Глава 7 Новый виток Холодной войны

Глава 7 Новый виток Холодной войны

Братья Кеннеди никак не могли разрешить сложную ситуацию с Кубой. Поражение в заливе Свиней преследовало их многие годы. Тайные агенты продолжали искать пути избавления от режима Кастро. (Позже Линдон Джонсон сказал, что Джон и Роберт Кеннеди «содержали в Карибском бассейне богом проклятую корпорацию „Убийство инкорпорейтед“. [361]) Президента Кеннеди все больше беспокоил крепнущий союз СССР и Кубы. Согласно донесениям ЦРУ, Советский Союз поставлял на Кубу „огромное количество транспортных средств, электронного оборудования и строительной техники…, а также, возможно, ограниченные партии оружия“ [362]. Битва за Кубу никогда не прекращалась.

При этом Кеннеди не проявлял особой тревоги по поводу явного наращивания сил на острове. „Главную опасность для нас представляет Советский Союз с его ракетами и ядерными боеголовками, а совсем не Куба“, — сказал он в частной беседе [363]. Министерство юстиции предупредило, что торговая блокада страны была бы нарушением норм международного права. Во время сентябрьской пресс-конференции Кеннеди охарактеризовал Кубу как страну, которая „переживает большие неприятности и оказывается в растущей изоляции от остальных государств западного полушария. Имя [Кастро] уже не внушает ни прежнего страха, ни былого вдохновения в Латинской Америке“ [364]. Кеннеди и большинство его советников продолжали считать наращивание советского военного присутствия на Кубе незначительным и преследующим только оборонительные цели. (Исключение составлял директор ЦРУ Джон Маккоун, который предупреждал президента, что характер прибывающих из СССР грузов со всей очевидностью указывает на планы разместить на Кубе наступательное вооружение. [365])

Между тем наличие на острове советского оружия вызывало беспокойство и в Конгрессе. Представители общественности и пресса усилили давление на правительство, пытаясь заставить лидеров страны действовать. Звучало все больше призывов объявить Кубе блокаду. Кеннеди был против. „Это военная мера, — сказал он, хотя незадолго до этого сам рассматривал возможность блокады острова. — Нет никакой уверенности, что она приведет к быстрому падению режима Кастро. Зато вы обречете население на голод“ [366]. Продолжая считать Берлин центром международной напряженности, Кеннеди все же согласился призвать 150 тысяч резервистов в районе побережья Флориды на случай опасного поворота событий на Кубе. Однако президент по-прежнему не верил в то, что на Кубе размещается стратегическое наступательное вооружение, поэтому в октябре почти на две недели оставил Вашингтон, отправившись в долгую и изнурительную поездку по северо-востоку и среднему западу, связанную с очередными выборами в Конгресс [367].

Тем не менее, в ответ на обеспокоенность Конгресса президент санкционировал полеты над Кубой самолетов-разведчиков Локхид У-2, которые должны были фотографировать привозимое из Советского Союза вооружение. Кеннеди не сомневался, что аэрофотосъемка подтвердит наличие на Кубе исключительно оборонительного вооружения. Но уже после того, как 15 октября были проявлены и напечатаны сделанные днем раньше во время разведывательного полета первые снимки, стало очевидно, что СССР, в самом деле, размещает на Кубе ракеты. Радиус действия ракет позволял им достичь большей части территории США, и не было сомнений, что ядерные боеголовки либо уже находились на Кубе, либо должны были там вскоре появиться. Банди, обеспокоенный состоянием здоровья Кеннеди после поездки, не стал тревожить его в тот же день и сообщил президенту неприятную новость утром 16 октября. Кеннеди немедленно собрал группу помощников и военных специалистов для выработки стратегии действий в неожиданно возникшей кризисной ситуации. Группа получила название ЭксКомм (сокращение от английского словосочетания Executive Committee of the National Security Council —„Исполнительный комитет Совета национальной безопасности“). В течение почти двух недель заседания комитета проходили ежедневно, иногда по нескольку раз в день. Кроме президента, в комитет входили вице-президент Линдон Джонсон, госсекретарь Дин Раск, министр финансов Дуглас Диллон, министр обороны Роберт Макнамара, министр юстиции Роберт Кеннеди, заместитель госсекретаря Джордж Болл, советник по вопросам государственной безопасности Макджордж Банди, специальный советник президента Тед Соренсен, директор ЦРУ Джон Маккоун, недавно ушедший со своего поста бывший посол США в СССР Ллевеллин Томпсон и генерал Максвелл Тейлор. Время от времени в заседаниях участвовали приглашенные, в основном военные специалисты и сотрудники ЦРУ. Кеннеди требовал, чтобы они „отложив прочие дела, быстро и тщательно изучили все потенциальные опасности и все возможные варианты линии поведения“ [368].

