Глава 4. УПУЩЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ – ВЕНСКАЯ ВСТРЕЧА Н. С. ХРУЩЕВА И ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ

Глава 4. УПУЩЕННАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ – ВЕНСКАЯ ВСТРЕЧА Н. С. ХРУЩЕВА И ДЖОНА Ф. КЕННЕДИ

Состоявшаяся в июне 1961 года в Вене встреча Н. С. Хрущева и Джона Ф. Кеннеди, по-моему, незаслуженно обойдена вниманием историков и политологов. Между тем эта встреча, как мне кажется, представляет большой интерес с точки зрения упущенной тогда возможности для радикального улучшения отношений между Советским Союзом и Соединенными Штатами.

Мне лично не довелось присутствовать на ней, но, будучи в то время советником посольства СССР в США, я был осведомлен о ее предыстории, о ходе и последующем развитии событий, так сказать, «с вашингтонского конца». А находясь в отпуске в Москве в августе 1961 года, я имел возможность ознакомиться с записями венских бесед и поговорить с рядом ее участников. Основываясь на этих знаниях, дополненных рассекреченными в последующие годы американскими документами, относящимися к венской встрече, хотел бы поделиться своими воспоминаниями и соображениями о ней.

Предыстория встречи

Сразу же после победы Кеннеди на президентских выборах в ноябре 1960 года из Москвы стали исходить сигналы о желании Хрущева как можно скорее, не дожидаясь вступления Кеннеди в должность в январе 1961 года, завязать с ним диалог через доверенных лиц, а еще лучше – встретиться лично. Что касается неофициальных контактов, то таковые были без труда установлены, в частности через Аверелла Гарримана. Рассчитывать же на личную встречу с вновь избранным президентом до инаугурации было абсолютно нереально. Нам в посольстве это было ясно, но посол М. А. Меньшиков, зная настроения в Москве, довольно назойливо поднимал этот вопрос при встречах со всеми, кто мог довести его до сведения Кеннеди. Из этой затеи, естественно, ничего не получилось.

Однако вскоре после инаугурации, по данным посольства, в Белом доме началось обсуждение вопросов взаимоотношений США с СССР и, в частности, вопроса о встрече Кеннеди с Хрущевым. В течение февраля состоялось три таких обсуждения с участием государственного секретаря Д. Раска и лучших знатоков Советского Союза: Дж. Кеннана, А. Гарримана, Л. Томпсона, Ч. Болена, Ф. Колера. В результате было подготовлено и 22 февраля подписано президентом его первое письмо советскому лидеру, в котором содержалось предложение об их встрече. Томпсон, тогдашний посол США в СССР, вернулся с этим письмом в Москву 27 февраля, но ввиду того, что Хрущев находился в длительной поездке по стране, письмо президента было передано ему Томпсоном только 9 марта в Новосибирске. При этом в качестве возможного срока встречи на высшем уровне Томпсон назвал начало мая, а в качестве места встречи предложил на выбор Вену или Стокгольм. Хрущев высказался в пользу Вены.

В обеих столицах сразу началась интенсивная подготовка к встрече. Через некоторое время она, правда, застопорилась в связи с тем, что начали сгущаться тучи над Кубой и в середине апреля произошло организованное Соединенными Штатами вторжение на Кубу антикастровских формирований. Но уже в конце апреля Москва дала знать Белому дому, вначале по неофициальному каналу, что Хрущев желает вернуться к вопросу о встрече с президентом. 4 мая министр А. А. Громыко подтвердил это официально послу Томпсону в Москве, 16 мая Меньшиков вручил президенту письмо Хрущева, датированное 12 мая, явившееся ответом на февральское письмо Кеннеди, в котором содержалось предложение о встрече. Хрущев официально принимал это предложение.

До посольства доходили сведения (впоследствии они подтвердились опубликованными материалами), что не все в окружении президента считали момент подходящим для его встречи с Хрущевым. Без энтузиазма к ней относились, в частности, вице-президент Линдон Джонсон и госсекретарь Дин Раск. Они опасались, что согласие Кеннеди на встречу так скоро после провала кубинской авантюры могло быть расценено Хрущевым как дающее ему возможность разговаривать с Кеннеди в Вене «с позиции силы». Но президент, как и его основные советники по советским делам Томпсон и Болен, не разделял таких опасений. Встреча в Вене была назначена на начало июня.

В чем были едины в канун венской встречи все советники Кеннеди, включая Томпсона, так это в том, что президенту не следует втягиваться в дискуссию с Хрущевым общего и тем более философского характера, а сконцентрироваться вместо этого на обсуждении конкретных, наиболее острых на тот момент проблем: Берлин, Лаос, запрещение ядерных испытаний.

