Одиннадцатая минута Скажи мне, что произошло Урок: Свобода

Одиннадцатая минута

Скажи мне, что произошло

Урок: Свобода

Уходить без оглядки хорошо в песне, в реальности же нужно место, куда уйти. Я — как Эвита в мюзикле, в сцене, где Мадонна поет: «И что же теперь? Куда я иду?» Та всегда находила путь, и всегда он лежал через мужские объятия: начиная от танго-певца Августина Магалди и заканчивая генералом Пероном. В итоге ее жизнь превратилась в триумф женщины.

Но я не искусственная блондинка, я никому не принадлежу и хочу найти собственный путь. У меня есть голова на плечах, и пора начать ею пользоваться.

— Ты одиночка в этой жизни, детка, — говорит Клайв. — Тебе не нужен даже парень. Ты слишком доверяешь мужчине. Влюбляешься, считая его поэтической натурой. Хочешь знать печальную правду? Поэт — это ты. С огромным воображением.

Я тону в горькой правде на кожаном диване в лондонской квартире Клайва, заставленной полками с тысячами книг на шести языках.

— Однажды великие произведения рухнут на голову, пусть тогда спасатели достают меня из-под отдела русской литературы.

Вокруг пепельницы нераспечатанные конверты, стопки книг. Мы пускаем дым эквадорских сигар и уплетаем сладкие японские пирожные. Над нами — неиспользуемая хозяином танцевальная студия.

— Клайв, остается ли после идеального объятия место для танго?

— Шутишь? Да их миллионы — этих идеальных объятий. И в танго, и за его пределами. Нужно лишь захотеть найти, — он кашляет, как паровоз.

— Вы же вроде бросили курить.

— Угу. В прошлом месяце… Ох, и долго же тянулся тот месяц.

— Клайв, я хочу быть такой, как Пьяццолла. Он говорил, что никогда не смотрит назад.

— Конечно, ведь впереди у него всегда маячила какая-нибудь смазливая блондиночка.

Вот почему я так люблю Клайва: он Оскар Уайльд современности, гений белой клоунады.

— Почему люди причиняют друг другу боль?

— Гормоны, деточка. Все подчиняются своим гормонам. Вот у меня: остался только один, и то я в его власти.

— Но это убивает желание находиться рядом с тангерос. И что страшнее — отваживает от танго. А я хочу наслаждаться танго.

— Ничему не позволяй разлучать тебя с танго. Танец не виноват в свинской природе людей. Поезжай на другие танцполы, я бы составил тебе компанию, но доктора запретили мне летать. Господи, за возможность снова поплясать в Буэнос-Айресе отдал бы пару лет жизни. Правда, я уже их отдал… — он заходится в новом приступе кашля и тушит сигару.

— Вы себя гробите.

— Я и так угробленный… Мм, пирожные по текстуре напоминают гениталии, — он надкусил одно. — Японцы и не такое придумают.

Клайву только что исполнилось семьдесят, а мне тридцать шесть, и сейчас у нас что-то вроде праздника по этому поводу.

— Кажется, что бы я ни делала, я проклята. Звучит мелодраматично, но…

— Не мелодраматично, а реалистично. Красота и проклятие! Выпьем за нас!

— Последние пару лет не могу собой управлять, потеряла контроль.

— Пару лет, хм? Ты легко отделалась.

— Мне хочется благоразумия.

— Не глупи. Благоразумным может быть любой олух. А у тебя есть свобода, величайший дар, о котором может только мечтать художник. Не профукай ее. Отправляйся в Буэнос-Айрес, ешь мясо, взгляни на вещи по-новому.

Последовав совету друга, я упаковала чемодан, взяла месяц отпуска на работе в университете и сняла комнату у диджея Оса.

После знакомства в лондонском Zero Hour отношения мы не поддерживали, но сарафанное радио донесло, что он вернулся в Буэнос-Айрес. Его дом находится в южном округе Парке Патрисиос, известном своими больницами, скотобойнями и стоянками грузовиков.

— Будешь ходить по Авенида Касерос, рано или поздно ограбят, — напутствует меня водитель по дороге из аэропорта. Его компания называется «Такси Танго», а на визитке изображена танцующая пара. — Да уж, как сказал Борхес: «Нас, портеньос, объединяет не любовь, а ненависть».

Ах, Буэнос-Айрес, город, где таксисты цитируют Хорхе Луиса Борхеса, который, надо сказать, был тем еще снобом. Авенида Касерос оказалась не мрачной, как ее описывали, а обыкновенной аутентичной портеньо-улицей. На ней не встретить туристов, зато много деревьев и бакалейных лавок (с названиями типа «Истеричная ветчина»). На полках полупрозрачные ящики с айвой, желе из гуавы и огромные, как жернова, головки сыра. Скотобойни переделаны под рестораны, где можно заказать тортилью со шпинатом на одного, а преисполненный достоинства официант в жилетке принесет огромное блюдо, уверяя, что порционно оно не подается. В 1930-е в местном парке милонгерос отмечали танцевальные дни рождения, длились подобные празднества неделю, гости приносили освежающие напитки и мясо для гигантского барбекю, а если кто-то уставал, то ложился отдыхать прямо под сенью платанов.

— Не могу поверить: четвертый раз в городе, — заявил водитель, высаживая меня у дома Оса, — и ни один портеньо до сих пор не завоевал твое сердце. Может, на этот раз?

— Нет, спасибо. Мое сердце не призовая корова на воскресной ярмарке, чтобы его завоевывать.

— Ну-ну, — улыбнулся он. — Смотри, сама не разбивай слишком много сердец.

Если бы только он знал, успела подумать я до того, как дверь открылась. Ос впустил меня в дом в колониальном стиле, с внутренним двориком и темными пустыми комнатами. Хозяин обитает наверху в компании собаки Дейзи среди сотни записей, музыкального оборудования, и хаоса из стираного белья, пепельниц и растений в горшках. Мне же предоставлен первый этаж с терракотовой плиткой и причудливой ретро-мебелью.