Первый вопрос, над которым размышлял Кеннеди, был: почему Хрущев решился на такой вызывающе враждебный шаг? „Какая ему от этого польза? — задавал он риторический вопрос. — Должна быть какая-то причина, заставившая Советы так поступить“ [369]. На самом деле, у Советского Союза было много мотивов для размещения наступательного вооружения на Кубе, хотя все они были сопряжены с риском. Кубинские ракеты не предназначались для военных действий, в чем, однако, в напряженные первые дни кризиса никто не мог быть уверенным. Хрущев руководствовался несколькими соображениями на этот счет. Во-первых, он считал, что нахождение на Кубе ракет среднего радиуса действия защитит остров от повторения попыток американской интервенции. Он также полагал, что, размещая ракеты в столь непосредственной близости к США, Советский Союз реализует простой и недорогой способ добиться ракетного паритета с потенциальным противником. Хрущеву, чья власть в Советском Союзе пошатнулась, кубинские ракеты могли дать передышку в гонке вооружений, и позволить направить высвободившиеся средства на жизненно необходимые социальные программы. Наконец, самое главное: в Советском Союзе были уверены, что наличие советских ракет на Кубе вполне сопоставимо с присутствием американских ракет на территории Турции, вблизи границ СССР. Кеннеди, однако, боялся, что у Советского Союза есть более агрессивные намерения. Возможно, Хрущев направлял ракеты на Кубу, чтобы заставить США уйти из Западного Берлина? Возможно, он думает, что Кеннеди настолько бесхарактерен, что смирится с создавшимся положением вещей? Если это так, то он недооценивает президента, который с самого начала решил, что у него нет другого выбора, кроме как избавиться от советских ракет на Кубе.

Долгие и напряженные дебаты по вопросу о том, как реагировать на события на Кубе, начались на утреннем совещании 16 октября в зале заседаний кабинета министров, где президент ожидал членов комитета в компании своей маленькой дочери Каролины. Когда девочку забрали, совещание началось — начались две самые мучительные, и, возможно, самые важные недели двадцатого столетия [370].

Первым было принято решение снова провести аэрофотосъемку с борта самолетов Локхид У-2, чтобы уточнить количество находящихся на Кубе советских ракет. Но самым показательным на первом заседании было выступление государственного секретаря Раска, который так охарактеризовал стоящую перед собравшимися дилемму: „Это, безусловно, очень серьезный поворот событий. Никто из нас не ожидал, что Советы зайдут так далеко… Теперь я уверен, что мы должны предпринять все возможное, чтобы уничтожить эту базу… Тогда возникает вопрос, будем ли мы наносить внезапный удар, не объявляя предварительно наших намерений, или же мы доведем кризис до точки, когда второй стороне придется очень серьезно подумать об отказе от своей позиции“ [371]. Предложенные Раском варианты действий определили подходы администрации к данному кризису.

Первой инстинктивной реакцией на произошедшее со стороны почти всех членов комитета, включая президента, было желание ликвидировать все советские ракеты молниеносным ударом с воздуха. Однако вскоре Кеннеди засомневался в эффективности такой операции „Допустим, мы избавимся от этих ракетных баз“, — сказал он. — „Ну, так они создадут новые. Они вполне могут доставлять ракеты на подлодках или как-нибудь еще. Я не уверен, что мы сможем продолжать наши массированные воздушные удары“ [372]. Роберт Кеннеди подлил масла в огонь президентских сомнений, упомянув такие сопутствующие военным действиям факторы, как многочисленные людские жертвы, повышение политической напряженности в западном полушарии, а также вероятность того, что русские могут ответить обострением конфликта. Вопреки этим сомнениям, почти все считали неизбежным сценарий с нанесением удара с воздуха по ракетным базам, за которым должна последовать оккупация Кубы и свержение правительства Кастро. Президент закончил совещание словами: „Мы, безусловно, … уберем оттуда эти ракеты“ [373].

Прошло три дня, и к 19 октября идея блокады обрела более четкие очертания. Некоторые члены комитета рассматривали ее как меру, дополняющую налеты авиации; другие, отвергая перспективу полномасштабных военных действий, считали, что введение блокады должно предшествовать переговорам с Хрущевым. При этом информация о нахождении на Кубе советских ракет держалась в глубочайшей тайне, и, как это ни странно, действительно не просочилась в прессу. Однако вопрос о том, как долго еще можно будет хранить происходящее в секрете, оставался открытым. Военные специалисты продолжали настаивать на быстром воздушном ударе. Кеннеди по-прежнему волновали возможные последствия, прежде всего, ответные действия советских войск в Берлине. „Они же не будут просто сидеть и смотреть, как мы уничтожаем их ракеты и убиваем массу русских“, — предупреждал он [374].

Большинство членов кабинета не видели реальной альтернативы воздушным налетам и другим активным военным действиям против Кубы. После того, как президент покинул зал заседаний, генералы, не подозревая, что их разговоры записываются, стали выражать сомнения в готовности Кеннеди принять необходимые, с их точки зрения, меры для разрешения кризиса. „Нечего возиться, обстреливая сначала стартовые площадки для запуска ракет, а потом зенитные установки. Надо послать туда самолеты и уничтожить всю эту чертову дрянь, которая мешает нам делать нашу работу“, — сердито заявил командующий морской пехотой Дэвид Шуп. Начальник штаба армии США Эрл Уилер раздраженно констатировал: „Мне совершенно ясно, что…[он предпочитает] военным действиям действия политические, то есть блокаду“. Военных больше всего выводило из себя употребляемое Кеннеди слово „эскалация“, которое, как они считали, отражало частичность планируемых действий. „В этом вся проблема“, — сказал Шуп. — Завяжешься с этими ракетами — считай, что подставился» [375]. Генералы не знали, что Кеннеди и сам снова склонялся к мысли отказаться от варианта с блокадой в пользу внезапного нападения с воздуха. В это же время Роберт Кеннеди искал другие пути выхода из ситуации. Ему не нравился вариант внезапного удара, который мог вызвать ассоциации с Перл-Харбором и, по его словам, «шел вразрез с нашими традициями» [376]. Он осторожно продвигал другой план, согласно которому Хрущев получал возможность изменить собственный курс действий. Тем временем президент вернулся к избирательной кампании, намереваясь не отступать от намеченного графика поездок и тем самым выиграть время для размышлений, пока другие члены комитета обсуждают дальнейшие шаги [377].

