Глава 5 ТРОСНА

Глава 5

ТРОСНА

Двадцатого июля. — Шопен. — Ночные призраки. — Нас атакуют танки. — Цель близка. — Что отмечено приказом. — В Тросне. — Почти легенда.

Если возьмем Тросну…

Поначалу я как-то не очень задумывался по поводу брошенных Карзовым слов о том, что, взяв ее, мы можем попасть в историю. Эти слова я счел просто случайной, походя брошенной шуткой, которой, наверное, и сам Карзов не придал значения. Мало ли за какие населенные пункты сражаются в каждой войне — в историю же входят немногие. А что, если не иметь в виду большие города, войдет в историю из этой войны? Брест, Перемышль, Ельня? Собственно, они и вошли, хотя бои за них мало чем повлияли не только на весь ход войны, но даже и на положение на том или ином участке фронта.

А чем могла войти в историю Тросна?

Признаться, тогда как-то и не думалось об этом. Известно, каждый солдат должен понимать свой маневр. И мы свой маневр понимали: взять Тросну — значит, освободить еще одно село, дать возможность жителям его вернуться в свои дома, а главное — пробить еще одну брешь в обороне противника.

Но почему именно к Тросне было стянуто так много сил и нами и противником? Почему он так настойчиво шел в контратаки, пытаясь отбросить нас от села, каких на Орловщине и Курщине много? Почему для него так важно было сохранить Тросну в своих руках?

Ответ на этот вопрос может дать карта с обозначением линии фронта Курской дуги. Тросна лежит на шоссе, идущем с севера на юг через Орел, находившийся в руках немцев, и Курск, на который они нацеливали свой удар с трех сторон, в том числе и с севера, от Орла. А мы хотели не только отстоять Курск, но и освободить Орел. Таким образом, шоссе Орел — Курск явилось единой осью наступления и для нас и для противника, и эта ось проходила через Тросну. По кратчайшему расстоянию между двумя городами. Тросна представляла собою как бы ворота, одновременно подпираемые с противоположных сторон: у какой из противоборствующих сил найдется больше возможностей проломить или, наоборот, удержать их под натиском, та сторона и выиграет.

Все это осмыслится позже. А тогда мы задумывались только над главным: как выполнить поставленную нам задачу — взять Тросну?

…Взять Тросну. До нее нам осталось лишь километра два, а от передовых позиций правофлангового первого батальона — и того меньше. Если просто пойти двадцать минут хода. Но на пути — траншеи с немецкой пехотой, пулеметные гнезда, поле, пристрелянное вражеской артиллерией, затаившиеся где-то поблизости для броска танки: ночью слышался гул их моторов.

Всю ночь с девятнадцатого на двадцатое шла тихая, можно сказать невидимая подготовка к завтрашнему бою. На ощупь, с незажженными фарами, грузовики доставляли снаряды на огневые позиции поддерживающих нас артиллеристов. Повозки полкового обоза, прикрываясь темнотой, добирались как можно ближе к позициям стрелков и минометчиков с «хлебом» войны — минами, гранатами, патронами. Уже вскоре после полуночи повара начали разжигать огонь в походных кухнях, чтобы завтрак поспел к рассвету, до выхода в атаку. Под самым носом у противника бесшумно, как ночные тени, пробирались разведчики, уточняя, где и как расположены его силы. Не отрывая от уха телефонной трубки, неусыпно дежурили телефонисты, держа под контролем исправность линий связи рот с батальонами, батальонов — с командным пунктом полка, полка — с дивизией. Направляя всю эту работу, бодрствовал штаб полка. Не спалось ни командиру, ни начальнику штаба — еще и еще раз хотелось выверить расстановку сил, порядок действий в завтрашнем наступлении, по возможности предусмотреть, что предпримет в ответ на наши действия враг.

Ночная тишь и темь, лежавшие над утомленной вчерашним боем землей, были обманчивы: множество людей, занятых подготовкой к продолжению наступления, не спали. Спали только в окопах, на своих боевых позициях солдаты стрелковых рот, которым утром идти в атаку. Да и то не все: не у каждого сон оказался сильнее тревожных дум.