— Садись и рассказывай обо всем, что было после нашей встречи. — Ос убирает гору чистого белья, освобождая диван. — А я пока поесть организую, мяса маловато, не знаю, хватит ли…

Мяса, как оказалось, килограмм, чего по аргентинским меркам едва достаточно на двоих. Мы принимаемся жевать, а я рассказываю о своей жизни, в том числе о Джошуа.

— Джошуа? — диджей смотрит на меня через груду обглоданных костей. — Англичанин-куряка, с несчастным видом?

— Он!

— Так твой бывший жил у меня пару месяцев назад, останавливался в комнате, где ты поселилась. Видишь кость, которую Дейзи грызет? Он купил.

Я смотрю на собаку и на ее обед.

— Хочешь сказать, что я проделала такой путь, чтобы спать в той же кровати, что и он?!

— Таков твой крошечный танго-мир, — пожимает плечами Ос. Похоже, его ничем не удивить. — Не двенадцать миллионов, как в Буэнос-Айресе. Но ему, в отличие от тебя, я не покупал охапки свежего жасмина. Отдохни. Ты слишком измучилась. Не обязательно танцевать все время. Я вот начал, потому что влюбился в Билджану, гораздо моложе себя. Она давным-давно сбежала из Боснии в Лондон, и когда мы там встретились, сходила с ума по танго. А я обезумел от чувств к ней и пошел на занятия из-за желания быть ближе. Когда мы расстались, на два года забросил танго, только слушал музыку дома. Я и сейчас не часто выхожу на танцпол. Погоди минуту…

Он выбирает песню. Это уругвайский исполнитель Альфредо Зитаросса. Просто теплый голос и гитара.

— Но это не танго, — говорю я.

— Милонга кампера. Обрати внимание на синкопу.

— Итак, ты не танцевал два года.

— Они могут пролететь, как один миг. Я знал одну француженку, Джульетту, которая приехала сюда с мечтой о танго. А потом перегорела. Уезжая, она сказала мне: «Ос, три года жизни… куда только они делись».

— Я тоже знаю ее! — вскрикиваю я и бужу спящую Дейзи. — Где она теперь?

— Понятия не имею. Вроде отправилась попутешествовать, но назад не вернулась. Обычная в наши дни история, особенно для тридцатилетних романтических дамочек: приезжают в Буэнос-Айрес, живут во имя танго, влюбляются в танцоров, потом отношения рушатся, поддерживать ритм бессонных ночей очень сложно… их хватает на два-три года, и пора паковать вещи. Танго таких пережевывает и выплевывает, ну ты знаешь…

Еще бы. Ведь я всегда понимала: хотя я и не стану Джульеттой, но она — это я. Ох уж эти романтичные особы…

А тут вдобавок к невеселым думам еще и Ос поставил мелодию под названием «Гитара» из первого альбома Gotan Project. Об одиноком мужчине, который не мог спать из-за нестерпимого горя.

— Бога ради, — пытаюсь убавить звук.

— Эй, не грусти, — улыбается Ос. Он вроде и не от мира сего, но ничто не ускользает от его взгляда. — Всем нужны мечты, и не обязательно они разбиваются о реальность. Давай выключим эту песню. Выберем другую. И он находит другую мелодию все того же Зитароссы — «Милонгу для девушки», в которой пайадор говорит:

Я могу подарить утешение,

Но знаю, что ты не примешь его.

Вот почему посвятил

Тебе песню.

Диджей Ос говорит словами песни, потому что танго у него в крови. Его дед Себастьян, известный как Благородная Душа, был последним из таких пайадоров — профессиональных танцоров, поэтов и бездельников, которые слонялись по городам и весям, сочиняя душевные баллады и скабрезные куплеты. Они соревновались друг с другом на импровизированных состязаниях, переходивших в пьянки или политические дебаты, либо и в то и в другое, и заканчивавшихся нередко поножовщиной. Понятно, что с материальной точки зрения быть хорошим мужем такой «певец» не мог, поэтому после того, как пьяный папаша уронил новорожденную мать Освальдо головой вниз, его выгнали из дома. Дед вернулся на дорогу, где пропил и пропел всю жизнь. Спустя тридцать лет, предчувствуя скорую кончину, Себастьян пожелал увидеть давно потерянную жену, конечно же, любившую беспутного супруга все это время. Она пришла к смертному одру, взяла гаучо за руку… «Аурелита, любовь моя, ты вернулась», — просиял он и умер.

— Пайадоры и каудильос — это деревенские кузены городских тангерос, такие же вечно бездомные сорвиголовы с вечными проблемами, — просвещает меня Ос. — В них текла смешанная кровь индейцев, метисов, африканцев. И из их бед выросли милонга кампера и маламбо…

— Что такое маламбо?

— Смотри.

Ос демонстрирует шаги прямо босыми ногами на кухонном полу.

— Носок, пятка, ступня. Носок, пятка, ступня. Носок, пятка, ступня. Простой деревенский танец из пампас, изначально мужской. Но сейчас, конечно, и женщины его танцуют.

Наступает ночь, где-то в отдалении гудят полицейские сирены. Я не танцую сегодня. Не собираюсь каждый день наряжаться и отправляться на очередную милонгу. Лучше буду сидеть на террасе и есть холестериновое жареное мясо.

— Капка, меня кто слушает: ты или Дейзи? Ну так вот: милонга произошла от маламбо, но отличается синкопой и зигзагообразным шагом. И именно милонге танго обязано своим ритмом. Понятно?

— Да, — вроде бы. — Но когда танго стало танго, Ос?

— Ждал, что спросишь! Точного ответа ни я, ни кто другой не знает. Но есть один инструмент, сыгравший ключевую роль.

— Бандонеон!

— Нет, он появился позднее. То был органит, чем-то похожий на шарманку, благодаря которому музыка танго распространилась в городе, в его честь даже песни написаны. Я еще застал последние из инструментов здесь, в пригороде…

Затем маленькие оркестры стали собираться вместе, компадрито отрабатывали шаги в закоулках, танцевали в борделях. Танго относилось к андеграунду, а теперь — ничего себе, супермодный интернациональный танец.

Все так и есть. Милонги Буэнос-Айреса изнемогают от наплыва посетителей. Роскошные туфли на шпильках, гринго, оставившие прошлые жизни и наполняющие темные залы; их вид наводит на мысль о необходимости срочного переливания крови. Выступления восходящих или взошедших звезд, оспаривающих законы гравитации и традиционные представления о минимальных размерах нижнего белья.