К вечеру, вернувшись из поездки, президент обнаружил, что центральным вопросом дискуссии стал выбор между блокадой и бомбовым ударом. Генералы единым фронтом выступали за бомбовый удар. Но Макнамара, Соренсен, Роберт Кеннеди и другие больше склонялись к варианту блокады. Их поддерживали Эдлай Стивенсон и Джордж Болл. В конце концов, Кеннеди согласился с их доводами и принял решение в пользу морской блокады, сопровождаемой попытками убедить Хрущева отступить. Президент решил, что блокада будет называться «карантином», так как в соответствии с международным правом блокада считается вооруженной агрессией. На случай, если блокада не подействует, оставался вариант бомбового удара. Американский военный флот имел несомненное превосходство в Карибском море, где ни одна держава не могла составить ему конкуренцию. Но самое главное, блокада перекладывала на Советский Союз «груз ответственности за выбор линии поведения». Как объяснил тогда Кеннеди, Советы могли выйти из кризиса, не рискуя потерпеть «унизительное поражение в ядерной войне» [378].

К 22 октября информация о кризисе уже попала на страницы прессы. 21 октября газета Washington Postвышла с заголовком на первой странице «Передвижения военно-морского флота на юге связаны с кубинским кризисом» [379]. Кеннеди попросил журналистов задержать публикацию на один день, так как он планировал выступить с объявлением своей позиции по телевидению. Редакторы, хотя и неохотно, согласились.

Вечером 22 октября Кеннеди провел переговоры с политическими деятелями, которые своим авторитетом могли поддержать его решение. Он встретился с Эйзенхауэром, который был с ним одного мнения относительно блокады и пообещал поддержку. Президент также провел беседы с лидерами Конгресса, причем некоторые из них очень скептически оценили ожидаемую эффективность карантина. Но Кеннеди уже принял окончательное решение и обратился по телевидению и радио к американцам и международной аудитории. Объяснив, что Советский Союз разместил наступательные ракеты на Кубе, он продолжил: «Ни Соединенные Штаты Америки, ни мировое сообщество в целом … не могут терпеть преднамеренную ложь и оскорбительные угрозы какого бы то ни было государства, большого или малого… Ядерное оружие обладает такой разрушительной силой, а баллистические ракеты — такой скоростью, что любое значительное увеличение вероятности их использования или любое внезапное изменение их дислокации может оправданно рассматриваться как явная угроза миру».

Он разъяснил характер объявляемого «карантина» и призвал Хрущева «остановить, уничтожить эту дерзкую, безрассудную скрытую угрозу миру во всем мире… [и] оставить попытки добиться мирового господства» [380]. На следующий день Кеннеди официально объявил о том, что отдал приказ ВМС США останавливать все суда, перевозящие наступательное оружие на Кубу. Теперь о Карибском кризисе узнал весь мир [381].

* * *

По Америке и многим другим странам прокатилась волна тревоги, кое-где перерастающей в панику. На биржах Нью-Йорка, Лондона и европейского Общего рынка стремительно упали курсы ценных бумаг. До рекордно высокой отметки подскочила цена золота. Кое-кто бросился запасаться консервами, «сухими пайками» и водой в бутылках, размещая их в импровизированных противорадиационных бомбоубежищах.

Резко возрос спрос на спальные мешки и рюкзаки, так как многие горожане опасались, что от бомбежек придется спасаться бегством в сельские районы. В некоторых местах напуганные покупатели полностью опустошили продовольственные магазины, скупая абсолютно все. Один профессор Колумбийского университета в Нью-Йорке писал, что его студенты «буквально тряслись за свою жизнь» [382]. Но большинство населения, хотя и чувствовало напряжение, продолжало жить и работать в нормальном режиме, не поддаваясь панике. В целом американцы были на удивление единодушны в своей уверенности, что президент найдет правильный выход из критической ситуации [383].

Вскоре после телевизионного обращения Кеннеди начал продолжительную и нелегкую переписку с Хрущевым, которая «с точностью до наоборот» напоминала их обмен посланиями во время событий в Заливе Свиней. Сославшись на беседу в Вене, президент подчеркнул, что «Соединенные Штаты не будут мириться с любыми действиями с Вашей стороны, которые могли бы нарушить существующий мировой баланс сил… Я должен заявить Вам, что Соединенные Штаты полны решимости устранить эту угрозу безопасности западного полушария» [384].

Первоначальной реакцией Хрущева было возмущение. «По какому праву Вы делаете это? — спрашивал он, имея в виду блокаду. — Вы… выдвигаете ультиматум и угрожаете, что если мы не будем подчиняться Вашим требованиям, то Вы примените силу…Вы уже не апеллируете к разуму, а хотите запугать нас… Я не могу с этим согласиться» [385].

Ответ Кеннеди был лаконичным: «Я думаю, Вы признаете, что первым шагом, послужившим началом нынешней цепи событий, было действие Вашего правительства, выразившееся в тайной поставке на Кубу наступательного оружия… Тем временем я озабочен тем, чтобы мы оба проявили благоразумие и не сделали ничего такого, что позволило бы событиям еще более затруднить, по сравнению с тем, что уже имеет место, удерживание положения под контролем» [386].