На встрече все пошло не так

Когда я познакомился с советскими записями бесед на встрече в Вене, состоявшейся 3–4 июня 1961 года, то, к своему удивлению, обнаружил, что, вопреки предостережениям советников Кеннеди именно по его инициативе большая часть времени была затрачена на дискуссию как раз по общим, принципиальным вопросам отношений между США и СССР как лидерами двух социально-экономических систем. Кеннеди в начале первой же беседы сказал Хрущеву, что его как президента США интересует главным образом вопрос о том, как обеспечить такое положение, при котором США и СССР – две мощные державы, имеющие многочисленных союзников и придерживающиеся разных социальных систем, державы, находящиеся в соревновании друг с другом в различных частях земного шара, – могли бы жить в мире.

Последовавший за этим разговор об историческом процессе мирового развития, о допустимых и недопустимых формах соревнования двух систем – капитализма и социализма – занял всю первую беседу. И хотя два лидера не пришли к единому мнению по этим вопросам, что было неудивительно, казалось, «философская» часть обмена мнениями на этом могла бы и закончиться.

Но после перерыва на официальный завтрак Кеннеди снова предложил продолжить разговор с Хрущевым по вопросам общего характера. Этот разговор, по инициативе опять-таки президента, проходил один на один с участием только переводчиков. В продолжение утренней дискуссии Кеннеди сказал Хрущеву, что он хорошо понимает его высказывания насчет смены в свое время феодализма капитализмом, и, более того, заявил буквально следующее: «Я также хорошо понимаю Вас, когда Вы говорите, что наше время характеризуется упадком капитализма и приходом на смену ему социализма». Сославшись далее на бурные события, которые потрясали Европу в эпоху перехода от феодализма к капитализму, Кеннеди выразил убеждение в том, что как раз в такой переходный период необходимо проявлять особую осторожность в подходе к различным спорным проблемам, тем более учитывая то страшное оружие, которое находится в руках США и СССР.

Все это звучало так, будто Кеннеди соглашался с тезисом Хрущева о том, что капитализм идет к закату и будущее принадлежит социализму. Когда я впервые прочел такое в советских записях бесед, меня, по правде говоря, взяло сомнение: точно ли переданы слова президента? Но, как явствует из опубликованных потом американских документов, советские записи не грешили против истины.

Так неужели Кеннеди действительно считал, что будущее мира за социализмом? Весьма, конечно, сомнительно, тем более что в другой части беседы он прямо говорил Хрущеву, что не считает такой ход событий в мире исторически неизбежным. Думается, правы те американские исследователи президентства Кеннеди, которые полагают, что в данном случае он позволил себе выражения, импонировавшие Хрущеву, руководствуясь тактическими соображениями: главным для него было так или иначе убедить последнего в опасности попыток изменить сложившееся на тот момент статус-кво в мире. И действительно, на протяжении всей венской встречи Кеннеди многократно возвращался именно к мысли о том, что в мире тогда установилось настолько четко очерченное соотношение сил, что даже если одно из новых государств перейдет на сторону Советского Союза и примет его систему, то и это резко изменит существующее равновесие в его пользу. В стремлении предостеречь Хрущева против попыток нарушить сложившийся баланс сил Кеннеди, чтобы продемонстрировать свою искренность в таком подходе, не остановился перед тем, чтобы назвать в этом контексте своей ошибкой недавнюю интервенцию на Кубу. Кстати, в связи с разговором о Кубе Хрущев среди прочего провидчески сказал Кеннеди: «Ведь Фидель Кастро не коммунист. Но вы своими действиями можете так вышколить его, что он в конечном счете действительно станет коммунистом, и тогда это уже будет ваша заслуга».

Кеннеди заявил, что он верит в возможность сосуществования стран с разными социальными системами при условии, чтобы каждая из них проводила независимую политику. Тревогу у него вызывает только то, что в случае победы в той или иной стране сил, исповедующих идеи, которых придерживается Советский Союз, эта страна крепко привяжет себя к его политике, а это не может не затрагивать безопасности Соединенных Штатов. Получалось, что его беспокоила перспектива изменения статус-кво не столько в социальном, сколько в геополитическом плане.

Анализируя в целом «философскую» часть бесед Хрущева и Кеннеди в Вене в сочетании с другими ставшими известными позже американскими материалами того времени, приходишь к выводу, что, хотя Кеннеди, конечно же, не разделял мнение советского лидера об обреченности капиталистической системы и неизбежности торжества социализма, он вместе с тем действительно был готов на практике исходить из факта сосуществования двух систем. Это документально подтверждается тем, что в феврале 1961 года при работе в Белом доме над первым письмом президента Хрущеву Кеннеди в качестве исходной установки в развитии отношений с Советским Союзом написал на представленном ему проекте письма следующую лаконичную, но емкую формулу: «Я заинтересован в гармоничных отношениях с СССР – это означает признание разных систем».