…Розовый рассветный час. Вот он и наступил, второй день боя. У нас на КП полка настороженная и вместе с тем спокойная тишина: все готово. Смотрим на часы. Минутная стрелка бесстрастно, размеренно движется по кругу, отсчитывая последние секунды…

Время!

Все словно содрогается окрест. Наполненный громоподобными ударами воздух упруго ударяет в уши, по нему гигантскими бичами хлещут орудийные выстрелы.

С КП нам видно: над немецким передним краем мгновенно, словно по волшебству, выросла черная роща и как по волшебству исчезла. И снова — гром. И вторично черный дым клубится впереди.

Наши батальоны поднялись из окопов. Из тех самых, откуда вчера выбили гитлеровских «гренадиров» — так именуются в германской армии обыкновенные солдаты обыкновенной пехоты, — на титулы фюрер не скуп.

Донесения комбатов пока что обнадеживают: батальоны продвигаются. С правого фланга, из боевых порядков первого батальона, уже отчетливо видны белеющие впереди хаты юго-западной окраины. Если и дальше наступление пойдет в таком же темпе — сегодня Тросна будет наша!

Но оказалось, радоваться рановато. Темп наступления с каждым часом замедляется: заговорили новые огневые точки врага, прижимая атакующих к земле, минометные батареи, которые нашим артиллеристам подавить не удалось. Как видно, за ночь немцы, подтянув подкрепления, усилили свою оборону.

Положение с каждой минутой осложняется. «Нас атакуют танки, за ними пехота», — докладывают Ефремову комбаты. «Огонь по танкам!» — отдает он приказ артиллеристам. — В первую очередь — по танкам!

И вот уже то в одном месте, то в другом впереди тянутся вверх, колыхаясь, полосы черного дыма, похожие на рваные траурные ленты: горят немецкие танки. Но все новые и новые, одетые в серую броню, стальные зверюги с черно-белыми крестами на угловатых лбах возникают перед нашей пехотой.

Некоторые танки вырвались вперед, и наши артиллеристы уже не могут бить по ним: опасно, можно поразить свою пехоту. То в одном, то в другом месте залегшая в открытом поле пехота, чтобы не быть раздавленной танками, вынуждена отойти в свои окопы.

Предельно напряженным был тот день — двадцатого июля. Отзвук той тревоги не угасает во мне до сих пор…

К вечеру бой затих. Но это не принесло нам покоя: мы знали, что с утра нам снова наступать. Наступать, несмотря на то, что за два дня боев за Тросну мы потеряли много людей. Следовало ожидать, что и противник возобновит контратаки.

Когда начало смеркаться, я, как и накануне, решил отправиться снова в свой родной второй батальон — уговаривать немцев сдаваться.

По пути, проходя траншеей, я услышал где-то совсем близко звуки музыки. Оказывается — в землянке, мимо которой иду, играет патефон. Откуда он взялся? Наверное, трофейный раздобыли… Поравнявшись с землянкой, я задержал шаг: патефон наигрывал что-то очень знакомое, вроде старинной мелодии «Мальбрук в поход собрался». Мелодия сопровождалась пением. Пел мужской, хорошо поставленный голос.

— Товарищ лейтенант! — окликнули меня из землянки. — Заходите! — Звали наши полковые разведчики, те самые, которых я обучал немецким словам, необходимым при захвате «языка».

Я вошел в землянку. На полу, на измятой соломе, стоял патефон действительно трофейного происхождения. Вокруг кружком сидели разведчики и вместе с ними капитан Сохин, их начальник. Я уже знал, что сегодня ночью разведчики пойдут на задание. Но не в привычный для них поиск. На этот раз командир полка поставил им необычную задачу. Он поставил ее потому, что за два дня убедился — взять Тросну путем прямых, в лоб, атак чрезвычайно трудно, можно потерять множество людей и все равно не добиться успеха. Но где не помогает сила, там, может быть, удастся взять хитростью. Ефремов принял решение: ночью полковой взвод разведки, усиленный солдатами из роты автоматчиков, на участке второго батальона, скрытно, по разведанным ранее путям, пробирается между немецкими позициями в Тросну и внезапно атакует там противника, с расчетом вызвать у него панику. Воспользовавшись этим, батальоны сбивают растерявшегося противника с его рубежей, врываются в Тросну.