На модной Practica X под неоновыми лучами красивые люди нового поколения в джинсах и кроссовках (мужчины) и мешковатых брюках и топах (девушки) демонстрируют идеальное открытое объятие. Сегодня выступает пара в серебристо-белых одеяниях, они похожи на ангелов-экстерминаторов. Он невысокого роста с дерзкой скульптурной бородкой (в наши дни — символ «крутого танго-маэстро») и в таких огромных штанах, что туда с легкостью поместилась бы еще и его партнерша. Она же парит не рядом с ним, а как будто над ним, вышивая в воздухе множественные очо. Делать узоры ногами на полу нынче недостаточно.

На милонге Salon Caning, половина посетителей которой состоит из иностранцев, трафик ни к черту, и танцпол напоминает перекресток аргентинской столицы в час пик.

— Бог мой, Дарио, я, конечно, похожа на старую брюзгу, но что стряслось с танго?

Лысина и одиночество моего приятеля стали еще заметнее, чем раньше. Он вздыхает:

— Что, что — деньги. Все встало на коммерческие рельсы.

— Но некоторые из этих выступлений — даже не танго!

— Танго-китч. Что такое китч — тебе предлагают видимость вещи, но не суть. Кстати, если говорить о сути, вот тебе танда Тантури. Пойдем станцуем.

Дарио по-прежнему бывает здесь два-три вечера в неделю.

— Если честно, я никогда не танцевал раз в неделю. Какой смысл? Можно вообще не беспокоиться.

Я осматриваюсь в поисках других знакомых лиц. Итальянец, по слухам, загремел в тюрьму. Марио теперь приходит лишь раз в неделю. Мерседес перестала вообще появляться на вечеринках, и никто, даже Марио, не знает, что с ней. Это меня огорчает: я-то думала, они друзья. Именно так: они были друзьями по милонге. Как я недавно выяснила, здесь есть принципиальная разница. Обычные друзья верны друг другу, а друзья по милонге верны милонге, каких бы жертв она ни требовала. И не стоит это путать.

Впервые я вижу, что в каждом из нас, присутствующих здесь, есть что-то от проститутки или сутенера времен раннего танго. Некоторые, как «такси-дансеры», продают свое тело, другие готовы использовать старого друга ради нового любовника. Одни (как я последние два года) жертвуют здоровьем во имя просроченной мечты, другие меняются сексуальными партнерами, как пешками на шахматной доске танца.

Мы все, так или иначе, продаем кусочек души, лишь бы продолжался карнавал.

Не желая предаваться мрачным мыслям (не для этого же я приехала в Буэнос-Айрес), я отправляюсь встретиться с Рупертом Ньютоном из Нью-Йорка и его новой аргентинской женой. Она довольно высокая и тем не менее доходит своему супругу только до шеи. Их межнациональный и межконтинентальный брак кажется счастливым. Ее английский примитивен, но гораздо лучше, чем его испанский.

— Как вы понимаете друг друга?

— Танго, разумеется, — улыбается он.

Но поговорить нам не удается, меня приглашает на танец мужчина со знакомым лицом.

— Гильермо!

— Ах, моя дорогая Капка!

Мы обнимаемся, как старые друзья. Боже мой, так мы и есть друзья. И вот мы танцуем, преодолевая некоторые сложности, ведь, если вы помните, он — самоучка. Но я рада видеть его вновь. На следующий день мы встречаемся в его мастерской.

Ла Бока мокнет под дождем, из ресторанов доносятся звуки танго. Молодая пара в красно-черном исполняет китч на маленькой уличной платформе. Внутри каждого кафе — такие же пары с застывшими лицами и те же безвкусные танцы.

Гильермо вытирает руки холстиной.

— Дорогая моя бывшая и будущая подруга! — воскликнул он.

— Почему ты так говоришь? — мне уже весело.

— Потому что таков ход вещей. Вот, например, — он достает поэтический сборник с оформленной им обложкой: это танцующая пара. — Я со своей будущей бывшей женой.

— Какой ужасный взгляд на вещи!

Некоторые с годами становятся все эксцентричнее.

— Дорогая Капка, присаживайся, скоро будет чай. Ужасно слышать такие вещи, только если не готов к ним. Но против правды не попрешь. А теперь рассказывай обо всем.

Выкладываю все как на духу.

— Гильермо, ну как получается, что с одним и тем же человеком можно побывать и на небесах, и в аду? Где же истина?

— И там и там одновременно. Вот почему танго так фатально. Ведь оно — воплощение парадокса человека. А еще танго — один из немногих способов, которыми мужчина с проблемами и без власти может обратить на себя женское внимание. Так было, для этого танец и придумали — и так до сих пор. Смейся-смейся, сама знаешь, кто прав.

— Ты по-прежнему пишешь свои картины ступнями?

— Нет, теперь я разрисовываю тела. Скоропортящееся искусство. Видишь ли, каждый хочет оставить след. Каждый любовник мечтает остаться в памяти лучшим и самым значимым, даже если знает, что завтра все закончится. Одного танца мне мало, пора отстраниться от танцпола и делать что-то более долговечное.

В его словах тоже парадокс: разве не он минуту назад заявил, что роспись тел — скоропортящееся искусство, то есть такое же, как и танго? Хотя, возможно, парадокс — часть его художественного видения. А может, только то, что преходяще, по-настоящему долговечно? И тогда мы снова подходим к неосязаемой сути танго.

Гильермо провожает меня до автобусной остановки, на прощанье мы обнимаемся под моросящим дождем.

— В Ла Боке тебя всегда ждет дом. И помни: не танцевать все время — совершенно нормально, танго — не просто движение, а состояние человека. Для того, кто его любит, оно как искусство для художника: способ соединить прошлое и будущее. Да ты, моя дорогая, уже знаешь о танго все, что нужно для того, чтобы идти вперед.

— Да, — всхлипываю я, расчувствовавшись.

Знаю ли?

Уже из автобуса я машу рукой вслед его удаляющейся фигуре.