Готовность Кеннеди строить свои отношения с СССР исходя из принципиальной установки на мирное сосуществование разных социальных систем вполне ясно просматривалась во всех его высказываниях и на самой встрече. Однако Хрущев был явно не расположен к достижению взаимопонимания на предложенной Кеннеди основе «замораживания» сложившегося в мире статус-кво. Во-первых, потому, что это предполагало отказ Советского Союза от активной поддержки национально-освободительных войн (об этом Кеннеди прямо говорил со ссылкой на речь Хрущева от 6 января 1961 года, в которой открыто провозглашался курс на их поддержку), пойти же на такой отказ Хрущев не считал возможным и по собственным убеждениям, и с оглядкой на Пекин, да и на некоторых своих коллег в Москве. Во-вторых, в не меньшей, а может быть, и в большей степени потому, что предлагавшееся Кеннеди «замораживание» статус-кво в геополитическом плане означало бы отказ Хрущева уже тогда, в Вене, от своего требования об изменении статуса Западного Берлина. Пойти на это там он тоже не был готов.

«Да, кажется, холодная зима будет в этом году»

Как известно, еще в ноябре 1958 года Хрущев выступил с инициативой заключения странами-победительницами мирного договора с двумя германскими государствами – ФРГ и ГДР – при одновременном придании Западному Берлину статуса «вольного города». Берлинская дилемма имела длинную историю, и выдвижение Хрущевым ноябрьских предложений определялось целым рядом обстоятельств. Но мне вспоминается деталь, которая, с учетом импульсивности советского лидера, тоже сыграла определенную роль, во всяком случае в выборе момента для его инициативы. В октябре 1958 года в связи с обострением ситуации вокруг китайских прибрежных островов Куэмой и Мацзу, удерживавшихся Тайванем при поддержке США, Джон Фостер Даллес сделал заявление в том смысле, что США не остановятся перед применением силы, чтобы воспрепятствовать захвату Пекином этих островов, точно так же как в Европе западные державы никогда не отдадут Москве Западный Берлин.

Г. М. Пушкин, в то время заведующий Отделом информации ЦК КПСС, рассказывал: когда он привлек внимание Хрущева к этому заявлению Даллеса, чтобы предостеречь от опрометчивых шагов в отношении Западного Берлина, реакция была совершенно противоположной. Хрущев разразился тирадой примерно следующего содержания: ишь, как расхрабрился Даллес, ну и пусть китайцы «чикаются со своими говенными островами», а нам пора показать Даллесу кузькину мать в Берлине. И далее последовало указание ускорить подготовку германского пакета предложений.

Поскольку западные державы заняли резко отрицательную позицию в отношении выдвинутых Хрущевым предложений по Германии, он периодически грозил, что в этом случае Советский Союз один заключит мирный договор с ГДР, а это будет означать прекращение оккупационного режима и в Западном Берлине, находившемся на ее территории; соответственно, после этого западным державам придется договариваться о доступе в Западный Берлин непосредственно с правительством ГДР. При встрече Хрущева с Эйзенхауэром в Кэмп-Дэвиде в 1959 году американский президент признал существовавшее положение в Западном Берлине «ненормальным» и выразил принципиальное согласие на проведение переговоров по этой проблеме. Имелось в виду обсудить ее на встрече «большой четверки» в мае 1960 года в Париже.

После того как парижская встреча была сорвана из-за инцидента с американским разведывательным самолетом У-2, Хрущев «подвесил» германский вопрос до избрания нового президента США. Советский лидер пошел и навстречу пожеланию Кеннеди, выраженному неофициально сразу после его избрания: дать ему время, чтобы определить свою позицию в этом непростом вопросе. Но в Вену Хрущев приехал с твердым намерением не оттягивать дальше решение берлинского вопроса или, во всяком случае, начало серьезных переговоров по нему. К этому его подталкивала ситуация в самом Берлине и в ГДР в целом: усиливавшийся отток квалифицированной рабочей силы из страны в ФРГ и ежедневный наплыв западноберлинцев в ГДР для приобретения там по более дешевым ценам продуктов и некоторых услуг, что наносило дополнительный ущерб восточногерманской экономике.

Между тем Кеннеди прибыл в Вену с прямо противоположным намерением. И он сам, и практически все его советники считали, что малейшие уступки с его стороны в берлинском вопросе на венской встрече будут восприняты как проявление слабости и вызовут резкую негативную реакцию американских союзников и особенно правых кругов внутри США. Это еще больше ослабило бы его положение как президента, и без того не очень прочное в результате неубедительной победы на выборах 1960 года и с учетом провала апрельской интервенции на Кубу.

В результате занятая Кеннеди в Вене позиция по германскому вопросу была совершенно «глухой» – она сводилась к тому, что все здесь должно было оставаться, во всяком случае на ближайшее время, без всяких изменений и, стало быть, предмета для переговоров в этой части фактически нет. Это был явный шаг назад по сравнению с позицией Эйзенхауэра. Такой оборот дела, конечно, «завел» Хрущева, что во многом определило ту предельную остроту, которой достиг в Вене разговор по Берлину.

Хрущев подтвердил предложение о том, чтобы при заключении мирного договора с двумя германскими государствами Западный Берлин был наделен статусом «вольного города». Для обеспечения такого статуса, для гарантии невмешательства в дела города и его связей с внешним миром там могли бы быть размещены символические контингенты войск четырех держав – США, СССР, Англии и Франции или же войска нейтральных стран; гарантии для Западного Берлина были бы юридически закреплены также Организацией Объединенных Наций. При отказе же западных держав от такого варианта, заявил Хрущев, Советский Союз подпишет не позже декабря 1961 года мирный договор с ГДР, а следовательно, прежнее соглашение о доступе в Западный Берлин по утвержденным в свое время воздушным и наземным коридорам станет недействительным.

