провокации и в том, что он служил в царской охранке.

Первым делом нового Совета под председательством Троцкого было организовать "военно-революционный комитет", после чего большевики начали открыто готовиться к восстанию.

При таких условиях, в открывшемся 7-го октября Совете Российской Республики (пред-парламенте), в котором большевики оказались в меньшинстве, им, естественно, нечего было делать.

На первом cобрании Предпарламента Троцкий, в качестве лидера фракции большевиков, выступил с декларацией, в которой мотивировал её уход. Он клеймил Временное Правительство, называя его правительством "народной измены". Oн бросал ему обвинение в том, что оно

"открыто держит курс на костлявую руку голода, которая должка задушить революцию и, в первую очередь, Учредительное Собрание… Революция в опасности. В то время, как войска Вильгельма угрожают Петрограду, правительство Керенского и Коновалова готовится бежать из Петрограда, чтобы превратить Москву в оплот контр-революции… Только сам народ может спасти себя и страну. Мы обращаемся к народу: Да здравствует немедленный честный демократический мир! Вся власть Советам, вся земля народу! Да здравствует Учредительное Cобрание!" (Стенографический отчёт заседания предпарламента. "Речь", 8-го октября 1917 г.)

В это время я был на юге. В конце октября, по личным делам, я опять приехал в Петроград. Не доезжая до Бологого (около суток езды от Петрограда), я прочел в газетах о совершённом большевиками перевороте. В поезде произошла паника. Почти все пассажиры в страхе высадились в Бологом, и я быль одним из немногих, решившихся доехать то Петрограда. Всюду на углах были расклеены огромные плакаты с лозунгами, возвещавшими цели переворота: немедленный демократически мир. Безотложный созыв Учредительного Собрания. Отмена смертной казни [18] и т. д.

Троцкий быстро стал входить во вкус безответственного властителя. Ужо 29-го октября на заседании петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов он показал, как он понимает отмену смертной казни, объявив врагам большевизма 'беспощадную месть" и "беспощадный расстрел". Слово "беспощадный" отныне стало одним из наиболее излюбленных в его лексиконе.

В новом правительстве на долю Троцкого, как комиссара по иностранным делам, выпало осуществление "немедленного честного демократического мира", который, — согласно тому, что большевики не уставали до переворота долбить, — полагалось заключить непосредственно с народами воюющих стран, "через головы их империалистических правительств", потому что мирные переговоры с этими правительствами, если верить Ленину, уже являются совершенно недопустимым "соглашательством".

Однако, как только, очутившись у власти, большевики стали лицом к лицу с необходимостью делать реальную политику, они на первых же шагах, вынуждены были с облаков безответственной митинговой декламации спуститься в болото преступного "соглашательства".

Уже в первый день упоения достигнутой властью Ленин окатил своих приверженцев ушатом холодной воды, заявив, что нечего ожидать скорого заключения демократического мира, чем вызвал ропот среди солдат, для которых такой поворот был совершенной неожиданностью.

В изданном в первый же день переворота "декрете о мире" новое правительство обращается не прямо к народам воюющих стран, а "к правительствам и народам".

В то же время по армии Лениным рассылается воззвание, увещевающее солдат не дать "контрреволюционным генералам сорвать великое дело мира" и предлагается им самостоятельно выбирать "тотчас-же уполномоченных для формального вступления в переговоры с неприятелем. Совет Народных Комиссаров дает вам право на это".

Однако, то ли правительства воюющих держав не передали своим народам большевистского "декрета о мире", по другой ли причине, но народы эти убийственно безмолвствовали.

Что же касается правительств, то Антанта совершенно недвусмысленно дала понять, что на сепаратный мир Pocсии с Германией она смотрит, как на измену союзникам, и всякие попытки большевиков в этом направлении встретят с её стороны должное возмездие.

Германское же правительство молчало и совсем, повидимому, не торопилось откликнуться. Оно выжидало того неизбежного момента, когда, в результате вышеуказанного воззвания Ленина, русская армия станет совершенно небоеспособной.

Когда же ясно стало, что Россию уже можно брать голыми руками, германское правительство изъявило согласие на переговоры о перемирии.