И снова Salon Caning (сегодня пятница). Выступает пара: маленький жизнерадостный парень с лицом Квазимодо и платиновая блондинка. Из-за безумной скорости их движений сложно разобрать, что они делают, но выглядят они, как бесполые андроиды. Открытое объятие распахнуто, словно бездна. Они держатся на расстоянии вытянутой руки, но у них нет зрительного контакта.

— Идеальная во всех отношениях пара. Только мертвая, — говорит Дарио, развалившись в кресле, пока остальные встают на стулья и тянут шеи, желая разглядеть выступающих.

Но отвлечемся от нашего пуризма и посмотрим на тех, кто этой ночью танцует в Villa Malcolm на практике Tangocool.

На танцполе пятьдесят пар моложе сорока пяти лет. Это по-настоящему красивые люди. Но если приглядеться, понятно, почему. Дело не в их физическом совершенстве. Отнюдь. Взять хотя бы дам с длинными итальянскими носами или низкорослых мужчин величиной не больше иных носов. Нет, дело в том, как они двигаются.

Впервые за десять лет в танго я отчетливо вижу, насколько движения аргентинских танцоров отличаются от наших. Описать их пластику можно одним словом — «кошачья». Смуглостью, быстротой, гладкостью и округлостью партнеры напоминают Марадону. Гибкость тел, грациозность и выворотность ног партнерш наводит на мысль о картинах Боттичелли. Глядя на пары — будь то закрытое или открытое объятие, — чувствуешь, как на глаза наворачиваются слезы. Ты словно смотришь на галактику Пьяццоллы, где душа и тело человека достигли абсолюта.

Многие из профессиональных танцоров происходят из низов. Борхеса они не читают, по психотерапевтам не ходят, и хотя выглядят, как хрупкие звезды на танго-небосклоне, на деле являются солью танго-земли. Танго в них живет как искусство, а не как спорт или шоу. Это не Европа и не Америка. Нужно увидеть, как они двигаются, чтобы понять разницу. Она почти неосязаема. Потому что она в их крови — крови итальянских эмигрантов, обездоленных гаучо, черных рабов, футболистов, пьяных пайадоров, девушек из кабаре, отчаявшихся женщин. Сегодняшние звезды танго — дети вчерашних аутсайдеров. La revancha del tango! Да здравствует реванш танго!

— Танцуете?

Да. Тем более что это милонга Ni?o Bien, а предложение исходит от человека со знакомым загорелым лицом с перечного цвета бородой и в твидовом пиджаке. Он снимает очки и убирает их в карман.

— Мы встречались два года назад, — узнаю я художника-пейзажиста.

— А-а, — сдержанно улыбается он. — Возможно.

Явно не помнит, но ведет в той же интимной манере, как тогда. Я закрываю глаза, мечтая навсегда запечатлеть этот миг в своей голове.

— Я помню вас, — улыбается он после первой песни. — Вы писательница. Из Болгарии.

— Я думала, вы меня не узнали!

— Вспомнил в танце. Ведь у тела есть память. Это величайший дар танго.

— Спасибо. До следующей встречи, — говорит он под конец, и у меня возникает странное чувство, будто я его давно и хорошо знаю, хотя на самом деле понятия не имею, где тот живет, женат ли, холост или вдовец, на что похожа его живопись. Даже имени его не знаю.

— А я вообще ничьих имен не знаю, — заявляет Дарио в ответ на мои рассуждения. — Я сюда прихожу не связи налаживать, а танцевать, и как кого зовут, совершенно неважно.

— Мне нравится здешний стиль танца.

Дарио кивает:

— Типичный для юга. Маленькие шаги. Смены направления. Этакое рисование на танцполе. Переносы центра тяжести у женщины.

— Как у Гавито и Марселы Дюран! — наконец-то я начинаю разбираться в разных стилях в разных салонах и частях города.

— Осторожно, не путай! — Дарио поднимает указательный палец. — То было сценическое танго. Социальное же непретенциозно, оно simpatico. Ничего общего с глубокими наклонами Гавито.

Он вытирает лицо несвежим платком:

— Люди подменяют понятия: социальное танго и шоу-танго. Я рад приезжим, они дают мне работу. Но от них и вся неразбериха. Они хотят сиять и сверкать, исполнять всякие выкрутасы, вместо того чтобы просто делать шаги и наслаждаться ими. В этом настоящее искусство. В итоге теперь танцполы похожи на скотобойни. На милонге Caning вообще уже не потанцуешь.

(Пауза. Сценическое танго, или escenario, началось в 1904 году, довольно спонтанно, и связано с танцором, известным как Турок. Стоило ему начать танцевать с женщиной, как танцпол пустел. Все предпочитали наблюдать. В нынешней путанице между сценическим и социальным танго можно винить европейскую одержимость гламуром и зрелищностью. Здесь, в Буэнос-Айресе главенствует социальное танго. Шоу-танго воспринимается как нечто не столь аутентичное, своего рода продукт «на экспорт». Но многие неаргентинцы не понимают этого, отсюда и давка, и провальные спецэффекты, и мировое господство варварского танго. Ах, как легко и в то же время как раздражает смотреть на варваров с высоты моего десятилетнего опыта!)

— Но ты все-таки ходишь в Caning, — замечаю я, — два раза в неделю.

— Иногда три, — признает Дарио. — Нравится мне, ничего не могу поделать: на традиционных милонгах все заранее предопределено, а там никогда не знаешь, на кого и на что нарвешься.

Внезапно возникает ажиотаж. Все перешептываются. А пары остановились.

— Мужчина на полу, — сообщает Дарио, и мы идем смотреть, поддавшись всеобщему настроению. И правда, на танцполе неподвижно лежит человек в вельветовом пиджаке.

— Иностранец, иностранец, — жужжит милонга. Лица его я не вижу, но он явно очень молод, и я молюсь, чтобы им не оказался француз из Ниццы, мечтавший умереть в Буэнос-Айресе. Мечты не должны становится реальностью раньше положенного срока.

— Врач, есть в зале врач? — кричит в микрофон ведущий. Находятся и доктор, и две медсестры, и кто-то вызвал скорую. Но каким-то непостижимым образом диагноз уже известен. Обширный инфаркт.