На прямой вопрос Кеннеди, означает ли это, что в случае подписания мирного договора СССР с ГДР доступ западным державам в Западный Берлин будет прегражден, последовал столь же прямой ответ Хрущева: «Вы правильно поняли, господин президент». Правда, затем он добавил, что правительство ГДР готово гарантировать доступ всех стран в Западный Берлин, но об этом надо будет договариваться непосредственно с этим правительством. Это мало утешило Кеннеди, который заявил, что если США позволят выгнать себя из Западного Берлина, лишившись в одностороннем порядке завоеванных ими и договорно оформленных прав, то все обязательства США по отношению к другим странам «превратятся в пустой клочок бумаги», никто больше не станет верить Соединенным Штатам, и это приведет к их полной политической изоляции. «А я, – сказал Кеннеди, – не для того стал президентом США, чтобы председательствовать при подобном процессе изоляции моей страны».

Желая, видимо, намекнуть на возможность подвижек с его стороны в будущем, Кеннеди сказал, что Эйзенхауэр, возможно, был прав, когда в беседах с Хрущевым признал положение в Западном Берлине ненормальным, и если бы напряжение в мире уменьшилось, то, быть может, и удалось бы достичь взаимоприемлемой договоренности по этому вопросу, но сейчас для этого нет необходимых условий.

Своей кульминации дискуссия по Берлину достигла, когда Хрущев, усмотрев в одной реплике Кеннеди намек на возможность возникновения войны из-за Западного Берлина и сказав, что Советский Союз войны не начнет, дальше выпалил: «Если вы развяжете войну из-за Берлина, то уж лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия». Выделенная мною концовка тирады Хрущева была столь залихватской, что при оформлении официального текста записи беседы его помощники опустили эту концовку, заменив ее совсем другими словами: «…то тем самым вы возьмете на себя всю ответственность», – однако копия текста с подлинными хрущевскими словами неофициально сохранилась.

Любопытно, что, как потом выяснилось, в американской записи этой беседы при сохранении смысла сказанного Хрущевым форма была также несколько смягчена – его слова заменены другими: «…то пусть будет так». В этом, видимо, отразилась общая установка Кеннеди после Вены: излишне не драматизировать происходившее на встрече, чтобы его последующие шаги не расценивались как результат того, что он был запуган Хрущевым. По этой же, похоже, причине американская сторона не стала даже предавать огласке то обстоятельство, что Хрущев установил ультимативный срок для решения берлинского вопроса – декабрь 1961 года.

Венская встреча подошла к концу. Но, не желая, очевидно, завершить ее на столь мрачной ноте, Кеннеди пожелал поговорить с Хрущевым еще раз наедине. Он выразил надежду, что со временем появится возможность разработать мероприятия, направленные на обеспечение более удовлетворительного положения в Берлине, и обратился к Хрущеву с просьбой провести грань между заключением мирного договора СССР с ГДР, с одной стороны, и вопросом о правах западных держав в Западном Берлине и их доступе туда – с другой.

Хрущев был, однако, непреклонен – он повторил, что решение Советского Союза подписать не позже декабря мирный договор с ГДР с вытекающими из этого последствиями бесповоротно, и никакие угрозы со стороны США его не остановят. «Мы, – повторил Хрущев, – войны не хотим, но если вы ее навяжете, то она будет».

«Да, кажется, холодная зима будет в этом году», – заключил Кеннеди.

Драматические перипетии после встречи

Как рассказывал потом К. О’Доннел, один из ближайших помощников президента, Кеннеди по пути из Вены в Лондон последними словами ругал Хрущева, особенно за жесткую постановку берлинского вопроса. Вместе с тем президент сказал: «Бог свидетель, что я не изоляционист, но кажется чрезвычайной глупостью рисковать жизнью миллионов американцев из-за спора о правах доступа по автобану… или из-за того, что немцы хотят объединения Германии. Должны быть гораздо более крупные и важные причины, чем эти, если мне придется грозить России ядерной войной. Ставкой должна быть свобода всей Западной Европы, прежде чем я припру Хрущева к стенке и подвергну его окончательному испытанию».

Тем не менее по возвращении в Вашингтон Кеннеди продолжал, как и в Вене, демонстрировать твердую решимость не остановиться перед применением силы для сохранения военного присутствия западных держав в Западном Берлине и свободного доступа туда. И это не была просто словесная бравада. До посольства доходили сведения, а потом они выплеснулись и на страницы печати, о разработке разных вариантов военных планов на этот случай. Разработка этих планов соответствовала преобладавшей в то время в Вашингтоне «линии Ачесона».