Троцкий, смущённый было неожиданным для него результатом, или, скорее, безрезультатностью его дипломатического искусства, воспрянул:

"Если германский император вынужден принимать представителей прапорщика Крыленко и вступить с ними в переговоры, то это значит, что крепко русская революция наступила своим сапогом на грудь всех имущих классов Европы".

Забыв о том, что мир предполагалось заключить 'через головы буржуазных правительств". Троцкий захлёбывается от счастья, что "германский кайзер с нами заговорил, как равный с равным" ("Правда", 21-го ноября 1917 г.).

Всё шло, как по маслу:

"Германия и Австрия согласны на ведение переговоров о перемирии на основе советской формулы".

Восхищённым взорам Троцкого уже рисовались упоительный картины, как "сидя с ними (с правительствами Германии и Австрии) за одним столом, мы будем ставить им категорические вопросы, не допуская никаких увёрток… Под влиянием низов германское и австрийское правительства уже согласились сесть на скамью подсудимых! Будьте уверены, товарищи, что прокурор, в лице русской революционной делегации, окажется на своём месте" ("Правда", 19 ноября 1917 г.).

Как только большевистские делегаты, сняв с глаз наложенные на них немцами повязки, подошли к тому столу, за которым сидят опытные германские дипломаты, генерал Гофман грозным солдатским окриком сразу вывел их из состояния сладостного гипноза, навеянного на них красивыми речами Троцкого, и дал им совершенно недвусмысленно понять, что они не равные, а побеждённые, и должны беспрекословно и без митинговых разглагольствований принять предписываемые им условия мира.

А условия эти были так тяжки и так безмерно унизительны, что даже большевистская делегация не решалась подписать их. Но что было теперь делать? Думать о сопротивлении было уже поздно: приказами и воззваниями о повзводном и поротном перемирии армия была окончательно разложена.

Троцкий, однако, не унывал и предложил, по его словам, "небывалый ещё в мировой истории исход: "Мы выходим из войны, но вынуждены отказаться от подписания мирного договора'. Большевистское правительство "не желает воевать с народом Германии… и вкладывает своё оружие в ножны"… "Российским войскам отдается приказ о полной демобилизации по всем линиям фронта"… "Защита его вверяется германским рабочим".

Небывалый в мировой истории жест был сделан. Что, в самом деле, значит гибель миллионов людей, целой страны, раз жест красив?

Но прозаически беспощадные немцы не дали ему даже эффектно закончить этот жест: перемирие кончилось, — заявили они, — и, раз мир не заключён, немецкие войска продолжают наступление. Немцы берут город за городом, не встречая никакого сопротивления. Большевистские комиссары, поручив защиту русского "социалистического отечества" немецким рабочим (одетым в солдатские мундиры), первые показывают пятки.

Пришлось, не закончив жеста, вернуться. Троцкий, не читая (опять эффектный жест!), подписывает условия мира, ещё гораздо более тяжкие и унизительные, чем первые.

Дипломатическая карьера Троцкого закончилась. Короткое время он был ещё продовольственным диктатором, успел объявить "беспощадную" войну мешочникам и скоро сделался военным министром.

Одновременно с принятием условий "архитяжкого мира" (слова Ленина) большевики лихорадочно берутся за организацию "Красной Социалистической Армии". Сначала она носит характер добровольческой, и на службу принимаются со строгим разбором. Впоследствии, с расширением военных операций, она превращается в обычную буржуазную армию с мобилизацией всего способного к ношению оружия населения и с суровыми карами для всех, уклоняющихся от военных обязанностей, к какому бы классу они не принадлежали.

С назначением Троцкого военным министром это превращение идёт ускоренным темпом. Выборы офицеров, всякие митинги солдат и "повзводные" обсуждения боевых операций и действий начальства (не говоря уже о "братании" и пр.), при помощи которых большевики так успешно разрушали армию Временного Правительства, — все это теперь строго преследуется. Вводится самая суровая дисциплина. К ненадёжным командирам приставляются политические комиссары, зорко следящие за каждым их шагом [19]. Семьи находящихся на фронте офицеров держатся в качестве заложников и подвергаются суровым карам, если провинившийся офицер оказывается вне пределов досягаемости.