Президент информировал Хрущева, что карантин вступит в силу днем 24 октября. Почти все в комитете не сомневались, что попытка остановить советские суда неизбежно приведет к конфликту. Макнамара предсказывал: «Весьма вероятно, что Хрущев даст указание [советским судам] не останавливаться ни при каких обстоятельствах». Кеннеди был солидарен с ним, говоря: «Будет чертовски непросто попасть на борт этой посудины [корабля, приближающегося к Кубе], и арестовать его, потому что они настроены весьма решительно» [387]. Члены комитета считали, что кризис усугубляется. Действительно, советские суда продолжали направляться к острову и, хотя они еще не делали попыток пересечь карантинную линию, в Белом доме были уверены, что суда «имеют намерение пробиться через кордон» [388].

Как всегда, президента волновала перспектива того, что действия Соединенных Штатов могут вызвать ответную реакцию Хрущева в Германии. «Это может нам аукнуться в Берлине» — сказал он в тот вечер. [389]

По единодушному мнению, это был самый опасный момент кубинского кризиса. Утром следующего дня советские суда продолжали идти своим курсом, и зашел разговор о торпедах и глубинных бомбах. По воспоминаниям Роберта Кеннеди, «эти несколько минут были для президента минутами величайшей тревоги. Он поднял руку, закрыл ладонью рот, а потом сжал пальцы в кулак. Глаза приобрели стальной оттенок, и в них читалось напряжение. Мы сидели по две стороны стола и просто смотрели друг на друга» [390].

Но именно в этот момент стали поступать данные о том, что советские суда сбавляют скорость или разворачиваются назад. Вечером того же дня британский философ и пацифист Бертран Рассел передал Дину Раску послание от Хрущева. В нем Хрущев значительно смягчил тон: «Советское правительство не будет принимать необдуманных решений в ответ на неоправданные провокационные действия Соединенных Штатов Америки. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы предотвратить войну» [391]. Хрущев также предложил созвать встречу в верхах для решения спорных вопросов между двумя сверхдержавами. В ответном письме Кеннеди проигнорировал идею саммита и резко упрекнул Хрущева в двуличии: «Критикуя в своих посланиях Соединенные Штаты, вы ничего не говорите о своем отношении к тайному размещению советских ракет на Кубе. Думаю, что было бы логичнее сосредоточить внимание на взломщиках, а не на тех, кто их поймал» [392].

Президент все еще отказывался верить, что кризис отступает, так как боялся, что Хрущев планирует какие-то враждебные акции против Западного Берлина. Его особенно встревожило еще одно, более воинственное послание, пришедшее от Хрущева поздно вечером и показывающее, что советский лидер не собирается менять линию поведения. На следующее утро президент ответил Хрущеву: «Мне очень жаль, что вы все еще, по-видимому, не понимаете, что именно заставило нас так среагировать на происходящее … Господин председатель, прошу вас четко осознать, что в сложившейся ситуации не я бросил вам первый вызов … Повторяю свои сожаления по поводу того, что эти события могут привести к ухудшению наших отношений» [393].

Однако днем 26 октября ситуация начала меняться. Советские представители в ООН, по словам Дина Раска, выдвинули предположение, «что кубинцы, возможно, захотят решить проблему, отказавшись от оружия в обмен на определенные гарантии их территориальной целостности» [394]. Чуть позже репортер ABC NewsДжон Скали в разговоре с советским офицером ГРУ получил аналогичную информацию. В тот же вечер пришло новое послание от Хрущева, выдержанное в примирительном тоне и свидетельствующее о его обеспокоенности положением вещей. В нем, в частности, говорилось: «Я понимаю, господин президент, что вас не может не тревожить судьба мира» [395]. Хрущев продолжал настаивать, что на Кубе не было наступательного оружия, но отметил, что он готов пойти на сделку, о которой шла речь в этот день: «Если бы президент дал гарантии, … что США не будут участвовать во вторжении на Кубу, … если бы вы отозвали свой флот, это немедленно изменило бы всю ситуацию, … вопрос об оружии был бы снят» [396].

Однако на следующее утро от Хрущева пришло очередное, более длинное послание с дополнительными условиями, среди которых было требование убрать американские ракеты из Турции в обмен на вывод советских ракет с территории Кубы. Высказывалось предположение, что автором этого письма был не Хрущев, а более воинственно настроенные члены Политбюро. Так или иначе, принятие соглашения внезапно осложнилось. «Как мы можем вести переговоры с кем-то, кто меняет свое предложение еще до того, как мы имели возможность на него ответить, и объявляет о нем публике до того, как мы его получили?» — спрашивал Макнамара [397].

В то время, когда Объединенный комитет начальников штабов горячо отстаивал необходимость нанесения бомбовых ударов по выявленным стартовым позициям советских ракет, а над Сибирью и Кубой были сбиты самолеты-разведчики У-2, Кеннеди работал над ответным письмом, которое могло бы дать Хрущеву возможность найти выход из кризисной ситуации. Требование демонтажа американских ракетных установок в Турции как условия ликвидации кубинских ракетных баз казалось неприемлемым. По словам Банди, «обменяв защиту Турции на угрозу Кубе, мы получим ухудшение отношений [в НАТО]» [398]. Какое-то время казалось, что переговорный процесс зашел в тупик: было непонятно, как можно добиться от советской стороны согласия убрать ракеты с Кубы, оставив при этом американские ракетные базы в Турции. Постепенно, однако, была разработана тактика, в соответствии с которой готовился ответ на первое письмо Хрущева (с предложением демонтировать и вывезти ракеты с Кубы в обмен на обещание США не вторгаться на остров) и игнорировалось второе письмо с требованием, касающимся турецких баз. Соренсен, Роберт Кеннеди, Раск и, после некоторых колебаний, президент начали склоняться к необходимости принять именно этот план действий. Их активно поддерживал Ллевеллин Томпсон, который охарактеризовал поведение Хрущева как «крайне непоследовательное и свидетельствующее о его серьезной озабоченности» [399]. Таким образом, было принято решение ответить на первое послание Хрущева, не упоминая второе [400].

