Гостиница «Москва»

Гостиница «Москва»

1

Уже только пятидесятилетние москвичи помнят — и то слабо, туманно, — как выглядел когда-то Охотный ряд, доставшийся Москве советской в наследство от Москвы купеческой.

Длинный строй съестных лавок и лавчонок. Кадки и бочки с квашеной капустой, с клюквой, с селедками, грибами, выставленные прямо на улицу. Рубщики мяса — ражие детинушки в белых халатах, заляпанных кровяными пятнами. Стук их топоров, их надсадное — на всю улицу — хеканье в такт ударов, их ярая ругань. И над всем этим устоявшееся, плотное, как бы материализовавшееся зловоние от плохо смытой вчерашней и позавчерашней коровьей, свиной, бараньей и заячьей крови!

Когда Охотный ряд ломали, тысячи крыс покидали свои норы и ночами куда-то уходили. Рассказывали в Москве тогда про милиционера, который, стоя на посту, видел, как крысы длинной, растянувшейся на сотни метров колонной двигались от Охотного вниз к Зарядью.

— Я стою, а они текут и текут!

— На что это было похоже?

— На живую серую степную речку.

В декабре 1935 года сняли леса, и перед глазами москвичей предстало огромное — на весь квартал — здание, построенное по проекту Щусева, с участием архитекторов Савельева и Стапрока.

Снобы находили, что здание по своей конфигурации похоже на каменный торт, но большинству оно понравилось.

Гостиница «вписалась» в новую Москву, москвичи к ней как-то сразу привыкли. А полюбили позже, во время войны, когда она — в особенности в первые, трудные годы, — стала для многих родным домом, своеобразным тыловым санбатом.

2

В декабре 1941 года в связи с болезнью — обострившимся старым легочным процессом — приказом заместителя наркома Обороны я был отозван с Брянского фронта, из редакции фронтовой газеты «На разгром врага», в распоряжение Политуправления. Из Тамбова в санитарном поезде, тащившемся несколько дней по взбаламученной России, добрался я наконец до Куйбышева, куда переехало правительство и некоторые редакции центральных газет и журналов. Мне надо было попасть в Казань, но полковник Баев из Политуправления, властитель писательских душ и тел, посоветовал мне не отлучаться из Куйбышева «до особого распоряжения». По таинственному и многозначительному тону, с каким мне был преподан этот совет, я понял, что надо ждать каких-то больших событий на фронте. Ждать пришлось недолго. Грянул разгром немцев под Москвой. Я снова явился к Баеву, и он, сияя, сказал мне:

— Ну вот, поздравляю, можете теперь ехать прямо в Москву!

В пустой квартире моей на Серпуховке лопнули все трубы, которые обладают способностью лопаться от мороза, вода залила комнаты, превратилась в лед, жить там было нельзя. О ремонте нечего было даже и мечтать. Демобилизовавшись, я поселился в холодной, почти не отапливавшейся комнате в квартире на Плющихе и стал работать — писать рассказы, фельетоны, сценки на военные темы для «Крокодила», для «Правды», для «Красной звезды», для радио, для эстрады. Мне сообщили из Верховного Совета, что я должен явиться для получения ордена «Красной Звезды», которым я был награжден в ноябре 1941 года Военным советом Брянского фронта.

Я тщательно побрился, начистил сапоги до зеркального блеска, затянул потуже офицерский пояс на гимнастерке, несколько пожухшей после того, как она побывала в парилке Куйбышевского санпропускника, пожалел, что знаки различия интенданта второго ранга уже не украшают больше петлицы ее воротника, и пошел получать орден.

Ордена вручал сам Михаил Иванович Калинин. Нас, награждаемых — в большинстве своем это были офицеры-фронтовики, — собрали в просторной холодной комнате. Перед тем, как выйти Калинину, работник его секретариата попросил нас не очень крепко жать руку Михаилу Ивановичу.

— А то у него потом очень правая рука болит! — сказал он, улыбаясь смущенно и доверительно.

Я посмотрел на своего соседа — лейтенанта-разведчика, могучего парня с ладонью как лопата, и подумал, что это предостережение не лишнее.

Калинин был бледен, проницательные и добрые стариковские глаза под стеклами очков глядели мудро и, как мне показалось, печально. Слова поздравления он произносил тихим, но внятным голосом. Когда лейтенант-разведчик получил от него свое боевое Красное Знамя, он, в нарушение церемониала, быстро сунул коробочку с орденом в карман галифе, а протянутую руку Калинина принял бережно и нежно в свои обе руки. Помня предостережение, он, видимо, не был уверен в своей деснице и опасался автоматизма своего пожатия.

Я вернулся к себе на Плющиху уже вечером. Сидел один, досадуя, что не с кем мне разделить свою радость. Вдруг зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал голос Сергея Алымова — человека щедрой и широкой души, поэта и песенника доброй гусарской закваски:

— Леня, ты что делаешь?

— Сижу дома, Сережа.

— Один?

— Один, Сережа!

— С ума сойти! — прокричал в трубку Сергей Яковлевич. — В такой день нельзя быть одному. Немедленно вали ко мне в гостиницу «Москва». У меня все готово. Будем тебя чествовать. Давай быстро!..

После тревожного мрака московских улиц оказаться в ярко освещенном, большом, теплом номере первоклассной гостиницы — какое это наслаждение!

