Перед большим сражением

Перед большим сражением

Июнь. На фронте, в районе Курской дуги, наступило затишье. Та самая тишина, которая, говорят, бывает перед бурей. Обе сражающиеся стороны готовили одну из самых крупных за два года войны операций. Непрерывно шла концентрация войск: танков, артиллерии, пехоты…

Противник усиленно вел воздушную разведку, стараясь вскрыть систему нашей обороны. По нескольку раз в день мы вылетали на перехват одиночных «юнкерсов» и небольших групп истребителей.

В одном из боев я получил осколочное ранение. Меня отправили в госпиталь. На аэродроме бомбардировочной части, где наш санитарный самолет сел заправиться горючим, я увидел знакомых ребят — Дзюбу и Иванова.

 — Привет, друзья! — крикнул я им из подвесной гондолы.

Они подошли.

 — На ремонт? — спросил Василий Дзюба.

 — Выходит, так. «Мессера» ковырнули.

 — Тебя хоть «мессера», а меня на днях чуть свои не сбили. Рубанули по правому мотору — и в сторону. Ваши братья — истребители. На «яках» летают…

Значит, разведчиком, которого мы с Семыкиным приняли за противника, был Вася Дзюба. Здорово! Размышлений об этом мне хватило на весь путь до госпиталя.

В госпитальной палате потянулись длинные, томительные дни. А с переднего края и сюда просачиваются вести о приближении большого сражения. Рана моя начинает заживать, но не так быстро, как хотелось бы. Упрашиваю лечащего врача выписать меня досрочно, но он и слушать не хочет.

Потеряв надежду на законное «освобождение», я раздобыл обмундирование и сбежал. На попутном санитарном самолете добрался до своего аэродрома. Давно я не испытывал такой радости, как теперь, при виде знакомого летного поля.

Взглянув на стоянку нашей эскадрильи, я заметил, что там почему-то нет самолетов Кузьмина и его ведомого Кирьянова. Решил: они, наверное, на задании.

Первым мне встретился Семыкин. Он доложил, что за время моего отсутствия эскадрилья потеряла два самолета. Кузьмин и Кирьянов находятся в госпитале. Сам Семыкин, прихрамывая, ходил с палочкой.

 — Довоевались! До настоящих боев успели отметиться, — не сдержался я.

 — Товарищ командир, здесь такая заваруха была! Как полетели фашисты на Курск — конца-краю не видно…

Подошли другие летчики эскадрильи. Поздоровавшись, они тоже включились в разговор.

 — Да, бой был, каких мало, — подтвердил Варшавский. — Читали, наверное, про массированный налет немцев? Ох, и досталось же им! Весь путь — от фронта до Курска — усеяли горящие «юнкерсы». В бою у нас потерь не было. А когда вернулись на свой аэродром, — сплоховали. Думали, кто нас здесь тронет, если облачность девять баллов. На посадку пошли без прикрытия. Спокойно разошлись по кругу. А «мессера» тут как тут. Первым вспыхнул Кузьмин, потом Кирьянов. И Валентину Семеновичу досталось.

Летчики нарушили правило, ставшее для нас железным: прикрывать посадку первых самолетов. Для этого мы всегда выделяли самую лучшую пару, которая в случае неожиданного появления истребителей противника могла связать их боем.

Шли дни. Однажды эскадрилью подняли по тревоге. Включив рацию, я услышал в наушниках тревожный голос:

 — Помогите. Веду тяжелый бой в районе Тамаровки. Высота две тысячи метров.

Разворачиваю эскадрилью на Тамаровку и набираю высоту. В эфире звучат команды ведущих групп взлетающих истребителей. С обеих сторон идет наращивание сил.

Семибалльная кучевая облачность позволила нам скрытно подойти к району боя.

Атакуем первую попавшуюся пару «мессеров». Внезапным ударом мне и Варшавскому удается сбить по самолету. Еще одного фашиста сваливают летчики другого звена.

После таких потерь действия вражеских истребителей становятся нерешительными. Наши же летчики теперь дерутся с еще большим воодушевлением.

Оставляю одно звено выше облаков, а с остальными летчиками атакую наиболее крупную группу «мессершмиттов». Вот один из них попадает в перекрестие моего прицела. Даю длинную очередь из пулеметов, и фашист идет к земле. Кто-то рядом зажигает еще одного гитлеровца.