27 октября в 20.00 Хрущеву был отослан ответ Кеннеди, в котором президент принимал первое предложение советского лидера. В президентском послании не упоминались турецкие ракеты, но содержались ссылки на «другие вооружения» и на то, что «разрядка международной напряженности окажет влияние на страны НАТО и Варшавского договора». [401] Втайне от комитета Кеннеди также согласился на предложение Раска передать Хрущеву устные заверения, что Соединенные Штаты уберут из Турции ракеты сразу же после окончания кубинского кризиса.

Утром 28 октября стало ясно, что суда, приближающиеся к карантинной зоне, остановились или повернули обратно. Одновременно Хрущев выступил с публичным заявлением, которое было ответом на послание Кеннеди от 26 октября. В нем советский лидер давал гарантии демонтажа «вооружений, которые вы называете „наступательными“, и сопутствующего оборудования, а также возвращение их в СССР …Я отношусь с уважением и доверием к Вашему заявлению в послании от 27 октября, что США не совершат нападения на Кубу…, что никакого вторжения не будет» [402].

Объединенный комитет начальников штабов не отказался от скептических прогнозов относительно намерений Советского Союза. Там считали, что русские намеренно «тянут время», чтобы иметь возможность привести кубинские ракеты в рабочее состояние. Пентагон продолжал настаивать на нанесении бомбового удара до того, как русские подготовятся к ответу на него. Но в Белом доме царило близкое к эйфории настроение. Кеннеди позвонил бывшим президентам — всем трем, кто еще был жив: Эйзенхауэру, Трумену и Гуверу. Все они поздравили его с успешным — благодаря его действиям — разрешением конфликта. Он также послал дружелюбное письмо Хрущеву: «Я приветствую это заявление и считаю его весомым вкладом в сохранение мира … Возможно, теперь, отступив от края опасной пропасти, мы сможем вместе добиться реального прогресса в этой жизненно важной сфере [ядерного разоружения]» [403]. Он призывал Хрущева к сотрудничеству в ограничении распространения ядерного оружия и к подписанию договора о запрещении его испытаний. Кроме того, Кеннеди решил укрепить шаткую договоренность, выступив в передаче радиостанции «Голос Америки»: «Я приветствую принятое Председателем Хрущевым государственно-мудрое решение остановить строительство военных баз на Кубе, демонтировать наступательное оружие и возвратить его в Советский Союз. …Это важный и конструктивный вклад в дело мира» [404].

Для устранения всех препятствий на пути к окончательному преодолению кризиса потребовалось еще несколько недель. Еще не раз возникали напряженные моменты, но в целом Кубинский кризис близился к завершению. Через три недели, во время пресс-конференции 20 ноября, Кеннеди публично объявил об успешном выполнении соглашений: «По имеющимся на настоящий момент данным, все известные нам ракетные установки на Кубе были демонтированы. Ракеты и вспомогательное оборудование погружены на советские суда… Оглядываясь на ситуацию, сложившуюся всего четыре недели назад, мы не можем не выразить благодарность странам западного полушария за их единство, нашим союзникам во всем мире — за их поддержку, американскому народу — за его спокойствие и решимость» [405].

* * *

Действия администрации Кеннеди по разрешению кубинского кризиса считается его самым крупным достижением на посту президента, чему в немалой степени способствовали полные восторга отзывы его коллег, друзей и сторонников. «Президент, как никто другой, осознавал всю тьму и ужас открывающейся перед нами бездны», — вспоминал Артур Шлезингер в 1965 году [406]. «Уже одним только этим он заслужил достойное место в истории», — отметил Гарольд Макмиллан, который был премьер-министром Великобритании на протяжении почти всего времени президентства Кеннеди. Макмиллан назвал разрешение кубинского кризиса «одним из величайших поворотных пунктов истории» [407]. Вскоре после событий Роберт Кеннеди писал: «В дискуссиях во время кризиса принимали участие от десяти до двенадцати умных и энергичных людей, но половина из них, оказавшись в тот момент на месте президента, с большой вероятностью ввергла бы нас в пучину страшной войны» [408]. Журналист NBC NewsЭли Абель, автор первого серьезного отчета о ракетном кризисе, так подытожил действия президента: «Кеннеди сумел проложить правильный курс, умело лавируя между войной и капитуляцией, ни на минуту не забывая, что Хрущев — тоже политик, и его ни в коем случае нельзя ставить в такое положение, в котором он рисковал бы потерять репутацию в собственный стране. …» [Позже Кеннеди говорил: ] «Защищая собственные жизненные интересы, ядерные державы должны, прежде всего, избегать ситуаций, в которых противник будет поставлен перед выбором между унизительным отступлением и началом ядерной войны» [409].