Сторонники бывшего государственного секретаря Дина Ачесона, которого президент привлек к германским делам еще до венской встречи и под воздействием которого в значительной мере сформировалась «глухая», неконструктивная позиция, занятая Кеннеди в этих вопросах на встрече, стояли на своем. По их мнению, в ответ на жесткую, ультимативную позицию по Берлину, продемонстрированную в Вене Хрущевым, США должны были продолжать придерживаться бескомпромиссной линии в этом вопросе до тех пор, пока Хрущев не отступит. Вашингтону, согласно этой линии, не следовало подавать Москве никаких сигналов о готовности к переговорам, поскольку это, дескать, будет расценено Хрущевым как признак того, что Кеннеди «дрогнул».

Отражением «ачесоновской линии» явилось, в частности, то, что в состоявшейся 27 июня в Вашингтоне беседе Кеннеди с зятем Хрущева А. Аджубеем президент попросил его передать советскому лидеру следующее: «Я не хочу ввязываться в войну из-за Западного Берлина, но воевать мы будем, если вы односторонним образом измените обстановку… Если я сейчас уступлю или откажусь от занимаемой позиции, конгресс, сенаторы привлекут меня к ответственности и посадят в тюрьму».

Вместе с тем посольству было известно, что и в Белом доме, и в государственном департаменте далеко не все и, во всяком случае, не полностью разделяли «линию Ачесона», считая ее слишком опасной, тем более что резонно усматривали политико-дипломатическую слабину в той позиции, с которой поехал Кеннеди в Вену: отход от ранее выраженной Эйзенхауэром готовности к переговорам ввиду «ненормальности» положения в Берлине.

В тех условиях была особенно важна правильная оценка посольством реальной расстановки сил в американской администрации по данному вопросу, которая помогла бы Москве избежать просчета в понимании действительной решимости США не допустить изменения ситуации в Западном Берлине. Не менее важным представлялось и то, чтобы поведение самого посольства, как и Москвы, не лило воду на мельницу сторонников «линии Ачесона», а укрепляло позиции тех, кто выступал за более гибкий образ действий.

К сожалению, тогдашний наш посол Меньшиков был далек от понимания важности и того и другого. Рассчитывая потрафить Хрущеву, он фактически дезинформировал Москву, утверждая, что президент Кеннеди и его брат Роберт, которых он вслед за Аджубеем называл не иначе как «мальчишками в коротких штанишках», лишь храбрятся до поры до времени, а потом дрогнут и отступят. Помнится, как в одной из телеграмм, отправленных в Москву в начале июля 1961 года, Меньшиков, подделываясь под стиль Хрущева, высказал мнение, что «новые американские вожди петушатся», пока еще есть время, а когда дело ближе подойдет к решительному моменту (т. е. к подписанию мирного договора СССР с ГДР), «они первые накладут в штаны».

Наряду с дезинформацией Москвы Меньшиков в беседах с американскими деятелями и даже публично выражал в те дни уверенность, что, «когда будут раскрыты карты, американцы не станут воевать из-за Берлина». Подобные заявления не могли не провоцировать сторонников Ачесона не только давать резкую отповедь Меньшикову, но и усиливать давление на своего президента.

Отнюдь не все в советском посольстве были согласны с такой линией поведения посла. Спорить с ним было бесполезно, но кое-кто из нас стремился в меру своих возможностей как-то поправить дело, стараясь более правдиво информировать Москву и нейтрализовывать опрометчивые заявления Меньшикова.

Именно с этой целью я, например, встретился 5 июля с Артуром Шлесинджером, одним из помощников президента, с которым у нас был неплохой контакт и который не принадлежал к числу сторонников Ачесона (так же как ранее не был сторонником вторжения на Кубу).

Походив, как говорится, вокруг да около юридических и политических аспектов берлинского вопроса, я прямо спросил Шлесинджера: действительно ли все упирается в недоверие со стороны США, когда мы говорим, что их прежние позиции в Западном Берлине сохранятся и в новом контексте – в случае подписания мирного договора СССР с ГДР? Мой собеседник столь же прямо ответил, что да, все заключается как раз в том, что США не могут полагаться на наши гарантии в этом отношении. Мой следующий вопрос: если США не считают предлагаемые нами гарантии достаточными, почему бы им не предложить со своей стороны какие-либо другие гарантии? Почему не обсудить все это?

Как потом Шлесинджер говорил мне, а затем и писал в одной из своих книг, в таких моих высказываниях он усмотрел признаки того, что Москва, возможно, хочет сойти с пути, ведущего к столкновению. В ту пору считалось аксиомой, что любой советский дипломат говорил иностранцу только то, что ему предписано начальством, хотя в данном случае, как и во многих других, это было совсем не так – многое делалось и по собственному разумению, исходя из интересов своей страны, как они тобой понимались.

Во всяком случае, наша беседа, по словам Шлесинджера, подтолкнула его к тому, что на следующий день, посоветовавшись с некоторыми своими коллегами в Белом доме и госдепартаменте, он подготовил меморандум для президента Кеннеди с мотивированным изложением обеспокоенности потенциальной опасностью «линии Ачесона». Главная опасность усматривалась Шлесиджером в том, что эта линия предусматривала концентрацию всех усилий на возможности военной конфронтации, игнорируя необходимость прилагать, прежде всего, усилия по ее предотвращению дипломатическим путем.