— Пошли, — Дарио видит, как я расстроена. Мы хватаем наши сумки для обуви и направляемся к двери. — В мире танго люди мрут как мухи, это становится модным. Займемся сальсой, Капка. Уверен, там никто не погибает!

Мы прорываемся сквозь шквал рекламных объявлений о частных уроках, милонгах, практиках, фестивалях, марафонах, одежде-обуви и йоге.

— Не грусти, — говорит Дарио.

Я жду такси, а он собирается идти пешком.

— Пойми, Капка, все приходит и уходит, сменяются времена года, профессии, любовники. Империи, исторические эпохи, революции — все канет в Лету. Но танго останется. Возьми, к примеру, римлян. Без танго их цивилизация пала: не было у них отдушины, не было объятий. Только секс, насилие и рвотные средства после сытных трапез. А вот и такси.

Вся эта адская смесь ликования и смерти отбивает у меня охоту танцевать (на пару дней).

Поэтому на милонгах я сижу, наблюдая за одержимыми танго-лихорадкой, словно по другую сторону стекла.

Сегодня мне это на руку, так как я нахожусь на самой знаменитой традиционной милонге Sunderland, где меня никто не знает и, следовательно, не приглашает танцевать. Степень гордыни у здешних танцоров исключает риск связываться с посторонними.

Кроме того, я могу наблюдать за самым элегантным стилем танго. Он называется Вилла Уркиза в честь северного города, откуда произошел. Любимый аккомпанемент — оркестр Ди Сарли, чьи протяжные скрипки (да, именно те, что пронзали мое сердце в Эдинбурге в прошлом месяце) подходят длинным шагам танцоров. Даже если ноги тангерос с анатомической точки зрения короткие, через танго-призму они кажутся самыми длинными на свете. Объяснение этому парадоксу кроется в пространстве зала: милонги в стиле Вилла Уркиза проводятся в больших спортивных залах и площадках (Sunderland названа в честь английского футбольного клуба), которые обеспечивают достаточно место для длиннот. И пусть спортзалы — место неприглядное, с ужасным эхо, но там собираются по три поколения тангерос.

Сегодня здесь сотни людей, танцующих по линиям баскетбольной разметки на полу.

Возьмем салиду — наш базовый шаг. В стиле Вилла Уркиза мужчина делает два или три шага на каждые четыре счета. Другими словами, он танцует под скрипки (которые играют мелодию), а не под бандонеон (который задает ритм). Для танго это роскошь. Танцевать под мелодию, не размениваясь на отсчитывание такта, — это круто. Это поэзия.

Женщина делает длинные, пластичные, царственные шаги. Ее ноги двигаются так, что кажется, будто они растут от груди. Партнерша всегда на кончиках пальцев — и в буквальном, и в фигуральном смысле, ведь подобный стиль означает внезапные остановки и смену центра тяжести и направления, прямо как в футболе. Есть даже специальный термин — amagar — обманное движение, когда вы собираетесь идти в одном направлении, а потом внезапно идете в другом. И гоооол!

Днем я заранее беру урок у одного из самых известных поборников стиля — Горацио Годоя, диджея La Viruta, использующего стул, чтобы продемонстрировать медленные и внезапные движения. Он медленно танцует по комнате, как будто по скорлупе. И внезапно наклоняет стул на пол быстрым, мягким движением. Таким движением вы и опускаете даму, не кидаете, а опускаете. И обратно не тащите, а предлагаете движение — мягко, но решительно. Вы на сто процентов держите все под контролем, а значит, она чувствует себя на сто процентов уверенной. Но за каждым поворотом игривой ноги вас подкарауливает сюрприз. Когда Горацио и Сесилия танцуют, невозможно сдержать слезы. Они выглядят, как жидкое золото. Они — единственная пара, которая танцует, даже будучи неподвижной. Это танго на клеточном уровне. В них — дух современного танго. Забудьте традиционное танго, забудьте нуэво. Перед вами танго, бегущее по венам.

Но попробуйте объяснить это британской иммиграционной службе! Как-то в аэропорту Хитроу Горацио и Сесилию заподозрили в тайном желании эмигрировать. И они исполнили танго прямо перед бюрократами, чтобы доказать, что приехали танцевать.

Так вот в Sunderland волнующийся океан танцпола обрамляют берега стоящих в глубине столов. Там обитают пожилые дамы с фальшивыми бриллиантовыми кольцами, жадно поедающие стейки. Неподалеку восьмидесятилетние мужчины с пигментными пятнами на руках разглядывают привлекательных тангер. Встречаются молодые «жеребцы» с напомаженными волосами, гордые и ранимые. Любительницы вечеринок с игривыми попками и ищущим взглядом заливаются серебристым смехом. И, звучит невероятно, но в танцующей толпе в объятиях одного юного «бычка» я вижу мою старую приятельницу — Задницу. На сей раз я действительно смеюсь, ведь сейчас мне уже на нее наплевать.

— Глазам своим не верю. Разве так бывает? — говорю Осу, сидящему за нашим столиком.

— Все нормально, забудь о ней! Сейчас будет петь Роксана Фонтан, — он кивает в сторону соседнего столика. — Одна из лучших певиц нового поколения. Тебе понравится.

Изящная, как статуэтка, женщина в черных брюках встает, и над залом несется «Малена». По моей коже бегут мурашки. В голове проносятся воспоминания. Я и танго-героиня: мы прошли долгий путь вместе.

Роксана превращается одновременно и в Малену, и в сраженного любовью рассказчика.

— Кем была настоящая Малена?

Ос пожимет плечами:

— Вероятно, не какая-то конкретная женщина. Думаю, это собирательный образ всех красавиц, которых Омеро Манци любил и потерял. Кстати, мы с ним можем состоять в родстве.

Ос улыбается своими узкими глазами. Он — настоящий романтик, верный идее любви, несмотря на пережитые неудачные отношения.

Я вспоминаю историю с Маленой в Эдинбурге и понимаю, что больше не чувствую ярости или горя. Я наконец-то избавилась от груза воспоминаний. Я даже набираюсь смелости заговорить с Роксаной и спрашиваю, как ей удается музыкально и эмоционально вживаться в образ.