Долгое время никто не сомневался в правильности этой точки зрения. Но через десять лет после смерти Кеннеди появилась иная, куда более критическая, интерпретация произошедшего. Некоторые историки и аналитики стали утверждать, что ответственность за появление советских ракет на Кубе лежит на самом Кеннеди. По их мнению, именно события в Заливе Свиней вызвали ракетный кризис. Русские ракеты были размещены на Кубе не потому, что кто-то планировал нападение на США, а с целью защитить остров от весьма реальной и постоянно присутствующей угрозы американского вторжения. Другие исследователи связывали возникновение кубинского кризиса с одержимостью Кеннеди идеей Холодной войны и его склонностью к созданию конфликтов. Он считал, что должен проявлять «жесткость» несмотря на возникающие вследствие этого чрезвычайно опасные ситуации. Кеннеди упорно отказывался пойти на компромисс, и убрать из Турции американские ракеты, которые не представляли особой стратегической важности для США. (Эти ракеты находились гораздо ближе к советской границе, чем кубинские — к американской.) В 1959 году в частной беседе Эйзенхауэр, при котором ракеты «Юпитер» и были установлены в Турции, признал, что «в военном отношении эти действия можно приравнять к размещению советских ракет средней дальности на Кубе или в Мексике. Опять же в неофициальной обстановке, он сказал, что Хрущев был абсолютно прав, обвинив США в провокационных действиях, и что, если бы подобным образом повел себя Советский Союз, США сочли бы необходимым прибегнуть к военной силе» [410]. Эйзенхауэр был удивлен, что Хрущев не протестовал.

Некоторые историки утверждают, что Кеннеди, в отличие от Эйзенхауэра, не сумел понять причин поведения Хрущева. Один из них, Ричард Уолтон, заявил, что стремление Кеннеди показать себя настоящим «мачо» заставило его «развязать антикоммунистическую кампанию, чреватую куда более серьезными последствиями, чем любые политические действия его предшественника Эйзенхауэра». По утверждениям еще одной группы историков, не Кеннеди, а Хрущев рисковал своим положением (и действительно вскоре лишился всех постов), чтобы избежать ядерного конфликта. С точки зрения Уолтона, «если бы Хрущев так себя не повел, очень возможно, что [после обмена ядерными ударами] президента Кеннеди некому было бы прославлять» [411].

Но с течением времени, особенно после того, как открылся доступ к архивным материалам бывшего Советского Союза, появилась возможность лучше понять и выше оценить действия Кеннеди. Не афишируя своих контактов, Кеннеди и Хрущев не прекращали совместных усилий по преодолению кризиса и предотвращению катастрофы. Их общение происходило почти каждый день и не прервалось с окончанием кризиса. Между собой они договорились, что Кеннеди уберет американские ракеты из Турции вскоре после того, как Хрущев вывезет советские с Кубы. Кеннеди не объявлял публично об этом соглашении, поскольку оно могло повредить его политической репутации. Что касается рискованности его действий, то, хотя в создавшихся условиях любая выбранная им линия поведения была сопряжена с риском, ему удалось отбросить наиболее опасные варианты. Кеннеди отверг попытки представителей военного командования настоять на силовом разрешении конфликта путем нанесения бомбовых ударов по ракетным пусковым установкам на Кубе. Вместо этого он выбрал куда более мирную альтернативу морской блокады, во время которой США не произвели ни одного выстрела. Кеннеди воздержался от ответных действий, когда во время кризиса советские противовоздушные силы сбили два разведывательных самолета Локхид У-2.

Ни один американский президент, не мог позволить оставить ядерные ракеты на Кубе, не потеряв при этом политической и военной поддержки в своей стране. Ни один советский лидер не мог бы отступить в этом кризисе, не добившись компромисса: публичного обещания не нападать на Кубу и негласного обещания ликвидировать ракетные базы в Турции. В конечном счете, и Кеннеди, и Хрущев в этой сложной кризисной ситуации действовали с должной осмотрительностью, осторожностью и гибкостью.

* * *

В результате ракетного кризиса наступили серьезные геополитические изменения в реалиях Холодной войны. Вопреки опасениям президента, давно ожидаемый им «Берлинский кризис» так и не наступил, поскольку Советский Союз (если, возможно, не Восточная Германия), по-видимому, решил ограничиться Берлинской стеной. До 1989 года не было никаких значительных политических акций с требованием объединения Германии. Оптимизм внушали и первые серьезные попытки Хрущева и Кеннеди прийти к соглашению о запрете испытаний ядерного оружия, которое должно было способствовать достижению нескольких важных целей [412]. Во-первых, предполагалось частично или полностью очистить атмосферу от радиоактивных веществ, во-вторых, снизить темпы гонки вооружений и предотвратить распространение ядерного оружия [413].

Вначале обе стороны хотели подписать договор о полном запрещении испытаний атомного оружия, включая взрывы в атмосфере и под землей. Однако, хотя отношения между двумя сверхдержавами несколько потеплели, сохранившееся взаимное недоверие делало контроль за соблюдением договора крайне сложной задачей. Все было легко и просто с отслеживанием ядерных испытаний в атмосфере, но обнаружение подземных ядерных взрывов сталкивалось с практически неразрешимой проблемой организации частых визитов американских инспекторов на территорию Советского Союза, а русских — в США. В руководстве обеих стран были силы, выступающие решительно против такого соглашения, и Кеннеди сказал, что понимает, почему подобные инспекции создали бы для Хрущева «значительные трудности». Тем не менее, президент пытался заверить советского лидера, что «урегулирование возможно» [414]. Кеннеди стремился заключить договор о запрете ядерных испытаний, поскольку полагал, что тот помешает таким странам, как Китай, Франция, Германия и Израиль, создавать собственные атомные бомбы.

