Четвертая глава

Четвертая глава

I

«Не может не быть бессмертия души. Иначе – бессмыслица. Расточительность и идиотизм. Умирают гениальные мастера, которым не дали в руки дела. Мудрецы, которым кляпом заткнули рот. Умирают многодетные матери, не родившие ни одного ребенка. Трагедия невоплощенности, не завершись она справедливо где-то там, должна была бы разорвать человечество в клочья. Но мы живем. И уходим, так часто не сделав и толики того, что билось в душе. Для чего-то билось!

Мы суетимся на пути к себе,

По сторонам глазеем то и дело

И прозреваем, не достигнув цели,

Когда душа донашивает тело».

Это из журнальной публикации Галины. Сколько помню, она всегда гораздо больше меня интересовалась проблемой потустороннего существования. Любопытствовала настолько, что проштудировала большую и очень мудреную книгу Профессора ВЕМЗА (В. М. Запорожца) «Контуры мироздания» (изд-во «Скорина», 1994). Я подобное не осилил. («Запорожец впервые строго научно доказал посмертное существование человеческого сознания и дал представление об его основных чертах…Он опять же впервые увязал полученные данные о посмертной жизни с традиционным естествознанием. Такой подход привел его к новой трактовке положений квантовой механики… других важных разделов науки». Это высказывание Самуила Кантора, коллеги Запорожца, как и тот – профессора и доктора наук.)

Кроме трагедии невоплощенности, она видела еще одну «бессмыслицу и расточительность» смерти как конца всего: та не соответствует изначально логичному мироустройству от высших сил. Галя считала, что человек, проходя свой путь, непременно вовлекает в сферу души какую-то новизну, обогащает свой менталитет более глубоким осознанием сущностей мира, и эта «прибавка», собственно, и составляет смысл нашей конкретной жизни. Видимо, она и составляет конечную продукцию, считала Галина, сверхсложного агрегата, созданного непостижимыми нашему уму силами, под названием «человек». Но для правомерности такой гипотезы непременно необходима еще и другая жизнь: души ли, разума ли?.. Надо же как-то «оприходовать» эту «продукцию». Теория Профессора ВЕМЗА не противоречила такой замечательной догадке Гали.

В последний день июня, жаркий почти до невозможности, я впервые после ухода Галины, спустя более трех лет, сел за ее письменный стол. На нем с тех пор почти ничего не сдвинулось, и мне показалось правильным именно с ее рабочего места взглянуть на полдюжины книжек, лежавших по правую руку писательницы и бывших у нее то ли в работе, то ли в очереди на производственное прочтение («просто чтение» у нее проходило на диване или в кровати, и там тоже до сего дня лежат стопки приготовленных к «потреблению» книг).

Вот что лежит на тумбочке, примыкающей к письменному столу.

Ариадна Громова. «Мы одной крови – ты и я».

Юрий Левитанский. «Черно-белое кино».

Эрих Фромм. «Искусство любить».

П. Я. Чаадаев. Сочинения.

Джеймс Д. Уотсон. «Двойная спираль» (повесть известного ученого об открытии структуры ДНК).

«Противоположности и парадоксы». С автографом одного из соавторов сборника профессора математики, доктора философии К. И. Бахтиярова.

Была там и еще одна книжка в капитальном твердом переплете: «Ежедневник», место для записей. Зная отношение Галины к дневникам, я без интереса заглянул в него. Но тут мой взгляд задержался на фамилии невропатолога, которого приглашали ко мне после моей выписки из больницы. Я понял, что книжка эта относится к излету, к последним месяцам Галиной жизни. И что хотя бы поэтому достойна внимания.

Первая страница – и сразу веяние ее манеры или, если хотите, жанра существования, без суетности и без следования каким-либо внешним канонам. Даже правило телефонной книжки – записывать фамилии алфавитно, следуя обозначенным на страничках буквам – было ей, по-видимому, в тягость, сплошь и рядом позывные ее друзей приходится искать на «чуждых» местах. Но вот удивительно: сама она их находила мгновенно.

Всю первую страницу занимают три записи, сделанные крупными буквами вне всяких понятий верха и низа листа: «АФОБАЗОЛ ОТ ТРЕВОГИ И СТРЕССА» и «САУНА-СОЛЮШЕН (ПОЯС ПОХУДЕНИЯ)». А между ними – вообще под 90 градусов к нормальному направлению письма: «КАК УМ ЧЕРСТВЕЕТ В ЦАРСТВЕ ДУРАКА (БЛОК)». В такой же манере заполнены (их там немного) и другие страницы.

Я позволю себе выписать из него, минуя темы быта, записи, понятно, случайные, но так или иначе – о чем-то, что было любопытно ей и хотя бы отчасти отражало ее интересы в самом конце жизни.

Судьба мчалась «как сумасшедший с бритвою в руке». А. Тарковский.

Компетентность – это знание о незнании.

Повторение – мать учения и прибежище ослов.

Интеллигенция родилась из жалости к себе в первую очередь.

Будущее не то что неизвестно, оно не определено (Сахаров. Сказал Альтшуллер Борис Львович).

«Полторы комнаты. Сентиментальное путешествие». Реж. А. Хржановский. Сцен. Ю. Арабов.

У Ксенофонта Сократ рассуждает о военном деле, с/х, охоте, т. е. обо всем, что составляло сферу интересов самого Ксенофонта.

Сократ – герой худ. – фил. лит-ры. Ксантиппа – первая жена, Мирто – вторая. (Но некоторые считают наоборот.)

Писатель: Добычин. Перв. 1/4, 20 век.

Могла бы спросить у меня: я знаю, кто такой Добычин. В очередной раз у Галины, очевидно, проявился интерес к украинскому.

«Ловычка» – антенна. «Слухавка» – телефонная трубка. «Цнота» – особенная чистота женщины. Божеств.! «Старожитности»! (Укр.) «Фофудья» – символ русскости в Украине.

Рабство – понятие юридическое или интеллектуальное?