Дело непростое, рискованное. Я полагал, что разведчики перед выходом будут набираться сил, поспят. А они слушают патефон…

Сохин молча показал мне место рядом с собою и жестом приказал остановить патефон, тот смолк.

— Вот ребята интересуются, — сказал мне Сохин, — что той песни слова означают? Мы только разобрали — там что-то про Черчилля. — И скомандовал: — А ну, еще раз прокрутите!

Пластинка зазвучала вновь. Да, это был старинный «Мальбрук», который в поход собрался и затем оскандалился. Только текст ее был другой — о том, как в поход отправился Черчилль, высадил во Франции свою армию, а потом вынужден был ретироваться в Дюнкерк, где его постиг такой же конфуз, как его предшественника Мальбрука.

Я пересказал разведчикам содержание песни.

Мое сообщение их развеселило:

— Теперь Гитлер с компанией — сами как тот Мальбрук.

— Точно! После Сталинграда.

— А здесь? Тоже ведь в поход до Москвы наладились, а намальбручили им.

— И еще намальбручим, когда Тросну возьмем.

— Повеселился немец, хватит. Пора ему пластинку менять.

— И штаны заодно…

— Может, еще разок прослушаем, товарищ капитан? — обратился к Сохину разведчик, крутивший патефон.

— Что, понравилось? — усмехнулся Сохин. — А не надоела она тебе, товарищ начальник патефона?

— Да брось ты эту немецкую радость куда подальше! — посоветовал кто-то «начальнику патефона». — Ты лучше Жопина заведи!

— Верно, Жопина! Давай еще раз! Душевная музыка.

— Жопина? — удивился я. — Это еще что за композитор?..

— Точно, Жопин! — убежденно заявил «начальник патефона».

— Не может быть.

— Да тут так написано, товарищ лейтенант! — он протянул мне пластинку. На ее этикетке прочел: «Schopin».

— Это же Шопен! — рассмеялся я. — Всемирно известный композитор, гордость Польши.

— Так немцы же поляков за людей не считают, как же они польскую музыку на свои пластинки берут?

— А это не их пластинка, — я вгляделся в этикетку. — Пластинка выпущена в Варшаве еще в тридцать седьмом году. Здесь и фирма обозначена.

— Значит, у поляков гитлерюки хапнули, а теперь пластинка обратно у братьев славян. Все справедливо, братцы! Краденое отбирать надо.

— Они и «Катюшу» нашу к рукам прибрали. Вот она, тоже здесь. Вернули, родненькую…

— Может, «Катюшу» завести?

— Успеем и «Катюшу». Давай сперва Шопена!

И зазвучал Шопен. Шопен на Курской дуге.

А немного погодя, распрощавшись с разведчиками, которые остались коротать время у патефона в ожидании наступления полной темноты, я отправился своим путем. Когда я пришел в батальон, Собченко сказал мне, что поступил приказ быть готовыми к атаке, поэтому лучше будет, если я свои речи через трубу завершу пораньше, еще до того времени, когда с противником заговорят не трубы, а стволы.

Передачу на этот раз я закончил быстро.

Вернувшись на полковой КП, я увидел, что, несмотря на глухой заполуночный час, там бодрствуют. В землянке за столом о чем-то вполголоса совещаются Ефремов и Берестов, поглядывая на вытащенную из планшетки карту, ждет с телефонной трубкой возле уха какого-то сообщения Карзов, набрасывает на себя плащ-палатку, собираясь идти куда-то в подразделение, Байгазиев. Может быть, и меня сейчас с поручением пошлют куда-нибудь? Я вопросительно посмотрел на Карзова. Тот, не отрывая трубки от уха, кивнул мне: сиди, дескать, пока.

Я присел, прикрыл глаза: как говорится, солдат спит, а служба идет. И не заметил, как заснул.

…Сколько я спал? Меня разбудил возбужденный голос Карзова:

— Ну что там? Их слыхать? Порядок! Будьте готовы, ждите команды. — Не выпуская трубки, Карзов взволнованно проговорил, обращаясь к командиру полка и начальнику штаба одновременно: — Сохин — в Тросне!

Все свершилось так, как было задумано. Сохину удалось провести своих людей незаметно между немецкими окопами и выйти к Тросне.