— Я рисую, — улыбается она. Интеллигентное лицо без грамма макияжа, ни белил, ни румян, как и положено представительнице элиты-танго. — Делаю наброски Малены-сироты, Малены-женщины. Пытаюсь почувствовать ее, иначе не могла бы петь, она бы просто разбила мне сердце.

Отец Роксаны играет на бандонеоне. Сама она не милонгера, но ее с полной уверенностью можно было окрестить женщиной танго.

Проведя десять лет в мире танго, я наконец-то задалась вопросом: а кто они, женщины танго? Вспоминаю слова Риваролы: «Танго ничто без женщины», а Гавито говорил: «Мужчина, который не может дать женщине ощутить себя королевой на танцполе, никогда не станет королем».

Мне встречалось много мужчин танго, даже слишком много. Но не женщин.

— Тебе нужно познакомиться с моей подругой, Джованной Танго, — заявил Освальдо, когда мы вернулись домой. — Да, именно так ее зовут. Она живет в Монтевидео, и как раз в восемь утра туда идет паром, а я сообщу ей о твоем приезде. Поищи там кандомбе.

Уже три, я боюсь проспать завтрашний паром.

— Господи, Ос, эти бессонные танго-ночи уже не такие, как десять лет назад.

— У тебя осталось всего пару часов, но послушай вот что, — он включает песню, рассыпая сигаретный пепел по компьютеру. — Называется Tango de los Negros («Негритянское танго»), 1907 года, в ней повествуется о торговле всякой дрянью и нищете. Я, собственно, к чему: чтобы увидеть небо, нужно оказаться на дне.

На морщинистой шее Оса — подвеска в виде африканской маски. На его книжных полках встречаются издания со странными названиями, с такими словами, как «ориша» и «кандомбле»[12]. Но их владелец не стал особо распространяться:

— Пошли спать. Обо всем узнаешь в Монтевидео.

Монтевидео: паром переплывает Рио-де-ла-Плата, Серебряную реку, правда никакого серебра в ней нет, она мутная и мертвая.

Точно так же Hotel Splendido не может похвастаться роскошью: пыльные ковры и одеяла, ретро-мебель, игривые геи за стойкой ресепшн. Вечером, лежа головой к стене со страшными обоями 1960-х годов, слушаю отдаленное биение африканских барабанов. Кандомбе.

Здесь единственное место в мире, где можно услышать звуки кандомбе, и доносятся они не из ночного клуба, а с улицы.

Монтевидео — сонная лощина, которая никогда не спит. Возможно, это из-за мате. Его здесь пьют литрами. Мате не только делает зубы желтыми, но и выступает стимулятором, способным держать вас на ногах всю ночь. Я купила себе калебас, фляжку, пакет первосортного мате и пытаюсь влиться в местное общество. Кажется, я единственный турист в городе, пустынные улицы и вычурные здания в колониальном стиле которого заливает апокалипсический дождь.

Но разве может здесь не нравиться! Здесь, на родине La Cumparsita («Кумпарситы»), самой известной танго-песни всех времен! Я стою перед Паласио Сальво, монстром неоготического стиля, возвышающимся над Плаза Индепенденсия и закрывающим вид на старое Gran Caf? y Confiteria Girasol, где в 1917 году оркестром Роберто Фирпо была впервые исполнена «Кумпарсита».

В наши дни «Кумпарсита» — общепризнанная ценность, но, как и все гениальные произведения в танго, она восходит к альтернативной культуре. Все началось на воскресном карнавале, когда группа студентов двигалась с процессией по главной авеню. Они останавливались у столиков кафе, на радость патронов пели полупристойные песни и несли плакат La Cumparsita. Молодежь ошиблась в написании уменьшительной формы от слова comparsa, означающего группу афро-уругвайских барабанщиков, исполняющих кандомбе на уличном карнавале. Маленькую, похожую на марш мелодию заиграли на студенческих tamboriles, или барабанах, и она прижилась. Пам-пам-пам-пам, тарарарара, там-пам-пам-пам… Двадцатилетний Херардо Эрнан Матос Родригез, сын владельца местного кабаре Moulin Rouge, неудачливый студент архитектурного факультета, пианист-самоучка, как-то исполнил прилипчивую мелодию на старом пианино (это оказался единственный предмет мебели в центральном здании Уругвайской студенческой ассоциации, который не отобрали за неуплату ренты). Его друзья аккомпанировали, стуча по старым коробкам и перевернутым стульям.

— Парни, это не марш, а танго, — пришел к выводу Герардо.

Все прекратили шуметь и посмотрели на него. Танго? Ну, в любом случае музыкальный размер 2/4. Они назвали произведение La Cumparsita, и вскоре, войдя в репертуар знаменитого оркестра Роберто Фирпо, оно завоевало всемирную славу.

И эта простая бунтарская мелодия не только пережила своих создателей, кафе, с которого началась, фашизм, военные диктатуры, экономические кризисы и весь XX век, но и путешествует по всему миру.

Я договорилась встретиться с Джованной Танго в кафе в центре Монтевидео, и вот мы сидим и едим жирную кровяную колбасу — морсилью. К нам присоединяется ее подруга Валерия со словами:

— Если тебе меньше пятидесяти, ты любишь танго и не любишь толкаться, надо идти либо на милонгу La Musas, либо обратно на паром.

— Валерия лучшая тангера в Уругвае, — говорит Джованна. — Ее надо слушать.

Я верю, хотя та совершенно не походит на диву, выглядит упитанной и уже не танцует.

Спустя пять минут знакомства с Джованной я околдована. Истинная женщина танго! Она живет в богемном доме со своей названной семьей: армией музыкантов — талантливых, альтернативных и очень молодых. Ее бойфренду-бандонеонисту лет двадцать.

Миниатюрная, с темными бровями и копной рыжих волос, она напоминает Пеппи Длинный чулок, и цветные чулки лишь усиливают сходство. Одежда вся в пуху ее питомцев, у нее нет возраста: ей можно дать и четырнадцать, и сорок. Но чего в ней предостаточно — это индивидуальности. Кажется, она заполняет собой весь ресторан. Что-то в ее взгляде говорит мне, что ей известны вещи, о которых я и не подозреваю. Она берет меня под свое крылышко, то ли потому, что я приятельница Оса, то ли потому, что на ее вопрос, чего я здесь ищу, я ответила: «Танго». Или она меня пожалела, ведь искать танго в Буэнос-Айресе или Монтевидео — все равно что рыбу в Рио-де-ла-Плата. Признак общего смятения.