В алымовском номере дым стоял коромыслом! Какие-то военные и штатские, в большинстве незнакомые мне люди уже сидели за столом, пили знаменитую по тем временам водку «тархун» ядовито-зеленого цвета и закусывали омлетом, приготовленным из яичного порошка. «Тархун» и омлет можно было заказывать без установленных продталонов. Алымов представил меня собравшимся, и началось… Конец вечера я помню смутно. Помню только, что в номере вдруг появился приехавший на машине прямо с фронта на один день комиссар доваторского конного полка, очень озябший в дороге, веселый человек. Он быстро отогрелся и стал нашим запевалой. Мы хором пели песни Алымова, а также «Землянку» Суркова — она только родилась тогда и быстро покорила сердца фронтовиков.

Я остался ночевать у Алымова, а вскоре после этого и совсем перебрался в гостиницу, получив разрешение в Моссовете занять номер, поскольку квартира моя попала в список «аварийных». Бессменный директор гостиницы «Москва» Василий Елисеевич Егоров помог мне получить такое разрешение. Он был не только отличным хозяином, деликатным и умным администратором, но и душевным человеком, большим другом многих писателей, артистов, художников. Умер он сравнительно недавно. В последний путь его проводили сотни, если не тысячи, любивших его москвичей.

В гостинице «Москва» я прожил около года, выезжая отсюда на Северо-Западный и Южный фронты в командировки от разных редакций.

3

Кто только — если взять одних лишь писателей — не пользовался гостеприимством гостиницы «Москва» в тяжелые, переломные годы войны! Один жил тут неделю — приехал с фронта и уехал назад на фронт, другой — месяц, ожидая нового фронтового назначения, третий — полгода, чтобы подлечиться и поправиться, или год, как я, — пока не дадут новое жилье или не отремонтируют старое.

Илья Эренбург своей быстрой, семенящей походкой проходил по длинному полутемному (экономия электроэнергии!) коридору и потом с той же быстротой спускался по лестнице, торопясь к себе в «Красную звезду». Фадеев отсюда улетел в Ленинград с подарками для ленинградских писателей-блокадников. Сюда привезли из Ленинграда больного Вячеслава Шишкова, и здесь он, отдохнув и окрепнув, стал писать для «Красного воина», тряхнув стариной, потешные солдатские рассказы. Мы часто гуляли с ним по Охотному ряду. В шубе с бобровым воротником, в бобровой шапке, с бородой фавна, с бровями, приподнятыми к вискам, с хитроватыми монгольскими глазами — он был похож на героя своего романа, знаменитого удачливого добытчика золотишка, только словесного. На него оглядывались прохожие — так он был необычен и колоритен среди серошинелыюй военной уличной толпы.

Здесь живали Зощенко, Гроссман, Катаев, Тихонов, Симонов, Микола Бажан, Янка Купала, Ванда Василевская, Корнейчук, Рыльский… Здесь я встретил своих друзей белорусов, с которыми вместе пережил прорыв нашего Брянского фронта генералом Гудерианом в начале октября 1941 года, — Михася Лынькова, Петруся Бровку, Максима Танка. Петрусь Бровка был строен и худ, а розовощекий Максим Танк и совсем выглядел комсомольцем.

В номере у меня часто собиралась веселая компания, в которую входили художник Борис Ефимов, Ираклий Андроников (когда он наведывался в Москву с фронта) и Евгений Петров. Забегала на огонек артистка МХАТа Нина Валериановна Михаловская, непременная участница мхатовских фронтовых концертных бригад. Отличная чтица, она читала на фронтовых концертах мои рассказы.

Однажды — это было летом 1942 года — утром ко мне в номер зашел Евгений Петров и попросил дать ему иголку — пришить белый подворотник к гимнастерке. Я нашел иголку и дал ему. Горничная, убиравшая номер, сказала:

— Нельзя так давать иголки — поссоритесь. Надо сначала друг дружку уколоть — тогда ничего, обойдется.

Смеясь, мы кольнули друг друга иголкой, хотя знали, что вряд ли мы когда-нибудь поссоримся, потому что дружеские наши отношения были построены на прочном фундаменте.

Выполнив ритуал, Евгений Петрович взял иголку и ушел. В тот же день он улетел в осажденный Севастополь, в свою последнюю фронтовую командировку, — за материалом для американских агентств печати, советским корреспондентом которых он был в Москве. Прошло какое-то очень короткое время, и я узнал о его гибели при авиационной катастрофе на обратном пути из Севастополя — Новороссийска в Москву.

4

Еще тридцать с лишним лет прошло с того дня. Кого только не видела гостиница «Москва» за это время в своих стенах! В книге, где знатные постояльцы оставляют свои автографы-записи, вы найдете фамилии бывшего министра иностранных дел Великобритании, лейбориста Эрнеста Бевина, знаменитого физика, борца за мир Жолио-Кюри, поэта Пабло Неруды, архиепископа Хьюлетта Джонсона и советского дипломата Трояновского. Вот уж точно — «все побывали тут»!

Я прохожу частенько мимо фасада гостиницы, с которой так много связано у меня дорогих воспоминаний, занятый своими будничными, каждодневными делами и мыслями. Но бывает иногда — вдруг почему-то забьется сердце чаще. Подняв голову, я ищу глазами окно комнаты на седьмом этаже, в которой я жил. В памяти возникает ледяная, темная, военная Москва, черные громады домов, черные улицы, голос Левитана по радио, милые лица ушедших друзей. Все это было, было, и от этого никуда не деться! Ни прибавить, ни убавить — как сказано у поэта.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.