Керенский, введший смертную казнь за измену на фронте, не подписал ни одного смертного приговора. Троцкий, отменивший смертную казнь, в применении "беспощадного расстрела" проявил ненасытность, прямо патологическую. К расстрелу он прибегает не только за измену "социалистическому отечеству", но и из личной мести.

В этом отношении одну из самых мрачных страниц его карьеры составляет дело капитана Щастного, который был казнён в личную угоду Троцкому тогда, когда отменённая большевиками смертная казнь ещё не была восстановлена.

Капитан Щастный был назначен большевиками начальником морских сил Балтийского моря. Он спас от немцев балтийский флот, находившейся в Гельсингфорсе, с большим трудом проведя его через льды до Кронштадта и устья Невы. Он пользовался большой популярностью среди матросов, и в виду своих крупных заслуг перед большевистским правительством, держал себя более независимо, чем это мог терпеть Троцкий; и его необходимо было устранить. Никакого определённого обвинения обвинителям не удалось формулировать. Ни одного свидетеля защиты не были на суд, и письменные показания неявившихся свидетелей (большевистских же комиссаров) не были допущены к прочтению. Единственным свидетелем был "свидетель" обвинения Троцкий, который произнёс такую речь, что обвинителю Крыленко ничего не оставалось делать.

"Я считаю, что перед вами — опасный государственный преступник, который должен быт наказан беспощадно", заявил Троцкий. И семь покорных "судей" исполнили приказ. Видные большевики, в которых ещё сохранилась человеческая искра, были чрезвычайно взволнованы этим политическим убийством. Приговор произвел удручающее впечатление в партийных кругах и в матросских массах.

Взяв в свои руки руководство военными делами, Троцкий, наконец, нащупал свою настоящую профессию, в которой все его таланты и способности могли проявиться и развернуться во всю ширь: неумолимая "логика" (принявшая форму военной дисциплины), железная решительность и непреклонная воля, не останавливающаяся ни перед какими сентиментальными соображениями гуманности; ненасытное честолюбие и безмерная самоуверенность, специфическое ораторское искусство, и пр. и пр.

Организация побед "социалистического отечества' скоро целиком перешла в его руки. Он стал самой популярной фигурой в глазах всех, кто в торжестве большевистского коммунизма видел начало новой эры всеобщего счастья.

Троцкий стал большевистским фельдмаршалом, обнаружившим необыкновенные стратегические дарования, если верить отзывам знатоков военного дела даже из лагеря противников.

В своём специальном поезде, обставленном с невероятной роскошью и удобствами [20], он мчится с одного конца Pocсии в другой, смотря по тому, где положение настолько критическое, что требуется его личное немедленное присутствие. И горе тому, кто окажется виновником малейшей задержки в пути.

Его манеры, выступления и приёмы действия стали предметом подражания даже со стороны генералов из армии Деникина и Врангеля.

В первой главе мною было указано, что индивидуальность Троцкого надо искать в его воле. Так как теперь вся воля его находит своё проявление в военном деле, то, естественно, что "революция" в этот период сводится для него к организации побед, которая становится самоцелью, независимо от того, к чему она ведет.

Когда нет внутренних врагов, он делает диверсию на врагов внешних. Он простирает свои руки на социалистическую Грузию, на Армению, залезает в Персию, мечтает чуть ли не о завоевании всего мира. Для этого надо всю Россию превратить в один сплошной военный лагерь. Он милитаризует железные дороги; и, при помощи милитаризации труда во всей промышленности и земледелии, он мечтает превратить всю Россию в одно обширное аракчеевское военное поселение со строгим военным режимом, где все по сигналу встают, по сигналу едят, по сигналу идут на работу, по сигналу ложатся, по сигналу выходят на парады для знатных иностранцев и по сигналу славят своё идеальное правительство.

Когда такое счастье окончательно стало невмоготу изголодавшемуся русскому народу, и когда "краса и гордость русской революции" [21], кронштадтские матросы стали во главе восстания против деспотизма коммунистов во имя восстановления советской власти, Троцкий был назначен диктатором с неоганиченными полномочаями для подавления 'бунта" верноподданных. При помощи китайских и других иноземных войск [22] он потопил восстание в море крови.