В Китае до перевода Гегеля не было слова «личность». Есть же слово «человек». Они перевели – каждый человек.

Шагают бараны в ряд,

Бьют барабаны.

Кожу на них дают

Сами бараны.

(Зонг из «Доброго человека из Сезуана»).

Все происходит не почему-то, а для чего-то. (Непомнящий, говоря о Пушкине.)

! Фукуяма «Конец истории».

Все расплелось и расшнуровалось. Дрань и тряпка стал всякий человек. (Гоголь. Выбр. места.)

Выписав все это, я вдруг понял, что меня остро заинтересовали три тетрадки, заполненные Галиным почерком, которые я отрыл в нашем «архиве» задолго до того, как начал писать мемуары. Они, без сомнения, родились в пору ее студенчества и показались мне не то что малоинтересными, но даже как бы принижающими светлый образ моей любимой. Ну что можно сказать о девчонке, которая аккуратно переписывает тексты популярных в молодежном застолье песен? «Шел солдат из Алабамы», «Цилиндром на солнце сверкая», «Сидит кузнечик маленький коленками назад»… Или запечатлевает чужие красивости вроде: «Когда мы счастливы, мы всегда нравственны, но когда мы нравственны, мы не всегда счастливы» (О. Уайлд).

Но как я до сих пор не уяснил себе – это же пробел в моем знании Галины, что я не имел понятия, какая она была девчонка! Я открыл ее молодой матерью, обворожительной красавицей, душой сложившегося интеллигентского кружка, совсем недавно (может, и с припозданием) обнаружившей могущество своего женского обаяния.

Я понимал: прелестная бабочка могла возникнуть только из невзрачной куколки, для которой откровением, например, было, что «женщины любят ушами, мужчины – глазами». Это сейчас для меня – кислый трюизм: «трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым». А пятьдесят или шестьдесят лет назад вряд ли такая мысль могла меня задеть. Да и ту девчонку тоже. Но… она ее откуда-то вычленила и выписала.

Сейчас же, взглянув на эти «барышнины» тетрадки другими глазами, я увидел в них немало ростков, которые, укоренившись, потом питали живо зеленевшую и щедро разветвленную крону самобытной личности («каждого человека», по-китайски).

Эта девчонка была не так проста. В ее списках было то, что потом получило название «Самиздат». К примеру, стихи В. А. Лифшица на не успевшее завершиться расстрельным приговором сталинское «дело врачей». Текстуально это была бытовавшая в народе версия. К примеру, автор написал: «Дорогой профессор Вовси, за тебя я рад, / Потому что, значит, вовсе ты не виноват». У Гали в тетрадке: «Дорогой товарищ Вовси, за тебя я рад. / Оказалося, что вовсе ты не виноват». Я с удовольствием прочитал по записи Галины поэму Иоанна Московского «Ив Монтан и другие» (как она ее только переписала – громадный труд!). Там живописуются гастроли Ива Монтана (и Симоны Синьоре) в Москве в 1956 году и события, им сопутствовавшие. Для бомонда столицы это было исключительное событие. Впервые в СССР приехали реальные кумиры, известные во всем мире. Действие поэмы разворачивается в музыкальных, литературных и театральных кругах. Много забавных эпизодов с участием Сергея Образцова, Аркадия Райкина, Леонида Утесова, других знаменитостей.

Мораль сочинения четко выражена в завершающем поэму резюме:

Монтан гремит на всю Европу,

Спасибо, что приехал он.

Но целовать за это в ж…,

Как говорится, миль пардон!

Сказать правду, меня в моей провинции не слишком занимали перипетии столичных борений, без них забот был полон рот. А вот Галине, видимо, все это уже тогда было интересно.

Что еще в этих тетрадках? Фрагменты из Ницше, изречения китайской мудрости, выписанные из книги Мережковского, Третьяковская галерея: список увиденных картин, записные книжки И. Ильфа (много!), стихи: Н. Заболоцкий, Бодлер, Бальмонт, Лохвицкая, Гофман, С. Маковский, Сафо…

Мне кажется, я понял, почему никто из влюбленной в нее симпатичной мужской компании, какую я застал в Челябинске, по-настоящему не увлек ее. Они, отдавая должное остроте ее ума и прочим достоинствам, тем не менее сбиваемые с толку внешней привлекательностью (она, так бывает, служит намеком на легкомысленность), элементарно недооценивали ее. Они же сами «все… красавцы, все они таланты, все они поэты». К примеру, многие дарили ей свои стихи. Они сохранились до сих пор, и, видимо, должны были свидетельствовать прекрасной даме о незаурядности авторов. Какая несуразность! Если бы я даже писал стихи, то от такой женщины прятал бы их далеко-далеко. Только истинный поэт мог бы перед ней обнаружить себя в этом качестве…

Впрочем, все же одно стихотворение поклонника Галины я приведу. Во-первых, от него в отличие от остальных не так уж сильно веет художественной самодеятельностью. А во-вторых, я немного посвящен в процесс его создания.

Помните, я рассказывал о Николае Голощапове, нашем редакционном писателе в челябинском «Комсомольце»? Он тогда хорошо отозвался о моем первом очерке. Обычно я уходил из конторы позднее всех, после одиннадцати. Однажды зимним вечером задержался и Николай. Я сидел в одном конце редакции, он в другом, а в серединке своим вязанием занималась бабушка-сторожиха. Я уже было собрался уходить, как ко мне пришел Голощапов с каким-то одновременно трагическим и просветленным лицом и сел по другую сторону стола.

–?Сашка! Я сегодня сильно затосковал по одной бабе. И вот только что написал стихотворение. Пожалуйста, послушай!

Каким-то неясным чутьем я мгновенно угадал, кому посвящен опус.

Скачут белки по зимней стуже,

Не продрогнут они на морозе…

Разве в жизни может быть хуже,

Если ты забываешь о прозе?

Если ты забываешь о доме,

Обо всем забываешь, кроме

Той, что с беличьими глазами.