Огородами и садами обойдя ее с запада, откуда немцы не ждали опасности, разведчики и автоматчики проникли в Тросну. Находившиеся в ней немцы штабные, артиллеристы, тыловики и прочие — и представить себе не могли, что русские совсем рядом. Ровно в три ноль-ноль рассветную тишину разорвал треск автоматных очередей, гулкие хлопки гранат. Разведчики и автоматчики, пробегая задворками и переулками, били по окнам, по машинам, стоявшим во дворах и на улицах. Немцы, не понимая спросонок, как же русские оказались в Тросне, в тылу передовых позиций, выскакивали из домов, охваченные паникой. Кто-то из них пытался стрелять. Но куда стрелять? Определить было трудно. Разведчики, не переставая бить из автоматов и бросать гранаты, перебегали от постройки к постройке, скрывались в высоком бурьяне, которым заросли огороды, появлялись из него вновь.

Бросками, от усадьбы к усадьбе, они стремительно продвигались вдоль села к восточной окраине. Сохин разбил свой отряд на несколько групп, каждая из них старалась наделать как можно больше шума. Захваченным врасплох немцам уже казалось, что значительные силы русских зашли с тыла, окружают… А немцы на переднем крае, заслышав стрельбу за своей спиной, тоже всполошились. Телефонные запросы в Тросну ничего не прояснили: оттуда не отвечали — об этом нам потом рассказали пленные.

Паника из Тросны, как мгновенная инфекция, распространилась на передовые позиции. И в этот момент по ним ударила наша артиллерия. Следом за валом огня устремились батальоны. Обескураженный стрельбой в своем тылу, противник не смог оказать сколько-нибудь организованного сопротивления.

Сохин со своим «ударным отрядом», а за ними и стрелки батальонов продвигались по Тросне. Но с каждой минутой их продвижение замедлялось: противник постепенно приходил в себя, немцы все ожесточеннее огрызались огнем, пытались превратить в укрепление каждый дом, сарай, погреб. Но судьба Тросны была уже решена: более половины ее перешло уже в наши руки. Поддерживая успех нашего полка, к Тросне пошел слева соседний полк нашей дивизии — шестьсот восемьдесят второй, справа, вдоль шоссе, двинулась на Тросну и соседняя дивизия.

Почти весь день двадцать первого июля шел бой за Тросну. Противник изо всех сил старался восстановить положение, вытеснить нас из Тросны. Несколько раз за день он вводил в бой танки. Временами нам приходилось переходить к обороне. Но одной мыслью жили все: выстоять — и вперед!

…Сохранилась книга приказов, отданных по нашему полку в те дни. Отыщем в ней подписанный Ефремовым приказ, в котором участникам боя за Тросну определены те награды, которые командир полка мог давать своей властью, — а мог он, по тогдашнему положению, награждать медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги», кроме того, за подбитые танки давать денежные вознаграждения. Уже лаконичные строки этого приказа могут дать представление, какое мужество и умение было проявлено людьми нашего полка в боях за Тросну. К этим строкам мне хотелось бы добавить несколько слов. В этом приказе упомянуты, например, сержант Чумак и санинструктор Гаврилков. В открытом поле Чумак оказался один на один с шедшей прямо на него «пантерой». Он отбежал в сторону, упал, «пантера» грохотала мимо. Чумак бросил противотанковую гранату, рискуя сам погибнуть от ее взрывной волны — никакой хоть малой ямки, где можно укрыться, он не успел найти. Взрыв оглушил его. На секунду потерял сознание. А когда поднял голову, увидел: «пантера» стоит, скособочившись, одна гусеница сорвана. Гаврилков, немолодой, из запасных, перевязывая в окопе раненых, услышал нарастающий гул мотора и лязганье гусениц. Рядом, на бруствере, лежало противотанковое ружье, бронебойщика только что убило пулеметной очередью из танка. Гаврилков схватился за ружье, передернул затвор, проверяя: заряжено ли? Оказалось заряжено! Танк разворачивался в нескольких шагах, видимо, чтобы утюжить окоп. Гаврилков повел стволом ружья, целясь танку в борт, выстрелил. Танк задымил, но продолжал идти. Однако прошел недалеко — из него густо повалил дым…