Однако к началу апреля стало ясно, что инспекционные поездки вряд ли осуществимы, а договорный процесс, который совсем недавно сулил столь радостные перспективы, зашел в тупик. Временами казалось, что Кремль вернулся к риторике худших лет Холодной войны. «Кто вы там, по-вашему, такие, чтобы диктовать условия Советскому Союзу? Соединенным Штатам следует запомнить, что Советский Союз так же силен, как и Соединенные Штаты, и ему не нравится, когда с ним обращаются как с второстепенной державой», — так выглядело в неуклюжем переводе Госдепартамента, одно из посланий советского правительства. «Соединенным Штатам следует понять, что Советский Союз такое же сильное государство, как и США, и к нему не следует относиться, как к второстепенной державе» [415]. В какой-то момент показалось, что договор обречен. Но даже после таких враждебных слов президент не опустил рук, он по-прежнему прилагал все усилия для улучшения советско-американских отношений. Его труд не прошел даром: вскоре из Кремля сообщили, что Советский Союз хочет добиться «мирного сосуществования», и это «искреннее желание нашего правительства, нашего народа и нашей партии» [416].

Воодушевленный таким примирительным тоном, Кеннеди решил воспользоваться представляющейся возможностью и изложить свое новое видение Холодной войны в запланированном на июнь 1963 года выступлении в Американском университете в Вашингтоне. Мало кто в правительстве, не говоря уже об американском обществе в целом, представлял себе, как неожиданно прозвучит его речь. Кеннеди не допустил ни Государственный департамент, ни Министерство обороны к участию в ее написании; более того, до выступления президента никто из этих ведомств не видел подготовленного текста. В те дни Артур Шлезингер записал в дневнике: «Полагаю, что такой способ подготовки серьезного заявления по внешнеполитической проблеме плох с точки зрения традиционной администрации. Но Госдепартамент не смог бы подготовить такую речь, даже если бы трудился над ней тысячу лет» [417].

«Я выбрал это время и это место для того, — начал Кеннеди, — чтобы обсудить тему, по поводу которой очень часто проявляется невежество и очень редко преследуется цель добиться правды, хотя эта тема является наиболее важной в мире — мир во всем мире». Он говорил о подлинном «мире, который делает жизнь на Земле достойной того, чтобы ее прожить, о том мире, который позволяет людям и государствам развиваться, надеяться и строить лучшую жизнь для своих детей, не о мире исключительно для американцев, а о мире для всех мужчин и женщин, не просто о мире в наше время, а о мире на все времена».

Кеннеди говорил об опасности ядерного оружия и о «мире как о необходимой рациональной цели рационально мыслящего человека». Он также говорил о роли Америки в современном мире и о том, что «каждый мыслящий гражданин, обеспокоенный опасностью войны и желающий добиться мира, должен заглянуть себе в душу и проверить свое собственное отношение к возможностям достижения мира, к Советскому Союзу, к ходу „холодной войны“, и к свободе и миру в нашей собственной стране». Он довольно дружелюбно отозвался о значительных достижениях Советского Союза, сказав: «Ни одно правительство, ни одна общественная система не являются столь зловещими, чтобы считать народ лишенным достоинств. Мы, американцы, считаем коммунизм глубоко отвратительным как систему, отрицающую личную свободу и самоуважение. Но мы можем по-прежнему уважать русский народ за его многочисленные достижения в науке и космосе, в экономическом и индустриальном развитии, в культуре, а также за его отважные подвиги».

Президент повторил, что стремится заключить договор об объявлении вне закона испытаний ядерного оружия, который «остановит растущую по спирали гонку вооружений… Он увеличит нашу безопасность и сократит опасность возникновения войны». Президент говорил о конце эпохи войн, о «мире во всем мире, где слабым ничего не будет угрожать, а сильные будут справедливыми. Мы не беспомощны перед лицом этой задачи и верим в ее успешное решение. Убежденные и бесстрашные, мы продолжаем работать — не над стратегией уничтожения, а над стратегией мира» [418].

Речь имела успех, но не стала сенсацией. Кеннеди больше хвалили за рубежом, чем в собственном отечестве. Британская газета Manchester Guardianназвала речь одним из величайших государственных документов в истории Америки, а американская New York Timesограничилась кратким информационным сообщением. В журнале Timeречь снисходительно охарактеризовали как «свежую и полезную». Белый дом не завалили письмами. Крейг Хосмер, лидер республиканцев в Объединенном комитете по атомной энергии, назвал ее «умеренной политической линией, следуя которой не достигнешь ничего существенного», а сенатор Барри Голдуотер — «ужасной ошибкой». Возможно, членам Конгресса не очень импонировал тот факт, что выступление Кеннеди вызвало восторг у Хрущева, заявившего, что это «наилучшая речь американского президента со времен Рузвельта» [419].

Что делает эту речь особо значительной — и почему сегодня она вспоминается ярче, чем воспринималась в 1963 году — так это то, что в ней он отказался от обычных нападок на коммунизм и на Советский Союз. Кеннеди наметил пути создания мира, в котором, с учетом реалий атомного века, опасность возникновения войны либо значительно уменьшится, либо вообще исчезнет. И хотя речь не вызвала значительного общественного резонанса, она внесла существенный вклад в возобновление процесса переговоров по запрещению ядерных испытаний между Америкой и Кремлем — и что еще более важно, существенный вклад в сохранение мира во всем мире [420].