Той, что тоже забыла о муже,

И о том, что забыл я прозу…

Скачут белки по зимней стуже —

Не продрогнут они на морозе!

Я сказал: хорошее стихотворение, не зазорно такое подарить. Он и подарил. А я нынче нашел.

Вот только Николай, царство ему небесное, вместе с ним уместил на листке и еще одно (хотя оно очень плохо умещалось) – нечто под Есенина.

Как всегда, прав Пушкин, сказав: «Трудно прилично выражать обыкновенные предметы». Эта выписка – на самой первой странице девической тетради Галины. По моему разумению – основательное предостережение грядущему (и любому) писателю.

Сейчас я уже думаю, что и мои высокомерные суждения о ребячливости записей провинциальной девчонки грешат снобистским ригоризмом. На эту мысль меня навел разворот в «Ежедневнике», заполненный вкривь и вкось поначалу непонятными словами и выражениями. Потом только какие-то отголоски минувшего мне подсказали: это же «пароли», зацепки памяти – для воспроизведения… анекдотов! Сомнительно, чтобы это годилось для ее писательской работы. Скорее – на всякий непредвиденный случай какого-нибудь нескладывающегося разговора. Ей всю жизнь в любой компании удавалась роль души общества, и я подозреваю, она вписала эту роль в свою участь как непременную, необходимую для окружающих и чувствовала ответственность за ее должное исполнение. При таком разумении «Цилиндром на солнце сверкая» и т. п. – не вариант глупого девчачьего «Песенника», а свидетельство серьезного отношения к общественному долгу.

В связи с этим хочу добавить вот что. Вспоминая о письмах Ариадны Громовой, я обошел вниманием то, что она, несмотря на всю свою ужасную занятость и усталость, не ленилась исписывать целые страницы свежими московскими анекдотами. Меня тут занимает не ее образ действий, а мой. Почему я поначалу не придал этому значения? Ясно же: и таким образом она передавала любимой ученице, остававшейся в провинции, ток столичного напряжения, его «оттепельный» дух.

Так что, Галя, я развиваюсь! Мне хотелось бы, чтобы ты об этом знала. (Если я правильно понял концепции Профессора ВЕМЗА, при определенных обстоятельствах психическая сущность отшедших — так ученый называет ушедших в мир иной – может вступать в контакт с нашим миром и получать о нем информацию.)

Для Галины понятие развиваться, думаю, было главным жизненным принципом. Семью – детей и внучку – по их выражению, она «достала» этим требованием, и в конце концов они обратили его в некую домашнюю причуду. Мне же оно было абсолютно родственно. Более того, через постоянные перемены в образе самой Галины (видимо, это и есть – развиваться) я ощущал внутреннее движение своей жизни, ее наполненность неким постоянным смыслом, хотя очертания этого смысла могли меняться год от года, неделя от недели и даже день ото дня.

Все это уложилось в короткую фразу: «Мне с тобой было интересно». Это я сказал в минуты душевного затишья в 2010 году, о котором упомянул в самом начале рукописи. Именно эта фраза вызвала невероятно драгоценное для всей моей жизни признание Галины. Вымолвив «…было интересно», я тут же смешался: почему «было»?.. Слова, слова, слова… Мы всегда с ними обращались на «вы» и предельно серьезно. Но Галина не обратила внимания на языковую оплошность или… сочла, что все произнесено правильно. Она ответила:

–?И мне с тобой – тоже.

И кое-что еще добавила, существенное для меня, но я скажу о нем, только если мой рассказ вырулит к конкретике, имеющей отношение к этому добавлению.

Может, помните, в начале моего «приключения с книгой» я сделал наблюдение: одна судьба на двоих чревата переменами не только внешних условий, но и… самого себя. И эти перемены будут случаться с нами всегда, до самого нашего конца.

Пришла пора уточнить эту «мудрость».

Дело в том, что она относится в основном к понятию, всего ближе лежащему к слову «толерантность»: пониманию того, что истина не может быть простой, что она многолика и что существуют иные взгляды (определение Википедии). Любовь, извините, без этого слова, без готовности быть толерантным – это нечто скукоженное до степени физиологического акта, на нее можно не обращать внимания как на бесконечно ничтожную величину.

Но мой рассказ – не о любви (хотя и о ней тоже), а о судьбе. Одна судьба на двоих, мой несравненный приз, не могла бы осуществиться без фундамента, построенного на понятиях и того и другого «партнера», совпадающих один в один. Не написала бы Галина замечательного юбилейного приветствия ростовскому «Комсомольцу», не будь убеждена, что я разделяю каждое ее слово. Но лишь она могла это сделать. Я – нет. Не только из-за блестящей словесной формы, в которую Галина его облекла. А прежде всего из-за разницы нашей общественной природы и темперамента. Вы помните красивую, но не слишком внятную формулу: «Мы за все в ответе, что было при нас»? Так вот, Галина, как могла, всю жизнь старалась претворять ее в действительность. И часто, особенно в личных отношениях, во вред себе.

Мне такое не свойственно. Давным-давно наш Сашка, по жизни приметливый психолог, смеясь, заметил: «Батюшка, а ведь ты у нас форменный пофигист». Я запомнил это красивое слово, в разных случаях примерял его к себе, и должен сказать, к чести или моему стыду, оно довольно точно подходит к моей, скажем так, публичной позиции по многим вопросам.

Ну и что? Я всегда с превеликим уважением относился к всплескам общественной активности Галины и поддерживал их, будь то участие в митингах или протестных газетах, а она терпеливо и уважительно сносила мой холодок по отношению ко многим, как ей казалось, остроактуальным проблемам.

II

…– И последний вопрос: ваша лучшая книга из вами же написанных?