Да, «яки» не «харрикейны». Большое превосходство в скорости обеспечивает нам свободу маневра. Обогнув облако, мы всей эскадрильей занимаем исходное положение для очередной внезапной атаки. Сбиваем еще двух «мессершмиттов» и снова уходим на высоту.

Постепенно бой начинает стихать. Не выдержав нашего натиска, «мессеры» поодиночке уходят на запад.

На обратном маршруте к нашей эскадрилье пристроились три «яка». Видимо, они оторвались от своих ведущих и, следуя закону «один в поле не воин», пристали к нам. Одного из них я вначале принял за своего ведомого. Но, увидев другой бортовой номер, понял, что ошибся. А где же тогда Варшавский? Куда он делся?

Позже выяснилось, что Варшавский во время одной из атак отстал. Зная, что за это по головке не погладят, он долго искал меня за облаками, но безуспешно.

 — Вижу, товарищ командир, — рассказывал Варшавский после посадки, — впереди идет самолет. Решил, что это вы меня ищите. Даю газ — и к нему… Он тоже ко мне подворачивает. Полегчало на душе: как-никак, а домой иду не в одиночку. Пригляделся и чуть не подпрыгнул в кабине: пристроился-то я к фашисту. Быстро осмотрелся, нет ли поблизости другого, поймал «мессера» в прицел и нажал на гашетки. Он перешел в крутое пике. Я за ним, но догнать не могу. Промахнулся, думаю, уйдет. А земля уже близко… Так «мессершмитт» и врезался в нее. Все как-то неожиданно.

Варшавский сделал небольшую паузу и добавил:

 — Все равно я виноват, товарищ командир. Сначала оторвался от группы, потом, увидев самолет, не распознал противника. Вы уж простите меня.

 — Говорят, победителей не судят, — ответил я. — Но это не верно. Вечером на разборе доложишь, почему оторвался.

 — Есть, доложить на разборе! — уныло отозвался Варшавский.

Чтобы немного ободрить его, я сказал:

 — А за сбитого «мессера» молодец! Поздравляю! Надеюсь, он будет не последним.

Вечером летчики эскадрильи подробно разобрали, почему Варшавский потерял группу. Из разговора выяснилось еще одно небезынтересное обстоятельство. Когда мой ведомый, отбивая атаку «мессершмиттов», оторвался от ведущего, другой наш истребитель быстро занял его место в строю. Варшавский не заметил этого и все время искал одиночный самолет.

Крепко досталось Варшавскому за тактическую ошибку от молодых летчиков. Это говорило не только об их требовательности, но и о росте их мастерства. Со знанием дела они разобрали ошибки товарища. И для себя сделали серьезные выводы.

Перед началом наступления полк перебазировался под Обоянь. Наш аэродром находился около леса. Летное поле с двух сторон окаймляли деревья, густая листва укрывала самолеты. Немцы никак не могли обнаружить нас с воздуха.

Нам было известно, что противник готовится к наступлению, поэтому скрытности сосредоточения и маскировке уделялось особое внимание. Враг не должен был знать ни о передвижении наших войск, ни о сооружении нами глубоко эшелонированной обороны. Только при этом условии можно было успешно отразить все его удары.

Обстановка на фронте становилась все напряженней.

3 июля противник совершенно притих, словно его и не было перед нами. Наступила гнетущая тишина.

 — Что-то будет, товарищ командир, — говорит механик. — На земле ни выстрела, в небе ни самолета. Не может же так долго продолжаться. Прямо душа болит. Наверное, скоро полезут.

Помолчав, он добавляет:

 — Надо бы машину облетать. Через час регламентные работы закончу.

Я рад случаю подняться в воздух. На меня тоже действует эта предгрозовая атмосфера.

 — Облетаем, — говорю. — Заканчивай. А пока мы с комиссаром пойдем проверим, как зарываются в землю наши летчики.

Весь личный состав эскадрильи занимался устройством блиндажей. Копать было легко, мягкий грунт хорошо поддавался. Накатник рубили в соседнем лесу, соблюдая меры предосторожности. Большинство землянок было уже готово, остальные достраивались.

 — Глубже ройте, ребята, — подбадривал Гаврилов. — Мы живем не только в воздухе, но и на земле.

После обеда я вылетел опробовать самолет. Делаю круг над аэродромом. Мотор работает хорошо — заботливый Васильев все проверил. Перевожу взгляд на землю. Аэродром ничем не выделяется. Замаскировались надежно.