Отмечены в этом приказе и артиллеристы нашего полка, которые со своими маленькими пушками сорокапятками храбро вступали в единоборство с «тиграми» и «пантерами», по калибру пушек почти вдвое превосходивших сорокапятку. Маленькая, стоящая на огневой пушечка, прикрытая только небольшим щитом, — и бронированная надвигающаяся громадина. Промахнись сорокапятка с первого-второго выстрелов, третьего ей сделать уже не успеть — танк расшибет ее снарядом или раздавит гусеницами. Но «сорокапятчики» успевали…

Отыскалась в приказе и фамилия моего приятеля Верещагина, который в свое время весьма успешно переквалифицировался из пехотинцев в артиллеристы. В бою за Тросну Верещагин с расчетами двух сорокапяток своего взвода подбил несколько немецких танков и был награжден орденом Красной Звезды.

Не только своим оружием воевали под Тросной мои однополчане, а и добытым у врага. Орденом Красной Звезды награжден ездовой роты стодвадцатимиллиметровых минометов Ахмедов, пожилой солдат. Случилось так, что немцы, отступая, бросили стоявшую на позиции батарею крупнокалиберных минометов с большим запасом мин батарея оказалась на ничейной полосе. А нашим минометчикам в разгар боя не хватало мин, трудно было подняться. Тогда Ахмедов на своей пароконной повозочке, хотя по нему и стреляли, совершил несколько ездок к брошенной батарее. Под обстрелом он грузил не одни мины: подходили они только к немецким минометам, поэтому Ахмедов укладывал на повозку и минометы. Три вывезенных им миномета минометчики установили на своих огневых позициях и слали на голову врагу его же мины. А мин Ахмедов вывез девятьсот!

По части использования вражеского оружия — неожиданно для всех, да, наверное, и для самого себя — проявил себя мастаком в этот день наш Карзов. В самый разгар боя Берестов, находившийся в этот момент на наблюдательном пункте командира полка вместе с Ефремовым, послал Карзова в батальон — уточнить боевую задачу. Возвращаясь, Карзов увидел на склоне высотки, на которой расположен НП, брошенную немцами при отходе зенитную пушку, приспособленную для стрельбы по наземным целям, — так применяли зенитную артиллерию тогда не только мы, но и немцы. Карзов заинтересовался: а нельзя ли из этой пушки стрелять? Ведь возле — ящики со снарядами, и пушка, кажется, исправна. Нет, оказалось, недостает прицела. Наверное, убегая, немецкие зенитчики сняли прицел, чтобы мы не могли пушку использовать. «А что, если наводить без прицела через ствол?» — подумалось Карзову.

Хотя из пушек Карзов не стрелял никогда, тем не менее он решил проверить пригодность орудия. Повертел рукоятки горизонтальной и вертикальной наводки, открыл и закрыл затвор — все действует. Вот только стрелять пока не по чему: видимой цели близко нет. А жаль… Такая пушка простаивает!

Но цели появились вскоре после того, как Карзов вернулся на НП и доложил о выполнении задания: показались немецкие танки. Больше всего, как и прежде, на правом фланге полка, и артиллерия сосредоточила огонь по этим танкам. Но вдруг из лощинки, что тянулась впереди, вынырнуло несколько танков. Они шли в направлении стыка между батальонами, нацеливаясь прямо на полковой НП. Немецкие танкисты словно знали, что здесь на их пути не стоит ни одного нашего противотанкового орудия.

«Пушка без мушки!» — вспомнил Карзов и во всю мочь припустился вниз по склону высотки к своей находке. Добежав до пушки, глянул в сторону приближающихся танков, прикинул: «Еще с километр, успею!» — быстро открыл затвор, схватился за рукоятки наводки. Вот один из танков показался в круге открытого ствола. Идет прямо. Не терять ни секунды! Снаряд заложить, закрыть затвор, нажать спуск… Выстрел! Ага! Дымом разрыва танк на миг закрыло. Значит — прицел правильный! Еще снаряд! Выстрел! Еще снаряд!..