–?Что вы! Это не мне решать. Писатель не может быть сам себе судьей. Все проверяется временем. Я же могу сказать только о любимой книге. Это роман «Лизонька и все остальные». Он мне дорог, потому что там очень много из жизни моей семьи. Еще всегда сильно гордишься последней книгой. Я сейчас сдала в издательство книгу «Яшкины дети», и мне кажется, что в ней высказалась по максимуму…

(«Читаем вместе», 2008 г., интервью Алене Бондаревой)

Если бы я был издателем, то сделал бы огромный том именно семейных романов и повестей (а пожалуй, и рассказов) Галины. Кардинальная ее писательская тема – выдавливание человеческих начал из обитателей наших широт, случившееся за минувшее столетие, выстраивается в них четко и, я бы сказал, выпукло. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, в таком томе мощно обозначились бы основные смысловые координаты ее творчества. Конечно, где-то в параллель легли бы юношеские повести, любовные истории, женские романы, провинциальные анекдоты, детективы… Однако отклик абсолютно всему этому нашелся бы и в том гипотетическом томе, который бы я назвал – «Убиквисты».

Многие грамотные люди любят забавляться словесными играми, а некоторые, бывает, вдруг просто обращают внимание на необычный глагол или существительное, пробуют их на вкус, на цвет…

Едва ли не в половине крупных сочинений Галины Щербаковой встречается персонаж – женщина, – которая то и дело про себя играет со словами; однако иногда и сами эти слова играют в их жизни заметную роль. Как правило, это филологи, журналистки, писательницы и т. п.

Вот и в романе «Лизонька и все остальные» есть такой персонаж – сама эта Лизонька, учительница словесности. «… Я тоже уже сто лет знаю слово «убиквисты». Оно мне явилось во время родов…А когда мне совсем поплохело, то стали мне являться слова в единстве своего звучания и написания. Откуда-то из-под каталки острым плечом выскочила — уключина и стала не то покалывать, не то покусывать…И когда я застонала от пыток уключины, явились не запылились остренькие, ладненькие, черные с серебром убиквисты (почему оба слова были на «у»?). Они шуганули уключину, плотно «уби к вистам» зависли надо мной, дышать через них было трудно, уже даже и не продохнуть, но они хоть не кусались, спасибо большое.

…Убиквисты и уключина ни на шаг не отходили. Еще бы! Мне бы тоже было интересно посмотреть, если бы это не из меня, а из кого другого выдавливали ребенка.

Теперь «убиквисты» время от времени всплывают в памяти. Ни с того ни с сего. Убиквисты – у, бисквиты! Рифма для авангардиста».

Но, как оказалось, это не только рифма звуковая для неведомого поэта, но смысловая для прозаика, сочинившего роман. Во второй его половине Лизонька так объясняет матери черствость стоящего в очереди люда: «Ну, привыкли люди, привыкли. Мы, мама, удивительно привыкаемый народ. Мы – убиквисты».

…В нашем домашнем компьютере сохранился файл под именем «Титул»: Галина ЩЕРБАКОВА УБИКВИСТЫ, – с двумя эпиграфами: «Убиквисты – выживающие при всех условиях»; «Выйдешь из дому, пойдёшь непонятно куда…а там убиквисты, ургентно урча, обитают…» (Аллен Гинзберг). Издателям тогда это показалось неперевариваемым для читателя (может, и справедливо). И роман вышел с названием «Лизонька и все остальные».

Интересно узнавать одолевающие «всех остальных» страхи и сомнения, сверлящие ум мысли, истории их жизни. Как и хождения по мукам и странноватые, но естественные для нас, таких же убиквистов, приключения жителей все тех же времен и той же страны – о них рассказано в других романах Галины Щербаковой.

В этих романах есть особенность. Пока идут перипетии сюжета, они очень многолюдны. Но в развязке в поле зрения читателя остаются два-три человека. Если не один. Видимо, по понятию автора, так у нас течет река жизни: сужаясь к устью – вопреки законам природы.

Как это у Некрасова (про «эх, сердечный!» народ): «Что же значит твой стон бесконечный?» А то и значит: умаление народа. Тот то ли реальный, то ли выстроенный в массовом сознании маршал-солдафон, повелевший солдат не жалеть, ибо «бабы новых нарожают», был не прав. Не нарожают, поскольку точка невозврата к естественному воспроизводству населения в России пройдена. Шагреневая кожа может только съеживаться.

Тема умаления народа была главной и сквозной в писательской работе Щербаковой. Впервые она стала основной психологической подоплекой жизненной драмы героини в романе «Ах, Маня…» (1980. Опубликовано в 1983 г.).

…Те обстоятельства, что оказались на самом деле, были восприняты как «то, что хуже смерти». Лидия помнит какую-то полубезумную Манину суету по поводу посылки, которую надо собрать и отправить не с этой почтой, а с никитовской, а еще лучше отправить посылку из Сталино, где знакомых не встретишь.

…Маню сняли с работы в райсовете. Помнит Лидия, как пришла Маня поздно ночью, сняла платок, села и сказала: «У тебя другая фамилия, и тебя не должно это касаться. Никогда никому про Ленчика не рассказывай. Не было у тебя никакого дядьки, и все. Не было! Поняла?» Лидия ничего не поняла, а испугаться испугалась. Не слов, не просьбы, а самой этой Мани, призывающей ее ко лжи. И Лидия тогда сказала: «Так нечестно», а Маня развернулась и шмякнула ее по спине изо всей силы, что было и больно, и обидно, и несправедливо, а главное – тоже противу правил, как был против правил призыв скрывать и обманывать. Лидия крикнула: «Ой, больно! Как тебе не стыдно!» И Маня дала ей еще раз и сказала: «Не ори, дура, ложись спать, а я уйду завтра рано. Мне теперь на откатку».

Так Маня попала из служащих в рабочие.

С самого начала эта тема звучит не только как трагедия физического уничтожения людей (убийства), но и как драма катастрофического нравственного умаления народа.

Последняя книга Галины, состав которой она сама определяла, состоит из повестей «Эдда кота Мурзавецкого», «Смерть под звуки танго» (пошлое название хорошей вещи, которое я до сих пор не могу простить редактуре «Вагриуса», ну и конечно, автору) и рассказа «Путь на Бодайбо» (2005–2010).

