Послесловие

Послесловие

Гегель хотел, чтобы его воспринимали всерьез, и это его желание исполнилось. Антидот гегельянства распространился по всей Европе, прививая философским отделениям университетов стойкое неприятие философского мышления. Гегельянство, с его трепетным отношением к существующему общественному порядку, было именно тем, что и требовалось вильгельмовской Германии и викторианской Британии. Гегель взял на себя огромный труд, сложив блистательно туманный гимн во славу буржуазного государства, сочинять который в противном случае пришлось бы кому-то другому. Гегелевская философия отвечала всем требованиям своего времени. Дисциплина и порядок, убежденность в необходимости упорного труда как такового, вера в благотворную природу страдания, защита жесткой, неколебимой системы, метафизические основы которой остаются за пределами понимания – все эти требования предъявлялись читателям Гегеля (не говоря уже о средних классах общества конца XIX в.). Глубоко продуманная, всеобъемлющая система напоминала масштабную, планетарных размеров игру в бисер, своего рода интеллектуальный вызов, привлекший внимание многих величайших умов того времени. Таковым гегельянство, вероятно, и осталось бы, но Европе не суждено было вступить в затяжной период стабильности еще одного средневековья, в котором диалектика играла бы роль интеллектуальной забавы, более важной даже, чем силлогизм.

Но так ли это? Попытки ввести общество в такую эпоху определенно предпринимались – в разной форме, но с одинаково ужасающими результатами. Тем не менее вину за эти чудовищные злодеяния нельзя возлагать на одинокого профессора в желтовато-сером халате. Он всего лишь путано и неясно выражался, они же – лгали. Его понимание мира свелось в итоге к изобретению интеллектуальной сказки; они же, не попытавшись понять мир, решили его изменить.

Некоторые рассматривают гегельянство как крайне усложненный платонизм. Платон верил в существование мира абстрактных идей, более важного, чем хаотичный мир частностей, в котором мы обитаем. Мир, который мы видим вокруг, реален лишь постольку, поскольку он включает в себя высшие, метафизические идеи. (Например, красный мяч заключает в себе абстрактные идеи красноты, округлости, упругости и так далее.) Но в гегельянстве простота платоновских идей трансформировалась в нескончаемый грохочущий цикл в стиле помпезных опер Вагнера.

Занимательно, что все эти старания не были, возможно, пустой тратой времени. Такого рода грандиозные метафизические системы могли, независимо от воли их создателей, служить некой исторической цели. Сходным образом, замысловатые методики алхимиков вдохновлялись метафизикой и интеллектуальной причудливостью, но они сохранили и развили идеи, сложившиеся впоследствии в химию. Подобного рода процесс происходил, вероятно, и в философии XIX столетия – ее метафизические системы поддерживали и двигали вперед самый амбициозный интеллектуальный проект: всеобъемлющее систематическое объяснение мира. Необходимая для такого процесса интеллектуальная алхимия продолжала развиваться в то время, когда современная наука пребывала в колыбели и не могла брать на себя амбиции такого масштаба. В конце концов, однако, верх взяла практичность. И теперь, отбросив диалектический метод превращения в золото базовых аргументов, мы уверовали в шаткий и взрывной инструментарий науки.

Гегельянство кичилось своей научной строгостью. Но диалектический метод, как мы уже видели, не был ни логичным, ни научным. Что еще хуже, гегельянцы верили в Абсолют, «основанный на структуре науки». Понимание Абсолюта как единственной высшей реальности вело к опасной недооценке и принижению значимости существующего мира и его обитателей. Индивид, в их представлении, есть нечто «в действительности не существующее, а представляющее собой лишь часть происходящего за гранью его понимания процесса. Напасти XX века имели политический характер, но именно вера в указанное выше представление была вызвавшей их бациллой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.