Карзов сделал четвертый выстрел и услышал, как где-то близко громыхнул разрыв, над головой с пронзительным свистом пронеслись осколки. «Бьют по мне!» — понял он. Ему стало страшно. Но пушки своей не оставил. Снова и снова наводил через ствол и стрелял, стрелял! И радовался, что его снаряды рвутся перед вражескими машинами. Разрывы перед танками стали, кажется, более частыми. Только ли мои снаряды? Или какие-то наши пушки перенесли огонь туда же? Карзову трудно было это определить, он был занят только одним — наводить через ствол, вкладывать снаряд, нажимать спуск. Еще несколько разрывов поблизости. Но Карзову везло — его не задел ни один осколок. Сквозь дым разрывов впереди он увидел — танки поворачиваются, уходят. Вот они скрылись в той же лощине, откуда вышли. Но две машины замерли неподвижно.

«Кто их подбил? — пытался угадать Карзов. — Я или артиллеристы, что перенесли огонь на них? В конце концов, важно не это. Важно, что танки не прошли».

Только теперь почувствовал, что его бьет мелкая дрожь, хотя он весь разгорячен, гимнастерку хоть выжимай. Он смахнул пот со лба, глянул под ноги. Там навалом лежали гильзы выстреленных им снарядов, источая кисловатый запах сгоревшей взрывчатки. Он удивился: «Как много! Сколько же?» Пересчитал. Шестьдесят одна гильза!

Пройдет немного времени, и Карзов привинтит к своей гимнастерке рядом с Красной Звездой второй орден — Отечественной войны второй степени за отражение танковой атаки. И мы, его сотоварищи, от всей души, горячо поздравим его.

Противник еще цеплялся за Тросну. Автоматными очередями, гранатами приходилось выкуривать гитлеровцев из каждого двора, который они пытались превратить в огневую позицию. Падали сраженные фашистской пулей наши солдаты в горячую пыль уличной дороги, в лебеду и чертополох задичавших огородов, но товарищи их продолжали неуклонно продвигаться все дальше по Тросне.

Под конец дня, когда спала жара, ослаб и накал боя: противник, видя, что ему не удержаться, откатился на север, полностью оставив Тросну. Все три батальона нашего полка, пройдя село насквозь, вышли за его окраину и сразу же начали окапываться и приспосабливать оказавшиеся под рукой немецкие окопы к обороне — вдруг противник, подтянув силы, снова возобновит контратаки?

Но все же пока установилось затишье. Надолго ли?

Как только батальоны вышли за Тросну, Ефремов перенес туда КП полка. Мы расположились в двух-трех соседних погребах — на Орловщине почти в каждом деревенском дворе можно найти капитально оборудованный, иногда даже выложенный кирпичом погреб с капитальным перекрытием, с лестницей, ведущей вниз — лучшего укрытия на случай обстрела и не найти.

Тросна… Я входил в нее с каким-то особым, горделиво-радостным чувством. Ведь это было первое жилое место, в освобождении которого участвовал. Много раз потом придется мне вступать с моими однополчанами в села, деревни и города, свои и чужие, очищенные от врага. И всегда при этом охватит меня тот восторг, который в гамме человеческих чувств можно назвать чувством освободителя. И всегда, даже когда уже все на войне станет привычным, все же трудно будет представить, что там, куда пришли мы, еще недавно хозяевами были фашисты, смертельные враги — вот так же ходили, стояли они здесь, как сейчас ходим и стоим мы…

С любопытством смотрел я вокруг, идя по Тросне. Почти все постройки — саманные хаты, сараи, хлевы — стоят без крыш, только над некоторыми чернеют на фоне голубого неба обугленные стропила. От многих построек остались лишь груды разваленного самана, заросшие высокой травой. Кое-где торчат из нее ржавые, искореженные остовы железных кроватей, выглядывают обломки простецкой деревенской мебели. А вот сиротливо стоит самодельная детская коляска без колес, сквозь нее проросла лебеда. Все разорено…

Даже деревьев, неповрежденных, зеленеющих листвой, осталось мало. Торчат голые, обгоревшие, обломанные стволы. И ни одного жителя, ни кошки, ни собаки, ни какой-либо другой животины. Зона пустыни… Сейчас населяем ее только мы, военный народ. Да и то населяем не густо и не надолго.

Помня наставления Миллера, я, пользуясь затишьем, отправился обследовать погреб неподалеку, от дверей которого тянулись оборванные разноцветные провода — уже по этой примете легко было определить, что здесь находился какой-то штаб или узел связи.

Я спустился по лестнице и при свете солнца, лучи которого падали сверху в дверь, увидел, что пол погреба сплошь усеян бумажным мусором.