Дороги в прифронтовой полосе пустынны. Из любопытства подлетаю к переднему краю. И тут — не видно ни души. Ни противник, ни наши войска ничем не выдают своего присутствия.

Вдруг со стороны солнца появляется «мессершмитт». За ним второй. Уходить? Поздно. Да и не к лицу. Нужно принимать бой.

Имея небольшое преимущество в высоте, фашисты устремились в атаку. Я ринулся им навстречу, наращивая скорость, а когда до них осталось не более тысячи метров, круто отвернул и пошел вверх. Теперь «мессеры» оказались ниже меня. Можно атаковать. Но гитлеровцы позорно бежали.

4 июля на фронте не произошло никаких изменений. Лишь погода ухудшилась. С утра в небе появились мощные кучевые облака, а во второй половине дня пошел сильный дождь.

Наши дежурные пары по-прежнему находились в готовности номер один. Перед вечером на дежурство заступили мы с Варшавским. Хотя он уже стал старшим летчиком, но пока летает со мной: на подготовку нового ведомого у меня не было времени.

Над командным пунктом взвилась ракета. Быстро запускаем моторы и взлетаем.

Сквозь потрескивания электрических разрядов слышу спокойный голос Веденеева:

 — Идите в район Ольшанки, немцы бомбят наши войска.

Обходя грозовые облака, приближаемся к указанному пункту. Противник уже где-то близко. Нужно искать его. Но в такую погоду это делать нелегко.

Пробив стену ливня, я увидел прямо перед собой шесть Ю-88. Их прикрывало столько же истребителей.

 — Яша, за мной! — командую ведомому и врезаюсь в боевые порядки бомбардировщиков.

«Юнкерсы» слева и справа пронеслись так близко от меня, что с летчиком одного из них мы, кажется, обменялись взглядами. Бортовые стрелки не успели открыть огонь. Видимо, они, как и мы, впервые оказались в таком положении и сразу не сообразили, что делать.

Резко разворачиваю машину вправо, чуть не задевая крылом бомбардировщик, затем влево и в упор даю длинную очередь по «юнкерсу». Еще не зная, попал или нет, атакую второго, но этот успевает скрыться в облаках.

Боевой порядок «юнкерсов» нарушен. Они спешат к спасительным облакам. Настигаю еще одного, даю очередь по правому мотору, затем по левому. Бомбардировщик, вспыхнув, падает.

Только теперь «мессершмитты», словно опомнившись, пошли на выручку своим подопечным. Они ринулись на нас всей шестеркой.

 — За мной! — кричу Варшавскому.

Развернувшись на встречный курс, я иду с принижением, чтобы набрать скорость и, сделав полупетлю, зайти в хвост истребителю противника. Бросаю беглый взгляд на ведомого. Тот, не спрашивая моего разрешения, пошел в лобовую атаку.

 — За мной! — повторяю команду, но Варшавский продолжает атаку с кабрирования, теряя скорость. Один против шести.

Я ничем не могу помочь ведомому: не успею. По вспышкам определяю, что он уже открыл огонь. Но что значат его пулемет и пушка по сравнению с двенадцатью эрликонами и маузерами? На моторе и плоскостях самолета Варшавского засверкали разрывы вражеских снарядов. Только бы не по кабине… Машина Варшавского перешла в крутое планирование, а на левом борту одного из «мессершмиттов» появилось пламя. Фашисту пришлось пикировать до самой земли.

Немцы яростно набросились на нашего подбитого «яка». Я отражал их атаки до момента посадки самолета Варшавского. Наконец «мессеры» оставили меня и ушли за линию фронта. Запомнив место приземления «яка» и убедившись, что летчик жив, я взял курс на свой аэродром.

Совершенно неожиданно справа появились два самолета — корректировщик «Хейнкель-126» и «мессершмитт». Сочетание странное: обычно корректировщик действует один или его прикрывает пара истребителей.

Тихоходный, с широко разнесенными неубирающимися шасси, прозванный за это каракатицей, «Хейнкель-126» находился от меня примерно в шестистах метрах. Сзади и выше его с такой же скоростью, что и корректировщик, шел истребитель. Фашисты меня не видели.