— Они здесь делают самую вкусную морсилью в мире, — утверждает Джованна. И опять я верю. Она явно гордится тем, что привела меня в это уютное кафе.

— Ну ладно, пойдем погуляем по рынку, а сегодня вечером я пою, приходи, если хочешь.

Хочу ли? Да я на ушах готова стоять, лишь бы быть рядом! Я плетусь за ней хвостиком по огромному хаотичному разрушенному рынку. На уличных прилавках валяются видавшие виды товары со всей округи: номера от старых машин, сумки из кожи вымирающих животных (включая одну с головой крохотного крокодильчика в качестве застежки), круглоглазые щенки, настоящие и искусственные цветы, стулья с перетянутыми сидениями, эротические фото женщин 1920-х годов с целлюлитными ляжками. «Там и даты есть», — пытается нас соблазнить беззубый торговец в таком же поношенном, как и его барахло, пиджаке.

Мы набредаем на небольшую толпу, окружившую музыкальное трио: гитариста, аккордеониста и вокалиста с плоскими лицами и медовыми голосами. Они поют, и на их загорелых шеях напрягаются вены.

Они исполняют Canto a la vida («Песнь жизни») — произведение грустное, но с особым духоподъемным настроением, характерным для популярных латиноамериканских композиций.

— Думаю, я уже ее слышала, — говорю я.

— Правда?

На самом деле не эту. За десять лет в танго я слышала похожие. Исполняли популярные песни вечно молодые голоса, выражавшие протест против диктаторских режимов правого толка. Это не танго-голоса, но близкие им по крови. Такие как голоса исполнителей пасильо из Эквадора, милонги камперы из Аргентины и Уругвая, кантос из Чили и Перу, босановы из Бразилии.

Такие как изысканный гимн Gracias a la vida («Спасибо, жизнь») чилийки Виолеты Парры, которая покончила с собой из-за несчастной любви. Как пение бесстрашной Мерседес Сосы, самой крупной (во всех смыслах слова) аргентинской певицы, отправленной в политическую ссылку. Как музыка ее соотечественника, гения стиля кантри — Атауальпы Юпанки, которого при правлении Перона много раз сажали в тюрьму и во времена военной диктатуры выслали во Францию. Как талант также вынужденного уехать уругвайского певца Альфредо Зитароссы, чье исполнение вызывает улыбку, даже если вас терзает боль. Как творчество певца и гитариста Виктора Хары, чьи руки раздробили палачи Пиночета, прежде чем казнить в 1973 году — в год моего рождения.

За два года до этого, когда Джованне было всего три, ее отца — партизана схватила военная хунта и запытала до смерти. Мать, двадцатишестилетняя девушка, тоже участвовавшая в Сопротивлении, сбежала из Монтевидео в деревню, где тайком растила единственное дитя.

— А потом она вышла замуж?

— Никогда. Nunca, — тряхнула копной волос Джованна. — Она осталась верна ему.

Трое мужчин продолжают петь, словно сегодня их последний день:

Жизнь проверяет, насколько ты любишь ее.

Жизнь приходит однажды и не возвращается вновь.

Словно наше утраченное прошлое пульсирует в набухших артериях на шеях этой несчастной троицы в это дождливое воскресенье, полное надежд. Но Джованна Танго не сентиментальна, она проталкивается сквозь толпу со словами:

— Первые танго и милонги вышли отсюда и связаны с популярными народными композициями. Все взаимосвязано, все — часть одной и той же первородной матрицы.

В этот вечер я отправляюсь в бар слушать Джованну. Немытые волосы, безумный рот, такой же ярко-красный, как шевелюра. Длинные ноги в оранжевых чулках. Она олицетворяет голос целого народа. Это женщина танго с головы до ног.

Жить танго для нее не фантазия. Оно в ее крови, в крови ее страны, в крови истерзанного отца и скорбящей матери. Она не танцует, не позирует и не пытается никого впечатлить. Голосом, в котором слышится шелест гравия, плач скорби, мужество и сопротивление, она просто говорит правду.

Когда Джованна поет, кажется, что ее голос возникает в моей голове как нечто, связанное со мной лично. Это о моей жизни, о жизни каждого, кто отдал танго много лет.

Теперь я понимаю: необязательно танцевать, чтобы в тебе жила душа танго. Нужно познать любовь и лишиться ее. Нужна надежда, а она — не что иное, как синоним любви. Нужно жить без страха, не оглядываясь назад.

При виде Джованны меня осеняет: за десять лет танго мужчины давали мне почти все: страсть, дружбу, верность, чувство принадлежности. Кроме главного. Я танцевала с ними, говорила, дружила, желала, а иногда теряла, но окружали меня, поддерживали и давали силы — женщины.

В отличие от мужчин в танго, женщин описать трудно. Женщина танго может быть и танцовщицей, и певицей, и посетительницей милонги. Она может быть тенью великого танцора, как Карменсита — первая знаменитая танцовщица, подруга жизни легендарного Качафаза. Которая, как и полагается по великой «мачо-традиции», была на тридцать лет моложе и не мыслила жизни без него. Она может быть половиной устоявшейся пары, как Глория Динцель с Родольфо Сфинксом, хотя дивой она стала благодаря Родольфо.

А может быть несгибаемым профессионалом, как Мария Ниевес, не оставившая танец, даже когда их полувековое партнерство с Хуаном Карлосом Копесом подошло к концу.

Она может яростно отстаивать независимость, как Амелита Балтар, чей сиплый голос вдохновлял Пьяццоллу. После их романа Астор перестал писать песни, зато она продолжала создавать потрясающие вещи, и даже сегодня ее можно встретить, загорелую и поющую, в таком далеком и необычном для мира танго месте, как Марокко.

Или она может быть похожей на статуэтку, как Роксана Фонтан, которая никогда не станет Маленой, кроме как на двенадцать сценических минут. Она будет воспевать удачи и неудачи танго, но сама им неподвластна.