Шлесинджер напомнил президенту, что кубинское фиаско в апреле 1961 года во многом проистекало как раз из излишней концентрации на военных и оперативных вопросах при совершенно недостаточном учете политических соображений. При этом он высказал опасение, что то же самое может повториться и в случае с Берлином. Предложенный Ачесоном курс действий, по его мнению, мог рассматриваться как подходящий только в крайнем случае, если будут исчерпаны все остальные альтернативные курсы, между тем как в плане Ачесона вообще не было заложено никаких альтернатив конфронтационному варианту.

Шлесинджер убедительно показал в своем меморандуме, что, не разработав и не исчерпав все политико-дипломатические альтернативы, США рискуют сами себя загнать в тупик и оказаться без продуманной заранее линии поведения в случае, если Хрущев – как скорее всего и будет – вместо подписания мирного договора с последующим установлением физической блокады Западного Берлина станет действовать более осмотрительно.

Согласно рассказу Шлесинджера, президент, прочитав его меморандум, тут же согласился, что план Ачесона был слишком узко нацелен на военную сторону проблемы и что планированию по Берлину надо придать более сбалансированный характер. Вслед за этим Кеннеди ознакомил с меморандумом госсекретаря Д. Раска, министра обороны Р. Макнамару и своего военного советника М.Тейлора. Ознакомил он их и с еще одним меморандумом, подготовленным другим его помощником Макджорджем Банди. В этом документе указывалось на опасную жесткость продолжавшего сохранять свою силу со времени прежней администрации стратегического военного плана, согласно которому в случае серьезного обострения ситуации вокруг Берлина предусматривалось почти немедленное применение ядерного оружия вплоть до нанесения общего ядерного удара по Советскому Союзу.

Ясно выразив при этом свое неудовольствие состоянием планирования по Берлину, президент дал указание Раску в течение десяти дней разработать и представить переговорную позицию США по германским делам, а Макнамаре – в тот же срок разработать новый военный план, «который допускал бы неядерное сопротивление в масштабах, достаточных как для того, чтобы продемонстрировать нашу решимость, так и для того, чтобы дать коммунистам время вторично подумать и вступить в переговоры прежде, чем все выльется в ядерную войну». В этом указании Кеннеди содержался зародыш той стратегии, которая впоследствии получила название «гибкого реагирования».

Тем не менее среди разрабатывавшихся вариантов нового военного плана на случай обострения ситуации вокруг Берлина был и тот, о котором мир узнал много лет спустя из опубликованных в 1989 году воспоминаний Ф.-Й. Штрауса, бывшего в те годы министром обороны ФРГ. Согласно Штраусу, этот вариант, на который дало свое согласие и западногерманское правительство, предусматривал, что в случае установления Советским Союзом блокады Западного Берлина туда направится из ФРГ американская танковая бригада, и, если советские войска физически воспрепятствуют ее продвижению, на один из полигонов на территории ГДР, где сконцентрировано большое количество советских войск, будет сброшена американская атомная бомба с целью продемонстрировать Москве решимость Запада. «Если бы намерение американцев, – писал Штраус, – сбросить бомбу на один из советских полигонов было осуществлено, то это означало бы гибель тысяч советских солдат. Это была бы Третья мировая война. Американцы осмелились внести эту идею потому, что точно знали, что Советы в то время не располагали надежно функционирующими межконтинентальными ракетами. Война, таким образом, проходила бы в основном в Европе; это была бы война обычными средствами, в которую США могли привнести некоторые ядерные компоненты». Тот факт, что в числе вариантов, разрабатывавшихся летом 1961 года в Вашингтоне на случай блокады Западного Берлина, был и описанный Штраусом, не отрицал в беседе со мной в 1990 году и М. Банди. А в ответ на вопрос, не разрабатывался ли такой вариант специально, чтобы о нем узнали в Кремле, Банди только усмехнулся.

Мне неизвестно, был ли Хрущев в 1961 году в курсе данного и других конкретных вариантов военных планов. Но, исходя из информации, которой я располагал в ту пору и получил позже, я убежден, что Хрущев, заняв в Вене жесткую, ультимативную позицию по Берлину и фактически грозя войной, по существу блефовал. А столкнувшись уже там с твердой решимостью Кеннеди не отступать и увидев подтверждение тому в последующих шагах президента по подготовке к возможной пробе сил, Хрущев стал думать над таким выходом из создавшегося положения, который, пусть при минимальных результатах, не означал бы вместе с тем большой «потери лица».

«Стена чертовски намного лучше, чем война»

Оптимальным, как представляется, выходом из создавшейся действительно опасной ситуации и явилось осуществленное в ночь с 12 на 13 августа 1961 года закрытие границы между Восточным и Западным Берлином – сначала путем установления проволочных заграждений, а затем возведения бетонной стены. Так была решена в практическом плане наиболее острая проблема – остановить поток беженцев из ГДР, статус же Западного Берлина остался прежним, как и свобода коммуникаций между ним и ФРГ. Известно, что, давая В. Ульбрихту 5 августа санкцию на закрытие границы, Хрущев строго предостерег его против каких-либо акций, затрагивавших территорию непосредственно Западного Берлина или пути доступа туда из ФРГ, сказав ему: «Ни одного миллиметра дальше».