…Ворошу ногой толстый слой разнообразнейшей бумаги. Что тут интересного? Вот папка с подшитыми документами! Распоряжения по какому-то батальону. Листы каких-то списков, с указанием воинских званий и должностей… Что-то неприятное глянуло на меня с фотографии. Детское лицо, парнишка лет семи. Может быть, уже и осиротел этот мальчуган? На его чистый детский лобик спускается челка. Модная прическа «под фюрера»? Переворачиваю фотографию. Крупным, еще неуверенным детским почерком выведено: «Майн либер паппи…» — моему дорогому папочке — Гансик. Внизу, тем же почерком: «Хайль Гитлер!»

Так вот почему так неприятна показалась мне эта карточка! Бросаю ее.

Выхожу из погреба, прихватив с собою кое-что из документов: посмотрю на досуге.

Смеркается. На передовой тихо. Видно, противник угомонился, сегодня уже вряд ли можно ожидать его контратак.

Прихожу к погребу, в котором обосновалась штабная «оперативная часть» во главе с Карзовым — в его подчинении связные и писарь.

У входа на травке расположились Карзов и Байгазиев. Подсаживаюсь к ним. Начинаем обсуждать результаты сегодняшнего боя и высказывать прогнозы на завтра. Но тут появляется наш «командующий связью» Голенок, который довольно часто наведывается на КП полка, и сообщает сногсшибательную новость:

— А вы знаете — только что с Сохиным разговаривал сам командующий фронтом!

— Командующий? — не верим мы своим ушам. — Да он что, к нам в дивизию прибыл?

— По телефону! — Голенок заметно взволнован. — Прямо из штаба фронта, через все коммутаторы — армии, дивизии — прямо к нам, на тот телефон, что у Ефремова. Ефремов думал — его самого командующий вызывает, а оказалось Сохина!..

— Не может быть! — все еще не верим мы. — Зачем командующему Саша понадобился?

— А вот зачем… — Голенок обрывает себя на полуслове. — Да вот он сам идет, спросите, он лучше меня расскажет.

— Саша, правда? — спрашивает Карзов подошедшего к нам Сохина. — Правда, что тебя Рокоссовский к трубке вызывал?

— Правда, — отвечает Сохин сдержанно, как всегда, но вид у него несколько растерянный, словно он сам не может поверить, что разговор с командующим состоялся.

— Ну, давай садись, рассказывай! — торопим его.

— Да что рассказывать… — тихо, словно нехотя, начинает Сохин. — Я со своими хлопцами был, отдыхали после всех дел и к ночному поиску готовились. Вдруг сломя голову бежит связной: «Товарищ капитан, вас — мигом к командиру полка!» Ну, побежал я. Прибегаю — сидит Ефремов, вроде бы немножко не в себе, трубку мне протягивает: «Тебя Рокоссовский, сам!» Батюшки, думаю, с чего бы это? Беру трубку, докладываю: «Капитан Сохин слушает!» А он мне: «Каким орденом, товарищ капитан, наградить вас за бой в Тросне? Хотите — высший орден, орден Ленина?» Меня аж пот прошиб. «Спасибо, товарищ командующий, — говорю, — но этот орден и не фронтовикам дают. А мне бы такой, чтобы сразу видно было — за боевые дела получил». Рассмеялся командующий: «Ну ладно, так уж и быть, учитываю ваше желание — награждаю вас орденом Красного Знамени». На том и порешили…

— Чудак ты! — набросились мы на Сохина. — От какого ордена отказался!

— А как Рокоссовский узнал, что ты в Тросне отличился?

— Ефремов мне рассказал: он в штадив насчет меня докладывал. Ну из штадива «наверх» пошло, дошло до Рокоссовского. Он и велел соединить себя прямо с полком. Спросил Ефремова: «Есть у вас такой капитан? Отличился? К трубке его позовите!» — ну а дальше как я уже сказал… — Сохин перевел дух и добавил: — Я, конечно, начальство понимаю. Два дня две дивизии Тросну взять не могли. А тут взяли. Я Ефремову представления на всех разведчиков до единого, какие со мной в Тросне были, написал. И на автоматчиков… А что, ребята орденов достойны. Орлы!