Она такая, как Джованна, которая никому не принадлежит и не использует мужчин ради выгоды и успеха, ведь ее страсть нематериальна. Она связана с душой танго.

Чтобы стать такой, как Джованна, нужны внутренняя сила и душа. Если это есть, то бояться нечего. Возможно, самое страшное, что могло произойти, уже случилось, но вот хорошее точно впереди. И у Джованны. И у меня. И у Оса. И у тех, кто любил и терял. И всех у нас, для кого танго… что? Это уже не мечта о танго, это жизнь танго.

Вот она, единственная и неповторимая жизнь — chulla vida. Живи ею. Лелей свои иллюзии. Перестань цепляться за прошлое. Осмелься быть собой. Все это говорил мне голос Джованны.

На следующий вечер я сижу рядом с ней и ее ребятами в театре «Солис», младшем брате портеньо-театра «Колон». Сюда, в великолепное здание, построенное с использованием русской сосны, итальянского золота и привозного мрамора, мы пришли послушать произведение Астора Пьяццоллы в исполнении оркестра танго из Буэнос-Айреса. Приезд коллектива стал столь важным событием для маленькой страны, что на концерт пожаловал новоизбранный президент Уругвая.

— Президент республики, — поясняет мне Джованна и аплодирует вместе с другими гостями. Это не угодливые хлопки из вежливости. Все поднялись со своих мест, и зал оглушает искренняя овация. Президент Хосе Мухика не какой-нибудь щеголь с модной стрижкой и счетом в швейцарском банке. Нет, он другой: полный тихий мужчина с усами и без охраны. Он живет с женой на ферме, выращивает цветы, водит «Фольксваген-Жук» и отдает бо?льшую часть зарплаты на благотворительность. Из-за участия в знаменитом партизанском движении Тупамарос Мухику на четырнадцать лет отправили в военные тюрьмы. Два года своего заточения он провел на дне колодца.

— Можешь представить, какой путь он прошел, чтобы сегодня вечером стоять здесь в костюме? — спрашивает Джованна. Нет, не могу. Да и никто из нашего поколения не представляет. Но что Джованна и ее компания могут — это помнить и быть благодарными.

Оркестр играет «Четыре сезона в Буэнос-Айресе». Со звуками скрипок и дождя в Монтевидео врывается буэнос-айресская весна, а я возвращаюсь на десять лет назад в театр «Колон», с Джеймсом.

Неужели правда столько воды утекло? В лучших моментах танго, как во сне, не существует времени. Мной овладевает необъяснимый порыв. Мне хочется обнять не только Джованну, или ее бойфренда-бандонеониста, или музыкантов с дредами, но и президента, и всех уругвайцев, сидящих в своих лучших вечерних нарядах и слушающих с затаенным дыханием музыку. Меня нельзя назвать одной из них, их история не была моей историей. И женщиной танго я не стала. Путь, который я прошла, отличается от судьбы Джованны.

Но теперь я не чувствую боли «чужеродности», мучившей десять лет назад в Буэнос-Айресе, я ощущаю благодарность и любовь к этой земле танго и ко всему, чем она меня одарила.

Джованна улавливает мое экзальтированное состояние и сжимает мне руку:

— Пьяццолла неповторим.

В мое последнее воскресенье Джованна звонит и похмельным голосом информирует меня:

— Сегодня должны выступать барабанщики на Исла-де-Флорес. Идем вместе, ничего не бери, кроме денег на такси. Никакой камеры.

Собрания любителей кандомбе проходят всегда по воскресеньям, после заката, в черном, удаленном районе Barrio Sur.

— Вот где начиналось рабство, — обыденно произносит Джованна, пока мы поднимаемся по холмистой улице «цветов», двигаясь прямо на звук барабанов. Низкие жилые дома кажутся заброшенными пограничными заставами, стены разукрашены граффити. Огромный африканский флаг возвышается над нарисованной на стене танцующей черной женщиной с огромными ягодицами. Она танцует на улице — единственном приюте для кандомбе. У танца не было другого дома, кроме как в сердце темнокожего сообщества, сложившегося из привезенных сюда рабов.

Мы всего в нескольких кварталах от колониального великолепия Плаза Индепенденсия, но с таким же успехом могли ходить по Гаване. Нас окружает другой, потаенный мир. Колониальный истеблишмент прятал его. Когда в Уругвай из Испании пришла независимость, рабство здесь закончилось. Одним из героев движения за независимость был черный музыкант, известный как Ansina (Ансина), его именем названо одно из разрушенных зданий, служившее когда-то «штабом» кандомбе-сообщества. Это же имя носит один из двух знаменитых кандомбе-ансамблей. Название другого коллектива звучит по-бразильски Cuareim, и дано оно в честь другого дома напротив «Ансины».

А сейчас бой барабанов на улице подобен зову крови.

— Так оно и есть, — уточняет Джованна. — Само слово llamada, знаменующее начало кандомбе-процессии, означает призыв.

Мы подходим к барабанщикам, когда процессия внезапно останавливается. В уличной канаве разжигают костер из старых тряпок, газет и автомобильных шин. Мужчины держат инструменты возле огня. Все стоят вокруг и болтают. В чем дело?

— Мы настраиваем мембрану, так как очень сыро, — поясняет парень в черной жилетке, поддерживающей живот. Его барабан самый большой и называется пиано.

После получаса курения, болтовни, распития мате среди пахучих подсыхающих кожаных мембран мы снова отправляемся в путь. Мужчины держат перед собой на мокрых от пота лямках гигантские барабаны. Музыкантов собралось человек тридцать — черных, метисов, белых, коренных индейцев, и примерно столько же нас, сопровождающих.

Люди высовываются из окон или стоят в дверных проемах, наблюдая за процессией или пускаясь в импровизированный пляс. А некоторые присоединяются к нам.

Физически невозможно оставаться на месте, когда гудят тридцать барабанов. Ритм проникает под кожу, и вы начинаете двигаться, для этого не требуется ни алкоголя, ни умения.

та — та — та — та

та — та — та — та

та — та — та — та

та — та — та — та

Данный текст является ознакомительным фрагментом.