Существо этого рассказа предопределяет его смысловая завязка.

…все победим в любой войне, все выживем в экстремале таких оттенков и видов, что другие бы все – сдохли. А мы еще ничего себе, держимся…

На фиг – всех!

Мы про одного, вернее, одну. Девочку, в которой по непонятной причине выросли гнев и возмущение. И она пошла на Бодайбо. Ну уж если разбираться – так разбираться…Вот и начнем с далекого, но пока еще видимого начала. С прабабушки Васены Елизаветы, которая родилась в тридцать первом сразу при двух бедах – голодоморе и тюрьме.

Исходная точка незадавшейся судьбы героя другого сочинения – повести с нелюбимым мной названием, не менее трагична.

Он выскочил, но дом был уже в огне. Он видел, как мама разбила окно и с маленьким Мишкой на руках пыталась вылезть. Ее срезали пулей. В другом окне срезали няню Марусю с маленькой Олечкой. В третьем окне убили отца. Потом на всякий случай стали палить по всем окнам. Они так ярко виделись на фоне огня – дед Василий и его сын Иван, и другой его хлопец, мальчишка, может, не намного старше его самого, сын от второй жены Василия; отец говорил, что она у него местная фельдшерица и ярая большевичка. Но ни с ней, ни с сыном Василий никогда брата не навещал. «Успеется, – говорил, – гостевать». – «Как хоть зовут моего двоюродного брата?» – спрашивал отец. «Володька», – отвечал Василий.

Дед Василий кнутом показывал, где надо добавить огня, а Иван и Володька подскакивали в седлах при каждом громком треске и смеялись, как дети у распаленного костра.

…Голосов больше не было, и гады ушли. И тогда он услышал слабенький плач. Он понял, что убитая нянька выронила Олечку. И они там рядом, под окном, внутри комнаты, убитая и живая…Ему было восемь лет.

…– А потом мы узнали, что команда Василия Луганского сожгла их дом и подворье, никто не спасся. В газете писали, что уничтожено еще одно гнездо контрреволюции, у которого была прямая шпионская связь с заграницей…Вырубили род под корень.

–?Часть рода, – сказала Татьяна. – Другие-то живы.

–?А что им сделается? Это было их время.

Время, которое не давало покоя писательнице всю жизнь. Я приблизительно, по памяти, прикинул, сколько ее сочинений посвящено этой теме. Получается около тридцати. Тридцать сюжетов за 30 лет. Значит, она жила неотрывно от этой для нее нескончаемой трагедии своих соотчичей.

Но ведь и в других произведениях, казалось бы, об иных материях слышно погромыхивание того же катастрофичного человеческого крушения-обрушения.

Вот отрывок статьи Алены Бондаревой из журнала «Вопросы литературы».

«Через окно разрушающегося дома Щербакова смотрит на историю и на политику нашей страны. Пока ее герои устраивают личную жизнь, кто-то на баррикадах обстреливает Белый дом («Время ландшафтных дизайнов», 2002), пускает в расход живущую по соседству семью знаменитого ученого Домбровского («По имени Анна», 2004), организует теракты в метро («Ангел мертвого озера», 2003). И понятно, что происходящее «вовне» отражается на героях непосредственным образом. Они, сами того не замечая, становятся еще злее и жестче, требовательнее и нетерпимее друг к другу. Писательница нередко ставит вопрос о том, почему в стране, где люди прошли через войны, лагеря и расстрелы, скоротав полвека в ненавистных коммуналках, возможны новые расправы и смерти? Ответ один – ненависть. И на одном женском раденье далеко не уедешь. Первыми-то теряют чувствительность именно женщины, хоть и болевой порог у них выше.

Так, семейная ситуация доведена до логического конца в рассказе «Трое в доме, не считая собаки» (2005). Здесь Щербакова – по примеру «научившей женщин говорить» Петрушевской – изображает поистине ночной, душный, лишенный и света, и выхода мир. Но (и здесь ее отличие от Петрушевской!) Щербакова не так уж проста и не так уж фаталистично, угрюмо настроена: она умело водит за нос своего читателя, чтобы, прогнав его по лабиринтам безысходности, семейных дрязг и драм, заставив наглотаться тяжелого спертого воздуха русского быта, в конце концов вытянуть его если не к свету, то по крайней мере к непредсказуемой, неожиданной истине.

…Вопреки ожиданию читателя гибнет не девочка, а собака Бася, по дурости наевшаяся таблеток феназепама. Тут-то и выясняется, что по-настоящему сочувствуешь только ей, уже не принимая во внимание оставшихся женщин…

Потому как читателю смотреть на эти невероятные семейные корчи попросту стыдно. Читаешь, качаешь головой и невольно задумываешься: если у нас такая беда в каждом доме, что уж говорить о государственном строительстве?»

Но нет, не государственное строительство расстраивало Галину в первую очередь (все такое – в основном для публицистики), а разложение человека. «На что только не идут эти люди за им причитающееся (будь то кроличья шубка, чужая диссертация или лучшая жизнь)! – наблюдает за ее персонажами Бондарева. – Однако и здесь у каждого свое мерило. Одному и квартиры мало, другому и комнаты в коммуналке с кроватью на панцирной сетке достаточно. «Нищий завидует куску хлеба, кусок хлеба завидует куску мяса, мясо – тарелке, тарелка – квартире, квартира – машине. И нет конца этой цепочке. И если у кого-то больше, то кому-то от этого хуже. Потому что зло берет. Русская модель существования, оправдывающая право на выстрел. И русская же юродивость: хочу, чтобы меня услышали, поняли и простили. Убиваю – значит, просто обращаю на себя внимание. Помогите мне, люди добрые! Мне плохо, когда вам хорошо», – грустно насмешничает писательница в «Истории в стиле рэп» (2006)».