Руководствуясь этой установкой, правительство ГДР при объявлении о мерах по закрытию границы четко заявило: «Само собой разумеется, что эти меры не должны затронуть существующий порядок движения и контроля на путях между Западным Берлином и Западной Германией».

По существу, это, конечно, было отступлением от всего того, чем Хрущев грозил Кеннеди в Вене, но внешне дело выглядело так, как будто он достиг того, чего добивался. В то же время это явилось вполне приемлемым выходом и для Запада. Вопреки делавшимся там заявлениям, стена вовсе не была полной неожиданностью для американского руководства. Например, посол США в СССР Томпсон еще в марте 1961 года в одной из своих телеграмм в Вашингтон писал: «Если мы хотим, чтобы Советы оставили берлинскую проблему, как она есть, тогда мы должны по меньшей мере ожидать, что восточные немцы закроют секторальную границу, с тем чтобы остановить продолжающийся поток беженцев через Берлин, что они должны считать нетерпимым».

Сразу же после венской встречи в упоминавшемся выше разговоре со своим помощником О’Доннелом Кеннеди, высказав мнение, что главной причиной стремления Хрущева «закупорить» Западный Берлин был отток рабочей силы из Восточной Германии, заявил: «Вы не можете винить Хрущева за болезненную реакцию на это». Еще более определенно на этот счет высказался президент в начале августа в разговоре с другим своим помощником У. Ростоу: «Он [Хрущев] будет предпринимать что-то, чтобы остановить поток беженцев. Возможно, это будет стена (выделено мною. – Г. К.). И мы не сможем предотвратить этого. Я могу сохранить сплоченность Атлантического союза с целью защиты Западного Берлина, но я не могу действовать так, чтобы оставить открытым Восточный Берлин».

Об этих конкретных высказываниях Кеннеди, свидетельствовавших о том, что он считался с возможностью закрытия границы между Восточным и Западным Берлином, стало известно только спустя годы. Но отзвуки таких настроений мы в посольстве в Вашингтоне улавливали уже в конце июля – начале августа 1961 года в публичных заявлениях президента. Так, от нашего внимания не ускользнуло, что в его важной речи по Берлину 25 июля, с одной стороны, подтверждалась твердая решимость отстаивать позиции западных держав в Западном Берлине и объявлялось о военных мерах в подкрепление этой решимости, но с другой – говорилось о «границе свободы, разделяющей Берлин», как о «границе мира». Это можно было понять как намек на допустимость закрытия границы, тем более что в той же речи при неоднократном подтверждении решимости США защитить Западный Берлин ни разу не упоминалось о предусмотренной прежними соглашениями свободе передвижения между Западным и Восточным Берлином.

Не менее показательным было то, что близкий к президенту сенатор Фулбрайт (Кеннеди хотел было назначить его на пост государственного секретаря и не сделал этого лишь по внутриполитическим и внутрипартийным соображениям) в телеинтервью 30 июля прямо заявил: «Я не понимаю, почему восточные немцы не закроют свою границу. Я думаю, они имеют право закрыть ее». Не могло не обратить на себя внимание и то, что, когда на состоявшейся вскоре пресс-конференции президента ему был задан вопрос в связи с таким заявлением Фулбрайта, Кеннеди не стал дезавуировать его, уйдя от прямого ответа.

О том, что заявление Фулбрайта отражало настроения в Белом доме, мне лично стало абсолютно ясным, когда в разговоре со мной один на один, состоявшемся в начале августа, Чарльз Болен выразил «недоумение», почему восточные немцы не могут «физически воспрепятствовать» потоку беженцев. Он подчеркнул при этом, что высказывает свою личную точку зрения, и даже предупредил, чтобы я не ссылался на него в своих депешах в Москву (в те дни я был поверенным в делах). Но, хорошо зная Болена, я был уверен, что он не стал бы доводить такую точку зрения до моего сведения, если бы она не разделялась в Белом доме.

И когда возникла стена, в Вашингтоне раздался «вздох облегчения», хотя вслух одобрение, конечно, не выражалось, скорее наоборот. По словам О’Доннела, президент «фактически рассматривал стену как поворотный пункт, который приведет к концу берлинского кризиса». «Это не очень приятное решение, – сказал Кеннеди, – но стена чертовски намного лучше, чем война».

С течением времени берлинская стена стала восприниматься как нечто отвратительное, бесчеловечное. Но с учетом конкретных исторических обстоятельств, когда ее возведение предотвратило возможность гораздо более опасного развития событий – вплоть до прямого столкновения с применением ядерного оружия, это отнюдь не было самым плохим выходом из создавшегося положения. Поэтому вовсе не удивительно, что тот же Ф.-Й. Штраус, рассказывая о варианте применения ядерного оружия в случае блокады Западного Берлина, закончил свое повествование тоже вздохом облегчения: «К счастью, эта идея в воскресный день 13 августа 1961 года превратилась в макулатуру. Берлин разделила стена».