Разворачиваюсь вправо и иду параллельными курсами с «мессершмиттом». Маленький доворот, и горизонтальная нить прицела перерезает крылья вражеского истребителя, а перекрестие сетки ложится на его фюзеляж. Пока есть возможность, стараюсь подойти к нему как можно ближе. Дистанция стремительно сокращается, еще доля секунды и…

 — Молись, гад! — кричу от радости и нажимаю на гашетки. Но знакомого пулеметного треска не слышно: кончились патроны. Таранить? Нет смысла. Терять «яка» из-за «шмитта» невыгодно. Даю полный газ и стремительно проношусь почти над самой кабиной «развесившего уши» немца. Тот сваливает машину в крутое пикирование и, бросив корректировщика, удирает на запад. Досадно, что не оказалось патронов. От одной бы короткой очереди несдобровать фашисту. А так — только напугал.

Снова беру курс на аэродром. Снизившись до бреющего, иду над шоссе. Впереди вырисовывается железнодорожная насыпь, а левее видна красная крыша станции Сажное. По шоссе движется колонна наших танков и бронетранспортеров. Приятно на нее смотреть. Не то что в сорок первом году, когда на восток бесконечной вереницей брели беженцы, спасаясь от гитлеровских палачей.

Неожиданно с шоссе к моему самолету метнулись огненные трассы. Крупнокалиберные пули дырявили крылья и фюзеляж, вырывали куски обшивки. Двигатель захлебнулся. Бензин вспыхнул, и пламя охватило весь самолет. Кабина наполнилась едким слепящим дымом горелой резины.

Что делать? Для прыжка нет высоты, а с минуты на минуту можно ожидать взрыва бензобаков. Нужно немедленно садиться.

Почему, однако, по мне открыли огонь с нашей территории? А может быть, не с нашей? Неужели потерял ориентировку?

Используя запас скорости, проношусь над деревней. Впереди крутой склон возвышенности. Чтобы избежать лобового удара, обхожу его справа и сажаю горящую машину на огороде. Быстро открываю фонарь. Вокруг меня плотное кольцо пламени. Освободившись от привязных ремней, пытаюсь выбраться, но правая нога оказалась зажатой деформированным ножным управлением. Неужели придется заживо сгореть? Изо всех сил выдергиваю ногу из сапога и прыгаю в траву. На мне тлеет одежда, горит целлулоид планшета.

От хаты, через огороды, ко мне бегут босоногие мальчишки, с другой стороны — солдаты. Неужели немцы? На всякий случай достаю пистолет. Обгоняя пеших, вперед выскочил всадник. Маскировочные халаты скрывают форму. Но по движениям, по удали угадываю наших. Окончательно убедился, что попал к своим, когда увидел круглый диск направленного на меня автомата.

 — Братцы, помогайте! — закричал я вне себя от радости.

 — Что у них, глаза косые? Своих сбивают! Я тороплюсь фашиста сцапать, а тут, пожалуйста, свой! — говорит верховой, соскакивая с лошади. Он оказался командиром взвода, оборонявшего этот район. Лейтенант и его бойцы начали срывать с меня тлеющую одежду.

 — Ну, вот и все, товарищ летчик, — сказал взводный, когда я оказался совсем голым, — больше снимать нечего, в чем мать родила остался… Поджарились вы малость, но сейчас поможем.

Лейтенант позвал стоявшую невдалеке медсестру и приказал оказать мне помощь. Сестра молча сняла с одного из солдат маскхалат, набросила на меня и принялась обрабатывать ожоги. Делала она это проворно и умело. Когда закончила, сказала:

 — Все в порядке. Может быть, что и не так, в лазарете поправят. У нас, в пехоте, с ожогами редко приходится иметь дело.

 — Черт-те что получается: человек от нас фашистских бомбардировщиков отогнал, а его за это вместо благодарности чуть не сожгли, — возмущался солдат, халат которого был на моих плечах.

Пока медсестра обрабатывала мои ожоги, лейтенант привез старенькое обмундирование.

 — Прошу извинения, — сказал он, — больше под рукой ничего не оказалось, а на склад ехать далеко.

В окружении солдат и мальчишек я направился в деревню. Нужно было найти трофейную команду, которая, по словам лейтенанта, находилась где-то на западной окраине. Там есть автомашина. Может быть, меня подбросят до аэродрома. И я не обманулся. Трофейщики быстро доставили меня в полк.

Явившись в штаб, я подробно доложил о бое, о сгоревшем самолете и указал на карте место посадки Варшавского. За ним немедленно послали автомашину.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.