К чему могло привести насаждавшееся на протяжении поколений изживание человечности, достоинства, терпимости – умаление в нас божьей сущности? Просто сообразить – к нынешней России. При таком понимании легко постигаешь смысл ответа Щербаковой на вопрос в интервью: «Я… сдала… книгу «Яшкины дети», и мне кажется, что в ней высказалась по максимуму».

По максимуму чего? Своего разумения об отечестве – в галерее портретов и ситуаций из двадцати рассказов. Это же логично и как бы по-дарвиновски разумно – рассмотреть итоги эволюции порядочных индивидов, вынужденных, как Маня, для выживания освоить инстинкт подловатого («Так нечестно… Как тебе не стыдно!») поведения. А уж в какие формы вылились личности особей, коим была в радость атмосфера садизма и доносительства… Череда сегодняшних портретов – выйди на улицу, и наверняка встретишь кого-то из них – составляют сборник «Яшкины дети». В некотором смысле это и логическое, и художественное завершение «сериала», создававшегося из года в год по какому-то неодолимому влечению – головы? души?.. Наверное, я мог бы много размышлять над этой книгой. Но не буду. Лучше еще приведу суждения Алены Бондаревой, профессионала.

«…Предпоследняя книга – «Яшкины дети», изданная в 2008-м, – оправдывает все.

…По сути, Щербакова в этой книге не просто дает чеховским персонажам новую жизнь, но проводит иную типизацию уже своих собственных персонажей.

Здесь Толстый – владелец бань (или терм, как он высокопарно выражается). Тонкий – стриптизер, Душечка – бессовестная стукачка, а дама с собачкой – «давалка без ума и понятия», у которой соседская псина виновата в том, что она не шпиц, а мелкий воришка – что не отважный капитан дальнего плаванья. Все в этой книге переворачивается с ног на голову. Даже письмо на деревню дедушке внучек Ванька начинает со слов: «Здравствуй, дед-пердед. Не сдох еще? Попробуй только!…Живи и помни (Sic! – А.Б.), я в любой момент перед тобой вырасту…» (рассказ «Ванька»).

В общем-то ужас бытия по Щербаковой заключается именно в том, что врагов русские люди не чеховского, а нашего времени ищут не только по соседству, но и в собственном доме. Недаром в более раннем рассказе «На Храмовой горе» (1996) писательница поминала уже другого классика:

Барин с душистыми усами и чистейшими манжетами скорбно написал, что самый лютый враг русского мужика – другой русский мужик, волею судеб ли, конституцией ли поставленный выше первого. Именно он – той же крови, той же земли – и загубит тебя, и сгноит, и втопчет. Страдал по этому поводу Иван Сергеевич. Так страдал. Что же это мы за люди-нелюди такие, думал, – если к самим себе так, как к врагу лютому?

…«Все носятся с какой-то нечеловеческой щедростью русских. По части последней рубахи, куска хлеба, чтоб одну со страстью сорвать с себя, а другой дать откусить по самые пальцы, – нет нам равных. Нас надо сгонять в блокады, в войны, в коммуналки, чтоб как драгоценный эликсир из нас начинало это капать – великое русское… Но какие же мы свиньи в хорошей жизни! Тут уже не капли, тут тазы подставляй под нашу зависть, злость, ненависть, что у другого наличник фигурней, а крыльцо позаковыристей», – это было написано еще в «Косточке авокадо» в 1995 году.

Оттого-то и живем мы (и те, кто побогаче, и те, кто победнее) одинаково плохо…»

«И вы еще будете говорить мне о том, что дело в дурном Яшкином семени? Нет, уж слишком просто винить одного холуя во всех напастях. Яшка всего лишь порождение нашей жизни. Той самой, в которой «русский человек, если уж он хорош, то, что называется, до святости. Но если он плох (а таких во много раз больше, господи, прости за грубую правду), тут святых надо выносить». (Все закавыченное в этом фрагменте, как и в предыдущем, – цитаты из рассказов Щербаковой. – А.Щ.)

Но это полбеды. Проблема-то еще в том, что порченые Яшкины дети и благороднейшие выкормыши (я тут без иронии) говорят с одной и той же интонацией, в которой звучит та «замечательная русскость, когда, что хочу, то и ворочу, и сам черт не брат». Этот уклад существует веками. Мужик – дурак, и барин – не лучше, так уж повелось. Власть не уважает людей, те отвечают ей взаимностью, хоть и заметно побаиваются большого проявления чувств, как бы чего не вышло. Но в целом плохо живут все. Посмотришь-посмотришь на обыденный ход дел и заговоришь с собакой. Она хоть молчит, да глаза осмысленные, понимающие делает, не то что жена…

Вот только одно непонятно. Раз у нас все так плохо, откуда же берется дивная поэзия русского бытия. Да, «наша степь не для ромашек, <…> она у нас для сильных и цепких трав». Так на Руси было всегда. Ибо страшен, но одновременно удивителен наш быт. И самые настоящие слова о любви сочинил, конечно, Пушкин. Нет, не те, где «я вас люблю, к чему лукавить», а другие: «Бурмин побледнел и бросился к ее ногам». Потому что в России по-другому нельзя. Уж если любить, так обязательно падая в ноги, чтобы судьбу твою решали раз и навсегда. Хотя в стране нашей есть и другое. «Великое русское плаканье, начавшееся в Путивле на городской стене. И нет ему конца. Степь ли, пустыня ли… Стонет русская баба во всех одеяниях и при разнообразных мужиках одинаково. Как волк в ночи… И это не интеллигентный цветаевский вскрик: «Мой милый, что тебе я сделала». Тут кричит сама русская суть. Кричит Русь». С этим нужно уметь жить.