Напряжение вокруг Западного Берлина еще некоторое время сохранялось, но кризис все же был преодолен. Остался, однако, вопрос: были ли сколько-нибудь разумные основания для его возникновения и тем более доведения до той остроты, какой он достиг при встрече Хрущева и Кеннеди в Вене? Почему Хрущев и Ульбрихт не ограничились сразу возведением стены? На это иногда отвечают, что в иных условиях, при отсутствии кризиса, при котором стена всеми была воспринята как если не благо, то наименьшее из возможных зол, ее возведение в более спокойной обстановке само по себе могло бы вызвать не менее острый кризис с неизвестными последствиями. С психологической точки зрения, наверное, есть доля правды в таких рассуждениях, как и в том, что весьма воинственный тон Хрущева в Вене был во многом спровоцирован отсутствием у Кеннеди какой-либо переговорной позиции по Западному Берлину, а это было даже шагом назад от обещанного в свое время Эйзенхауэром.

Но так или иначе и вне зависимости от того, чьей вины здесь больше, мне представляется очевидным следующее: возникшие в Вене резкие расхождения по Берлину явились одной из главных причин того, что обеими сторонами была упущена реальная возможность (о наличии которой свидетельствовала «философская» часть встречи) достижения уже тогда, в 1961 году, широкого принципиального взаимопонимания между лидерами Советского Союза и Соединенных Штатов, которое позволило бы изменить к лучшему отношения между двумя ведущими державами мира. Вместо этого впереди их ожидали многие новые испытания, в том числе такие драматические, как карибский кризис 1962 года.

Лирическое послесловие

На фоне драматических перипетий, последовавших за встречей Хрущева и Кеннеди в Вене, среди многих тревожных событий вспоминается и эпизод иного, скорее забавного свойства. Недели через две после венской встречи посольство получило депешу о срочном вылете из Москвы в Вашингтон специального эмиссара с подарками от Хрущева президенту Кеннеди и его супруге Жаклин. Посольству предписывалось обеспечить их вручение адресатам лично и незамедлительно, причем было воспрещено заранее сообщать американским службам о характере подарков, дабы они явились сюрпризом для получателей.

Последнее условие выполнить практически было невозможно, поскольку охрана президента, естественно, не могла допустить доставку в Белый дом неведомо чего. Но в конце концов с охранниками удалось отработать процедуру, при которой они убедились в безопасности доставляемого, пообещав сохранить это в тайне от президента (как мы потом убедились, свое обещания они сдержали).

Положение осложнилось тем, что в те дни президент официально не функционировал ввиду болезни – в очередной раз дал знать о себе поврежденный в свое время позвоночник. С помощью наших контактов в Белом доме все же удалось договориться о краткой аудиенции. И вот в назначенный день и час я как поверенный в делах СССР (посол Меньшиков после венской встречи задержался в Москве)[1] и прибывший из Москвы К. Смирнов появились в Белом доме, в президентских жилых апартаментах, с двумя коробами – одним, поменьше, для президента и другим, побольше, для его супруги.

Когда мы вошли в гостиную, президент стоял у окна, опираясь на костыли. Он двинулся нам навстречу, и было заметно, что ему приходится превозмогать сильную боль. Тут же, откликнувшись на зов мужа, из соседней комнаты вышла Жаклин, она была в легком домашнем халатике, без всякой косметики. Обменявшись несколькими обычными в таких случаях фразами, мы со Смирновым приступили к извлечению из коробов их содержимого. Президенту мы вручили небольшую модель старинной американской шхуны-китобойца, вырезанную из моржового клыка чукотским умельцем в ХIX веке. Затем настал черед главного сюрприза: из второго короба мы извлекли живого белого щенка. На удивленный возглас Кеннеди: «Это что за зверь?» – ответила смутившаяся Жаклин: «Пожалуй, я догадываюсь – это господин Хрущев выполнил мое пожелание». И она поведала, что в Вене в одном из разговоров с Хрущевым, когда последний упомянул о появлении щенков у одной из русских дворняжек, побывавших в космосе, она имела неосторожность сказать, что с удовольствием взяла бы такого щенка для своей дочурки Каролины.

А тем временем произошло нечто, повергшее меня и моего спутника в ужас: щенок, будучи выпущен из коробки на волю, тут же напрудил лужицу на пушистый восточный ковер. Хозяева постарались нас успокоить, но, выпив по чашечке кофе, мы побыстрее ретировались, чтобы не быть свидетелями еще какой-нибудь проказы Пушинки, как был наречен щенок.

Позже говорили, что, прежде чем Пушинка получила «прописку» в Белом доме и стала «любимым членом семьи», она прошла тщательнейшую проверку – проверяли, не была ли она носителем вживленного подслушивающего устройства. Если даже это говорилось в шутку, то сам характер шутки напоминает о том, каковы были времена.