Тем же летом, по поручению президента, Аверелл Гарриман обсудил с Кремлем детали соглашения о запрещении любых испытаний атомного оружия в атмосфере, без упоминания подземных испытаний. Так предложенный Кеннеди Договор о полном запрещении ядерных испытаний превратился в Договор о частичном запрещении ядерных испытаний. Конечно, надежды Кеннеди оправдались не полностью, но это был шаг вперед. При этом даже такой относительно скромный прогресс вызвал отчаянное сопротивление внутри страны. Многих из бывшего военного руководства США, не говоря уже о подрядчиках Пентагона, новость привела в смятение.

Генерал Томас С. Пауэр, командующий стратегической авиацией США, выступил в Сенате против принятия договора. Сенатор от штата Миссисипи Джон Стеннис выразил сомнение, что «Соединенные Штаты смогут сохранить свое безусловное ядерное превосходство, если договор будет ратифицирован. Генерал Пауэр считает, что в настоящее время это [превосходство] — единственное средство устрашения противника» [421]. Эдвард Теллер, один из «отцов» атомной бомбы, выступая перед Комитетом по иностранным делам Сената, сказал, что подписание договора «было ошибкой. Если вы ратифицируете его, вы совершите еще большую ошибку». Это был бы «шаг прочь от безопасности и, возможно, … к началу войны», — писал он [422].

Однако Сенат проигнорировал предостережения скептиков, и 24 сентября 1963 года договор был ратифицирован восьмьюдесятью голосами против девятнадцати. Президент, подписав договор в Белом доме, сказал: «За этим маленьким шагом к достижению безопасности могут последовать более значительные и масштабные меры, принятие которых будет сопряжено с еще большими трудностями. Теперь, когда это достижение укрепило нас в мужестве и понимании того, что происходит, давайте с новыми силами продолжим поиск решения столь важной для человечества проблемы мира» [423].

Позже Тед Соренсен отметил, что ни одно другое достижение «не вызвало у Кеннеди такого глубокого удовлетворения» [424].

* * *

Выступление президента в Американском университете не привлекло к себе особого внимания соотечественников, однако менее чем через две недели Кеннеди произнес, возможно, самую свою знаменитую речь, обратившись к собравшимся у знаменитой Берлинской стены.

По некоторым оценкам, чтобы послушать американского президента, на площадь перед городской ратушей пришли две трети населения Западного Берлина, так что толпа выплеснулась также на прилегающие улицы. Кеннеди был настолько ошеломлен размером и энтузиазмом аудитории, что шутливо сказал одному из своих помощников: «Если бы я сейчас призвал этих людей пойти и снести Берлинскую стену, они бы это сделали» [425].

Короткая речь балансировала на грани политической демагогии и привела толпу в полный экстаз. Президент, в частности, сказал: «Есть такие, которые говорят, что коммунизм — это волна из будущего… Есть такие, которые говорят, что мы можем работать с коммунистами в Европе и везде… Находятся даже такие, их мало, кто говорит, что коммунизм — это зло, но он дает нам возможность экономического прогресса». Он опроверг все приведенные суждения, повторив после каждого из них: «Пусть они приедут в Берлин». Он закончил выступление образом будущего: «Свобода неделима, и когда один человек в рабстве — все несвободны. Когда все будут свободны, мы сможем увидеть тот день, когда этот город объединится. И этот город, и эта страна, и великий континент Европа объединятся на мирной и полной надежд Земле… Все свободные люди, где бы они ни жили — сейчас граждане Берлина, и поэтому, как свободный человек, я горжусь словами „ Ich bin ein Berliner“ [426]» [427].

Берлинская речь стала триумфом политической риторики, ярким контрастом сдержанному стилю призыва к сохранению мира в Американском университете, который прозвучал всего двумя неделями раньше. В ней он забыл о миролюбии, демонстрируя аудитории поражения Востока и победы Запада. Восторг толпы был столь безграничен, что не было и речи о возможной отрицательной реакции на его слова. «У нас в жизни уже никогда не будет такого дня», — сказал Кеннеди Соренсену [428]. Но несколькими часами позже, выступая в Свободном университете Берлина, Кеннеди смягчил резкие выражения, говоря о Советском Союзе, так как не хотел обидеть Хрущева [429].

Берлинская речь была лишь одним из публичных выступлений Кеннеди в Европе, а всего за девять дней изнурительной поездки президент шестнадцать раз обращался к разным аудиториям в Германии, Ирландии, Англии и Италии с речами, комментариями и тостами. Повсюду его встречали толпы восторженных поклонников. Артур Шлезингер был недалек от истины, когда шутливо заметил, что «летом 1963 года Джон Ф. Кеннеди мог победить на выборах в любой европейской стране» [430]. Он добился успехов в отношениях с союзниками и даже с Хрущевым. Благодаря ему удалось придать Холодной войне несколько иной характер и уменьшить конфронтацию между двумя сверхдержавами. Однако в то время как ослабевал конфликт между Соединенными Штатами и Советским Союзом, президенту пришлось столкнуться с еще более сложными проблемами, связанными с усилением роли Америки в странах третьего мира, где серьезную угрозу представляли местные коммунистические повстанческие движения. Эта продолжавшаяся десятилетиями борьба вступила в новый этап, когда вспыхнула война во Вьетнаме.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.