…В книге Щербаковой нет однозначных ответов, вроде бы все мы Яшкины дети, а приглядишься, и ничего, вполне себе люди. Это как в жизни: подлец про себя все знает, но молчит, а совестливый лоб расшибет, грехи и проступки замаливая. Оттого и живем, оглядываясь. Дабы не потерять в себе человеческое, а коли что, так земля-матушка научит… в России, знаете, какие степи бескрайние и волки голодные… жуть…»

Вот что меня сейчас удивляет: нести такую свою сквозную внутреннюю тему – и одновременно быть в течение десятилетий популярной писательницей… Так и всплывает интонация Романа Карцева: «Как это? Как это? Как это?» Я недавно был в одной библиотеке, передавал книги Галины, оставшиеся от авторских экземпляров последних изданий, и узнал, что гулаговские произведения Солженицына, Шаламова и других авторов – одни из самых нечитаемых. «В жизни и так не очень много радостей…» – такое объяснение этому явлению я нашел у одного интернетовского книгочея. Книги же Галины, сам видел, весьма потрепаны.

Я не литературовед и не товаровед и не склонен разбираться в этом парадоксе. Но вот взял и пролистал книгу «И вся остальная жизнь», где собраны практически все интервью Галины, и не обнаружил ни одного вопроса о ее сочинениях, касающихся истории страны или ее актуальной политической повседневности. Нельзя сказать, что писательница была обделена вниманием критиков. Но вот этой стороны ее творчества они практически не касались. Видимо, действительно, «если еще и книги такие читать, тогда можно сразу пойти и повеситься» – еще одно блогерское мнение.

Но Галина писала и «не такие» книги и среди их читателей находила верных поклонников. Правда, не раз, особенно в последние годы, удивляла многих из них своей «мрачностью», «депрессивностью». Но к счастью, как уже здесь говорилось, «любовь народная иррациональна». К тому же непрогнозируема, как дата предстоящей кончины.

И все обошлось.

Однако, как уже не раз случалось в моей рукописи, именно под конец этой подглавки, можно сказать, сама собой обнаружилась газетка (точнее, ее часть) с интервью Галины, понятно, не вошедшим во «Всю остальную жизнь», где писательница отчасти рассказывает, откуда происходит этот ее авторский пессимизм. Газета называется «Сударушка», вышла она по всем приметам в 1999 году, вел беседу Сергей Борисов.

«Галина Щербакова написала детектив. Органичный ее творчеству и не очень вписывающийся в нынешние издательские предпочтения, где крови и грязи вдосталь, а смысла – не сыщешь.

–?Я не читаю российские детективы. При словах «милиция», ОМОН, СОБР, «группа захвата» я просто покрываюсь сыпью. Вся эта система мне кажется порочной, не из того корня выросшей. Мой детектив – нахальная заявка, что можно на этом детективном поле иметь свою тропу.

…– Значит, на очереди новый детектив?

–?Нет, пока не пришла идея. Зато я знаю, как будет называться новая повесть. «Кровать Молотова». Это будет чуть-чуть политическая, немного смешная, немного грустная любовная история. А кровать будет на самом деле. Дома Молотова не осталось, земля, на котором он стоял, распродана, а огромная кровать все кочует. На ней спят, занимаются любовью, на ней рождаются дети. Меняется контингент: сначала генералы-козыри, потом людишки помельче, затем распоследняя шушера. И ничего хорошего из нарождающегося на этой кровати не получается.

–?Как вы считаете, возможна ли сейчас книга без насилия?

–?Ужас в том, что даже когда не стремишься к этому, насилие вырывается на страницы. Складываешь картину из кубиков, и где-то обязательно брызжет кровь. Меня всегда интересовало подавление одним человеком другого, взрослым – ребенка, матерью – сына. Это тот камень преткновения, который не только не позволит нам построить какое-то приличное общество, а просто стать людьми. Тема насилия становится все актуальнее. Но если раньше, во времена, когда создавалась повесть «Вам и не снилось», мы говорили, что мать может запретить сыну встречаться с девочкой, учитель – нахамить ученику, то сейчас мать может заказать убийство дочери, а ученик изнасиловать учительницу, убить ее, расчленить и позвать товарищей на вечеринку. Все это выросло из того, на что когда-то мы не обращали внимания.

–?Так что же, гармония в отношениях нереальна?

–?Гармония, как правило, это сумма уступок, компромиссов. Но за этим – невидимые миру слезы. Написать о счастливой семье очень трудно и безумно интересно. У меня сейчас выходит книжка «Анатомия развода», может, написать «Анатомию счастья»?»

А сейчас я вернусь к некоторым уже протоптанным по этой местности тропкам. Так сказать, изучение пройденного (такой удачной формулой назвал свою книгу мой добрый знакомый Сергей Пичуричкин; а Галина, между прочим, написала на нее душевную рецензию). Связано возвращение к некоторым местам этих мемуаров все с тем же обстоятельством: параллельно с их написанием происходят неожиданные находки в нашем жилище с обилием печатной и рукописной продукции. Они обнаруживаются не только на полках и антресолях, но также и между книг, и в полном собрании квитанций на подписные издания и оплаты за телефон, и в целом ворохе газетных вырезок на всевозможные темы, разложенных по отдельным уголкам, «чтобы долго не искать».

Короче, время от времени в таких неформальных местах обнаруживались письма, справки на темы, уже «отработанные» в рукописи. Одни я оставлял без внимания – поезд, увы, ушел. Но другие могли что-то прибавить к сказанному, и информационно, и по смыслу. Однако в мои авторские достоинства не входит обыкновение возвращаться к пройденному тексту (известно, рукописи великих, благодаря таким тщаниям, перерастают в некую музейно-культурологическую ценность). Мне это ни к чему, и я прямо сейчас «подбавлю», как выражалась моя внучка, когда была маленькой, несколько небольших доз текста в надежде, что читатель еще не забыл изложенное и сам сообразит, что к чему приставить.

Всплыло еще несколько писем Ариадны Громовой. Все любопытны, но хочу упомянуть только об одном, январском 1955 года. «Была на съезде, много интересного, но это хорошо бы рассказать при встрече».

Речь о 2-м Съезде советских писателей, который, согласно газетным отчетам, «обратился со словами горячего привета и благодарности к Коммунистической партии Советского Союза, ведущей советскую литературу вперед, к новым достижениям и победам. В этом обращении говорится: «Мы, делегаты Второго съезда писателей СССР, хорошо знаем, что, несмотря на все свои достижения, наша литература еще далеко не достаточно осуществляет свое высокое призвание. Стремительно развивающаяся действительность страны социализма требует своего воплощения в монументальных произведениях, в образах большой художественной силы… Только упорный и бескорыстный труд, каким является труд подлинного художника слова, в соединении с большой культурой и большим…» И т. д.

Но… не только это. «Галочка, если Вы внимательно читали материалы съезда, – писала Громова, – то можно было бы некоторыми речами ткнуть в нос этим гадюкам (речь о местных коммунистических литературных догматиках. – А.Щ.)…Там ведь и Кочетов сам пасует, и его кроют, и вообще в значительной мере реабилитируют «Времена года»… и «За правое дело», и «Сердце друга» (произведения Веры Пановой, Василия Гроссмана, Эммануила Казакевича, подвергавшиеся разгромной критике правоверных марксистских литераторов. – А.Щ.), и даже Бунина, чего я никак не ожидала – это что-то совсем новое».

Но самое реальное отражение литературной жизни можно было найти не в зале заседаний, а совсем в других местах.

«Была остроумная съездовская стенгазета с хорошими эпиграммами и пародиями», – писала Ариадна. Я честно поражаюсь верности и… самоотверженности Ариадны Григорьевны. Представьте: ради ученицы, прямо скажем, с ее-то уровня – еще соплюхи, своей рукою на съезде переписать почти всю стенгазету, а потом перенести еще раз в письма… Ради меня, например, таких подвигов не совершал никто.

Однако как быстротечны бывают в отечестве нашем оттепели и сколь легко оно в любой момент может смерзнуться, по Маяковскому, в «громящий кулак». Или по Евтушенко: «дай бог, чтобы твоя страна тебя не пнула сапожищем». Это наблюдение – в связи с обнаружившимся еще одним письмом Валерия Борщева.

«Не удалось мне, Галка, вырваться в Волгоград к 10 мая, а так хотелось. Но вот теперь мой очень хороший друг, работающий в «Водном транспорте», едет к вам в командировку, и я использую этот случай. Передаю через него последние выступления на суде Синявского и Даниэля, письмо протеста искусствоведа Голомштока. Об этом процессе нужно было бы много рассказать. Но ты, наверно, многое уже знаешь. И то, что 42 писателя, и Паустовский лично, направили на адрес съезда письмо-протест против суда, и то, что почти все западные компартии тоже заявили протест, и Луи Арагон сказал, что после этого процесса он отрекается от всего, что говорил хорошего о СССР. Эти факты уже общеизвестны. Атмосфера здесь была ужасная, цель процесса – подготовка почвы для реабилитации культа. У нас выступал член идеологической комиссии ЦК (до съезда) и сказал, что теперь вернулись к оценке деятельности Сталина 1956 г., а не 22-го съезда.

Здесь в пику организовывалась 5 марта демонстрация в память жертв культа личности. Но ее предотвратили, арестовав многих студентов и писателей, в частности, Аксенова. Было письмо Ромма, Твардовского, Плисецкой, Улановой, Капицы, Тамма в адрес съезда против реабилитации Сталина. Все это и спасло нас.

Теперь немного о себе. Как ты знаешь, я проходил преддипломную практику в Орле. Там редактор – явление уникальное, предельно порядочен, честен, очевидно, его скоро уберут, но пока он делает порой невозможное. Я провел социологический опрос и на основе его написал несколько статей. За них редактор был вызван на бюро обкома партии, и к тому же обком решил написать в университет письмо, чтобы мой диплом не был принят, потому как он анти… и т. п. Если бы оно было написано, то могло произойти все, что угодно. Но мой научный руководитель пошел в «Комсомольскую правду», рассказал там обо всем Грушину из «Института общественного мнения» и Панкину. Те прочитали статьи, они им понравились, и «Комсомолка» 21 апреля выступила и похвалила эти статьи. Обком заткнулся, но злобу таит по-прежнему. Так что я не знаю, как буду работать в Орле.

Рассказываю схематично, на самом деле это была целая эпопея. Меня сейчас могут взять в «Комсомолку», Грушин об этом говорит уверенно, но с условием, если я раздобуду прописку. Не знаю, чем это кончится, шансы есть, но очень малые.

Как ты там, как Сашка, твои малыши? Еще раз поздравляю с днем рождения и еще раз сожалею, что не удалось приехать в Волгоград. Страшно соскучился по вам, хочется встретиться, выговориться…Черкани что-нибудь, для меня очень важно, что ты думаешь о процессе…»

Валерий, конечно, не мог не упомянуть про наших малышей. Он не раз видел в «Комсомольце» Сашку, был в курсе наших переживаний за него. Я уже писал, что ни на какой суд по поводу его судьбы нас не вызывали, все решили в наше отсутствие. Но… на суде фигурировала важная бумага, копию которой я увидел совсем недавно. Инспектор по опеке и охране прав детей отвечала на запрос Кировского РОНО от 3 апреля. Привожу даты, поскольку, не исключено, они тоже имели какое-то значение. Итак…

«В результате обследования установлено следующее:

…Семья занимает комнату площадью 21 кв. м. Комната светлая, имеется место для игр и занятий ребенка, квартира оборудована всем необходимым. Воспитанию ребенка уделяется большое внимание.

Гражданин Режабек работает в гос Университете (так написано. – А.Щ.) преподавателем философии, получает заработную плату в размере 280 рублей.

Гражданка Режабек Г. Н. работает литературным сотрудником в редакции газеты «Комсомолец», заработная плата в среднем составляет 110–120 рублей.

В настоящее время гражданка Режабек вступила в брак с гражданином Щербаковым А. С., который работает заведующим отделом писем в Ростовском комитете радиовещания и телевидения. Заработная плата его 130 рублей в месяц.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.